Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)

Как-то вечером, зайдя за Атлаской, она столкнулась с маркизом де Шуар, который с трудом спускался по лестнице, еле волоча непослушные ноги, а лицо у него было белое, как у мертвеца. Нана сделала вид, что сморкается, и закрылась носовым платком. Поднявшись наверх, она обнаружила Атласку среди чудовищной грязи, комната не убиралась уже целую неделю, от кровати разило, повсюду были раскиданы немытые кастрюли, и удивленная Нана осведомилась, неужели ее подружка знается с маркизом? Представьте себе, знается; он даже им здорово надоел, ей и ее бывшему любовнику, кондитеру, когда они еще вместе жили. Теперь он изредка заглядывает сюда; но он ее просто извел, все обнюхивает, в самые грязные закоулки нос сует, даже ее ночные туфли не оставляет в покое.

– Да, душка, и туфли тоже… Ах, старая мразь! И вечно всяких пакостей требует…

Но особенно смущала Нана откровенность этого низкого разврата. Ей вспомнилось, какие комедии наслаждения разыгрывала она сама, будучи знаменитой куртизанкой; а сейчас у нее на глазах девицы чахли от этого, медленно, день ото дня. К тому же подружка заразила Нана неодолимым страхом перед полицией. На этот счет у Атласки имелись в запасе сотни историй. В свое время она нарочно вступила в связь с одним агентом полиции нравов, лишь бы ее оставили в покое; он дважды спасал ее от беды, когда ее уже собирались зарегистрировать; теперь она жила в постоянном страхе; если ее накроют – конец, теперь уже не отвертишься. Чего только она не наговорила Нана! Рассчитывая получить награду, агенты хватали всех женщин подряд, направо и налево, лишь бы побольше, а если кто подымал крик, они не скупились на побои, зная, что их деятельность поощряется и хорошо оплачивается; они не боялись в общей куче прихватить и честную девушку. Летом, собравшись по двенадцать, пятнадцать человек, они устраивали на бульварах облавы, оцепляли тротуары, вылавливали за вечер по тридцать женщин. Правда, Атласка знала укромные местечки; стоило только агенту показать нос, как она уже бросалась сломя голову наперерез толпе испуганных женщин, несущихся вдоль бульвара. Страх перед законом, ужас перед префектурой был столь велик, что некоторые девушки застывали, словно парализованные, у дверей кафе перед полицейским налетом, очищавшим улицу. Но больше всего Атласка опасалась доносов; ее кондитер оказался настоящим подлецом: с тех пор как она его бросила, грозит ее выдать; да и многие мужчины прибегают к таким трюкам, лишь бы жить на счет любовницы, не говоря уже о мерзавках, которые не задумываются донести на вас, если вы их покрасивее. Слушая такие истории, Нана пугалась все больше. С детства она трепетала перед законом, перед этой неведомой силой, боялась мести людей, которые могут ее погубить, и никто на целом свете за нее не заступится. Тюрьма Сен-Лазар представлялась ей чем-то вроде рва, черной ямы, где заживо погребают женщин, отрезав им предварительно косы. Напрасно она твердила себе, что стоит ей бросить Фонтана, и у нее сразу же найдутся покровители; напрасно Атласка толковала, что существуют списки женщин с приложением фотографий, и агенты, прежде чем арестовать проститутку, обязаны сверяться с этим списком, потому что занесенных туда запрещено трогать, – Нана все равно пребывала в постоянном трепете; ей чудилось, что ее хватают, волокут силком, ведут на медицинское освидетельствование; и мысль о медицинском кресле наполняла ее страхом и стыдом, ее, которая поставила на своей добродетели не один, а двадцать крестов.

Однажды, в конце сентября, они мирно прогуливались по бульвару Пуассоньер, как вдруг Атласка бросилась наутек. И когда Нана обратилась к ней с вопросом, та шепнула:

– Полиция! Беги, да беги же скорее!

Среди уличной суеты началось повальное бегство. Развевались по ветру подолы, с треском рвался шелк юбок. Слышались крики, звуки ударов. Какая-то женщина упала. Толпа веселым смехом встречала грубую атаку полицейских, стремительно сужавших кольцо облавы. Меж тем Нана потеряла Атласку. Ноги у нее отнялись от страха, она решила, что ее сейчас арестуют, как вдруг какой-то мужчина взял ее под руку, и провел мимо озверевших полицейских. Это оказался Прюльер, он узнал в толпе Нана. Не говоря ни слова, он свернул со своей дамой на улицу Ружмон, пустынную в этот час, – тут можно было перевести дух, но силы внезапно оставили Нана, и Прюльеру пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. Она даже не поблагодарила его.

– Да ну же, приди в себя, – наконец произнес он. – Пойдем ко мне.

Жил Прюльер рядом, на улице Бержер. Но, услышав это предложение, Нана отшатнулась.

– Нет, не хочу.

Он настаивал, стал грубить:

– Всем можно, а мне нельзя… Почему это ты не хочешь?

– Ни почему.

По мнению Нана, этими словами было сказано все. Она слишком любила своего Фонтана, чтобы обманывать его с его же другом. Все прочие в счет не шли: ведь гуляла она не для развлечения, а по необходимости. Натолкнувшись на дурацкое упрямство Нана, Прюльер, не задумываясь, совершил подлость, как и подобает красавцу мужчине, уязвленному в своем самолюбии.

– Ах так, что ж, твоя воля, – заявил он. – Только, милочка, нам с тобой не по дороге… Выкручивайся сама.

И он удалился, оставив Нана одну. Ее снова охватил страх, и, прежде чем вернуться на Монмартр, она описала огромный круг, вихрем проносилась мимо лавок, бледнела при виде каждого приближающегося к ней мужчины.

Как раз на следующий день, когда Нана, все еще не опомнившись от вчерашних ужасов, отправилась навестить тетку, в одном из пустынных переулочков Батиньоля она столкнулась нос к носу с Лабордетом. Сначала оба смутились. Услужливый Лабордет попал сюда по чьим-то делам, о которых предпочел умолчать. Однако он оправился первым и воскликнул, что очень рад счастливой встрече. И впрямь все до сих пор не могут опомниться после внезапного исчезновения Нана. Мужчины непрерывно осведомляются о ней, старые друзья сохнут с горя. Он даже по-отечески пожурил ее:

– Откровенно говоря, детка, это становится просто глупым… Ну, хорошо, влюбилась так влюбилась. Но дойти до такого состояния, чтобы тебя обирали, да еще лупили в придачу!.. Уж не решила ли ты получить премию за добродетель?

Нана слушала его со смущенным видом. Но когда он заговорил о Розе, рассказал, как та повсюду бахвалится своей победой над графом Мюффа, в глазах Нана вспыхнул огонек. И она пробормотала:

– Ну, стоит мне только захотеть…

В качестве друга и человека услужливого, Лабордет тут же предложил свое посредничество. Но Нана отказалась. Тогда он повел атаку с другого фланга. Сообщил, что Борденав ставит пьесу Фошри, где для Нана есть очаровательная роль.

– Как так? Для меня есть роль? – изумленно воскликнула Нана. – Сам он там играет, а мне ни слова не сказал.

Под словом «он» Нана подразумевала Фонтана. Впрочем, она сразу же успокоилась. Ни за что на свете она не вернется в театр. Но, очевидно, ее заверения не особенно убедили Лабордета, ибо он улыбнулся и продолжал уговоры:

– Ты сама знаешь, меня бояться нечего. Я подготовлю твоего Мюффа, ты вернешься в театр, и я тебе его за ручку приведу.

– Нет! – решительно отказалась Нана.

И они расстались. Нана умилялась собственному героизму. Далеко до нее мужчинам, ни один небось не принес бы такой жертвы, а если бы и принес, так раззвонил бы по всему свету. Но было нечто, что ее поразило: Лабордет слово в слово дал ей такой же совет, что и парикмахер Франсис. Вечером, когда Фонтан вернулся домой, она стала расспрашивать его о новой пьесе Фошри. Сам Фонтан уже два месяца назад вернулся в Варьете. Почему он ничего не сказал ей о роли?

– Какой еще роли? – переспросил он тоном, не предвещавшим добра. – Светской дамы, что ли? Ах да, ты ведь воображаешь, что у тебя талант. Но эта роль, деточка, не для тебя писана. Не смеши меня!

Нана была ужасно уязвлена. Весь вечер он высмеивал ее, называл мадемуазель Марс. И чем ядовитее звучали его нападки, тем спокойнее становилась она, вкушая горькую усладу в своем героическом сумасбродном увлечении, которое было в ее глазах доказательством ее великой любви, любви возвышающей. С тех пор как она стала гулять, чтобы прокормить своего Фонтана, она еще сильнее привязалась к нему, словно любовь ее усугубляли усталость и отвращение, остававшиеся после случайных встреч. Фонтан стал ее пороком, который она сама же и оплачивала, потребностью, без которой она, подхлестываемая оплеухами, уже не могла существовать. А он, видя, что она день ото дня делается все покорнее, беззастенчиво этим злоупотреблял. Нана выводила его из себя, он воспылал к ней такой звериной ненавистью, что действовал даже в ущерб собственным интересам. Когда Боск адресовался к нему с упреками, Фонтан, неизвестно почему, впадал в ярость, начинал вопить, что плевать ему на нее и на ее жратву, что он выбросит ее вон, а свои семь тысяч подарит какой-нибудь другой женщине. И это было началом развязки.

Как-то вечером Нана, вернувшись домой в одиннадцатом часу, обнаружила, что дверь заперта на засов. Она постучала, никто не ответил; постучала еще – по-прежнему нет ответа. Однако в щель под дверью пробивался свет, да и Фонтан, не стесняясь, шумно двигался по комнате. Нана постучала снова, снова окликнула его, уже начиная сердиться. И вдруг послышался голос Фонтана, тягучий, басовитый, он бросил одно-единственное слово:

– Сволочь!

Нана забарабанила в дверь обоими кулаками.

– Сволочь!

Нана забарабанила еще сильнее, чуть не сломала дверь.

– Сволочь!

И в течение четверти часа он бросал ей, как оплеуху, это грязное ругательство, отвечавшее издевательским эхом на каждый ее удар в дверь. Потом, поняв, что она не уймется, он внезапно распахнул двери, встал на пороге, скрестив руки, и произнес все тем же холодным, грубым тоном:

– Ну, черт побери, когда вы прекратите это безобразие? Что вам нужно? Дадите вы нам спать или нет? Не видите, что у меня гости?

И верно, он был не один, Нана успела заметить фигурантку из Буфф в одной сорочке, с белобрысыми волосенками и узенькими, словно щелки, глазами; она хихикала, она веселилась в комнате, обставленной мебелью, которую купила за свои собственные деньги Нана. Но Фонтан шагнул на площадку, угрожающе растопырив свои толстые пальцы на манер клещей, – вид у него был просто страшный.

– Катись, а то задушу!

Тут Нана разразилась истерическими рыданиями. Она перепугалась и убежала. На сей раз за дверь выбросили ее самое. Несмотря на всю свою ярость, она вспомнила вдруг о Мюффа; но, ей же богу, не Фонтану было мстить за графа.

Очутившись на улице, она первым делом решила пойти переночевать к Атласке, если, конечно, у нее никого нет. Но Атласку она обнаружила на улице, у дверей дома, потому что и ее вышвырнули из комнаты: хозяин повесил на дверь замок, хотя и не имел на это никакого права, поскольку мебель принадлежала лично Атласке; она, чертыхаясь, клялась, что пойдет в полицию. Тем временем пробило полночь, пора было подумать о ночлеге. И Атласка, справедливо рассудив, что вряд ли благоразумно мешать в свои дела полицию, повела Нана на улицу Лаваль, где одна дама держала меблированные комнаты! Им дали на втором этаже тесную комнатушку, выходившую окнами во двор. Атласка твердила:

– Я, конечно, могла бы пойти к мадам Робер. Там для меня всегда угол найдется… Но с тобой нечего и думать… Она, знаешь, какая ревнивая! Как-то вечером даже прибила меня.

Когда они заперли дверь, Нана, которую еще душило горе, разрыдалась и в двадцатый раз начала рассказ о подлостях Фонтана. Атласка участливо слушала, утешала ее, нападала на подлеца еще яростнее, чем Нана, а заодно хаяла всех мужчин.

– Ох, свиньи! Вот уж свиньи!.. Сама теперь видишь, не нужно больше с этими свиньями дело иметь!

Потом помогла Нана раздеться, вертелась вокруг нее с подобострастным и предупредительным видом. И ласково повторяла:

– Ляжем скорее, котик. Нам с тобой так хорошо будет… Ах, какая же ты глупенькая, что портишь себе зря кровь. Я тебе говорю, все они гады! Не думай ты о них больше… Я тебя так люблю. Не плачь, не огорчай свою крошечку.

И, очутившись в постели, Атласка, желая успокоить Нана, сразу же взяла ее в свои объятия. Она не хотела даже слышать о Фонтане, и всякий раз, когда с губ Нана слетало это имя, Атласка закрывала ей рот поцелуем, строила забавно-сердитую гримаску и с распущенными по плечам волосами была по-детски трогательна и удивительно мила. Мало-помалу ласковые объятия подружки успокоили Нана. Она растрогалась, стала отвечать на ее ласки. Пробило два часа, а у них в номере все горела свеча. Обе тихонько хихикали, обмениваясь нежными словами.

Но вдруг в доме поднялся шум. Атласка, полуголая, приподнялась на постели, прислушалась.

– Полиция! – шепнула она, побледнев как полотно. – Ах ты, черт! Вот ведь не везет!.. Пропали!

Раз двадцать она рассказывала Нана о набегах полиции на меблированные комнаты. Но сегодня, когда им посчастливилось найти приют на улице Лаваль, обе совершенно забыли об опасности. При слове полиция Нана потеряла голову. Она соскочила с постели, пересекла комнату, открыла окно и растерянными, сумасшедшими глазами стала вглядываться в темноту, точно решила броситься вниз головой. К счастью, дворик был застеклен, а железная ограда находилась на уровне окна. Нана не колебалась больше, перешагнула через выступ и исчезла во мраке, в развевающейся рубашонке, мелькнув на прощанье голыми ягодицами.

– Оставайся, – испуганно твердила Атласка. – Убьешься.

Но так как в дверь уже ломились, она, напустив на себя невинный вид, захлопнула окошко, бросила платье Нана в шкаф. Она уже смирилась с обстоятельствами: что ж, если ее и зарегистрируют, то хоть не придется жить в этом вечном зверином страхе. Сделав вид, что ее только что разбудили, она громко зевнула, стала вести через дверь переговоры с агентом и наконец впустила в комнату какого-то верзилу с неопрятной бородкой, который сразу же заявил:

– Покажите руки… Руки у вас не исколоты, – значит, не работаете. А ну, одевайтесь.

– Я не портниха, я полировщица, – дерзко возразила Атласка.

Однако не спеша оделась, зная, что споры ни к чему не приведут. По всему дому неслись крики, какая-то девица судорожно вцепилась в косяк двери, отказываясь следовать за полицией; другая ночевала с кавалером, и, когда он поручился за нее, она тут же разыграла роль оскорбленной женщины и даже заявила, что пожалуется самому префекту. Целый час по лестнице топали грубые сапоги, сотрясались двери под яростными ударами кулаков, завязывался спор, но визгливые крики заканчивались приглушенными рыданиями, шуршали юбки – это внезапно пробудилось ото сна целое стадо женщин, в страхе пустившихся наутек; их грубо хватали трое полицейских, которыми распоряжался комиссар – низенький, очень вежливый блондинчик. Затем дом снова погрузился в глубокую тишину.

Никто не выдал Нана, ей удалось спастись. Ощупью вернулась она в комнату, щелкая зубами от холода и страха. Босые ее ноги были все в крови, она поцарапала их о прутья решетки. Она опустилась на постель и долго еще просидела неподвижно, вслушиваясь в тишину. Однако к утру ей удалось задремать. Но, проснувшись в восемь часов, она сразу же убежала из гостиницы и направилась к тетке. Когда мадам Лера, которая как раз пила утренний кофе с молоком в обществе Зои, увидела племянницу в этот неурочный час, грязную, как замарашка, с искаженным от страха лицом, она сразу же все поняла.

– Уже? – воскликнула она. – Я же тебе говорила, что он с тебя шкуру спустит… Ладно, входи, я тебе в приюте не отказываю.

Зоя поднялась со стула и произнесла почтительно, по фамильярно:

– Наконец-то мадам вернулась… Я все время ждала мадам.

Но тетка потребовала, чтобы Нана немедленно расцеловала крошку Луизэ, потому что, по ее словам, все счастье этого ребенка зависит от благоразумия его мамы. Луизэ, болезненный мальчик, без кровинки в лице, еще спал. И когда Нана нагнулась над его постелькой, когда увидела бледное золотушное личико, воспоминания о пережитых в эти месяцы страданиях сжали ее сердце, сдавили горло.

– Ох, бедное мое дитятко! Несчастный мой Луизэ! – заикаясь, пробормотала она и зарыдала в последнем приступе отчаяния.

IX

В Варьете репетировали «Нашу крошку герцогиню». Только что прогнали первое действие и готовились приступить ко второму. На авансцене, усевшись в потертые кресла, спорили о чем-то Фошри с Борденавом, а суфлер, дядюшка Коссар, горбатый старичок, пристроившись рядом на соломенном стуле, листал рукопись, держа во рту карандаш.

– Кого же мы ждем? – заорал Борденав, яростно ударив толстой тростью об пол. – Барильо, из-за чего не начинают?

– Из-за господина Боска, он куда-то исчез, – отозвался Барильо, выполнявший функции помощника режиссера.

Тут поднялась целая буря. Все присутствующие громко звали Боска. Борденав чертыхался.

– Дьявол его возьми! Вечно одна и та же история: звони не звони, все равно их не соберешь. А когда задержишь после четырех, то, видите ли, еще смеют ворчать.

Но тут появился Боск, невозмутимо, даже величественно спокойный.

– Что за шум? Меня, что ли, ищут? Ах, меня! Так бы и сказали… Чудесно! Симона, давай реплику: «Вот и съезжаются гости», – и я вхожу… А откуда я вхожу?

– Ясно, через дверь, – сердито бросил Фошри.

– Через дверь так через дверь, только где она?

На сей раз Борденав грубо обрушился на Барильо и снова яростно застучал тростью об пол.

– Черт вас побери! Я же велел поставить здесь стул, чтобы обозначить двери. Каждый раз приходится начинать сначала… Барильо, где Барильо? И этот пропал! Куда это они все исчезают?

Однако Барильо сам поставил стул на нужное место, пугливо втянув голову в плечи под бушевавшей грозой. И репетиция началась. Симона, в шляпке, в меховой пелерине, изображала служанку, расставлявшую по местам мебель. Прервав свое занятие, она произнесла:

– А здесь, знаете ли, не жарко, я уж лучше буду держать руки в муфте.

Потом, изменив голос, она встретила появление Боска легким восклицанием:

– «Смотрите-ка, граф! Вы пришли первым, и мадам будет вам очень рада».

Боск, в засаленных панталонах, в просторном желтом пальто, обмотал вокруг шеи широченный шарф. Засунув руки в карманы, не скинув старой шляпы, он лениво цедил глухим голосом даже не пытаясь играть:

– «Не беспокойте вашу хозяйку, Изабелла, мне хочется застичь ее врасплох».

Репетиция шла своим чередом. Борденав, недовольно откинувшись на спинку кресла, слушал актеров с усталым видом. Фошри, нервически ерзая на месте, ежеминутно порывался вмешаться, однако сдерживался. Но в черном и пустом зале за его спиной послышалось шушуканье.

– Пришла, что ли? – спросил он, нагнувшись к Борденаву.

Тот утвердительно кивнул головой. Прежде чем взять предложенную ей роль Джеральдины, Нана изъявила желание посмотреть пьесу, ибо она еще не решила, стоит ли ей браться за роль кокотки. Мечтала она о другом – сыграть роль порядочной женщины. Она тихонько уселась в темной ложе бенуара рядом с Лабордетом, который ходатайствовал за нее перед Борденавом. Фошри кинул в сторону ложи быстрый взгляд и снова стал следить за репетицией.

Освещена была одна лишь авансцена. Прицепленный к стойке у рампы газовый рожок с рефлектором бросал яркий пучок света на передний план и казался в полумраке огромным желтым глазом, пылавшим печально и подозрительно. Пристроившись возле тоненькой стойки, Коссар тянул рукопись к свету, беспощадно вырисовывавшему очертания его горба. Фигуры сидевших чуть поодаль Борденава и Фошри расплывались во мраке. Только середину огромного помещения, да и то всего на несколько метров в окружности, освещал фонарь, прибитый, как на вокзале, прямо к столбу, – в этом неверном свете актеры казались какими-то причудливыми видениями, а сзади на полу кривлялись их длинные тени. Над остальной частью сцены клубами стояла пыль, будто над строительным двором, где ломают здание, или в трюме разбитого корабля; здесь беспорядочно громоздились лестницы, рамы и превратившиеся в хлам декорации, и, словно тряпье, развешанное в гигантском ветошном ряду, свисали с колосников холщовые задники. Только на самом верху из окна падал солнечный луч, прорезая золотистой полосой мрак, сгустившийся под сводами.

Тем временем ожидавшие своего выхода актеры болтали в глубине сцены. Мало-помалу забывшись, они заговорили полным голосом.

– Эй, вы там, потрудитесь замолчать! – завопил Борденав и от злости даже привскочил в кресле. – Ничего не слышно… Если вам приспичило болтать, уходите прочь!.. Разве не видите, люди работают… Барильо, если кто хоть слово скажет, я всех подряд оштрафую, понятно?

На минуту все замолчали. Собравшись в кружок, актеры расселись кто на скамью, кто в плетеные дачные кресла в уголке сада, поскольку уже были приготовлены декорации для первого действия пьесы, идущей нынче вечером. Фонтан и Прюльер слушали рассказ Розы Миньон, которой директор Фоли-Драматик только что сделал сногсшибательное предложение. Но тут раздался крик:

– Герцогиня!.. Сен-Фирмен! Выход герцогини и Сен-Фирмена.

Только после второго окрика Прюльер вспомнил, что Сен-Фирмен – это он. Роза, игравшая герцогиню Элен, уже ждала его для выхода. Волоча ноги по голым скрипучим доскам, Боск вернулся к кружку актеров и сел. Кларисса, пододвинувшись, освободила ему возле себя место на скамейке.

– Чего это он остервенился? – сказала она, подразумевая Борденава. – Так бог знает до чего можно дойти… Теперь как только начинается репетиция новой пьесы, он всякий раз в истерику впадает.

Боск пожал плечами. Лично он был выше всех этих театральных бурь. Фонтан шепнул:

– Чует провал. По-моему, пьеса настоящее идиотство.

Потом, повернувшись к Клариссе, вспомнил про Розину историю:

– Ну что? Ты-то веришь в предложение Фоли? Триста франков за вечер, и так все сто представлений подряд. Может, еще дом и дачу в придачу?.. Если бы его жене давали триста франков, не беспокойтесь, Миньон послал бы к чертям папашу Борденава!

Кларисса свято верила в триста франков. Этот Фонтан вечно злословит о своих коллегах. Но Симона прервала их спор. Она дрожала от холода. Все кутались в шарфы, запахивали пальто. И как по команде, задрав голову, посмотрели на солнечный луч, который блестел там наверху, не в силах разогнать холодного полумрака сцены. Ноябрьское небо было ясное, студеное.

– И фойе не натопили! – жаловалась Симона. – Он совсем помешался от скупости, противно даже… Хочу удрать, недоставало только простуду схватить!

– Тише, вы! – снова заорал Борденав громовым голосом.

В течение нескольких минут слышалось только неясное бормотание актеров, занятых в пьесе. Чтение сопровождалось скупой мимикой. Говорили они слабыми голосами, чтобы не перетрудить связок. Однако в выигрышных местах, не удержавшись, бросали косвенный взгляд в зрительный зал. Там перед ними зияла черная яма, вся в колеблющихся отсветах, напоминавших столбы тонкой пыли, которые ходят по наглухо запертому амбару. Зал, полуосвещенный огнями, падавшими со сцены, казалось, погружен в дремоту, в печально-тревожный сон, близкий к небытию. Тьма скрадывала роспись плафона. Сверху и до низа авансцены боковые драпировки были прикрыты огромными полотнищами; полотняные чехлы затягивали также бархат барьеров, опоясывали галерею как бы двойным саваном, выступая из темноты блекло-грязными пятнами. Среди этого все обесцвечивающего полумрака выделялись лишь темные провалы лож, обозначая границу ярусов; кресла, обитые алым бархатом, казались совсем черными. Спущенная до отказа люстра загромождала партер своими хрустальными подвесками и почему-то наводила на мысль о переезде, о сборах в путь, откуда не возвращаются.

Как раз в эту минуту Роза, исполнявшая роль герцогини, попавшей в гости к кокотке, подошла к рампе. Она воздела обе руки и послала очаровательную гримаску в этот пустынный зал, напоминавший дом, погруженный в траур.

– «Боже мой, какая странная публика!» – произнесла она, уверенная в успехе, подчеркивая голосом каждое слово.

Забившись в уголок ложи бенуара, Нана, в теплой шали на плечах, слушала пьесу, пожирая Розу глазами. Затем повернулась к Лабордету и шепнула:

– Ты уверен, что он придет?

– Не беспокойся, конечно придет, вместе с Миньоном, чтобы был благовидный предлог… Когда он появится, ты сразу же подымись в уборную к Матильде, а я его тебе туда приведу.

Они говорили о графе Мюффа, с которым Лабордет взялся устроить Нана свидание на нейтральной территории. Он уже имел серьезную беседу с Борденавом, который после провала двух пьес находился в весьма стесненных денежных обстоятельствах. Поэтому-то Борденав и поторопился предложить к услугам Нана свой театр и дать ей роль, надеясь угодить графу и подзанять у него денег.

– Ну, что скажешь о роли Джеральдины? – начал Лабордет.

Но Нана не шелохнулась, не ответила. В первом акте автор показывал, как герцог де Бориваж обманывает свою жену с белокурой Джеральдиной, опереточной дивой, а во втором акте сама герцогиня Элен приходит к актрисе на бал-маскарад, желая узнать, с помощью каких чар эти дамы покоряют и удерживают при себе чужих мужей. Кузен герцогини, красавец Оскар де Сен-Фирмен, надеясь развратить кузину, ввел ее сюда. И вот, к великому своему удивлению, Элен в качестве первого урока присутствует при грубой сцене, которую устроила Джеральдина герцогу, а тот выслушивает ее грязную брань с покорно-восхищенной миной; и герцогиня восклицает: «Так вот, значит, как нужно разговаривать с мужчинами!» В этом акте у Джеральдины другой сцены нет. Что касается герцогини, то любопытство ее тут же покарано: старый прелестник, барон Тардиво, принимает ее за кокотку и сразу же приступает к ней с нежностями. А тем временем на другом конце сцены Бориваж, растянувшись в шезлонге, заключает с Джеральдиной мир и скрепляет его поцелуями. Так как роль Джеральдины пока еще никому не отдали, дядюшка Коссар поднялся с места, чтобы прочитать текст, и, очутившись в объятиях Боска, стал невольно подыгрывать. Репетиция тянулась нудно, но тут Фошри вдруг вскочил с кресла. До сих пор ему удавалось сдерживаться, однако сейчас нервы сдали.

– Да это совсем не то! – заорал он.

Актеры бросили репетировать и стояли, не зная, куда девать руки. Уязвленный Фонтан, с обычной своей наглой манерой, спросил:

– Позвольте, как это не то?

– Не получается! Буквально ни у кого, ни у кого! – повторил автор и заметался по сцене, стараясь мимикой изобразить неудавшийся эпизод. – Вы только вникните, Фонтан, старик Тардиво совсем ошалел; нагнитесь вот так и обнимайте герцогиню… А ты, Роза, как раз быстро проходишь мимо, вот так… только не торопись; выйдешь, когда услышишь звук поцелуя…

Он не договорил и, еще не остыв от поучений, крикнул дядюшке Коссару:

– Джеральдина, целуйте… Громче, чтобы слышно было.

Дядюшка Коссар, повернувшись к Боску, издал звук страстного поцелуя.

– Чудесно, с поцелуем в порядке, – торжествующе воскликнул Фошри. – Прошу еще разок… Видишь, Роза, я прохожу мимо и слегка вскрикиваю: «Ах, она его поцеловала!» Но для этого Тардиво должен снова сыграть сцену. Слышите, Фонтан, начинайте сначала… Давайте попробуем все вместе.

Актеры начали сцену, по Фонтан играл с такой явной неохотой, что ничего не получалось. Дважды пришлось Фошри повторять свои замечания, и он даже увлекся, изображая своих персонажей. Актеры слушали с унылым видом, то и дело переглядываясь, как будто их просили по меньшей мере ходить вверх ногами, потом неловко попытались повторить сцену, но тщетно – жесты их становились все более скованными, как у вдруг сломавшихся марионеток.

– Нет, это для меня чересчур сложно, я ровно ничего не понимаю, – заявил наконец Фонтан своим дерзким тоном.

В продолжение этой сцены Борденав рта не раскрыл. Он весь ушел в глубокое кресло, и при неверном свете рожка видна была лишь тулья его шляпы, низко нахлобученной на лоб, да трость, выскользнувшая из рук и лежавшая поперек живота; казалось, он спит. И вдруг он выпрямился.

– Деточка, да это же идиотство! – спокойно бросил он Фошри.

– Как идиотство? – воскликнул автор, побледнев как мертвец. – Вы сами, сударь мой, идиот!

Борденав рассвирепел. Он повторил слово «идиот», потом в качестве более веского аргумента добавил еще «дурак» и «кретин». Пьесу освищут, не дадут даже закончить акта. И так как взбешенный Фошри (впрочем, его не особенно обидели грубости директора, ибо постановка каждой новой пьесы обычно сопровождалась взаимными оскорблениями) обозвал Борденава скотиной, – тот совсем задохся от гнева. Угрожающе вращая тростью, он запыхтел, как бык, и заорал:

– Идите вы к черту!.. Целые полчаса с вашими глупостями потеряли… Да, да, именно с глупостями. Бессмыслица какая-то! А ведь это проще простого! Ты, Фонтан, стой неподвижно. А ты, Роза, делаешь еле заметное движение, вот так, только не переигрывай, и выходишь сюда… Ну, попробуем еще раз. Коссар, целуйте!

Тут началась полная неразбериха. Сцена по-прежнему не получалась. Теперь уже Борденав взялся учить актеров мимике и жестам с чисто слоновой грацией, а Фошри ехидно посмеивался и сострадательно пожимал плечами. Потом вмешался Фонтан, даже Боск позволил себе дать несколько советов. Вконец загнанная Роза в отчаянии уселась на стул, долженствующий изображать дверь. Теперь уже никто ничего не понимал. А тут еще на сцену раньше времени выскочила Симона, которой послышалось, что ее партнер подал реплику, что еще усилило общую сумятицу; чаша терпения Борденава переполнилась, и он, яростно повертев в воздухе тростью, хватил несчастную по заду. Ему не раз случалось бивать на репетиции актрис, – тех, с которыми он спал. Симона бросилась прочь, а вдогонку ей летел грозный крик:

– Заруби себе на носу! Черт бы вас всех подрал. Вот возьму и закрою лавочку, если будете выводить меня из терпения!

Нахлобучив на лоб шляпу, Фошри сделал вид, что уходит; но, однако, не ушел и остался стоять в глубине сцены; когда взмыленный Борденав вернулся на свое место, автор шагнул вперед. И даже опустился в соседнее кресло. Так они и сидели бок о бок, не шевелясь, а тишина все тяжелее нависала над погруженной во мрак театральной залой. Актеры стоя ждали минуту-другую. Все были в полном изнеможении, как после непосильной работы.

– Что же, продолжим, – спокойно произнес Борденав своим обычным тоном.

– Продолжим, – подхватил Фошри, – а эту сцену повторим завтра.

Оба откинулись на спинки кресел, и репетиция пошла своим ходом, нудно и с непередаваемым безразличием. Во время схватки автора с директором Фонтан и прочие, сидя в глубине сцены на деревянных скамьях и стульях, от души веселились. Они хихикали, стонали от восторга, сквернословили. Но когда к ним подошла Симона, все еще всхлипывая после позорной экзекуции, актеры тут же перешли на трагический тон; они дружно заявили, что на ее месте задушили бы эту свинью. Симона, утирая слезы, одобрительно кивала головой; все кончено, она его бросит, тем более что Штейнер накануне предложил ей поступить к нему на содержание. Кларисса даже ахнула от изумления – ведь банкир сам сидит без гроша, но тут Прюльер с хохотом напомнил присутствующим ловкий трюк, какой придумал в свое время этот чертов еврей: афишировал связь с Розой, чтобы придать на бирже вес Ландским Солончакам. Теперь как раз он носится с новым проектом, решил строить туннель под Босфором. Симона живо заинтересовалась рассказом. А вот Кларисса уже целую неделю не находила себе места. Кто же мог знать, что этот дурак Ла Фалуаз, которого она, лишь бы от него отделаться, сама бросила в объятия высокочтимой Гага, получит наследство от богатого дядюшки! Будто нарочно подстроено, вечно она попадает впросак! Да и этот стервец Борденав подстроил ей хорошенькую штучку, дал роль в пятьдесят строк, как будто она не могла сыграть Джеральдину! Она так мечтала об этой роли, так надеялась, что Нана откажется.