Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 50 страниц)

Наконец он оторвался от этого зрелища. Встрепенувшись, поднял голову и увидел, что стрелки на светящемся циферблате подходят к девяти. Нана скоро выйдет, он поговорит с ней, он заставит ее сказать правду. И граф направился к театру Варьете, вспоминая вечера, которые провел здесь в Пассаже, поджидая Нана у театрального выхода. Все лавки были ему знакомы, он привык к здешним запахам, которые пропитывали воздух, примешиваясь к испарениям газа: разносится крепкий запах кожаных изделий, из подвала кондитерской поднимается сладкий аромат ванили и шоколада, из открытых дверей парфюмерных лавок тянет мускусом. Он не осмелился останавливаться перед теми окнами, за которыми виднелись бледные лица продавщиц, тем более что они взирали на него благодушно, как на старого знакомого. Минуту он с преувеличенным интересом разглядывал длинный ряд круглых окошечек, прорезанных над лавками, словно заметил их в первый раз среди этого скопища вывесок. Дойдя до бульвара, он постоял там немного. Дождь падал теперь мельчайшей водяной пылью, ее холодное прикосновение к рукам как-то успокаивало. Мюффа вспомнилось, что жена его гостит в окрестностях Макона, в именье своей приятельницы г-жи де Шезель, которую с осени приковал к постели тяжелый недуг. Экипажи катились по мостовой, разбрызгивая жидкую грязь. Мюффа подумал, что в деревне, должно быть, ужасно скучно в такую мерзкую погоду. Но вдруг его охватило беспокойство, он повернул обратно в душный и теплый Пассаж и пошел размашистыми шагами, расталкивая прохожих; ему подумалось, что, если Нана догадается о слежке, она удерет через Монмартрскую галерею.

Теперь граф сторожил около театра, у самой двери. Он не любил ждать здесь, опасаясь, что его увидит кто-нибудь из знакомых. Это место, где сходятся галерея Варьете и галерея Сен-Марк, – весьма подозрительный закоулок с плохо освещенными лавчонками, с сапожной мастерской, где никогда не бывает заказчиков, с мебельными магазинами, где все покрыто пылью, с закопченной читальней, где по вечерам лампы с абажурами разливают дремотный зеленоватый свет; у артистического входа терпеливо ждали хорошо одетые господа, прохаживаясь среди всякого хлама, загромождавшего подступы к театру, и выслушивали шуточки подвыпивших машинистов и обтрепанных фигуранток. Дверь освещал одинокий газовый фонарь с облезлыми матовыми стеклами. У Мюффа мелькнула мысль расспросить тетушку Брон, но стало страшно, как бы об этом не предупредили Нана, – тогда она непременно улизнет через другой подъезд, выходящий на бульвар. Он опять зашагал, решив ждать до тех пор, когда станут запирать ворота, рискуя, что его попросят уйти, как это уже было раза два; сердце у него тоскливо сжималось при мысли, что, быть может, придется провести ночь в одиночестве.

Всякий раз, как из театра выходили простоволосые девицы и мужчины в грязных сорочках, с любопытством таращившие на него глаза, граф отходил в галерею и останавливался под окном читальни. И опять между двумя афишами, наклеенными прямо на стекло, открывалась все та же картина: какой-то маленький старичок сидел, вытянувшись за огромным столом, под зеленым пятном света, и читал зеленую газету, держа ее зелеными руками. В десять часов без нескольких минут у артистического подъезда появился еще один кавалер, высокий, представительный, элегантный блондин в свежих перчатках, и тоже стал прохаживаться перед театром. При каждом повороте мужчины бросали друг на друга косые, недоверчивые взгляды. Граф доходил до того места, где скрещивались две галереи и где срезанный угол украшало высокое зеркальное панно, и, видя в нем себя, такого степенного, важного, корректного, испытывал смешанное чувство стыда и страха.

Пробило десять. Мюффа вдруг подумал, что ему очень легко убедиться, сидит ли Нана в своей артистической уборной или нет. Он поднялся по трем ступенькам, прошел через маленький вестибюль, выкрашенный желтой краской, и пробрался во двор через дверь, закрывавшуюся только на задвижку. Тесный, сырой и темный, как колодец, двор со зловонными отхожими местами, водопроводным краном, старой кухонной плитой и зелеными растениями в горшках, которые выставила привратница, был в этот час затянут серой дымкой; но две высокие стены, прорезанные окнами, сверкали огнями: внизу помещалась бутафорская и пожарный пост, налево – контора администрации, направо и вверху – артистические уборные. Казалось, во тьме этого колодца ярко пылают пасти разожженных печей. Граф тотчас увидел на втором этаже освещенное окно уборной Нана. У него сразу отлегло от сердца; довольный, счастливый, он позабыл обо всем и, устремив глаза на окно, стоял, не замечая ни липкой грязи под ногами, ни тошнотворного вековечного смрада парижских задворков. Из прохудившейся дождевой трубы падали крупные капли. Луч от газового рожка, протянувшийся из окна сторожки мадам Брон, позолотил замшелые каменные плиты двора, низ стены, почерневшей от сточных вод, а в углу старые ведра, разбитые горшки и тощую фуксию, выращенную в щербатой кастрюле. Вдруг щелкнул шпингалет в окне, и граф поспешил спастись бегством.

Теперь Нана скоро выйдет; он опять вернулся к читальне: в дремотном полумраке, в единственном тусклом световом пятне, неподвижно сидел все тот же старичок, уткнувшись носом в газету. Затем Мюффа побродил еще немного. Теперь он описывал более широкие круги, пересекал Главную галерею, потом шел по галерее Варьете до галереи Фейдо, пустынной и холодной, утопавшей в зловещем мраке. Затем поворачивал обратно, проходил мимо театра, заворачивал за угол галереи Сен-Марк и добирался даже до Монмартрской галереи, где его заинтересовала машинка, пилившая в бакалейной лавке сахар. Но когда он проделывал этот путь в третий раз, его охватил страх, что Нана ускользнет за его спиной, и он сразу же махнул рукой на свою гордость. Он встал прямо перед дверью театра рядом с элегантным блондином, и они обменялись взглядом, исполненным братского смирения, в котором, однако, сквозил страх соперничества. Их обоих толкали театральные машинисты, вышедшие покурить в антракте, но ни тот, ни другой не смели выразить недовольство. На пороге появились три рослые, растрепанные, грязноватые девицы, они с хрустом грызли яблоки и выплевывали огрызки; оба господина остались на своем посту и стойко выдерживали бесстыжие взгляды и циничные намеки этих нахалок, которые подталкивали друг друга локтем, стараясь шутки ради навалиться на незнакомых мужчин. Но тут как раз вышла Нана и спустилась по ступенькам. Увидев Мюффа, она побелела.

– Ах, это вы? – пробормотала она.

Узнав ее, язвительно хихикавшие фигурантки испуганно выстроились в ряд и застыли с серьезными лицами, словно провинившиеся горничные, застигнутые хозяйкой на месте преступления. Высокий блондин отошел в сторону, очевидно успокоившись, но вместе с тем и опечаленный.

– Ну что же вы, давайте руку! – нетерпеливо скомандовала Нана.

Они не спеша тронулись в путь. Граф, собиравшийся задать ей столько вопросов, не знал, что сказать. Первой начала сама Нана и скороговоркой рассказала нелепейшую историю: в восемь часов она была у тетки, но так как Луизэ стало гораздо лучше, решила заглянуть на минутку в театр.

– Какое-нибудь важное дело? – спросил граф.

– Конечно. Идет новая пьеса, – ответила Нана, замявшись. – Им хочется знать мое мнение.

Мюффа понял, что она лжет. Но, чувствуя тепло ее руки, крепко опиравшейся на его руку, он совсем размяк. Исчезли и гнев и обида, будто не было долгого ожидания; теперь для него важно было лишь одно – не отпускать ее, раз она с ним. Завтра он постарается узнать, зачем она приходила в театр, что делала в своей уборной. Нана по-прежнему была какая-то растерянная, поглощенная своими мыслями и, видимо, старалась что-нибудь придумать. На углу галереи Варьете она вдруг остановилась перед витриной магазинчика, торговавшего веерами.

– Посмотри! – прошептала она. – Какая прелесть! Белые перья и перламутровая оправа. Очень мило! – Потом равнодушным тоном спросила: – Так ты меня проводишь домой?

– Ну, разумеется, – удивленно отозвался он. – Раз твоему ребенку лучше.

Нана пожалела о своей выдумке. Но, может быть, у Луизэ будет новый приступ. Пожалуй, лучше ей вернуться в Батиньоль. Мюффа предложил поехать вместе, и тогда она не стала настаивать. Ее охватила холодная злоба женщины, которая попала в западню, да еще вынуждена мило улыбаться. Наконец она смирилась, надеясь выиграть время. Лишь бы только избавиться от графа до полуночи, и все устроится так, как надо.

– Ах да, правда! Ты нынче вечером холостяк, – сказала она. – Жена вернется только завтра утром, верно?

– Да, – ответил Мюффа, несколько смущенный, что Нана так фамильярно говорит о графине.

А Нана, словно нарочно, не оставляла этой темы, спрашивала, когда прибудет поезд, осведомилась, поедет ли он на вокзал встречать жену. И опять замедлила шаг, как будто ее заинтересовали витрины лавок.

– Погляди-ка! – воскликнула она, остановившись перед витриной ювелира. – Какой хорошенький браслет!

Она обожала Пассаж панорам. Со дней юности у нее сохранилась страсть к мишуре, к дешевым безделушкам, к поддельным драгоценностям, к накладному золоту, к изделиям из картона, выделанного «под кожу». Всякий раз, проходя по Пассажу, она не могла оторваться от витрин, совсем как в те времена, когда нищей девчонкой бродила здесь и замирала от восторга перед окном кондитерской, разглядывая всяческие сладости, слушала, как в соседней лавке играет шарманка, глазела на дешевенькие безделушки неестественно яркой расцветки, на коробочки, оклеенные лакированными ореховыми скорлупками, подставки для зубочисток в виде миниатюрных корзинок тряпичника, на Вандомские колонны и обелиски с прикрепленными к ним термометрами. Но в этот вечер она была слишком встревожена, она смотрела и ничего не видела. Да что же это такое в конце концов! Связал ее этот граф по рукам и ногам. Надоело! В ней нарастало чувство возмущения, яростная потребность выкинуть какую-нибудь глупость. Не такое уж это удовольствие иметь дело с порядочными господами!.. Только что она разорила принца, разорила Штейнера, пустила деньги по ветру, сама не зная на что, на разные ребячества. Даже не полностью обставила квартиру на бульваре Османа, успела загромоздить мебелью и всем прочим одну лишь гостиную, обитую алым атласом. К тому же кредиторы не давали ей покою и мучили еще сильнее, чем в то время, когда она сидела без гроша, что не переставало ее удивлять, ибо Нана считала себя образцом бережливости. Этому мошеннику Штейнеру лишь с большим трудом удалось в нынешний месяц наскрести для нее тысячу франков, и то, когда она пригрозила вышвырнуть его за дверь, если он посмеет явиться с пустыми руками. Что касается Мюффа, то это сущий болван, он и понятия не имеет, сколько нужно давать денег, на него даже и сердиться нельзя за скупость. Ах, с каким бы удовольствием послала она к черту всех этих господ, если бы не внушала себе двадцать раз на дню правила хорошего поведения. «Надо быть благоразумной», – твердила ей Зоя каждое утро. Да и сама она благоговейно хранила в памяти тот день, когда ей в Шамоне явилось видение, которое со временем делалось все навязчивее и величественнее. Вот почему, хотя ее трясло от сдерживаемой злобы, она покорно шла под руку с графом, пробираясь среди редевшей толпы, останавливалась, мешкая то у одной витрины, то у другой. Но мостовые уже подсыхали, свежий ветер, врываясь в галерею с застекленной крышей, выдувал оттуда тепло, раскачивал цветные фонари, гирлянды газовых рожков и гигантский веер, пылавший, как фигурный фейерверк. У дверей ресторана лакей тушил фонари, в пустых, ярко освещенных лавках кассирши, недвижно сидевшие за конторкой, казалось, спят с открытыми глазами.

– Ах, какая прелесть! – умилилась Нана перед витриной последней лавки, мимо которой она было прошла, но возвратилась, чтобы полюбоваться фарфоровой левреткой, застывшей с поднятой лапкой перед птичьим гнездышком, спрятанным в цветущем розовом кусте.

Наконец они вышли из Пассажа, но Нана не пожелала взять извозчика – погода прекрасная, спешить некуда, приятно пройтись пешком. А когда они подошли к «Английскому кафе», ей вдруг вздумалось зайти туда, полакомиться устрицами, – она уверяла, что из-за болезни Луизэ не ела с самого утра. Мюффа не посмел противоречить. До сих пор он нигде не показывался с нею и теперь, спросив отдельный кабинет, рысцой пронесся по коридору. Нана спокойно следовала за ним с видом постоянной клиентки заведения; и они уже собирались войти в кабинет, дверь которого предупредительно распахнул лакей, как вдруг из соседней залы, где раздавались бурные взрывы хохота, веселые крики, выскочил какой-то мужчина. Это был Дагне.

– Смотри-ка, Нана! – воскликнул он.

Граф юркнул в кабинет, оставив дверь полуоткрытой. Но когда его сутулая спина промелькнула перед Дагне, тот подмигнул, добавив шутовским тоном:

– Черт побери! Вон как ты вознеслась! Теперь ты их берешь себе прямо из Тюильри!

Нана улыбнулась и приложила палец к губам. Она видела, что Дагне преуспевает, и была рада встретиться с ним, ибо отчасти сохранила к нему нежность, хотя он, подлец, сделал вид, будто не узнал ее, когда был с порядочными дамами.

– Ну, что поделываешь? – по-приятельски спросила она.

– Решил остепениться. Право, право! Думаю вступить в законный брак.

Нана с жалостливым видом пожала плечами. А он все в том же шутливом тоне стал плакаться на свою участь. Ну что это за жизнь! Выигрываешь на бирже пустяки, хорошо, если хватает на букет даме, чтобы не прослыть невежей. За полтора года он промотал триста тысяч франков. А теперь решил быть практичным, жениться на богатой и в конце концов стать префектом, как его папаша. Нана слушала с недоверчивой улыбкой. И кивком головы указала на соседнюю залу:

– С кем пируешь?

– О, нас тут целая шайка! – весело заговорил он, забывая в пьяном угаре все свои матримониальные проекты. – Вообрази, Леа рассказывает, как она путешествовала по Египту. Вот смех! Особенно один случай с купанием!..

И он рассказал этот случай. Нана с удовольствием слушала его болтовню и не спешила уходить. Они стояли друг против друга, прислонившись к стенкам коридора. Под низким потолком горели газовые рожки, портьеры пропитались кухонным чадом. Кутившая рядом компания подняла такой шум, что временами ничего не было слышно, и они невольно сближали головы. Раза три в минуту мимо них пробегали лакеи с подносами, и приходилось давать им дорогу. Тогда Нана с Дагне жались к стенке и спокойно продолжали беседовать, чувствуя себя как дома среди пьяных криков и грубой суетни ресторанной прислуги.

– Посмотри-ка, – прошептал Дагне, указывая на дверь кабинета, куда проскользнул Мюффа.

Оба оглянулись – створки слегка шевелились, как от дуновения ветерка. Наконец с неестественной медленностью и совершенно бесшумно дверь закрылась. Нана и Дагне тихонько засмеялись.

– Кстати, ты знаешь, какую статью про меня написал Фошри?

– «Золотая муха»? Знаю, конечно. Читал. Только не хотел говорить, боялся, тебе будет неприятно.

– Неприятно? Почему? Она же длинная.

Нана было лестно, что ее особой занимались в «Фигаро». Если бы не пояснения ее парикмахера Франсиса, который принес ей газету, она и не поняла бы, что в статье речь идет о ней. Дагне, насмешливо ухмыляясь, исподтишка наблюдал за Нана. Раз она довольна, чего же другим за нее огорчаться?

– Позвольте! – крикнул лакей и, толкнув их, пробежал мимо, держа обеими руками блюдо с вынутым из формы мороженым.

Нана направилась было к кабинету, где ее ждал Мюффа.

– Ну, прощай! – сказал Дагне. – Ступай к своему рогоносцу.

Нана опять остановилась.

– Почему ты его зовешь рогоносцем?

– Да потому, что он рогоносец.

– Вот как, – просто сказала она.

– А ты что ж, не знала? Его супруга спит с Фошри, дорогая моя. Кажется, роман начался еще в деревне… Нынче, когда я собрался идти сюда, Фошри от меня улепетнул, и я подозреваю, что к нему сегодня вечером пожалует его красавица. Они изобрели предлог для свидания – госпожа графиня будто бы уехала за город.

Нана даже онемела от волнения.

– Так я и думала! – сказала она наконец, хлопнув себя по ляжкам. – Сразу догадалась, как только увидела ее в прошлый раз на дороге… Ну как это можно! Порядочная женщина и вдруг изменяет мужу, да еще с такой сволочью, как Фошри! Этот ее хорошим вещам научит!

– Подумаешь! – злобно пробормотал Дагне. – Разве ей впервые? Она в этих делах знающая… Побольше, чем Фошри.

Нана негодующе заахала.

– Да что ты? Неужели правда?.. Вот тебе и высший свет! Грязь какая!

– Прошу прощения! – крикнул лакей, нагруженный бутылками. Собеседникам пришлось отступить друг от друга.

Дагне опять притянул к себе Нана и долго не выпускал ее руки. Голос у него вдруг стал кристально чистый, нежнее гармоники, в чем и был секрет его успеха у таких женщин.

– Прощай, дорогая!.. Помни, я по-прежнему тебя люблю.

Она отодвинулась и, улыбаясь, посмотрела на него. Он едва расслышал ее слова, заглушенные громовыми криками и возгласами «браво!», от которых содрогались двери залы, где шла попойка.

– Глупыш! – сказала она. – Все кончено… Но это ничего не значит. Зайди ко мне как-нибудь на днях. Поболтаем.

И вдруг с самым серьезным лицом воскликнула тоном искреннего негодования:

– Ах, так он рогоносец!.. А знаешь, мне это противно! Терпеть не могу рогачей!

Когда она вошла наконец в кабинет, Мюффа сидел на диванчике, смиренный, бледный, нервно постукивая по столу. Он не сделал ни малейшего упрека. Нана была глубоко взволнована и уже не знала – жалеть или презирать его. Бедненький! Мерзавка жена так подло его обманывает! И Нана хотелось кинуться ему на шею, утешить. Но что ни говори, а ведь это по заслугам: с женщинами он сущий болван, поделом ему, впредь будет умнее. Однако жалость взяла верх. Вот почему, поев устриц, она не решилась прогнать графа, как задумала было вначале. Они посидели в «Английском кафе» всего с четверть часа и вместе вернулись к ней, на бульвар Османа. Было одиннадцать часов вечера; до полуночи вполне можно найти способ как-нибудь помягче выпроводить его.

Из осторожности она еще в передней дала Зое распоряжение:

– Ты посторожи. И когда тот придет, вели ему не шуметь, если граф еще будет у меня.

– А куда же я его дену, мадам?

– Пусть посидит на кухне. Так вернее.

Мюффа уже снял с себя в спальне сюртук. В камине пылал огонь. Обстановка была все та же: мебель палисандрового дерева, мягкие кресла и стулья, обитые шелковым штофом с голубыми цветами по серому полю; таким же штофом обтянуты были стены. Нана дважды собиралась все тут переменить: в первый раз возмечтала о спальне, обитой черным бархатом, а второй раз – голубым атласом с розовыми бантами; но как только Штейнер соглашался и выдавал требуемую сумму, она тут же пускала деньги по ветру. Удовлетворила она только одну свою прихоть – положила перед камином тигровую шкуру и повесила под потолком хрустальный фонарь.

– А мне, знаешь, не хочется спать, я не лягу сейчас, – сказала она графу, запирая дверь спальни.

– Как тебе угодно, – пролепетал он.

Без свидетелей граф обычно безропотно покорялся Нана. Больше всего он боялся ее рассердить.

Однако, садясь у огня, он стащил с ног также и штиблеты. Одним из любимых удовольствий Нана было раздеваться перед зеркальным шкафом, чтобы видеть себя с ног до головы. Она сбрасывала все, вплоть до рубашки, и, стоя перед зеркалом нагая, самозабвенно любовалась собой. Она обожала свое тело, восхищалась своей атласной кожей, линиями гибкого стана и серьезно, внимательно рассматривала свое отражение, поглощенная страстной любовью к самой себе. Нередко ее заставал в такие минуты парикмахер, но она даже головы не поворачивала. Мюффа тогда сердился, и это ее крайне удивляло. Чего он злится? Она ведь не для других старается, а для себя.

В тот вечер, желая получше разглядеть себя, она зажгла шесть свечей, вставленных в бра. Но, снимая рубашку, вдруг остановилась и задала вопрос, уже давно вертевшийся у нее на языке:

– Ты читал статью в «Фигаро»? Газета на столе.

Ей вспомнилась усмешка Дагне, и ее вдруг взяло сомнение. Если мерзавец Фошри посмел ее разругать, она ему отомстит.

– Говорят, там речь идет обо мне, – продолжала она деланно-равнодушным тоном. – Как ты думаешь, дусик, это верно, а?

И, выпустив из рук рубашку, она так и осталась стоять перед Мюффа голая, ожидая, пока он прочтет статью. Читал он медленно. В статейке Фошри, озаглавленной «Золотая муха», рассказывалась история продажной женщины: родившись в семье потомственных пьяниц, она унаследовала от четырех-пяти поколений кровь, отравленную ядом нищеты и алкоголя, страшный недуг, который у нее превратился в нервное расстройство половой сферы. Она выросла в предместье, была дочерью парижской улицы, высокая, статная, с великолепным телом, красивая, словно растение, пышно расцветшее на куче навоза. И стала мстительницей за нищих и обездоленных, чьим порождением она была. С нею поднялась на поверхность общества и начала разлагать аристократию та гниль, которая при всеобщем попустительстве бродит в низах, в народе. Эта женщина стала силою природы, разрушительным началом; сама того не желая, она развращала, растлевала весь Париж, соблазняя его своими белыми бедрами, нагоняла порчу на всю столицу, подобно тому как в определенные дни месяца у женщины портится молоко. В конце статьи автор сравнивал ее с мухой – с мухой золотой, как солнце, мухой, слетевшей с нечистот, мухой, всасывающей в себя трупный яд из падали, что гниет по обочинам дорог, с мухой, которая жужжит, кружит, сверкает, словно драгоценный камень, и, проникая даже во дворцы, отравляет мужчин одним своим прикосновением.

Мюффа поднял голову и устремил неподвижный взгляд на огонь.

– Ну как? – спросила Нана.

Мюффа не ответил. Он сделал вид, что хочет перечитать статью. По спине у него пробежал холодок. Статья была написана прескверно, вычурным языком, грешила витиеватыми оборотами, нелепо причудливыми сравнениями. И все же граф был потрясен, внезапно в его душе всколыхнулось все, о чем он боялся думать последние месяцы.

Он вскинул глаза. Нана стояла перед зеркалом, восторженно взирая на себя. Изогнувшись, она внимательно всматривалась в свое отражение, стараясь разглядеть родинку, которая сидела на правом бедре, трогала ее кончиком пальца, изгибалась еще больше, чтобы заметнее выступала эта отметинка, очевидно находя, что темная родинка очень оригинальна и мила как раз здесь. Затем она принялась внимательно разглядывать все свое тело по частям, забавляясь этим исследованием, полная любопытства испорченного ребенка. Она всегда как будто впервые видела себя; лицо ее выражало тогда восторженное изумление, словно у девочки-подростка, вдруг открывшей, что она уже становится женщиной. Она медленно раскинула руки, выпятив торс, торс пухлой Венеры, откинулась, смотрела на себя и спереди и сзади, вставала боком, любуясь очертанием груди и мягко округлыми линиями бедер. И, наконец, придумав новую игру, начала с наслаждением покачиваться справа налево, слева направо, расставив колени, вращая бедрами в почти судорожной дрожи, словно восточная алмея, исполняющая танец живота.

Мюффа не отрывал от нее глаз. Нана внушала ему страх. Газета выпала у него из рук. В эту минуту просветления он ненавидел себя. Нрав журналист: за три месяца Нана отравила ядом разложения жизнь графа; гнусность, о существовании которой он прежде и не подозревал, проникла теперь во все его поры. Он уже гнил на корню. На мгновение он ясно увидел проявление этого зла, увидел, как ядовитые его ферменты вносят распад. Сам он отравлен. Семья рушится. Какой-то камешек в фундаменте общества рассыпается в прах. Но он не мог отвести взгляда от Нана. Смотрел на нее пристально, пытаясь исполниться отвращением к ее наготе.

Нана теперь не шевелилась. Она переплела на затылке пальцы и, расставив локти, запрокинула голову. Он смотрел на нее снизу и видел в зеркале ее полузакрытые глаза, ее полуоткрытые губы, все ее лицо, расплывшееся в самовлюбленной улыбке; распустившиеся рыжие волосы покрывали спину, словно львиная грива. Он видел выпуклый, как щит, живот, крутые сильные бока, тугую грудь воительницы с крепкими мышцами под покровом атласной кожи. Изящная, чуть волнистая линия шла к локтю, спускалась к бедру и сбегала вниз к узкой ступне. Мюффа следил взглядом за этим нежным силуэтом, за этими струящимися очертаниями ослепительно белого тела, по которому пробегали золотистые блики, за милыми округлостями, на которые пламя свечей клало перламутровые отблески, Ему вспомнился прежний его ужас перед женщиной, перед этим апокалиптическим чудовищем похоти, от которого исходит звериный запах. Все тело Нана было покрыто рыжеватым пушком, кожа поэтому казалась бархатной, а в изгибе крупа, в мясистых ляжках, в глубоких складках, укрывавших своей волнующей тенью тайну пола, и впрямь было нечто звериное, что-то от породистой кобылицы. Это было драгоценное животное, действующее бессознательно, как сила природы, животное, одним уж своим запахом отравляющее все окрест. И Мюффа смотрел завороженный, одержимый страстью до такой степени, что, даже когда он закрыл глаза, чтобы не видеть, животное вновь предстало перед ним во мраке, стало исполинским, грозным и приняло бесстыдную позу. Он знал: теперь Нана вечно будет перед его глазами, она вошла в его плоть и кровь. Навсегда.

Но вдруг Нана сжалась комочком, как будто трепет неги пробежал по ее телу. Глаза влажно заблестели, она съежилась, словно хотела полнее ощутить самое себя. Затем разжала руки, уронила их, потом, мягко скользнув ладонями по плечам, нервно коснулась грудей, стиснула их руками. И, самовлюбленно млея, в какой-то истоме, пробиравшей ее до последней жилки, с кошачьей гибкостью потерлась правой щекой о правое плечо, затем левой щекой о левое. Жадный рот дышал жаром страстного желания. Она вытянула шею и приникла долгим поцелуем к своей руке возле подмышки, лукаво улыбаясь другой Нана, которая в зеркале тоже целовала себя.

У Мюффа вырвался долгий вздох. Эта игра с самой собой доводила его до исступления. Сразу, словно порывом урагана, смело все его покаянные мысли. Он бросился к Нана, грубо охватил ее и опрокинул на ковер.

– Пусти меня! – кричала она. – Пусти! Ты мне делаешь больно.

Он сознавал свое поражение; он знал, что она тупое, низменное, лживое существо, и все же хотел ее даже такою растленной.

– Ох! Вот уж глупости! – яростно восклицала она, когда Мюффа отпустил ее и она встала.

Но тут же Нана успокоилась: теперь он наверняка уйдет. Надев ночную рубашку, отделанную кружевами, она уселась на пол перед камином. Это было ее любимое место. Удобно устроившись, она снова принялась расспрашивать о статье Фошри. Граф отвечал уклончиво, желая избежать неприятной сцены. Впрочем, Нана заявила, что пусть Фошри убирается подальше! Потом замолкла и принялась ломать себе голову, придумывая, как бы выпроводить графа. Ей хотелось сделать это деликатно, по доброте душевной она не любила доставлять людям огорчение; когда же она вспомнила, что граф оказался еще и рогоносцем, то даже растрогалась.

– Слушай, – сказала она наконец, – так, значит, ты ждешь жену завтра утром?

Мюффа с сонным видом полулежал в кресле, чувствуя вялость во всем теле. Он ответил кивком. Нана серьезно смотрела на него; видно было, что она решает в голове какую-то трудную задачу. Подвернув под себя одну ногу, она держала босую ступню в руках и машинально ее теребила, отчего еле заметно колыхались кружева сорочки.

– А ты давно женат? – спросила она.

– Девятнадцать лет, – ответил граф.

– Вон как!.. А жена ничего? Приятная? Дружно живете?

Он молчал. Потом смущенно проговорил:

– Ты же знаешь, я просил тебя никогда не говорить о таких вещах.

– Не говорить! Еще что? А почему? – крикнула она, вдруг рассердившись. – Нельзя и спросить про его жену! Что ее убудет, что ли, если я про нее поговорю. Все женщины, милый мой, одним миром мазаны…

И вдруг спохватилась, опасаясь сказать лишнее. При этом она так умилилась своей доброте, что взглянула на графа почти снисходительно. Бедняга, надо его пощадить. Тут ей пришла веселая мысль, и она, улыбаясь, уставилась на графа.

– Слушай, – продолжала она, – я тебе не говорила, какие сплетни Фошри распускает про тебя? Вот гадюка! Мне-то что на него сердиться, раз он про меня написал неплохо. Но как хочешь, а он настоящая гадюка!

И, рассмеявшись, она выпустила из рук ногу, ползком подобралась к графу и, прижавшись грудью к его коленям, вскинула на него глаза.

– Представь, он клянется и божится, что ты еще невинный был, когда женился… Ну, скажи, неужели невинный был? Неужели правда?

Она впилась в него взглядом, подняв руки, ухватила его за плечи, трясла, требуя признания.

– Ну, конечно, – ответил он наконец строгим тоном.

Тогда она снова повалилась на пол у его ног и, заливаясь хохотом, лепетала, награждая его шлепками:

– Вот так штука! Ну и умора! Да ты просто чудо! Но послушай, бедный песик, ты, верно, был дурак дураком! Ведь это смехота, когда мужчина ничего не умеет! Право, хотела бы я тогда на вас посмотреть!.. Как же у вас обошлось? Хорошо? Ну, расскажи хоть немножко… Расскажи, пожалуйста!

Она засыпала его вопросами, требовала рассказать все, во всех подробностях. И при этом так заразительно хохотала, так корчилась от смеха, так заливалась, так мило при этом задиралась ее рубашка, а по коже пробегали золотые отблески огня, что граф не мог устоять и слово за словом рассказал ей о своей брачной ночи. Он уже не испытывал никакой неловкости. Ему даже самому было забавно описывать, как он «просветился», если говорить по-приличному. Правда, из стыдливости он старался выбирать слова. Нана разошлась и стала расспрашивать о графине. Мюффа сообщил, что она прекрасно сложена, но холодна как лед, и даже имел подлость добавить:

– Не беспокойся, тебе ревновать к ней нечего!

Нана перестала смеяться. Она села на прежнее место, повернувшись спиной к огню, и, подхватив руками коленки, уткнулась в них подбородком. Подумав, она серьезным тоном заявила:

– Мой милый, плохо дело, когда муж оказывается простофилей в первую ночь.

– Почему? – удивленно спросил граф.

– Да уж потому, – назидательно протянула Нана.

И начала поучать его, важно кивая головой. Потом удостоила выразить свое мнение яснее.

– Я-то ведь знаю, как все происходит… Ну так вот, милый мой, женщины простофиль не любят. Они, конечно, ничего не говорят, им стыдно сказать, сам понимаешь. Но, будь уверен, думают они об этом частенько. И рано или поздно, муж и знать ничего не знает, а уж она на стороне устроилась. Вот оно как, душенька.