Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 50 страниц)

– Я сейчас все вам покажу, сударыня, – предложил садовник.

Но Нана, обогнав садовника, крикнула ему, чтобы он не беспокоился, она предпочитает все осмотреть сама. И, не сняв даже шляпки, она бросилась в комнаты, звала Зою, кричала ей что-то через весь коридор, заполнив криками и смехом это пустынное жилище, необитаемое в течение долгих месяцев. Сначала передняя, – немного сыровата, ну да бог с ней, здесь нам не спать. Гостиная просто шик – окна выходят на лужайку; только вот пунцовая мебель ужасная гадость; ничего, сменим. А столовая, ох, какая столовая, прелесть! Будь у нее в Париже такая огромная столовая, какие бы пиры можно было задавать! Поднявшись на второй этаж, Нана спохватилась, что не видела еще кухни; она спустилась вниз, и Зое пришлось восхищаться красотой раковины для мытья посуды и размерами очага, где можно без труда зажарить целого барана. Когда она опять поднялась на второй этаж, ее привела в восторг спальня, которую обойщик из Орлеана обил нежно-розовым кретоном в стиле Людовика XVI. Господи, как же чудесно будет здесь спать, прямо гнездышко пансионерки! Затем четыре-пять комнат для гостей, над ними прекрасный чердак, очень удобно – есть куда сложить чемоданы. Зоя оглядывала комнаты хмурым оком и нехотя плелась за хозяйкой, а та вдруг исчезла на крутой лестнице, ведущей на чердак. Мерси! Лично она, Зоя, не намерена ломать себе шею. Но оттуда до нее долетел приглушенный крик, словно шел он из печной трубы.

– Зоя, Зоя, где же ты? Иди сюда… Ты даже представить себе не можешь… Просто сказка!

Зоя с ворчанием полезла на чердак. Свою хозяйку она обнаружила на крыше; Нана стояла, опершись о кирпичную ограду, глядя на широкую, уходившую вдаль равнину. Бескрайний горизонт затянула серая дымка, шквальный ветер нес с собой крохотные капельки дождя. Нана приходилось обеими руками держать шляпу, чтобы ту не сорвало ветром, а раздувающиеся ее юбки хлопали, как флаги на ветру.

– Э, нет уж, увольте, мадам, – заявила Зоя, поспешно отступая к двери. – Вас сейчас ветром унесет… Ну и погодка!

Но мадам ничего не слышала. Нагнувшись, она обозревала свои владения, лежавшие внизу, у ее ног. Участок, обнесенный забором, насчитывал семь-восемь арпанов. Увидев огород, Нана забыла обо всем на свете. Она бросилась вниз, толкая перед собой Зою, заикаясь от счастья:

– А капусты там сколько!.. Кочны вон какие громадные!.. И салат, и лук, и щавель, чего только нет! Пойдем скорее, посмотрим.

Дождь припустил. Открыв свой белый шелковый зонтик, Нана бросилась по аллее к огороду.

– Мадам простудится! – крикнула ей вслед Зоя, преспокойно оставшаяся под навесом крыльца.

Но мадам непременно хотелось все оглядеть. При каждом новом открытии до Зои доносился восторженный крик:

– Зоя, шпинат! Да иди же сюда! Ой, артишоки! Какие смешные. Значит, артишоки тоже цветут? А это что такое? Не знаю… Ну иди же, Зоя, – может быть, ты знаешь…

Но горничная не пошевелилась. Видать, мадам просто спятила. С неба лились потоки воды, белый шелковый зонтик стал совсем черным, да и какая от него польза; юбка промокла насквозь. Но Нана все было нипочем. Под ливнем она осматривала огород и фруктовый сад, останавливалась у каждого дерева, склонялась над каждой грядкой. Она побежала посмотреть на колодец, подняла крышку, заглянула внутрь, потом в восхищении замерла перед огромной тыквой. Ей необходимо было обегать все аллеи, чтобы сейчас же, не мешкая, вступить во владение этими чудесами, о которых столько мечтала когда-то парижская работница Нана, мыкая горе на шумных улицах столицы. Дождь лил теперь как из ведра, но она ничего не замечала и только сетовала, что скоро совсем стемнеет. Уже не различая в сумерках предметов, она ощупывала их кончиками пальцев, спеша с ними ознакомиться. Вдруг в сумраке она разглядела землянику. Ребяческий восторг прорвался наружу громкими криками:

– Земляника! Земляника! Она здесь, я ее чую!.. Зоя, давай тарелку. Сейчас мы земляники наберем.

И, отбросив в сторону зонтик, Нана присела на корточки у грядки, хотя ее сразу всю измочило. Она собирала землянику, раздвигая листья мокрыми руками. Однако Зоя и не подумала принести тарелку. Когда Нана поднялась, ее вдруг охватил страх. Ей показалось, что рядом промелькнула чья-то тень.

– Зверь! – крикнула она.

Но тут же от изумления застыла на дорожке. Это был не зверь, это был мужчина, и она узнала его.

– Как, это ты? Что ты тут делаешь, младенчик?

– Ничего, черт возьми! – отозвался Жорж. – Просто пришел.

Но Нана все еще не могла опомниться.

– Ты, верно, узнал от садовника, что я приехала? Ох, что за ребенок! Да он весь мокрый!

– Я сейчас тебе расскажу. Дождь захватил меня по дороге. Я не хотел идти через Гюмьер, а пошел вброд через Шу, ну и провалился в какую-то чертову яму.

Нана сразу забыла о своей землянике. Ее охватила такая жалость, что она чуть не заплакала. Бедняжка Зизи попал в яму! Она потащила его за собой в дом, твердила, что сейчас велит растопить камин.

– А знаешь, – шепнул он, удерживая ее за руку в тени дерева, – я хотел было спрятаться, я боялся, что ты меня забранишь, ведь бранилась же в Париже, когда я приходил без зова.

Нана вместо ответа громко расхохоталась и чмокнула его в лоб. Вплоть до сегодняшнего дня она обращалась с ним, как с мальчишкой, не придавала никакого значения его пылким признаниям, – одним словом, со спокойной совестью забавлялась им, считая, что какой же это мужчина. Но куда его сейчас деть? Нана решительно потребовала, чтобы затопили камин в спальне, – там будет уютнее. Увидев Жоржа, Зоя не удивилась, она уже давно привыкла к самым невероятным посетителям. Зато садовник, притащивший охапку дров, застыл на пороге, обнаружив в спальне незнакомого господина, с которого ручьем стекала вода и которому, – это-то он знал твердо, – никто не отпирал калитки. Садовнику сказали, что в нем пока нужды нет, и отослали в сторожку. Лампа освещала спальню, в камине ярко пылал огонь.

– Никогда он не высохнет, он простудится, – отчаивалась Нана, видя, что Жоржа начинает бить дрожь.

И хоть бы одна пара мужских брюк во всем доме! Нана собиралась уже кликнуть на помощь садовника, как вдруг ее осенило. Зоя, раскладывавшая в туалетной комнате чемоданы, принесла мадам сухое белье, сорочку, нижние юбки, пеньюар.

– Вот и чудесно! – воскликнула Нана. – Пускай Зизи наденет мои вещи. Не брезгуешь мной, а? Когда твое платье высохнет, ты переоденешься и быстренько побежишь домой, чтобы тебя мама не заругала… Поторапливайся, а я тоже пойду сменю белье в будуаре.

Когда минут через десять Нана в капоте вошла в спальню, она даже руками всплеснула от восхищения.

– Ах ты, крошечка моя, да какой же он чудесный в женском виде!

Жорж недолго думая надел ночную сорочку с прошивками, вышитые панталончики и длинный батистовый пеньюар с кружевами. Еще не просохшие рыжеватые волосы, спадавшие локончиками на шею, обнаженные руки, нежная кожа, какая бывает только у очень молодых блондинов, придавали Жоржу в этом наряде сходство с юной девушкой.

– Да он тоньше меня, – удивилась Нана, обняв его за талию. – Зоя, иди скорее, посмотри, как ему мои вещи к лицу! Словно на него сшито, вот только корсаж широковат… Ну, тут, бедняжка Зизи, тебе кое-чего не хватает.

– Конечно, не хватает, – улыбаясь, подтвердил Зизи.

Все трое развеселились. Нана застегнула Жоржу пеньюар сверху донизу, – так будет приличнее. Она вертела его, как куклу, шлепала, оттягивала сзади юбку, чтобы получилось пышнее. И она его спрашивала, она у него допытывалась, хорошо ли ему, тепло ли. Еще бы не хорошо! Ничто на свете так не греет, как женская рубашка; если бы можно было, он бы не расстался с этим нарядом. Он кутался в пеньюар, наслаждаясь прикосновением тонкой, пропитанной духами ткани, и ему чудилось в ней живое тепло Нана.

Тем временем Зоя отнесла мокрую одежду на кухню и развесила перед очагом, где пылали виноградные лозы. Тут. Жорж, раскинувшись в кресле, рискнул сделать признание:

– Скажи, пожалуйста, собираешься ты сегодня ужинать?.. Дело в том, что я умираю с голоду. Я не обедал.

Нана рассердилась. Нет, он просто дурачок, убежал тайком от мамы, не поевши, да еще провалился в какую-то яму! Но у нее самой тоже кишки от голода подвело! Поужинать не мешает. Только придется закусить чем бог послал. Круглый столик подкатили к огню и наспех устроили ужин, – получилось ужасно смешно. Зоя помчалась к садовнику, который приготовил суп, на тот случай, если хозяйка не пообедает в Орлеане. Нана забыла предупредить его в письме, что именно приготовить. К счастью, в погребе нашлось достаточно припасов. Итак, у них был суп с куском сала. Затем Нана, порывшись в своих саках, обнаружила целую кучу провизии, которую сунула на всякий случай: паштет из гусиной печенки, мешочек леденцов, апельсины. Оба ели жадно, как волки, с тем здоровым аппетитом, какой бывает только в двадцать лет, когда ешь, не стесняясь своего сотрапезника, и Нана называла Жоржа «милочка» – так ей казалось нежнее и интимнее. В одном из шкафов они обнаружили банку с вареньем и, чтобы не беспокоить Зою, уплели его на десерт, орудуя поочередно одной ложечкой.

– Ух, милочка, – произнесла Нана, отталкивая столик, – лет десять я так славно не ужинала!

Однако было уже поздно, и Нана решила отправить мальчугана восвояси, чтобы его ни в чем дурном не заподозрили. А он твердил, что еще успеет. К тому же платье никак не желало сохнуть; Зоя заявила, что раньше чем через час оно не высохнет, а так как после утомительного пути горничная буквально валилась с ног, Нана послала ее спать. Они остались одни в притихшем доме.

Они провели вдвоем очаровательный вечер. Огонь медленно умирал в камине; в огромной розовой спальне, где Зоя приготовила постель, прежде чем подняться к себе в комнату, было душно. Нана стало жарко, она поднялась и пошла открыть на минутку окно. Но тут же вскрикнула от восторга:

– Боже мой, какая красота!.. Погляди, милочка.

Жорж подошел к ней, но так как оконный проем показался ему слишком узким, взял Нана за талию и положил голову ей на плечо. Погода резко изменилась, небесный свод очистился, ушел ввысь. Полная луна одела поля золотистым покровом. Над землей царила тишина; ложбина, ширясь, незаметно сливалась с бескрайними полями, где деревья среди застывшего озера света казались островками мрака. И Нана, умилившись душой, почувствовала, что вновь становится ребенком. Ведь было время – уже забытая сейчас пора ее жизни, – когда она мечтала такими ночами. Все, что произошло вслед за тем, как она вышла из вагона, необъятный край, одуряющий запах трав, дом, огород, – все это перевернуло ее душу, и сейчас ей чудилось, будто она рассталась с Парижем лет двадцать тому назад. Вчерашнее существование отошло куда-то вдаль. Она и не подозревала, что можно испытывать нечто подобное. А Жорж тем временем покрывал ее шею ласковыми поцелуями, и прикосновение его губ лишь усугубляло ее смятение. Она отталкивала его, не находя в себе достаточной твердости, отталкивала, как ребенка, который надоедает своими ласками, и твердила, что ему пора уходить. Он не возражал; он уйдет, сейчас уйдет.

Но вдруг запела какая-то птичка и сразу замолкла. Это на кусте бузины, росшем под окном, завела было песню малиновка.

– Подожди-ка, – шепнул Жорж, – она боится лампы, я сейчас потушу свет.

И, вернувшись к окну, снова обнял Нана за талию, пообещав:

– Сейчас мы снова зажжем лампу.

Слушая пение малиновки, чувствуя, как ее талию сжимают руки юноши, Нана вдруг вспомнила. Ну конечно, все это известно ей из романсов. Раньше она всю душу бы отдала, лишь бы светила луна, пела малиновка, стоял с ней рядом юноша, млея от любви. Боже мой! Просто реветь хочется при виде всей этой красоты и прелести! Ясно, она рождена для порядочной жизни. И она отталкивала Жоржа, который становился все смелее.

– Нет, оставь меня, не хочу я… Это слишком гадко, в твои-то годы. Послушай, давай лучше я буду твоей мамой.

Ее вдруг охватила непонятная стыдливость. Даже краска бросилась в лицо. А ведь никто не мог ее видеть; спальню постепенно заполнял мрак, а за окном расстилалась пустынная равнина, застывшая в ночном безмолвии. Никогда еще Нана не было так стыдно. Она слабела, хотя все еще стеснялась, протестовала. И притом не могла без смеха глядеть на этот маскарад: дамскую рубашку, пеньюар. Будто ее поддразнивала подруга.

– Ой, как скверно! Как скверно! – пробормотала Нана, уже уступая.

И она девственницей упала в объятия этого мальчика под светлым оком прекрасной ночи. Дом спал.

Когда на следующий день колокол созвал обитателей Фондета к завтраку, стол уже не казался таким большим, как накануне. С первым поездом прибыли Фошри и Дагне; а вслед за ними, следующим поездом, приехал граф де Вандевр. Жорж сошел к завтраку последним, чуть бледный, с синевой под глазами. На расспросы он ответил, что ему много лучше, но что он еще не окончательно пришел в себя после вчерашнего жестокого приступа. Г-жа Югон с тревожной улыбкой заглянула в глаза сына и провела ладонью по его особенно всклокоченным в это утро кудрям, но он отшатнулся, как будто сконфуженный материнской лаской. Хозяйка дома весело шутила с Вандевром, которого, по ее словам, ждала целых пять лет.

– И вот наконец-то явился… Что это с вами стряслось?

Вандевр тоже взял шутливый тон. Он признался, что просадил накануне в клубе сумасшедшие деньги. Поэтому-то он и приехал, надеясь, что в провинции ему легче будет покончить с прежней жизнью.

– В самом деле, подыщите-ка мне здесь в глуши какую-нибудь богатую невесту… Должны же здесь быть очаровательные девушки.

Старушка поблагодарила также Дагне и Фошри, которые так любезно отозвались на приглашение ее сына, но как раз в эту минуту судьба послала ей новый приятный сюрприз в лице маркиза де Шуар, только что прибывшего с третьим поездом.

– Господи! – воскликнула она. – Да что это вы, договорились о встрече, что ли? Условились свидеться у нас? Что случилось? Сколько лет мне не удавалось вас залучить, и вдруг все съехались сразу… Я-то, конечно, могу только радоваться.

Поставили еще прибор. Фошри досталось за столом место возле графини Сабины, и он только дивился ее веселому оживлению; что сталось с той дамой, которая сидела в мрачной гостиной на улице Миромениль с томно-скучающим видом. Дагне, расположившись по левую руку Эстеллы, казалось, встревожен соседством этой безмолвной барышни, даже острые ее локти вызывали в нем неприятное чувство. Мюффа и Шуар исподтишка поглядывали друг на друга. А Вандевр продолжал в шутку развивать свои проекты относительно женитьбы на богатой наследнице.

– Кстати, о дамах, – произнесла г-жа Югон, – у меня теперь новая соседка, о которой вы, должно быть, слышали.

И она назвала Нана. Вандевр искусно разыграл удивление.

– Не может быть! Значит, поместье Нана совсем рядом!

Ему громко вторили Фошри и Дагне. Маркиз де Шуар, с аппетитом уписывавший куриную грудку, казалось, вообще не понял, о чем идет речь. Ни один из присутствующих мужчин даже не улыбнулся.

– Нет, правда, – продолжала старушка, – вчера эта особа, как я и предполагала, прибыла к себе в Миньоту. Мне утром садовник сообщил.

Вот тут-то господа мужчины уже не могли скрыть вполне натурального изумления. Все как по команде подняли головы. Значит, Нана приехала!.. А они-то ждали ее только послезавтра, они-то думали опередить ее! Один лишь Жорж сидел, потупив взор, с усталым видом глядя в стакан вина. С самого начала завтрака он, казалось, спал с открытыми глазами, неопределенно улыбаясь.

– У тебя все еще болит голова, Зизи? – спросила г-жа Югон, не спускавшая с сына глаз.

Он даже вздрогнул от неожиданности; густо покраснев, он ответил, что ему гораздо лучше, и на лице его застыло рассеянное и довольное выражение, словно у девушки, протанцевавшей на балу до самого утра.

– А что это у тебя на шее? – вдруг испуганно воскликнула г-жа Югон. – Какая-то краснота…

Жорж смутился и пробормотал что-то. Он не знает, ничего у него на шее нет… Потом, подняв воротник сорочки, заявил:

– Ах да, это меня, должно быть, муха укусила.

Маркиз де Шуар бросил косвенный взгляд на красное пятнышко. Мюффа тоже взглянул на Жоржа. Завтрак кончился, и присутствующие стали обсуждать планы пикников. Фошри оживился, слушая звонкий смех графини Сабины. Передавая ей блюдо с фруктами, он случайно прикоснулся к ее пальцам; и она обволокла его таким жгучим взглядом своих черных глаз, что он снова вспомнил пьяную исповедь капитана. К тому же что-то в ней переменилось, что-то проступило ярче. Она была все так же элегантна, нервически утонченна, но в ней появилась какая-то непринужденность, мягкость, – возможно, причиной тому было серое фуляровое платье, свободными складками ниспадавшее с плеч.

Встав из-за стола, Дагне поотстал, чтобы сообщить Фошри довольно грубую остроту насчет Эстеллы, «этой швабры», объятия которой, по его словам, «грозят мужчине синяками». Но когда журналист сообщил ему, что за этой шваброй дают в приданое солидную сумму – четыреста тысяч франков, – Дагне сразу бросил шутить.

– А как, по-вашему, мамаша? – спросил Фошри. – По-моему, шикарная дама.

– Ох, эта, только бы она согласилась!.. Но поди попробуй приступить к ней!

– Как знать! Посмотрим!

В этот вечер прогулок не предполагалось, так как ливень не унимался. Жорж поспешил скрыться и заперся в своей спальне на ключ. А господа мужчины избегали объяснений, впрочем, излишних, ибо каждый отлично понимал, что именно свело их под кровлей Фондета. Вандевр, проигравшийся дотла, и в самом деле решил воспользоваться гостеприимством г-жи Югон, рассчитывая на соседство Нана, своей приятельницы, чтобы не дать ей зачахнуть от скуки. Фошри, которому Роза, будучи занята в театре, дала передышку, намеревался поговорить с Нана о второй статье, в том случае, конечно, если природа настроит их на соответствующий лад. Дагне, дувшийся на Нана за Штейнера, надеялся завязать былые отношения или же при благоприятных обстоятельствах урвать хоть несколько нежных мгновений. А маркиз де Шуар, тот просто ждал своего часа. Но среди этих мужчин, пустившихся по следу Венеры, еще не смывшей толком своих румян, пламеннее других был граф Мюффа, сильнее прочих его терзало неведомое доселе желание, страх, гнев, боровшиеся в смятенной душе. Его-то Нана ждала, ведь он получил официальное приглашение. Но почему она приехала на два дня раньше назначенного срока? Он решил сегодня же после обеда отправиться в Миньоту.

Вечером, когда граф вышел в парк, Жорж потихоньку выскользнул вслед за ним. И пока Мюффа шагал по дороге на Гюмьер, юноша понесся кратчайшим путем, перешел вброд реку и влетел к Нана, еще не отдышавшись как следует, со слезами ярости на глазах. Ага, все понятно, старик идет к ней на свидание. Нана, ошеломленная этой сценой ревности, встревоженная непредвиденным оборотом событий, обняла Жоржа, стала нежно его утешать. Да нет же, он ошибается, никого она не ждет; если г-н Мюффа явится, то причем тут она? А Зизи, этот дурашка, только портит себе по пустякам кровь! Нана поклялась жизнью своего сына, что любит одного только Жоржа. И она целовала его и утирала его слезы.

– Сам сейчас увидишь, как я для тебя постараюсь, – сказала она, когда Жорж успокоился. – Приехал Штейнер, он там наверху… А Штейнера, дружок, ты сам понимаешь, я выгнать не могу.

– Конечно, понимаю, о нем я и не говорю, – пробормотал мальчуган.

– Так вот, я его засадила в заднюю комнату, сказала ему, что я, мол, нездорова. Сейчас он раскладывает свои вещи. Раз никто тебя не видел, быстро подымись ко мне в спальню и жди.

Жорж бросился ей на шею. Значит, это верно, значит, она хоть чуточку его любит? Значит, все будет, как вчера? Они потушат лампу, они пробудут вместе в темноте всю ночь до утра. Раздался звонок, и Жорж на цыпочках выскользнул прочь. Добравшись до спальни, он первым делом снял ботинки, чтобы не топать; потом сел прямо на пол за драпировку и стал тихонько ждать.

Нана встретила графа Мюффа, еще не оправившись от пережитых волнений, даже несколько смущенная. Она действительно обещала его принять, ей даже хотелось сдержать свое обещание, потому что он казался ей мужчиной солидным. Но, говоря откровенно, кто мог предвидеть все то, что произошло вчера? Это путешествие, этот незнакомый дом, этот мальчуган, промокший с головы до ног, каким все это вдруг показалось ей милым и как было бы хорошо, чтобы так оно и продолжалось! Что ж, господину Мюффа не повезло! В течение трех месяцев она томила его, разыгрывая порядочную женщину, чтобы еще сильнее его разжечь! Придется ему еще потомиться, а если неугодно, может убираться на все четыре стороны. Лучше она все бросит, а своего Жоржа не обманет.

Граф присел на стул с церемонным видом, словно сосед по поместью, явившийся с визитом. Только руки у него чуть дрожали. Умелая тактика Нана, разжигавшая его желания, грозила гибельными последствиями здоровой, в сущности целомудренной натуре графа. Этот степенный господин, этот камергер, привыкший величаво шествовать по залам Тюильри, рыдал теперь ночами от отчаяния, кусал подушку, вызывая в памяти все тот же чувственный образ. Но на сей раз он решил покончить с этим. Шагая по дороге в мирном безмолвии сумерек, он вынашивал самые зверские планы. И после первых же фраз попытался облапить Нана.

– Нет, нет, будьте осторожны, – просто сказала она, не сердясь, даже с улыбкой.

Крепко сцепив челюсти, граф снова набросился на нее, но так как Нана отбивалась, он в недвусмысленно грубых выражениях объяснил, зачем явился сюда. А она, все так же улыбаясь, хотя и не оправившись от первого смущения, удерживала его руки. Желая смягчить свой отказ, она даже заговорила с ним на «ты».

– Да успокойся, дружочек… Ей-богу, не могу… у меня Штейнер.

Но он совсем обезумел; никогда еще Нана не доводилось видеть мужчин в таком состоянии. Она испугалась, она зажала ему ладонью рот, чтобы заглушить срывающиеся с губ крики, и, понизив голос, умоляла его замолчать, уйти. На лестнице послышались шаги Штейнера. В конце концов это просто глупо! Когда банкир вошел в гостиную, он увидел Нана, томно раскинувшуюся в кресле, и услышал ее слова:

– Я лично обожаю деревню.

Не договорив фразы, она повернула голову к вошедшему:

– Вообрази, милый, граф Мюффа проходил мимо, увидел в окнах свет и решил поздравить нас с приездом.

Мужчины обменялись рукопожатием. Мюффа не мог вымолвить ни слова и старался держаться в тени. Штейнер явно куксился. Заговорили о Париже: дела идут скверно; на бирже творится черт знает что. Посидев с четверть часа, Мюффа откланялся. И так как хозяйка пошла проводить его до дверей, он попросил свидания на следующую ночь, но получил отказ.

Вслед за ним отправился спать и Штейнер, сетуя на девиц с их вечными болячками. Слава богу, удалось спровадить обоих стариков! Когда Нана наконец поднялась к себе, она обнаружила за драпировками Жоржа, который смирнехонько ее ждал. В спальне стоял мрак. Жорж силком усадил Нана возле себя на пол, и началась игра: они катались по ковру, заглушая смех поцелуями, и замирали, когда кто-нибудь из них ударялся босой ногой об угол кресла. А там далеко медленно шагал по гюмьерской дороге граф Мюффа. Он снял шляпу, подставив разгоряченное чело освежающей и молчаливой прохладе ночи.

Потекли дни неизъяснимой прелести. В объятиях этого юнца Нана вновь обрела свои пятнадцать лет. Сплою этих полудетских ласк в душе Нана, для которой мужчина стал привычкой, а близость его – муко́й, вновь распустился цветок любви. Щеки ее внезапно заливала краска, трепет волнения проходил по телу, то подступали к глазам неудержимые слезы, то ее душил смех, – словом, целая поэма девичества, с тревогами, с внезапными желаниями, которых она сама стыдилась. Никогда еще она не испытывала ничего подобного. Сельская жизнь размягчила ее сердце. Еще будучи девочкой, она мечтала жить на лугу и иметь козочку, потому что как-то на полянке около крепостного вала увидела привязанную к колышку отчаянно блеявшую козу. А теперь это поместье, собственная земля волновали ее неизъяснимо – настолько превзошла действительность самые тщеславные ее притязания! И чувства тоже стали совсем новыми, несложными, как у девочки-подростка; когда вечерами, надышавшись за день до одурения, захмелев от запаха листвы, она подымалась к себе в спальню, к спрятавшемуся за драпировкой Зизи, ей казалось, что она пансионерка на каникулах, затеявшая тайный роман со своим молоденьким кузеном, с которым они непременно поженятся; при каждом шорохе она словно дрожала от страха, как бы не услышали родители, наслаждаясь сладостными объятиями и познавая упоительную жуть первого грехопадения…

В эти минуты девической мечтательности какие только причуды не приходили ей в голову! Часами она могла молча смотреть на луну. Как-то ночью, когда весь дом спал, она непременно пожелала спуститься с Жоржем в сад, и они, обнявшись, прохаживались под деревьями и упали прямо в мокрую от росы траву. В другой раз, у себя в спальне, она вдруг бросилась к юнцу на шею и, рыдая, шептала, что боится умереть. Часто она вполголоса напевала романсы из репертуара мадам Лера, где говорилось о цветочках и птичках, и, умилившись до слез, прерывала пение, чтобы страстно обнять Жоржа, требуя от него клятв в вечной любви. Словом, стала дура дурой, как признавалась сама Нана, когда они потом усаживались рядышком на постели и, как два добрых приятеля, барабанили босыми пятками по деревянному краю.

А тут еще в довершение блаженства тетка привезла Луизэ. Внезапный взрыв материнского чувства не уступал по силе приступу безумия. Она таскала сына на солнечный лужок, желая полюбоваться, как он будет прыгать и бегать; разодев его, как наследного принца, валялась с ним на траве. Она потребовала, чтобы он спал в соседней комнате, где мадам Лера, рухнув в постель, сразу же начинала храпеть, ибо таково было действие сельской жизни на ее впечатлительную душу. И чувство к Луизэ не причиняло ни малейшего ущерба их отношениям с Зизи – напротив. Нана твердила, что у нее теперь два ребеночка, уже почти не различала их в приливе нежности, вернее, подчиняясь капризу. Ночью она раз десять оставляла в одиночестве Зизи, чтобы посмотреть, как дышит ее Луизэ; по возвращении в спальню она дарила своему Зизи остаток материнской нежности, она играла с ним в мамочку и сыночка; а испорченному мальчишке ужасно нравилось прикидываться малюткой в объятиях этой рослой девицы, и он позволял себя баюкать, как засыпающее дитя. Словом, все было так славно, что Нана, упиваясь теперешней своей жизнью, всерьез предложила Жоржу никогда не уезжать из деревни. Они всех прогонят, они будут жить втроем: он, она и Луизэ. И они строили тысячи проектов до самой зари, не слыша мощного храпа мадам Лера, которая утомлялась, собирая в лугах цветочки.

Чудесная эта жизнь длилась почти целую неделю. Каждый вечер являлся граф Мюффа и уходил обратно не солоно хлебавши; ладони у него горели, на щеках вздувались желваки. Однажды его вообще не приняли, потому что Штейнеру пришлось по делам съездить в Париж, и графу передали, что мадам нездорова. А Нана не могла и думать без возмущения, что можно обмануть Жоржа. Невинный младенец, и к тому же безгранично в нее верит! Да она будет тогда самая распоследняя тварь! Кроме того, ей это вообще противно. Зоя, молчаливая и высокомерная свидетельница этого романа, решила про себя, что хозяйка окончательно сдурела.

На шестой день, внезапно нарушив эту сельскую идиллию, явилась целая орава гостей. Перед отъездом из Парижа Нана назвала кучу народа, надеясь в душе, что никто не приедет. Поэтому она пришла в изумление и ужасно рассердилась, когда после полудня у ворот Миньоты остановился полный омнибус.

– Это мы! – крикнул Миньон, спустившись первым из омнибуса и высаживая своих сыновей – Анри и Шарля.

Вслед за ним вылез Лабордет и помог сойти целому выводку дам: Люси Стюарт, Каролине Эке, Татан Нене, Марии Блон. Нана уже решила, что этим дело и ограничится, как вдруг наземь соскочил Ла Фалуаз и, трепеща, принял в свои объятия Гага и ее дочку Амели. Итого, прибыло одиннадцать персон. Размещение их потребовало немалого труда. В Миньоте имелось пять комнат для гостей, из которых одна уже была занята мадам Лера и крошкой Луизэ. Самую большую отдали чете Гага и Ла Фалуазу, решив, что Амели может поспать в смежной каморке на раскладной кровати. Миньона с сыновьями поместили в третью комнату, Лабордета – в четвертую. Оставшуюся, последнюю комнату превратили в дортуар и поставили там четыре кровати для Люси, Каролины, Татан и Марии Блон. А Штейнер переночует на диване в гостиной. Устройство гостей заняло целый час, и к концу этого часа Нана сменила гнев на милость, в восторге, что может сыграть новую роль – роль владелицы замка. Дамы наперебой поздравляли Нана с ее приобретением – поместье прямо умопомрачительное, душенька! Кроме того, они привезли с собой немножко парижского воздуха, последние сплетни; говорили они все разом, смеялись, что-то выкрикивали, ласково хлопали друг друга. Кстати, как Борденав? Как он отнесся к ее бегству? Да так, ничего страшного. Правда, сначала вопил, что вернет ее с полицией, а потом в тот же вечер ее заменил; и дублерша – крошка Виолен – даже имела в «Белокурой Венере» немалый успех. Услышав эту новость, Нана призадумалась…

Было только четыре часа. Гости решили прогуляться.

– Ах да, – воскликнула Нана, – ведь я перед вашим приездом собиралась идти копать картошку.

Тут все, даже не переодевшись, выразили желание тоже идти копать картофель. Это и будет вместо прогулки. Садовник с двумя подручными уже ждал в поле, лежавшем на отлете от усадьбы. Дамы опустились на колени, копаясь в земле своими унизанными кольцами пальчиками, испуская радостные крики, когда кому-нибудь попадалась особенно крупная картофелина. Как же им было весело! Тут наступил час торжества Татан Нене; она столько накопала на своем веку картофеля, что, забыв приличия, обзывала дам дурехами, давала им полезные советы. Мужчины работали не столь рьяно. Миньон, благодушный и улыбающийся, решил воспользоваться пребыванием в деревне, дабы пополнить познания своих мальчиков; он прочел им целую лекцию об агрономе Пармантье.

Обед прошел в бурном веселье. У всех оказался волчий аппетит. Нана, поддавшись общему возбуждению, переругалась со своим метрдотелем, служившим раньше у орлеанского епископа. За кофе дамы закурили пахитоски. Оглушительные возгласы пирующих, вырываясь из окон, затихали вдали среди вечернего благолепия; а замешкавшиеся в поле крестьяне, проходя мимо, оборачивались и смотрели на залитый светом дом.