Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

– А мне-то, мне? – обиженно буркнул Прюльер. – Тоже называется роль, и двухсот строк не будет. Я хотел было отказаться… Просто подло заставлять меня играть какого-то Сен-Фирмена, это же марионетка! А стиль каков? Не сомневайтесь, детки, провал нам обеспечен.

Но тут Симона, болтавшая в уголке с дядюшкой Барильо, подошла и выпалила единым духом:

– Кстати о Нана, она здесь в театре.

– Где? – живо спросила Кларисса и даже поднялась, вглядываясь в зал.

Новость обошла актеров. Все вытянули шеи, надеясь разглядеть Нана. Репетиция сама собой прекратилась. Но Борденав, выйдя из оцепенения, зычно крикнул:

– Что случилось? Кончайте скорее акт… И тише вы там, это просто невыносимо!

Сидя в ложе бенуара, Нана внимательно следила за ходом пьесы. Дважды Лабордет приступал к ней с разговорами; но оба раза она нетерпеливо толкала его локтем в бок, чтобы он замолчал. Когда второй акт подходил уже к концу, в глубине сцены показались две тени. Двигались они на цыпочках, чтобы не шуметь, и когда оба молча раскланялись с Борденавом, Нана узнала Миньона и графа Мюффа.

– Пришли, – шепнула Нана, облегченно вздохнув.

Роза Миньон подала последнюю реплику. Борденав заявил, что, прежде чем перейти к третьему действию, не мешает еще раз прогнать второе, и, бросив репетировать, с преувеличенной любезностью ответил на приветствие графа; а Фошри сделал вид, что поглощен беседой с актерами, столпившимися вокруг него. Заложив руки за спину, Миньон насвистывал сквозь зубы, не спуская внимательного взгляда со своей супруги, которая, как ему показалось, излишне нервничает.

– Ну как, пойдем? – обратился Лабордет к Нана. – Я тебя проведу в уборную к Матильде, а сам спущусь за ним.

Нана не мешкая вышла из ложи. Между кресел партера ей пришлось пробираться ощупью. Но Борденав заметил ее в полумраке и подстерег в конце коридора, шедшего за сценой, в длинном проходе, где круглые сутки не гасили газ. Тут, чтобы ускорить дело, он стал расхваливать роль кокотки Джеральдины.

– Ну, что скажешь? Какова ролька? Шик! Специально для тебя создана. Приходи завтра репетировать.

Нана холодно выслушала его предложение. Она предпочитает посмотреть сначала третий акт.

– О, третий акт! Пальчики оближешь! Герцогиня разыгрывает дома кокотку, это вызывает в Бориваже отвращение, и он исправляется. Тут есть занятный трюк: приходит Тардиво и, решив, что находится у танцовщицы…

– А Джеральдина что делает? – спросила Нана.

– Джеральдина? – смущенно протянул Борденав. – У нее есть сцена, правда коротенькая, но очень выигрышная… Говорю тебе, роль создана для тебя. Подписываешь, а?

Нана посмотрела на него в упор, потом произнесла:

– Подождите немножко, увидим.

И направилась к Лабордету, который ждал ее на лестнице. Весь театр узнал Нана. Все зашушукались. Прюльера возмутило ее появление, а Кларисса встревожилась из-за роли. Что же касается Фонтана, то он напустил на себя равнодушно-холодный вид, ибо не в его обычаях было нападать на женщин, которых он прежде любил; на самом же деле его прежнее увлечение перешло в ненависть; преданность покорной Нана, даже ее красота, их совместная жизнь, навязанная силком, вызывала теперь в этом извращенном и уродливом комедианте лишь бешеную злобу.

Когда снова появился Лабордет и приблизился к графу, Роза Миньон, которую уже и без того насторожило появление Нана, сразу все поняла. Мюффа порядком надоел Розе, однако мысль, что он может ее бросить, выводила ее из себя. И, обычно не касавшаяся подобных вопросов в разговоре с мужем, она, не скрываясь, произнесла:

– Видишь, что творится? Ей-богу, если она посмеет повторить ту же штуку, что со Штейнером, я ей глаза выцарапаю!

Миньон, поистине великолепный в своем спокойствии, пожал плечами с видом провидца.

– Да помолчи ты! – буркнул он. – Сделай милость, помолчи!

У него имелся свой план. Он уже успел выжать все что можно из Мюффа и догадывался, что по первому знаку Нана граф готов перед ней распластаться. Против таких страстей не пойдешь. Поэтому в качестве знатока человеческих душ он подумывал, как бы извлечь выгоду из создавшегося положения. Там увидим. И он решил выждать.

– Роза, на сцену! – крикнул Борденав. – Повторим второй акт.

– Иди, живо, – подхватил Миньон. – Предоставь действовать мне.

И тут в порыве неуместной игривости он решил смеха ради польстить автору пьесы. Сильная вещь; одно только непонятно – почему он вывел столь добродетельную светскую даму? Это же неправдоподобно! И, хихикая, осведомился, с кого именно автор списал эту старую развалину герцога, вздыхателя Джеральдины. Фошри даже не подумал рассердиться и только улыбался в ответ. Но Борденав, кинув взгляд вслед удалявшемуся Мюффа, нахмурился, и удивленный Миньон бросил шутить.

– Да начинайте же, черт возьми! – надрывался директор. – Эй, Барильо, давайте! Что? Опять Боск пропал? Издеваться он надо мной вздумал, что ли?

Тут появился невозмутимый Боск. Репетиция возобновилась как раз в ту самую минуту, когда Лабордет увел графа. А того при мысли, что он опять увидит Нана, била дрожь. После их разрыва он, опустошенный, покорно предался в руки Розы, не зная, чем себя занять, ибо ему казалось, что страдает он лишь от грубого нарушения привычек. Впрочем, живя в состоянии, близком к оцепенению, он не желал ничего знать, запрещал себе разыскивать Нана и избегал объяснений с графиней. Он предпочитал думать, что его личная добродетель помогла ему предать забвению всю эту историю. Но в глубине души шла тайная работа, и Нана вновь постепенно завладевала им; тут повинны были воспоминания, и слабость плоти, и совсем новое, ни на что не похожее чувство, нежное, чуть ли не отеческое. Гнусная сцена изгладилась из памяти; перед его взором уже не стоял образ Фонтана, он уже не слышал крика Нана, выставившей его за дверь, бросившей ему в лицо, как пощечину, известие о неверности графини. Все это – слова, а слова – тот же дым, тогда как в сердце навеки осталась память о ее пронзающих ласках, и чем дальше, тем сильнее сжималось оно от нежности, так что временами даже дыхание спирало. В голову ему приходили детски наивные мысли, он дошел до того, что стал обвинять себя, твердил, что, люби он Нана по-настоящему, она бы ему не изменила. Тоска становилась непереносимой, он был очень несчастен. Состояние это можно было сравнить лишь со жгучей болью от старой раны. Теперь им владело уже не прежнее, слепое и неотвратимое, ни на что, в частности, не направленное желание, а ревнивая страсть именно к этой женщине; ему нужна была только она одна, нужны были ее волосы, ее рот, ее тело, ставшее для него наваждением. Достаточно ему было только вспомнить звук ее голоса, и его начинало трясти как в лихорадке. Он желал ее с ненасытной требовательностью скупца и с робким обожанием. И любовь наполняла его такой мукой, что с первых же слов Лабордета, пришедшего выторговывать свидание, он в неудержимом порыве бросился ему на шею и тут же устыдился этой слабости, непростительной для человека столь высокого положения. Но Лабордет отличался широтою взглядов. И сейчас он тоже сумел доказать свой такт, когда, проводив графа до лестницы, бросил как бы мимоходом:

– Третий этаж, по коридору направо, дверь не заперта.

Мюффа остался один в этом тихом уголке здания. Проходя мимо артистического фойе, он через открытые двери заметил обветшалые стены просторного помещения, особенно жалкого при свете дня со своими пятнами, со всем своим убожеством. Но после полумрака и суеты сцены его особенно поразил резкий дневной свет и глубокое спокойствие, царившее на лестничной клетке; а ведь в тот далекий вечер все тут было затянуто испарениями газа, сверху донизу эхом отдавался топот целого табуна девиц. Теперь же чувствовалось, что артистические уборные пусты, безлюдны коридоры, – ни живой души, ни шороха; в квадратные окна, расположенные вровень с полом, заглядывало бледное ноябрьское солнце, и в широких желтых его лучах бесшумно плясали пылинки среди мертвой тишины, будто наползавшей откуда-то сверху. Граф радовался этому спокойствию и молчанию, он подымался не спеша, боясь задохнуться; сердце его гулко стучало в груди, он чувствовал, что способен расплакаться, захныкать, как ребенок. Добравшись до площадки второго этажа, он прислонился к стене, зная, что тут его никто не увидит; прижав к губам носовой платок, он медленно оглядывал выщербленные ступени, железные перила, отполированные прикосновением тысячи рук, ободранную клеевую краску, всю эту бордельную нищету, стократ усиленную белесым светом послеобеденного часа, когда девочки еще отдыхают. На третьем этаже ему пришлось перешагнуть через толстого рыжего кота, свернувшегося клубочком на ступеньке. Кот был единственным стражем этого заведения и, полузакрыв глаза, дремал, одурманенный затхлым, застарелым запахом, который скапливался в этой женской обители от вечера к вечеру.

И верно, в правом коридоре дверь в уборную была не заперта, а только прикрыта. Нана ждала. Эта инженю Матильда – известная неряха – развела в своей уборной ужасный беспорядок; повсюду валялись выщербленные баночки, туалетный стол зарос жирной грязью, на соломенном сиденье стула алели какие-то подозрительные пятна, чуть ли не кровавые. Даже обои, которыми были оклеены не только стены, но и потолок, она ухитрилась забрызгать мыльной водой. От прокисшего запаха лавандовой воды спирало дыхание, и Нана пришлось открыть окно. С минуту она стояла неподвижно, облокотившись на подоконник и жадно дыша; потом нагнулась вниз, стараясь разглядеть мадам Брон, которая, если судить по свирепому шарканью метлы, подметала позеленевшие от старости плиты узенького дворика, куда никогда не заглядывало солнце. Канарейка в клетке, подвешенной к ставне напротив, бросала в воздух пронзительные рулады. Стук колес не доносился сюда ни с бульваров, ни с соседних улиц, мирно лежавших под дремотным солнцем, будто где-нибудь в провинциальной глуши. Нана видела маленькие строения и ярко блестевшие стекла галерей Пассажа; а там дальше, прямо напротив, – глухие стены домов по улице Вивьен, казавшихся незаселенными и странно безмолвными. Дома шли уступами; какой-то предприимчивый фотограф воздвиг на крыше большую будку из зеленоватого стекла. Приятно было смотреть на все это. Нана забылась, как вдруг ей почудилось, будто в дверь постучали. Обернувшись, она крикнула:

– Войдите!

Увидев на пороге графа, Нана захлопнула окно. Во-первых, не так уж жарко и, во-вторых, вовсе не обязательно, чтобы их объяснение подслушала мадам Брон, известная своим любопытством. Оба серьезно посмотрели друг на друга. Но так как граф продолжал стоять, словно аршин проглотил, еле переводя дух, Нана расхохоталась:

– Вот, значит, ты и пришел, дурачина!

Волнение, охватившее графа, было столь велико, что он, казалось, застыл. Он назвал Нана Сударыней; заявил, что счастлив увидеть ее вновь. Тогда, желая ускорить развязку, Нана взяла еще более фамильярный тон:

– Да не корчи ты из себя бог знает что. Важный какой! Раз ты сам захотел меня видеть, так нечего нам стоять как истуканы и глядеть друг на друга… Оба мы с тобой виноваты. Ну что ж, я тебя прощаю.

И предложила, чтобы о прошлом разговора больше не было. Граф утвердительно кивнул головой. Он успокоился, но не находил слов, хотя беспорядочный их поток подступал к губам. Удивленная такой холодной встречей, Нана решила играть ва-банк.

– Ты прав, – произнесла она, слабо улыбнувшись. – Теперь, когда мы с тобой заключили мир, давай пожмем друг другу руки и останемся друзьями.

– Как так друзьями? – пробормотал граф, вдруг встревожившись.

– Да, друзьями. Ведь я, как это ни глупо, дорожу твоим уважением… Мы с тобой объяснились начистоту и теперь, если встретимся, не будем по крайней мере отворачиваться, как два олуха.

Он жестом попытался ее остановить.

– Нет, дай мне кончить… Ни один мужчина, слышишь, ни один не смел меня упрекнуть в гадостях. Так вот, мне было очень досадно, что ты оказался первым… У каждого, миленький, есть своя гордость.

– Да не в этом дело! – бурно выкрикнул он. – Сядь, выслушай меня.

И, словно опасаясь, что она сейчас уйдет, он чуть ли не силой усадил ее на единственный имевшийся здесь стул. А сам зашагал по комнате, обуреваемый неодолимым волнением. В маленькой уборной, наглухо закрытой и залитой ярким солнечным светом, было тепло, стояла приятная, пропитанная влагой, ничем не нарушаемая тишина. Теперь, когда они оба замолчали, в комнату врывались только пронзительные рулады канарейки, похожие на дальние трели флейты.

– Послушай, – произнес он наконец, останавливаясь перед Нана. – Я пришел за тобой… Да, я хочу начать все сызнова. Ты это сама прекрасно знаешь, зачем же тогда ты со мной так говоришь?.. Отвечай! Ты согласна?

Потупив голову, Нана усердно скребла ногтем алое пятно на сидении стула. И, заметив его тревогу, решила не торопиться с ответом. Наконец подняла к нему серьезное лицо, вскинула на него свои прекрасные глаза, которым ей удалось придать печальное выражение.

– О, это невозможно, миленький. Никогда я с тобой снова не сойдусь.

– Но почему же? – пробормотал он, и лицо его исказилось от душевной муки.

– Почему?.. Да потому, черт побери… это невозможно, вот и все. Просто не желаю.

С минуту он молча и страстно глядел на нее. Потом ноги у него подкосились, и он рухнул на колени. А она со скучающим видом бросила ему только:

– Не строй из себя ребенка!

Но он строил. Упав к ногам Нана, он схватил ее за талию, сжал с силой, уткнувшись лицом ей в колени, словно желая с ней слиться. Вновь почувствовав ее, вновь ощутив эту бархатистую кожу сквозь тонкий шелк юбки, он судорожно вздрогнул; зубы его выбивали дробь, он совсем обезумел; еще сильнее, до боли, он прижался к ее ногам, как будто желая стать с ней единым существом. Дряхлый стул затрещал. Страстные рыдания глохли под этим низким потолком, в этом кисленьком воздухе, пропитанном ароматом духов.

– Ну и что? – спросила Нана, даже не пошевелившись. – Ничего ты этим не добьешься. Нельзя и нельзя… Господи боже, какой же ты все-таки еще молодой!

Граф успокоился. Но не встал с колен, не разжал объятий и произнес задыхающимся голосом:

– Хоть выслушай, что я хочу тебе предложить. Я уже присмотрел один особняк недалеко от парка Монсо. Я выполню все, что ты захочешь. Чтобы владеть тобою безраздельно, я отдам все состояние, озолочу тебя, но при одном условии, безраздельно, слышишь, безраздельно! И если ты согласишься быть только моей, у тебя будут экипажи, бриллианты, туалеты, я хочу, чтобы ты была всех красивее, всех богаче…

При каждом новом предложении графа Нана отрицательно качала головой с великолепной неприступностью. Но так как он упорствовал, предлагал положить на ее имя в банк деньги, сам уж не зная, что еще бросить к ее ногам, Нана произнесла, как бы теряя терпение:

– Ну, хватит меня теребить! Я девушка добрая, согласилась тебя повидать, раз ты уж совсем разболелся с горя; но теперь, дружок, хватит… Дай мне встать. Надоело.

Она высвободилась из его объятий. И, выпрямившись во весь рост, произнесла:

– Нет, нет и нет. Не хочу!

Он тяжело поднялся, без сил рухнул на стул, откинулся на спинку и закрыл ладонями лицо. Теперь по комнате ходила Нана. С минуту она молча оглядывала заляпанные обои, туалетный столик, покрытый слоем жирной грязи, всю эту омерзительную засаленную нору, залитую бледным ноябрьским солнцем. Потом остановилась перед графом, приосанилась и заговорила спокойным тоном:

– Странно все-таки, почему это богатые люди воображают, будто могут все за свои деньги купить? Ну, а если я не хочу?.. Плевать мне на твои подарки. Хоть весь Париж мне преподнеси, все равно скажу нет и нет… Сам видишь, здесь не особенно чисто. Так вот, если бы мне было с тобой приятно жить, все тут мне бы милым показалось; а если сердце молчит, так и в твоих палатах со скуки сдохнешь… Деньги! Были, барбосик, и у меня в свое время денежки! Только, видишь ли, топчу я деньги-то! Плюю я на них!

И она скорчила гримаску отвращения. Потом, снова заговорив о чувствах, прибавила меланхолическим тоном:

– Есть тут одно, что подороже всех твоих денег… Вот если бы выполнили мое желание…

Он медленно поднял голову, в глазах его зажглась надежда.

– Да только ты не можешь мне помочь, – продолжала она, – не от тебя это зависит, потому только я об этом и сказала, все равно, раз уж ты здесь… я бы хотела получить роль порядочной женщины в этой их штуковине.

– Какой порядочной женщины? – оторопело пробормотал граф.

– Да их герцогини Элен!.. Стану я им играть Джеральдину, как бы не так! Роль ничтожная, всего одна сцена, и то не бог весть что! Впрочем, не в том даже дело. Хватит с меня разных кокоток. Кокотки да кокотки, скоро будут говорить, что, кроме кокоток, у меня и в голове ничего нет. В конце концов это даже обидно, я их насквозь вижу, они считают, что я, мол, плохо воспитана… Ну так, душенька, они просчитались. Если уж я захочу играть светскую даму, шику у меня будет хоть отбавляй! Посмотри-ка сам.

И Нана отступила к окну, потом двинулась к графу, гордо выпятив грудь, мелко семеня ногами, ступая осторожно, как разжиревшая курица, которая боится замочить лапки. А он следил за ней глазами, в которых еще стояли слезы, ошеломленный тем, что в его боль неожиданно ворвалась эта комедийная сценка. С минуту Нана прохаживалась по комнате, желая показать себя во всем блеске, тонко улыбалась, хлопала веками, покачивала бедрами, шуршала юбками и, наконец остановившись перед графом, спросила:

– Ну как? Надеюсь, получается?

– Превосходно, – с трудом выдавил он, все еще ошеломленный, с помутившимся взглядом.

– Говорю тебе, что сыграть порядочную женщину мне ничего не стоит! Я дома несколько раз пробовала, так вот, душенька, ни у одной из них нет таких повадок, чтобы сразу чувствовалось – вот она, настоящая герцогиня, которая на всех плюет! Ты заметил, как я, проходя мимо, тебя лорнировала? Этому научиться нельзя, это уж от бога… Так вот что, я хочу играть порядочную женщину, просто мечтаю об этом, просто заболела. Мне эта роль вот как нужна, слышишь?

Нана говорила теперь серьезным, твердым тоном, и видно было, что она действительно взволнована, действительно страдает от дурацкого своего каприза. Мюффа, весь еще под впечатлением ее отказа, слушал, ровно ничего не понимая. Воцарилось молчание. Даже полет мухи не нарушал мертвой тишины пустынного здания.

– Молчишь? Так вот ты должен выхлопотать мне эту роль, – вдруг отчеканила она.

Граф застыл от изумления. Потом в отчаянии развел руками.

– Но это невозможно. Ты сама сказала, что это от меня не зависит.

Она прервала его презрительным пожатием плеч.

– Сейчас спустишься и скажешь Борденаву, что ты хочешь, чтобы эту роль поручили мне… Не строй из себя невинность! Борденаву нужны деньги. Ну так вот, дай ему денег в долг, раз у тебя их хватает, чтобы выбрасывать зря.

И так как он все еще сопротивлялся, она рассердилась:

– Отлично, я все понимаю, все: ты боишься разгневать Розу!.. Я ведь о ней молчала, о Розе, когда ты тут на полу валялся и хныкал; а я ведь многое могла бы сказать… Да, да, если мужчина клянется, что до гроба будет любить женщину, он назавтра не побежит к первой встречной. Не беспокойся, рана еще не зажила, я все помню!.. Впрочем, дружок, мне на миньоновские объедки даже глядеть противно! Прежде чем тут дурака ломать, на колени становиться, ты бы лучше порвал со всей этой сволочью!

Граф даже вскрикнул от негодования и сумел ввернуть фразу:

– Плевать мне на Розу, я ее хоть сейчас брошу.

Успокоившись насчет этого пункта, Нана продолжала:

– Что ж тогда тебя смущает? Борденав все-таки здесь главный. Ты мне скажешь, что, кроме Борденава, есть еще Фошри…

Последние слова Нана с умыслом растянула, ибо коснулась самого щекотливого вопроса. Мюффа, потупив взор, молчал. Он продолжал пребывать в добровольном неведении относительно ухаживаний Фошри за графиней, успокаивал себя, надеялся, что ошибся в ту ужасную ночь, которую провел под воротами на улице Тетбу. Но он питал к журналисту отвращение, затаил против него глухую злобу.

– Ведь не съест тебя Фошри, в самом деле! – повторила Нана, стараясь прощупать почву, чтобы узнать, как теперь ладят между собой муж и любовник. – С Фошри нетрудно договориться. Поверь мне, он вовсе не плохой малый. Значит, решено? Скажи ему, что это, мол, для Нана.

Но даже мысль о подобном демарше возмутила графа.

– Нет, нет, ни за что! – выкрикнул он.

Нана ждала. С губ ее чуть было не сорвалось: «Тебе Фошри ни в чем не откажет», – но она сама почувствовала, что в качестве решающего аргумента это было чересчур сильно. Она только улыбнулась, и эта странная улыбка заменила невысказанные вслух слова. Мюффа, вскинувший было на нее взгляд, быстро потупился, бледный, сконфуженный.

– Не очень-то ты любезен, – вздохнула она.

– Не могу, – тоскливо произнес он. – Все, что угодно, только не это, любовь моя, прошу тебя!

Тут Нана перешла от споров к действию. Маленькими своими ручками она запрокинула голову графа, потом, нагнувшись, прижала в долгом поцелуе свои губы к его губам. По телу его прошел трепет, он дрожал как в ознобе, чувствуя прикосновение Нана; закрыв глаза, он упивался этим поцелуем. Нана выпрямилась.

– Иди, – просто сказала она.

Граф встал, шагнул, направился к двери. Но когда он переступил порог, Нана с ласковым и покорным видом прижалась к нему, и, подняв головку, по-кошачьи потерлась подбородком о его жилет.

– А где особняк? – еле слышно спросила она, смеясь и конфузясь одновременно, совсем как ребенок, который сначала отказался от конфетки, а потом передумал.

– На аллее Вийе.

– А экипажи там есть?

– Есть.

– А кружева? А бриллианты?

– Есть.

– Ох, котик, до чего же ты добрый! Знаешь, я тут все больше из ревности наговорила… И в этот раз, клянусь, будет совсем не так, как в первый, ведь ты теперь сам понял, что требуется женщине. Дашь все, значит, мне никто другой и не нужен, понял? А в залог, вот тебе, – только одному тебе. И еще раз, еще и еще!

Нана выпроводила графа, предварительно ожегши его лицо и руки быстрыми поцелуями, и лишь тогда перевела дух. Бог ты мой, какая все-таки вонь у этой неряхи Матильды! Вообще-то здесь славно, тепло, как бывает в домах Прованса, нагретых зимним солнцем, но только слишком уж разит прокисшей лавандой, не говоря о других, еще менее приятных запахах. Нана распахнула окно, снова облокотилась о подоконник и, желая сократить время ожидания, уставилась на стекла Пассажа.

А Мюффа тем временем, шатаясь, спускался с лестницы; в голове у него гудело. Что он скажет? Как приступится к делу, которое, откровенно говоря, его никак не касается? Спустившись на сцену, он услышал громкий спор. Репетиция второго акта кончилась, и Прюльер разорался, потому что Фошри решил вычеркнуть одну его реплику.

– Лучше тогда уж все подряд вычеркивайте! – кричал он. – Как же так! У меня всего-навсего несчастных двести строк, и их еще вычеркивают! Нет, довольно, отказываюсь от роли!

Он вытащил из кармана смятую тетрадочку и лихорадочно завертел ее в пальцах, делая вид, что собирается швырнуть злосчастную роль под ноги Коссара. Как ни старался уязвленный в своем самолюбии Прюльер смирить бурю, кипевшую в груди, его выдавало судорожно перекошенное побледневшее лицо, сжатые в ниточку губы, мечущий пламя взор. Ему, Прюльеру, кумиру публики, дали роль в какие-то двести строк!

– Почему бы тогда мне уж прямо не играть лакеев? – горько допытывался он.

– Ну, ну, Прюльер, успокойтесь, – примирительно сказал Борденав, который считался с актером, учитывая его особый успех у посетительниц лож. – Не стоит заводить историй… Вам подбросят какой-нибудь эффектик… Верно, Фошри, вы ему добавите что-нибудь поэффектнее? В третьем акте, например, можно даже удлинить сцену.

– В таком случае, пусть добавит реплику под занавес, – требовал лицедей. – Вы просто обязаны это для меня сделать.

Фошри промолчал, что могло быть сочтено за знак согласия, и Прюльер, все еще не успокоившийся, надутый, спрятал тетрадочку в карман. В продолжение ссоры Боск и Фонтан держались с видом глубочайшего безразличия: каждый за себя, их это не касается, совсем даже не интересует. Актеры окружили Фошри, засыпали его вопросами, рассчитывая добиться похвалы своей игре, а Миньон тем временем, слушая жалобы Прюльера, не спускал глаз с вошедшего графа, которого, видимо, подстерегал.

Очутившись на темной сцене, граф нерешительно остановился в глубине, не желая присутствовать при ссоре. Но Борденав заметил его и бросился навстречу.

– Ну, как вам нравятся эти господа? – зашептал он. – Вы, граф, даже и представить себе не можете, чего я только не натерпелся от этого народа! Один другого тщеславнее, и вруны к тому же, пакостники, вечно какая-нибудь грязь. Сломай я себе шею, они бы от радости с ума посходили… Простите великодушно, я увлекся.

Он замолк, воцарилось молчание. Мюффа судорожно подыскивал какую-нибудь переходную формулу. Но не нашел ничего и, стараясь поскорее выпутаться из неловкого положения, брякнул:

– Нана требует роль герцогини.

Борденав, отпрянув, закричал:

– Что вы! Это же безумие!

Но, увидев взволнованное бледное лицо графа, вдруг сразу успокоился.

– Да, черт! – присвистнул он.

И снова наступило молчание. В глубине души Борденаву было все равно. Пожалуй, будет даже смешнее, если эта толстуха Нана появится в роли герцогини. К тому же, уступив, он сумеет прибрать к рукам графа. Поэтому директор больше не колебался. Обернувшись, он крикнул:

– Фошри!

Граф поднял было руку, желая его остановить. Фошри не расслышал. Фонтан затолкал автора в угол и развивал перед ним свои соображения насчет того, как следует трактовать образ Тардиво. Фонтан видел своего Тардиво марсельцем, говорившим с резким южным акцентом; и он показывал автору, как будет говорить Тардиво. Он произносил целые тирады и спрашивал: «Хорошо ли?» Дело в том, что он сам еще не совсем уверен в своей правоте, это только, так сказать, творческие поиски. Но когда Фошри холодно принял его предложения и даже стал возражать, Фонтан обозлился. Что ж, прекрасно! Если он не может уловить духа роли, то ради цельности ансамбля ему лучше вообще отказаться играть.

– Фошри! – снова позвал Борденав.

Автор поспешил на зов, радуясь, что может отделаться от актера, а тот надулся, что его не дослушали.

– Уйдем отсюда, – предложил Борденав. – За мной, господа.

Желая оградить себя от любопытных ушей, он отправился в бутафорскую, позади сцены. Миньон удивленно поглядел им вслед. Пришлось спуститься на несколько ступеней. Бутафорская – квадратная комната с низким потолком – выходила обоими окнами во двор. Через грязные стекла сюда, как в подвал, пробивался тусклый дневной свет. Вдоль стен стояли полки с ящиками, где вперемежку громоздились разнообразные предметы, словно перекупщик с улицы Лапп решил устроить здесь распродажу и пустил по дешевке тарелки, картонные позолоченные кубки, старые красные зонтики, итальянские кувшины, стенные часы всех стилей и эпох, подносы и чернильницы, огнестрельное оружие и клистирные трубки; все покрытое слоем пыли толщиной в палец, все выщербленное, битое, все навалом, все ни на что не похожее. И удушливый запах железа, тряпья, отсыревшего картона подымался от этой груды, куда в течение многих десятков лет складывали разный хлам, отслуживший свой век на сцене.

– Входите, – пригласил Борденав. – Здесь по крайней мере нас не услышат.

Граф, еще не оправившись от смущения, прошел в глубь комнаты, чтобы дать директору возможность переговорить с Фошри наедине. Фошри удивленно оглядел обоих.

– Что случилось? – спросил он.

– Нам, видите ли, тут пришла в голову одна идейка, – рискнул наконец Борденав. – Только не брыкайтесь. Дело очень серьезное. Что вы скажете, если мы поручим Нана роль герцогини?

В первую минуту автор остолбенел. Потом вспылил:

– Нет уж, извините! Надеюсь, вы шутите. Да публика нас просто засмеет!

– Что же тут худого! Чем больше смеются, тем лучше! Подумайте хорошенько, дорогой… Эта идея, видите ли, весьма улыбается графу.

Мюффа для смелости взял с полки какую-то вещицу, так густо покрытую пылью, что сначала он даже не разобрал, что это такое. Это оказалась рюмочка для яиц, отбитую ножку которой подклеили гипсом. Машинально держа рюмочку в руках, он выступил вперед и пролепетал:

– Да, да, это было бы очень хорошо.

Фошри обернулся, нетерпеливо пожав плечами. При чем тут граф, какое отношение имеет он к его пьесе? И сказал без обиняков:

– Ни за что на свете!.. Нана в роли кокотки – сколько угодно и когда угодно, только не светская дама, нет уж, увольте!

– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – осмелев, возразил Мюффа. – Она только что разыгрывала передо мной роль светской женщины…

– Где? – тупо спросил Фошри, все более и более удивляясь.

– Там, наверху, в артистической уборной… И, представьте, очень верно. Какое изящество! Особенно удачно у нее получается взгляд… Знаете, мимолетный, на ходу, примерно, вот так…

И, не выпуская рюмочки из руки, граф попытался изобразить Нана, забыв обо всем на свете, кроме страстного желания убедить своих слушателей. Фошри изумленно взглянул на Мюффа. Он понял все, гнев его улегся. Поймав взгляд журналиста, в котором читалась насмешка и сострадание, Мюффа остановился, и бледные щеки его порозовели.

– Что ж, все бывает… – пробормотал из любезности автор. – Кто знает, может быть, ей и удастся блеснуть… Но только мы уже отдали роль. Не можем же мы отобрать ее у Розы.

– О, если дело только за этим, я берусь все уладить, – подхватил Борденав.

Тут, видя, что оба его собеседника объединились против него, понимая, что Борденав руководствуется какими-то своими тайными соображениями, молодой автор решил не уступать и закричал с удвоенной яростью, кладя конец разговору:

– Нет, нет и еще раз нет! Если бы даже роль была свободна, я все равно не отдал бы ее Нана… Надеюсь, ясно? Оставьте меня в покое… Я вовсе не желаю собственными руками губить пьесу.

Наступило тягостное молчание. Борденав, решив, что он лишний, отошел в сторону. Граф продолжал стоять неподвижно, понурив голову. Потом с явным усилием вскинул глаза и заговорил изменившимся голосом:

– А если, друг мой, я попрошу вас об этом, как об услуге?

– Не могу, не могу, – защищался Фошри.

В голосе Мюффа прозвучали жесткие нотки:

– Я вас прошу… Я так хочу!

И он пристально посмотрел на Фошри. Встретив этот мрачный взгляд, в котором читалась неприкрытая угроза, молодой человек разом сдал свои позиции и промямлил:

– Делайте как вам угодно, пусть все идет прахом. Только вы злоупотребляете… Сами увидите, вот увидите сами…