Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 50 страниц)

Все тягостнее становилось неловкое молчание. Фошри прислонился к полке, нервно постукивая ногой об пол. Мюффа с неестественным вниманием рассматривал рюмочку, которую продолжал вертеть в пальцах.

– Это рюмочка для яиц, – предупредительно пояснил Борденав, приблизившись к ним.

– Ах да, рюмочка, – покорно повторил граф.

– Простите, но вы запылились, – продолжал директор, ставя на полку злополучную рюмочку. – Сами понимаете, если прибирать здесь каждый день, дела не оберешься. Поэтому тут не особенно чисто. Ну и свалка! А? Но, поверьте на слово, если покопаться, то кое-что стоящее наверняка найдется. Вы только взгляните…

Он потащил Мюффа вдоль полок, где что-то мерцало в зеленоватом свете, падавшем со двора, и стал громко перечислять покрытые пылью предметы, надеясь заинтересовать посетителя этим реестром тряпичника, как он сказал со смехом. Когда они поравнялись с Фошри, директор бросил небрежным тоном:

– Послушайте-ка, раз мы пришли к соглашению, давайте закончим дело… Кстати, вот и Миньон.

Вот уже несколько минут Миньон бродил по коридору. При первых же словах Борденава, намекнувшего, что неплохо бы внести в контракт кое-какие изменения, он негодующе возвопил: это прямое бесчестие, это значит ставить под удар будущую карьеру его жены, он не отступится, он затеет тяжбу. Борденав, невозмутимо спокойный, приводил свои резоны: роль, по его мнению, слишком незначительна для Розы, он лично предпочитает приберечь артистку для оперетки, которая пойдет сразу же вслед за «Нашей крошкой герцогиней». Но так как оскорбленный супруг продолжал орать, директор вдруг предложил вообще расторгнуть контракт и упомянул о блестящих предложениях, сделанных певице театром Фоли-Драматик. Тут Миньон сразу сбавил тон и, не отрицая, что предложение сделано, выказал величайшее презрение к денежной стороне дела; его жену пригласили на роль герцогини Элен, и она будет ее играть, пусть даже Миньон лишится всего своего состояния, это дело чести, достоинства. Спор, перенесенный на такие высоты, грозил затянуться до бесконечности. Но директор снова и снова приводил свой довод: поскольку в Фоли-Драматик Розе предлагают триста франков за выход в течение ста спектаклей, тогда как здесь ей платят всего сто пятьдесят, значит, уйдя отсюда с согласия дирекции, она получит пятнадцать тысяч франков чистой прибыли. Но муж желал вести бой с позиций чистого искусства: что будут говорить, если у его жены отнимут роль? Скажут, что она недостаточно хороша, раз ее можно заменить другой, а это ущерб, и немалый, это прямое унижение для настоящей артистки! Нет, нет и нет! Слава превыше богатства! И вдруг без всякого перехода предложил полюбовную сделку: Роза согласно контракту обязуется уплатить десять тысяч франков неустойки в случае добровольного ухода из театра; так вот, пускай ей дадут десять тысяч, и она перейдет в Фоли-Драматик. Борденав от изумления лишился дара речи, а Миньон, не спуская глаз с графа, спокойно ждал.

– Тогда все в порядке, – облегченно вздохнув, пробормотал Мюффа, – давайте договоримся.

– Нет уж, дудки! Это глупость неслыханная, – завопил директор, не совладав со своими инстинктами делового человека. – Десять тысяч, чтобы отпустить Розу! Да меня на смех поднимут!

Но, граф закивал головой, приказывая соглашаться. Борденав все еще колебался. Он ворчал что-то себе под нос, ему было до смерти жалко денег, хотя выкладывал их другой, – и грубо заключил:

– Ладно, согласен. Хоть от вас отделаюсь, и то хорошо.

Уже целые пятнадцать минут Фонтан подслушивал под окном. Заинтригованный этой беседой, он спустился во двор и занял там наблюдательный пункт. Поняв, о чем идет речь, он поднялся и поведал Розе о том, что ему удалось услышать, смакуя каждое слово. Она сидит себе, а там идет торг, – словом, ее продали. Роза бросилась в бутафорскую. При ее появлении все разом замолчали. Она обвела глазами четырех мужчин. Мюффа потупил голову, Фошри, в ответ на ее вопросительный взгляд, молча пожал плечами. Что касается Миньона, тот стал снова спорить с Борденавом относительно каких-то параграфов контракта.

– Что случилось? – кратко осведомилась Роза.

– Ничего, – отозвался супруг. – Просто Борденав дает тебе десять тысяч франков, чтобы ты отказалась от роли.

Роза вздрогнула, побледнела, судорожно сжала маленькие свои кулачки. С минуту она глядела на мужа, возмущенная до глубины души, – это она-то, покорно предоставлявшая Миньону решать все деловые вопросы, вплоть до подписания контрактов с директорами театров и любовниками. И с губ ее сорвался крик, которым она, как хлыстом, ударила мужа по лицу:

– О, подлец!

И она убежала. Озабоченный Миньон бросился за женой. Что с ней такое? С ума она сошла, что ли? Он стал вполголоса объяснять Розе, что десять тысяч франков, с одной стороны, и пятнадцать, с другой, составляют все двадцать пять. Превосходное дельце! Так или иначе, Мюффа ее бросит; а тут им удастся сыграть славную шуточку, сорвать на прощанье с этой паршивой овцы еще клок шерсти. Но Роза, вне себя от ярости, не проронила в ответ ни слова. Тогда Миньон презрительно отвернулся, предоставив супругу терзаниям оскорбленного женского самолюбия. И, обратившись к Борденаву, вернувшемуся на сцену вместе с Фошри и Мюффа, произнес:

– Подпишем завтра утром. Приготовьте деньги.

В эту минуту Нана, за которой нарочно сбегал Лабордет, спустилась на сцену, сияя торжеством. Она уже заранее начала разыгрывать порядочную женщину, манерничала, надеясь поразить своих коллег и доказать этим болванам, что такого шика, как у нее, ни у кого нету. Но еще минута, и весь эффект пропал бы зря. Заметив Нана, Роза набросилась на нее и, задыхаясь, прошипела:

– Ты… я тебе припомню. Пора нам с тобой сквитаться.

Внезапно атакованная Нана забыла все на свете, она подняла было руки, чтобы подбочениться, чуть было не обозвала Розу стервой. Но вовремя спохватилась и произнесла мелодичным голоском, брезгливо поморщившись, словно графиня, наступившая на апельсиновую корку:

– В чем дело? Вы совсем с ума сошли, милочка!

Потом снова зажеманничала, а Роза удалилась в сопровождении Миньона, который окончательно не узнавал своей супруги. Кларисса, в восторге от всего случившегося, без труда выпросила у Борденава роль Джеральдины. Не решаясь уйти из театра, Фошри хмуро топтался на сцене; ясно, его пьесу освищут, надо постараться хоть как-то ее спасти. Но тут Нана схватила журналиста за обе руки, притянула к своей груди, спросила: неужели же, по его мнению, она такое чудовище? Не съест же она, в самом деле, его пьесу; и она рассмешила Фошри, она намекнула, как, между прочим, глупо с его стороны с ней ссориться, учитывая его роль при семействе Мюффа. Если память ей изменит, ничего, пойдет по суфлеру; полные сборы обеспечены, их ждет блестящий успех. Он ошибается на ее счет, он увидит, как она блеснет. Тут было решено, что автор урежет несколько реплик герцогини и за ее счет удлинит роль Прюльера. Прюльер был в восторге. Среди всеобщей радости, какую так естественно принесла с собой Нана, один лишь Фонтан хранил ледяное безразличие. Он стоял в нарочито небрежной позе под самой стойкой, и желтый свет фонаря резко подчеркивал его козлиный профиль. А Нана спокойно подошла к нему, протянула ему руку.

– Ну как ты?

– Ничего. А ты?

– Очень хорошо, спасибо.

И все. Казалось, они расстались только накануне у театрального подъезда. Меж тем актеры ждали; но Борденав объявил, что сегодня третий акт репетировать не будут. Случайно оказавшийся на месте Боск удалился, громко ворча; продержали людей без толку, только зря время потеряли! Актеры разошлись. Очутившись на улице, они в первую минуту растерянно моргали, ослепленные дневным светом, ошалелые, измотанные после трех часов, проведенных в темном подвале среди непрерывной свары. Граф, окончательно разбитый, с пустой головой, укатил в карете с Нана, а Лабордет вызвался проводить Фошри и всю дорогу его утешал.

Через месяц состоялась премьера «Нашей крошки герцогини», обернувшаяся для Нана неслыханным позором. Играла она чудовищно дурно, с претензиями на высокий комедийный стиль, что немало потешило публику. Ей не свистели только потому, что уж очень получалось забавно. Сидя в литерной ложе, Роза Миньон встречала ехидным смехом каждый выход своей соперницы, увлекая за собой весь зал. Это была первая ее месть. Поэтому-то Нана, оставшись после спектакля вдвоем с искренне огорченным Мюффа, гневно ему пожаловалась:

– Видишь, какую тут интригу сплели! А все из зависти! Ох, если бы они знали, как мне на них плевать! Разве теперь они мне нужны? Держу пари на сто луидоров, все сюда прибегут, будут еще мне пятки лизать! Да, да, покажу я твоему Парижу светскую даму!

X

Итак, Нана стала шикарной женщиной, живущей на ренту с глупости и скотства мужчин, маркизой парижских панелей; ее стремительно и уверенно вознесло на самую вершину узаконенного распутства, нагло афишируемого мотовства и шалой профанации красоты. Она сразу же заняла положение королевы среди продажных женщин, которые были по карману лишь самым богатым. Ее фотографии красовались в витринах, ее имя упоминали в газетах. Когда она проносилась в экипаже по парижским бульварам, толпа оборачивалась ей вслед, с волнением называя ее имя, будто подданные, приветствующие свою властительницу; а она, раскинувшись на сидении, утопая в оборках пышного платья, весело, по-свойски, улыбалась прохожим накрашенными губами, и пышная гривка золотистых кудрей развевалась над подведенными синей тушью глазами. И казалось истинным чудом, что эта рослая девка, не умеющая шага ступить на сцене, вызывавшая смех зрителей, когда она бралась изображать порядочных женщин, без малейших усилий со своей стороны разыгрывала в жизни роль обольстительницы. Всем она брала: и змеиной гибкостью, и умело подчеркнутой нескромностью безукоризненно элегантных туалетов, и нервическим изяществом породистой кошки, неким аристократизмом разврата, – великолепная, вызывающая, дерзновенно попиравшая пятою Париж, как некий всемогущий владыка. Нана задавала тон, ей подражали знатные дамы.

Особняк Нана стоял на углу аллеи Вийе и улицы Кардине, в том фешенебельном квартале, который вырастал среди пустырей бывшей долины Монсо. Строил дом для себя молодой художник, опьяненный первым успехом, но вынужденный вскоре расстаться со своим только что достроенным владением, – настоящий дворец в стиле Возрождения, с причудливым расположением комнат, с современными удобствами, и все это не без потуг на оригинальность. Граф Мюффа купил особняк со всей обстановкой, со множеством безделушек, прекрасными штофными шпалерами, вывезенными с Востока, старинными поставцами, глубокими креслами в стиле Людовика XIII; Нана вдруг достался целый антиквариат, где каждая мелочь поражала тончайшей работой, при полном смешении эпох и стилей. Но так как мастерская художника, расположенная в центре особняка, была для Нана ни к чему, она перевернула все вверх дном, пощадив в нижнем этаже лишь теплицу, залу и столовую; устроила себе на втором этаже спальню подле маленькой гостиной и будуара. Архитектор просто диву давался, выслушивая соображения хозяйки, которой вдруг открылся мир самой утонченной роскоши, как мог он открыться только дочери парижских панелей с ее прирожденным чувством изящного. В общем, Нана не особенно изуродовала свое жилище, даже сумела внести кое-какие штрихи, дополнявшие роскошь убранства, если не считать мелочей, наивно-глупых и кричаще-пышных, в которых сказался вкус бывшей цветочницы, когда-то часами мечтательно простаивавшей перед витринами магазинов.

Крыльцо под огромным навесом, выходившее во двор, было устлано ковром; и уже в вестибюле, обитом плотным штофом, гостей охватывало ароматом фиалок, оранжерейным теплом. Желто-розовые витражи пропускали на широкую лестницу бледный свет живого телесного оттенка. Внизу красовалась деревянная статуя негра, державшего в руках серебряный поднос, где скапливалась груда визитных карточек; четыре мраморные гологрудые девы вздымали к потолку четыре канделябра; бронза и вазы китайской перегородчатой эмали с букетами цветов, диваны, покрытые старинными персидскими коврами, кресла с великолепной вышитой обивкой заполняли весь вестибюль, украшали лестничные площадки, превращая бельэтаж в прихожую, где вечно валялись мужские пальто и цилиндры. Толстые ткани поглощали звуки, гость невольно настраивался на торжественный лад, словно очутившись в часовне, полной благоговейного трепета, где сама тишина, казалось, охраняет некую тайну, творимую за этими закрытыми дверями.

Огромную залу, отделанную в стиле Людовика XVI, однако с излишней пышностью, открывали по распоряжению Нана лишь в званые вечера, когда к ней съезжались господа из Тюильри или знатные иностранцы. Обычно она спускалась вниз только для завтрака и обеда, и в те дни, когда случайно не оказывалось гостей, как-то терялась в чересчур высокой столовой, убранной гобеленами, с массивным поставцом, где весело поблескивал старинный фарфор и сияло великолепное серебро – творение средневековых искусников ювелиров. Она старалась поскорее удрать на второй этаж, где облюбовала себе три комнаты – спальню, будуар и маленькую гостиную. Уже дважды спальню переделывали: в первый раз, по желанию Нана, ее обили розовато-лиловым атласом, во второй – голубым шелком с кружевными аппликациями. Однако Нана все было не по душе, она твердила, что это безвкусица, и пыталась выдумать что-нибудь поинтереснее, но без успеха. Здесь было на двадцать тысяч франков венецианского кружева, покрывавшего низкую, как софа, постель. Мебель была лакированная, бело-голубая, с серебряными инкрустациями; по всей спальне разбросаны белые медвежьи шкуры, сплошь покрывавшие ковер, – изощренная выдумка Нана, которая никак не могла расстаться со старой привычкой снимать чулки, сидя прямо на полу. В отличие от спальни, убранство маленькой гостиной представляло собой нарочитое, но не оскорблявшее вкус нагромождение вещей и вещиц; на фоне обивки бледного, вяло-розового шелка, расшитого золотыми нитями, красовался целый мирок произведений искусства всех стилей и всех стран; итальянские горки, испанские и португальские серванты, китайские пагоды, безукоризненно изящная японская ширма, затем фаянс, бронза, расшитые шелка, вышивки; а кресла, широкие, как кровать, и кушетки, глубокие, как альков, погружали в расслабляющую негу, в дремотное прозябание гарема. Вся гостиная была выдержана в тоне темного золота, отливавшего киноварью и изумрудом. И, пожалуй, ничто в этом капище не выдавало присутствия гулящей девки, кроме зовущих к усладам кресел и кушеток; впрочем, имелись еще две фарфоровых статуэтки: одна изображала женщину в ночной сорочке, ищущую блох, а другая – совершенно обнаженную акробатку, ходящую на руках, – но и этого вполне хватало, чтобы отметить гостиную печатью первородной глупости. Сквозь никогда не запиравшиеся двери виднелась туалетная комната, вся в мраморе и зеркалах, с белой ванной, с серебряными тазами и кувшинами, с целым набором туалетных принадлежностей из хрусталя и слоновой кости. Сквозь спущенные занавеси разливался бледный полусвет, и казалось, даже воздух здесь уснул, угревшись в запахе фиалок, в этом волнующем аромате самой Нана, которым пропитался весь особняк, вплоть до каменных плит двора.

Вести такой дом оказалось делом нелегким. Конечно, была Зоя, свято верившая в звезду Нана и давно ожидавшая этого взлета, зная, что чутье ее не подведет. Теперь Зоя, получившая под свое начало весь особняк, торжествовала, честно и преданно служа хозяйке и потихоньку набивая себе карманы. Но одна горничная сейчас уже не справлялась. Потребовались еще метрдотель, кучер, привратник, кухарка. А также необходимо было завести лошадей. Тут-то Лабордет и показал, на что он способен, избавив графа от всех докук по устройству дома. Он приторговывал лошадей, бегал по каретным мастерским, направляя добрыми советами Нана, с которой появлялся под ручку у поставщиков. Тот же Лабордет порекомендовал слуг: в кучера – Шарля, здорового малого, который служил раньше у герцога де Корбрез; кудрявого с вечной улыбкой на устах Жюльена – в метрдотели; и он же нашел супружескую чету – жена, Викторина, нанялась кухаркой, а ее супруга, Франсуа, взяли в качестве привратника и выездного лакея. Франсуа в коротких штанах, в напудренном парике, в светло-голубой ливрее с галунами, встречал гостей в вестибюле. Дом был поставлен на княжескую ногу, со всей строгостью великосветского этикета.

К концу второго месяца жизнь уже была налажена полностью. Обошлось все это свыше трехсот тысяч франков. В конюшне стояли четыре пары лошадей, в каретном сарае – пять экипажей, и среди них знаменитое ландо, отделанное серебром, которым целую неделю тешился Париж. А Нана среди этого великолепия понемножку обжилась, устроила себе норку. После третьего представления «Нашей крошки герцогини», она ушла из театра, предоставив Борденаву выпутываться из денежных затруднений, грозивших крахом, несмотря на помощь графа. Однако в глубине души она затаила горькую обиду за свой провал. К этому добавился урок, полученный от Фонтана, – словом, вся грязь, в которой, по ее убеждению, был повинен сильный пол. Так что теперь, уверяла Нана, она надежно застрахована от глупых увлечений. Но планы мести недолго держались в этих птичьих мозгах. Когда утихала злоба, одно оставалось неизменным – недреманный аппетит к тратам, мотовству, естественное презрение к мужчине, который платит, вечные прихоти пожирательницы и расточительницы, гордой тем, что разоряет своих любовников.

С самого начала Нана определила свои взаимоотношения с графом, выработала точный устав. Он будет давать ей двенадцать тысяч франков в месяц, не считая подарков, а взамен может требовать безусловной верности. Она поклялась ему в верности. Но потребовала уважения к себе, полной свободы действий как хозяйки дома и полного подчинения ее желаниям. Так, она ежедневно будет принимать у себя друзей; он же обязан являться только в условленные часы; короче, буквально во всем он должен слепо ей доверять. И когда он, охваченный ревнивой тревогой, осмеливался выказать недоверие, она с видом оскорбленного достоинства грозила, что вернет ему все его дары, или же клялась головой своего крошки Луизэ. Этого, по ее мнению, было вполне достаточно. Там, где нет уважения, – нет и любви. К концу первого месяца Мюффа стал ее уважать.

Но она захотела добиться большего – и добилась. В скором времени она приобрела влияние на графа, как самый задушевный его друг. Когда он являлся к ней в хмуром настроении, она старалась его развеселить и, выслушав его исповедь, давала очень разумные советы. Мало-помалу она стала вникать во все его домашние невзгоды, касались ли они жены графа или его дочери, шла ли речь о сердечных или денежных делах, – и проявляла себя женщиной рассудительной, в высшей мере справедливой. Только раз она вскипела, в тот самый день, когда граф сообщил ей, что Дагне, очевидно, скоро будет просить руки его дочери Эстеллы. С тех пор как граф стал афишировать свою связь, Дагне счел за благо порвать с Нана, обзывал ее потаскушкой, клялся, что сумеет вырвать будущего тестя из рук этой твари. Ну и отделала же она своего бывшего любимчика Мими! Да он же просто распутник, который проел свое состояние с гадкими женщинами, он лишен нравственного чувства, хорошо еще что на содержании не живет, но вообще-то на деньги льстится, и раскошеливается-то он раз в год – только что сводит куда-нибудь пообедать или букет принесет; и так как граф, по-видимому, был склонен простить будущему зятю подобные слабости, Нана без обиняков заявила, что была близка с Дагне, сообщив кое-какие весьма выразительные подробности. Мюффа побледнел как полотно. О молодом человеке речь больше не заходила. Это послужит ему хорошеньким уроком – не будь неблагодарным.

Еще не успели закончить меблировку особняка, как Нана однажды вечером, особенно пылко заверив графа Мюффа в своей верности, оставила у себя графа Ксавье де Вандевр, который вот уже две недели вел регулярную осаду, ежедневно являлся к Нана с визитом и посылал ей букеты. Уступила она его домогательствам не столько в силу увлечения, сколько желая самой себе доказать, что свободна. Корыстные соображения пришли потом, когда наутро Вандевр любезно оплатил счет, о существовании которого Нана не хотела беседовать с тем, другим. В месяц она без труда вытянет у Вандевра восемь, а то и десять тысяч франков: весьма пригодится на карманные расходы. Как раз в это время граф Вандевр лихорадочно проматывал остатки своих капиталов. Содержание конюшни и Люси обошлось ему в три фермы; Нана в один присест проглотила последний замок возле Амьена, а граф, казалось, спешил промотать все, он не пощадил даже развалин старинной башни, построенной одним из Вандевров еще при Филиппе-Августе, будто был одержим жаждой разрушения и радовался тому, что последняя позолота с его родового герба переходит в руки публичной девки, которой домогается весь Париж. Он тоже охотно принял все условия, поставленные Нана, – полную свободу, любовь по строгому расписанию, причем не потребовал клятв в верности, ибо был чужд как больших страстей, так и наивности. Мюффа ничего не подозревал. Что до Вандевра, то ему было известно положительно все; но ни разу он не позволил себе намека, играл в неведение, и все это с тонкой усмешкой прожигателя жизни, завзятого скептика, который не собирается требовать невозможного, лишь бы урвать свое, а главное, чтобы весь Париж был осведомлен о его последней связи.

Вот с этого-то момента жизнь Нана могла считаться действительно вполне устроенной. Штат прислуги был заполнен и в комнатах, и в буфетной, и в конюшне. Всем заправляла Зоя, ловко выпутывавшаяся из самых непредвиденных затруднений; все было слажено, как на театральных подмостках, отрегулировано, как в крупном департаменте, и шло с такой безукоризненной точностью, что в течение первых месяцев не чувствовалось ни толчков, ни перебоев. Одно только было плохо – мадам ужасно огорчала Зою своими неосторожными выходками, сумасбродством, глупейшей лихостью. Поэтому-то пыл Зои несколько поутих, – тем более что после каждой нелепой шалости хозяйки Зое кое-что перепадало, поскольку ей приходилось улаживать дело. Именно тогда на Зою сыпались подарки, и ей только оставалось ловить луидоры в мутной воде.

Как-то утром, когда Мюффа находился в спальне, Зоя ввела в туалетную комнату, где переодевалась Нана, какого-то трепещущего юнца.

– Смотри-ка! Да это Зизи! – удивленно воскликнула молодая женщина.

И впрямь это был Жорж. Увидев Нана в одной сорочке, с разбросанными по обнаженным плечам золотыми прядями волос, он кинулся ей на шею, прижал к себе и стал покрывать поцелуями. Нана испуганно отбивалась, бормотала, понизив до шепота голос:

– Да брось, он же здесь! Глупость какая! А вы, Зоя, тоже хороши, с ума вы сошли, что ли? Немедленно уведите его! Держите его пока внизу, я постараюсь спуститься.

Зое пришлось вытаскивать Жоржа чуть ли не силой. Когда Нана удалось наконец спуститься в столовую, она отчитала обоих. Зоя с досадой поджала губы и, направившись к дверям, хмуро заявила, что думала порадовать мадам. Жорж глядел на Нана, и от счастья, что он снова ее видит, его прекрасные глаза наполнились слезами. Миновали скверные дни, мать поверила в благоразумие сына и разрешила покинуть Фондет; сойдя в Париже на вокзале, он вскочил в первый попавшийся фиакр и примчался сюда, чтобы расцеловать поскорее свою милочку. Он говорил, до чего им будет славно жить вместе, как тогда, в деревне, когда он босиком пробирался к ней в спальню. И, рассказывая свою несложную историю, Жорж тянул к Нана дрожащие пальцы – после страшного года разлуки ему необходимо было касаться ее, трогать; он завладел ее руками, скользнул ладонью под широкий рукав пеньюара, коснулся локтей, плеч.

– Ты по-прежнему любишь своего младенчика? – допытывался он, присюсюкивая.

– Ясно, люблю, – ответила Нана, резким движением стряхнув его руку. – Но хоть бы ты предупредил о приезде… Знаешь, детка, я теперь не свободна. Пора стать благоразумным.

Выскочив из фиакра, Жорж в ослеплении счастья, – ибо наконец-то сбывались его заветные желания, – даже не заметил окружавшей его обстановки. Только сейчас он отдал себе отчет в происшедшей перемене. Вдруг он увидел все – роскошно убранную столовую, высокий лепной потолок, гобелены, горку, забитую серебром.

– Ах да, – печально вздохнул он.

И Нана дала ему понять, что к ней по утрам приходить нельзя. После полудня с четырех до шести – пожалуйста; в эти часы она принимает. Но так как он глядел на нее с умоляюще-вопросительным видом, ровно ничего не прося, она в свою очередь поцеловала его в лоб, проявив незаурядную широту души.

– Будь умницей, я постараюсь что-нибудь устроить, – пробормотала она.

Но истина заключалась в том, что Жорж стал ей просто не нужен. Она по-прежнему считала, что он премиленький, она охотно бы дружила с ним, но не более того. Однако он являлся ежедневно в четыре часа, выглядел таким несчастным, что она нередко уступала его домогательствам, прятала его по шкафам, великодушно разрешая подбирать крохи своей красоты. Он не выходил из особняка, пусть даже она была занята с другим; он прижился там наравне с ее собачонкой Бижу, и оба они жались к юбкам своей владычицы, почти ничего не получая взамен, разве что в часы нудного одиночества им доставалась подачка в виде кусочка сахара или беглой ласки.

Вне всякого, сомнения, г-жа Югон проведала, что ее любимчик снова попал в сети к этой скверной женщине, ибо срочно примчалась в Париж, даже вызвала на подмогу старшего сына, лейтенанта Филиппа, переведенного в Венсенский гарнизон. Жорж, таившийся от старшего брата, впал в отчаяние, опасаясь с его стороны какой-нибудь грубой выходки; и так как в минуты нежности он не мог совладать со своим нервным возбуждением и ничего не скрывал от Нана, то говорил теперь с нею только о своем силаче и весельчаке брате, о Филиппе, от которого всего можно ждать.

– Пойми, – твердил он, – сама мама к тебе, конечно, не придет, но она вполне может послать брата… Вот увидишь, она непременно пошлет за мной Филиппа.

В первый раз Нана выслушала сетования Жоржа с видом оскорбленного достоинства. И сухо заметила:

– Хотела бы я видеть! Ну и что же, что твой Филипп лейтенант, Франсуа в два счета вытолкает его взашей!

Но так как мальчуган все время говорил о брате, Нана в конце концов заинтересовалась Филиппом. Через неделю она уже знала его как свои пять пальцев: очень высокий, очень сильный, очень веселый, пожалуй, немножко грубоват; знала и кучу самых интимных подробностей – руки у него волосатые, на плече родинка. Словом, образ этого лейтенанта, которого ей предстояло выкинуть вон, так завладел ею, что однажды она с досадой воскликнула:

– Что-то не видно твоего брата. Не такой уж он, оказывается, храбрец!

На следующий день, когда Жорж сидел вдвоем с Нана, вошел Франсуа и осведомился, может ли мадам принять лейтенанта Филиппа Югона. Жорж побледнел как мертвец и шепнул:

– Так я и знал, мама нынче утром меня предупреждала…

И он стал молить Нана: пусть она велит сказать, что не принимает. Но Нана, зайдясь, от гнева, вскочила с места и крикнула:

– Это еще почему? Он, пожалуй, вообразит, что я боюсь. Ничего! Мы с тобой позабавимся… Франсуа, пусть этот господин посидит с четверть часика в гостиной. А потом введете его сюда.

Нана, не присаживаясь, лихорадочно шагала по комнате от зеркала над камином до венецианского трюмо, висевшего над итальянским поставцом, и каждый раз, вглядываясь в свое отражение, она репетировала светскую улыбку; а Жорж без сил упал на кушетку и дрожал всем телом, пытаясь представить себе сцену, которая сейчас здесь разыграется. Меряя комнату шагами, Нана бормотала себе под нос:

– Ничего, посидит мальчик с четверть часика и успокоится… Он небось воображает, что явился к девке, а как увидит гостиную, сразу хвост подожмет… Да, да, гляди гляди получше, красавчик… Это тебе, дружок, не подделка, научишься уважать хозяйку дома. Нынче мужчин только строгостью и можно взять… Что? Прошло уже четверть часа? Нет, еще только десять минут. Ничего, нам спешить некуда.

От нетерпения она себе места не находила. Через четверть часа она выставила из комнаты Жоржа, взяв с него клятву не подслушивать под дверьми, потому что, если, не дай бог, увидят слуги, будет неприлично. Входя в спальню, Зизи отважился заметить замогильным голосом:

– Помни, он все-таки мой брат…

– Не бойся, – гордо отозвалась она, – будет вежливый со мной – и я буду вежлива.

Франсуа ввел Филиппа Югона, одетого в редингот. Жорж, повинуясь приказу Нана, пошел было на цыпочках в дальний угол спальни. Но, услышав из соседней комнаты звук голосов, остановился, снедаемый такой тревогой, что даже ноги ему не повиновались. Его воображению рисовались скандал, пощечины, – словом, нечто такое гнусное, из-за чего Нана навеки с ним рассорится. Поэтому он не устоял перед соблазном и, вернувшись к двери, прижался к створке ухом. Слышно было плохо, толстые портьеры заглушали звук. Однако ему удалось разобрать несколько слов, произнесенных Филиппом, несколько суровых фраз, где повторялись слова: «еще ребенок», «честь», «семья»… Он со страхом ждал ответа своей милой; как бешеное, билось сердце, в ушах стоял невнятный гул. Конечно, она крикнет: «Грубиян поганый!» или: «Убирайтесь вы к черту, я здесь хозяйка». Но не расслышал ничего, даже дыхания; Нана там, в гостиной, молчала как убитая. Вскоре голос брата смягчился. Жорж уж совсем ничего не понимал, как вдруг до его слуха донеслись какие-то странные звуки, и он похолодел. Это рыдала Нана. Жоржа раздирали самые противоречивые чувства, ему то хотелось бежать куда глаза глядят, то накинуться на Филиппа. Но как раз в эту минуту в спальню вошла Зоя, и застигнутому на месте преступления, переконфуженному Жоржу пришлось отойти от двери.

Зоя стала спокойно складывать белье в шкаф, а Жорж, потеряв дар речи, стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу, окаменевший, терзаемый неизвестностью. Первой нарушила молчание Зоя:

– Это ваш брат у мадам?

– Да, – ответил мальчуган сдавленным голосом.

Снова воцарилось молчание.

– Поэтому-то вы так и встревожились, господин Жорж?

– Да, – по-прежнему с трудом выдавил он.

Зоя не торопилась. Складывая кружева, она медленно произнесла:

– И зря… Мадам все уладит.

Больше они не обменялись ни словом. Но Зоя, видимо, не намеревалась покидать спальни. Еще с четверть часа она вертелась здесь, словно не замечая все возрастающего волнения мальчугана, который даже побледнел, снедаемый сомнениями и стыдом. Он искоса поглядывал на двери гостиной. Что они там так долго делают? Может быть, Нана все еще плачет? А вдруг Филипп прибил ее, с этого грубияна станется. Как только Зоя вышла из спальни, Жорж подбежал к дверям гостиной и припал к створке ухом. И застыл от изумления, окончательно теряя рассудок, ибо до его слуха донесся нежный, веселый шепот, приглушенные, как от щекотки, женские смешки. Впрочем, Нана тут же пошла проводить Филиппа до лестницы, и оба обменялись на прощание сердечными дружелюбными фразами.