Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 50 страниц)

Когда Жорж осмелился заглянуть в гостиную, Нана, стоя перед зеркалом, внимательно разглядывала свое отражение.

– Ну как? – ошалело спросил он.

– Что как? – повторила Нана, не оборачиваясь.

Потом небрежно бросила:

– Что ты мне тут наплел? Твой брат просто душка!

– Значит, уладилось?

– Ясно, уладилось… Да что это ты такое вообразил? Ведь не драться мы с ним собрались.

Но Жорж по-прежнему ничего не понимал. И шепнул:

– Мне показалось… А ты не плакала?

– Я плакала! – воскликнула Нана, пристально глядя на Жоржа. – Ты что, бредишь? С чего я стану плакать?

Тут пришлось краснеть мальчугану, ибо Нана устроила ему сцену – как он посмел ее ослушаться и шпионить под дверью. Нана надулась, но он, желая узнать правду, подошел к ней с покорно-ласковой миной.

– Значит, мой брат…

– Твой брат сразу смекнул, где находится… Пойми ты, если бы я оказалась просто девкой, тогда, конечно, он в своем праве вмешаться, раз ты несовершеннолетний, да и честь семьи тоже затронута. Я такие чувства отлично понимаю!.. Но он с первого взгляда во всем разобрался и вел себя как человек светский… Так что не тревожься ты больше – все кончено, он вашу мамочку успокоит.

И добавила со смехом:

– Впрочем, ты еще встретишься со своим братцем… Я его пригласила, он придет.

– Придет! – повторил мальчуган, бледнея.

Он ничего не добавил, разговора о Филиппе больше не было. Нана одевалась, собираясь уезжать, а он смотрел на нее огромными печальными глазами. Конечно, он был ужасно рад, что все устроилось, ибо предпочел бы умереть, чем расстаться с Нана, но где-то в самой глубине души жила глухая тревога, потаенная боль, которой он не знал раньше и в которой не смел признаться Нана. Так он никогда и не узнал, как удалось Филиппу успокоить мать. Через три дня, видимо вполне поверив старшему сыну, она мирно укатила в Фондет. В вечер ее отъезда Жорж сидел у Нана и затрепетал, когда Франсуа доложил о приходе лейтенанта. Лейтенант весело пошутил с братом, обошелся с ним как с сорванцом-мальчишкой, на чьи безобидные проказы старшие смотрят сквозь пальцы. А Жорж тихонько сидел на стуле, не смея шелохнуться; у него было тяжело на сердце, и от каждого обращенного к нему слова он вспыхивал, как красная девица. Между ним и Филиппом никогда не существовало настоящей дружбы, так как Жорж был моложе на целых десять лет; он побаивался старшего брата, как отца, от которого надо таить свои похождения. Поэтому, наблюдая, как свободно держит себя весельчак Филипп у Нана, как громко и задорно смеется, Жорж испытывал стыд, смешанный с какой-то неловкостью. Однако брат появлялся у Нана почти ежедневно, и Жорж мало-помалу привык. Нана сияла. Итак, она окончательно устроилась, обосновалась здесь, в чаду и сумятице дерзко разгульной жизни, отпраздновала новоселье в этом особняке, где было тесно от мужчин и мебели.

Однажды у Нана, по обыкновению, сидели братья Югон, как вдруг явился в неположенный час граф Мюффа. Когда Зоя сообщила ему, что у мадам гости, граф тут же ретировался, даже не сделав попытки войти, с достохвальной скромностью человека светского. Однако вечером Нана встретила его с видом оскорбленной женщины, не сдерживая холодной ярости.

– Вот что, сударь, – заявила она, – кажется, я не давала вам ни малейшего повода меня оскорблять… Когда у меня сидят гости, потрудитесь входить, как и все прочие.

Граф замер от изумления.

– Но, дорогая… – начал было он.

– Может, у меня визитеры были! Да, да, мужчины. А что я, по-вашему, делала с этими мужчинами?.. Когда человек разыгрывает тайного любовника, он непременно ославит женщину, а я не желаю, чтобы меня ославили!

С трудом графу удалось вымолить прощение. В глубине души он блаженствовал. Именно с помощью таких сцен Нана держала ею в повиновении, веревки из него вила. Уже давно она узаконила присутствие Жоржа, просто ей с мальчуганом весело, говорила она. Теперь она велела графу прийти на обед, где присутствовал Филипп; граф держал себя очень мило; встав из-за стола, он отвел лейтенанта в сторону и осведомился о здоровье его матушки. С этого дня братья Югон, Вандевр и Мюффа стали открыто, в качестве завсегдатаев, встречаться у Нана и приятельски пожимали друг другу руки. Так было гораздо удобнее. Один только Мюффа из скромности старался не учащать визитов, хранил церемонный тон человека постороннего. Ночью, когда Нана, усевшись на медвежьи шкуры, стягивала чулки, Мюффа дружески отзывался об этих господах, особенно о Филиппе, который, по его словам, был идеалом порядочности.

– Что верно, то верно, они очень славные, – подтверждала Нана и, не вставая с полу, меняла дневную сорочку на ночную. – Только знаешь, они отлично понимают, какая я… Одно словечко, и я их в два счета из дома выкину.

Однако, живя в роскоши, в окружении верной свиты, Нана до смерти скучала. Любовников и денег у нее было не перечесть, золотые монеты валялись в ящиках туалета вперемешку с гребнями и щетками, но все это ее уже не занимало, – она чувствовала, что в ее существовании образовалась какая-то пустота, зияющий провал, от которого зевота брала. Жизнь ее текла монотонно, в кругу все тех же ничем не заполненных часов. Завтрашний день для нее не существовал, она жила как птица небесная, зная, что корм найдется, что можно уснуть на первой попавшейся ветке. Уверенная в нерушимости своего благополучия, которое давалось ей без малейших усилий, она теперь целыми днями пребывала в состоянии дремотного безделья и монастырской покорности, – словом, стала затворницей невеселого своего ремесла. Так как Нана выезжала только в экипаже, она мало-помалу отвыкла ходить. Вновь обрела она свои былые вкусы, свои ребяческие привычки, с утра до вечера осыпала поцелуями песика Бижу, убивала время на идиотские забавы в ожидании очередного мужчины, близость которого Нана терпела со снисходительно-усталым видом; единственно, что еще занимало ее в этом состоянии полной нравственной распущенности, – это забота о своей красоте; без устали разглядывала она свое тело, принимала ванны, обливала духами каждый вершок кожи, в горделивом сознании, что в любую минуту может раздеться донага при любом мужчине и не покраснеть за себя.

Просыпалась Нана в десять часов утра. Будил ее Бижу, шотландский гриффон, который аккуратно облизывал ей лицо; и тут начинались игры, минут пять песик носился как оглашенный по ее голым рукам и ногам, что весьма шокировало графа Мюффа. Бижу первым возбудил графскую ревность, словно речь шла о мужчине. Просто неприлично, чтобы пес совал морду под одеяло. Затем Нана проходила в туалетную комнату и принимала ванну. В одиннадцать часов являлся Франсис и укладывал волосы, так сказать, начерно, потому что сложную прическу он делал ей в послеобеденные часы. Так как Нана ненавидела кушать в одиночестве, за завтраком обычно присутствовала мадам Малюар, возникавшая каждое утро из небытия в своих немыслимых шляпках и удалявшаяся вечерами в свою загадочную жизнь, тайну которой, впрочем, никто не старался разгадать. Но самые томительные два-три часа Нана переживала в промежутке между завтраком и завершением туалета. Обычно она предлагала старушке Малюар сыграть в безик; иногда просматривала «Фигаро», где ее интересовал отдел театральной хроники и светской жизни; случалось даже, что она открывала книгу, ибо не прочь была прослыть любительницей литературы. Туалет ее длился почти до пяти часов. Тогда только она выходила из состояния полудремоты, отправлялась в коляске на прогулку или принимала у себя целую ораву мужчин, часто обедала в городе, ложилась поздно, чтобы наутро проснуться с чувством все той же усталости и снова начать день, как две капли воды похожий на вчерашний.

Самым большим развлечением были поездки в Батиньоль к тетке, на свидание с крошкой Луизэ. Она могла не вспоминать о сыне по две недели; потом вдруг на нее накатывало, она прибегала в Батиньоль пешком, – сама скромность, воплощение материнской любви, – приносила с собой подарочки вроде тех, что носят в больницу – табаку для тетки, бисквиты и апельсины для мальчика; а иной раз, возвращаясь из Булонского леса, подъезжала к дому тетки в своем знаменитом ландо, в своих умопомрачительных нарядах, вызывая на пустынной улице целый переполох. С тех пор как племянница пошла в гору, мадам Лера жила в состоянии непрерывной гордыни… Сама она редко появлялась на аллее Вийе, заявляя с притворной скромностью, что ей, мол, здесь не место, – но зато открыто торжествовала на их улице, сияла от счастья, когда племянница являлась к ней в тысячном туалете, и на следующее утро после ее визита показывала полученные накануне подарки и называла в разговоре такие цифры, что соседки охали от изумления. Чаще всего свои визиты к родным Нана приурочивала к воскресным дням; и если в воскресенье Мюффа ее куда-нибудь приглашал, она отказывалась со скромной улыбкой честной мещаночки: нет, нет, даже думать нечего, она обедает у тети, ей необходимо повидать своего сынка. При всем том Луизэ – этот несчастный человечек – непрерывно хворал. Ему шел третий год, он сильно подрос. Но на затылке у него была экзема, а тут еще стало течь из ушка, так что боялись, как бы нагноение не коснулось черепной кости. Глядя на мальчика, в жилах которого текла испорченная кровь, видя его бледность, его дряблое тельце все в желтых пятнах, Нана нередко задумывалась. Вернее, удивлялась: что с ним, с ее обожаемым сыночком, почему он так захирел? Она – его мать – чувствует себя прекрасно!

В те дни, когда ребенок уже не занимал мыслей Нана, ее снова захлестывало шумное однообразие жизни – прогулки в Булонском лесу, театральные премьеры, обеды и ужины в Мэзон д’Ор или в «Английском кафе», а также посещение всех общественных мест, всех зрелищ, куда валом валит публика, – балов в зале Мабиль, ревю, скачек. И все же таившаяся где-то в глубине души пустота, язва бездумной праздности, доводила ее чуть ли не до спазмов в желудке. Вопреки постоянным увлечениям, кружившим ей голову, Нана, оставшись одна, лениво потягивалась с выражением безграничной усталости. Одиночество сразу же нагоняло на нее тоску, ибо в такие минуты она оставалась с глазу на глаз со своей опустошенностью и со своей скукой. Веселая по натуре и по роду своих занятий, она сразу же мрачнела, и между двух зевков с ее губ то и дело срывался стон, как бы подводивший итог ее жизни:

– Ох, до чего же мне надоели мужчины!

Как-то к вечеру, возвращаясь с концерта, Нана заметила на улице Монмартр женщину, шлепавшую по лужам в стоптанных ботинках, волочившую по грязи мокрый подол, в шляпке, вылинявшей от дождей. Вдруг Нана узнала ее.

– Остановите лошадей, Шарль! – приказала она кучеру.

И крикнула:

– Атласка! Атласка!

Прохожие оборачивались, заинтересованные этой сценой. Атласка подошла вплотную к экипажу и еще сильнее испачкала свои юбки о колеса.

– Садись, детка, – спокойно пригласила Нана, не обращая внимания на зевак.

И она подобрала Атласку, она увезла эту мерзкую грязнуху в своем голубом ландо, марая об ее юбки светло-серое платье, отделанное кружевами; а вся улица не могла без улыбки смотреть на величественное спокойствие возницы.

Отныне у Нана появилась страсть, завладевшая всеми ее помыслами. Атласка стала ее пороком. Девицу водворили в особняке на аллее Вийе, отмыли от грязи, приодели, и целых три дня она рассказывала о своих злоключениях, о тюрьме Сен-Лазар и о придирках надзирательниц, о сволочах полицейских, которые все-таки занесли ее в списки. Нана негодовала, утешала подружку, клялась избавить ее от неприятностей, даже решила лично, если понадобится, съездить к министру. А пока что над ними не каплет, не придут же, в самом деле, искать ее сюда! II начались нежности, ласковые слова, поцелуи вперемежку со смехом. Так возобновилась их невинная игра, прерванная приходом полицейских на улицу Лаваль, возобновилась под видом шутки. Но потом, в один прекрасный вечер, она уже перестала быть шуткой. Теперь Нана, которую в свое время мутило после посещения Лоры, поняла все. Она была потрясена, пристрастилась к этой игре с тем большим пылом, что наутро четвертого дня Атласка вдруг исчезла. Никто не видел, как и когда она вышла из дому. Просто улизнула в своем новом платье, не устояв перед потребностью вздохнуть свободно, истосковавшись по родной панели.

В тот день в особняке разразилась такая буря, что слуги приуныли, не смея пикнуть. Нана чуть было не отколотила Франсуа, который обязан был грудью загородить Атласке выход. Однако она пыталась обуздать свой гнев, обзывала Атласку грязной тварью, ладно, это послужит ей, Нана, хорошим уроком, не будет больше подбирать отбросы по сточным канавам. После обеда мадам заперлась у себя, и Зоя услышала ее рыдания. Вечером Нана внезапно велела заложить экипаж и отправилась к Лоре. Она почему-то решила, что найдет Атласку за табльдотом на улице Мартир. И вовсе не затем, чтобы с нею свидеться, чтобы снова с нею возиться, а просто, чтобы надавать ей пощечин. И действительно, Атласка обедала за отдельным столиком в обществе мадам Робер. Заметив Нана, она весело расхохоталась. А Нана, пораженная в самое сердце, не устроила сцены, а, напротив, сразу присмирела, притихла. Она заказала шампанского, напоила с полдюжины соседних столиков, потом, когда мадам Робер отлучилась в уборную, утащила с собой Атласку. Только очутившись в карете, она укусила изменницу, набросилась на нее с бранью, пригрозила даже, что ее убьет.

А потом все началось сызнова. Раз двадцать Нана, почти трагическая в своем гневе обманутой женщины, пускалась на поиски этой шлюхи, которая упархивала из особняка, пресытившись роскошной жизнью, а то и просто в поисках новых увлечений. Нана твердила, что надает пощечин мадам Робер; как-то она даже заговорила о дуэли: одна из них – лишняя. Теперь, собираясь ехать обедать к Лоре, Нана нацепляла все свои бриллианты, иногда прихватывала с собой разодетых в пух и прах Луизу Виолен, Марию Блон, Татан Нене, и среди прогорклого чада, тяжело висевшего в трех зальцах под желтоватым светом газа, эти дамы ставили себя вровень с здешними девчонками, щеголяли – и перед кем! А после обеда обычно увозили их с собой. В такие дни Лора, туго затянутая в корсет и с лоснящейся более обычного физиономией, лобызала клиенток с подчеркнуто снисходительным материнским видом. Но синеглазая Атласка с чистым девичьим личиком хранила посреди всех этих страстей невозмутимое спокойствие; в ответ на побои и укусы, на которые не скупились обе соперницы, старавшиеся вырвать ее друг у друга, она заявляла, что, ей-богу же, все это зря, что лучше бы им помириться. Пощечины ни к чему не приведут, – все равно, не может же она разорваться пополам, хотя единственное ее желание – это угодить всем. В конце концов верх обычно брала Нана, осыпавшая Атласку неумеренными ласками, нежностями и подарками; а мадам Робер в отместку писала любовникам счастливой соперницы подметные письма, полные самых грязных разоблачений.

С некоторых пор граф Мюффа заметно помрачнел. Как-то утром, явно взволнованный, он протянул Нана анонимное письмо, где в первых же строках сообщалось, что графа обманывают с Вандевром и братьями Югон.

– Враки! Все это враки! – энергично запротестовала Нана слишком искренним тоном.

– Можешь поклясться? – спросил Мюффа, облегченно вздохнув.

– Чем угодно поклянусь… Ладно, клянусь головой моего ребенка!

Но письмо на этом не кончалось. Вслед за первыми разоблачениями шел рассказ об отношениях Нана с Атлаской, уснащенный неприкрыто гнусными подробностями. Дочитав письмо, Нана не могла удержаться от улыбки.

– Теперь я знаю, кто написал, – просто сказала она.

И так как графу Мюффа немедленно требовалось опровержение, она спокойно продолжала:

– А это уж, песик, тебя совершенно не касается. Тебе-то что до этого?

Нана ничего не отрицала. Граф заговорил возмущенным тоном. Она только плечами пожала. С неба он, что ли, свалился? Все этим занимаются, и Нана перечислила своих подружек, клялась, что и светские дамы не без греха. Короче, по ее словам, выходило, что дело это самое обыкновенное и самое естественное. Что ложь, то ложь; ведь он сам видел, как она вознегодовала, прочитав о Вандевре и братьях Югон. Будь это так, он был бы вправе ее удушить. Но к чему ей врать по таким пустякам? И Нана повторила свою фразу:

– А тебе-то что до этого?

Но так как граф не сдавался, Нана положила конец сцене, произнеся резким тоном:

– Впрочем, миленький, если тебя это не устраивает, пожалуйста… Никто тебя держать не собирается… Понял? Бери меня такой, какова я есть.

Граф понурил голову. В глубине души он был счастлив клятвами Нана. А она, еще раз убедившись в своем могуществе, совсем перестала щадить графа. С этих пор Атласка открыто водворилась в особняке на равной ноге с обычными визитерами. Вандевру не требовалось анонимных писем, чтобы понять, в чем тут дело; он острил, заводил в шутку с Атлаской ссоры из ревности; а Филипп и Жорж обращались с ней по-товарищески, обменивались рукопожатием и весьма откровенными шуточками.

Как-то вечером, после очередного бегства потаскушки, Нана отправилась обедать на улицу Мартир; поймать беглянку ей не удалось, зато ее ждало приключение. Она обедала, сидя в одиночестве, как вдруг появился Дагне; хотя он и остепенился, все же его иной раз снова тянуло в грязь, и тогда он выбирал самые подозрительные уголки парижского дна, где не опасался нежелательных встреч. Вот почему в первую минуту присутствие Нана, видимо, его смутило. Но не такой он был человек, чтобы отступить без боя. Улыбаясь, он подошел к ней. Осведомился, не разрешит ли сударыня пообедать за ее столиком. Услышав эти шутливые слова, Нана напустила на себя свой величественно-холодный вид и сухо ответила:

– Можете сесть где вам угодно, сударь. Мы находимся в общественном месте.

Беседа, начатая в таком тоне, не клеилась. Но за десертом Нана надоело разыгрывать комедию, да и не терпелось похвастать своими успехами; фамильярно поставив локти на стол, она спросила Дагне, обратившись к нему на «ты»:

– Ну как, дружок, дело с твоей свадьбой, идет на лад?

– Да не очень, – признался Дагне.

И в самом деле, когда он уже окончательно решился просить у родителей руки Эстеллы, он вдруг почувствовал такую холодность со стороны графа, что счел благоразумным воздержаться. Дело казалось безнадежно проигранным. Уперев подбородок в сложенные кисти рук, Нана пристально поглядела на Дагне своими светлыми глазами, и в углу ее губ залегла насмешливая складочка.

– Ах да, ведь я мерзавка, – медленно проговорила она, – ах да, ведь необходимо вырвать будущего тестюшку из моих когтей… Ей-богу же, хоть ты и умный малый, а дурак! Ну как это тебе только в голову пришло разводить сплетни в присутствии человека, который на меня молится и все мне до словечка пересказывает!.. Так слушай, дружок, – женишься, если только я этого захочу!

Теперь он понял, что так оно и будет, и в мозгу его сложился целый план действий – покорность и еще раз покорность. Меж тем он продолжал шутить, не желая придавать делу слишком серьезный оборот, и, натянув перчатки, попросил у Нана в строго официальных выражениях руку мадемуазель Эстеллы де Бевиль. Нана, не выдержав, рассмеялась, словно ее щекотали. Ох, уж этот Мими! И хочешь на него сердиться, да не можешь. Шумным успехом у милых дам Дагне был обязан главным образом своему голосу, голосу необыкновенной чистоты, гибкости и музыкальности, так что его даже прозвали «Соловей». Ни одна не могла устоять против этих обволакивающих, как ласка, звуков. Зная свою силу, Дагне рассказывал Нана какие-то небылицы, баюкая ее колыбельной песней слов. Когда они встали из-за стола, Нана приняла его руку и вся затрепетала, порозовела, вновь покоряясь его чарам. Погода стояла хорошая, Нана отослала экипаж, пошла проводить Дагне до дома и, конечно, поднялась к нему. Часа через два, приводя в порядок свой туалет, она спросила:

– Ну как, Мими, очень тебе хочется жениться?

– А как же, черт побери, – буркнул он, – это лучший для меня выход… Ты же знаешь, что я на мели.

Тут Нана окликнула его и велела застегнуть ей ботинки. Потом, помолчав немного, произнесла:

– Ей-богу, и я того же хочу… Так и быть, окажу тебе протекцию. Только твоя малютка просто жердь какая-то… Хотя раз вас всех это устраивает… Я женщина услужливая, так и быть устрою тебе это дело.

Сидя полуобнаженная в постели, она громко расхохоталась:

– Только что ты мне за это дашь?

Охваченный благодарностью, он заключил ее в объятия, покрыл поцелуями ее плечи. Окончательно развеселившаяся Нана вырывалась из его рук, откидывалась на подушки.

– Ага, знаю, – закричала она, возбужденная игрой. – Слушай, чего я потребую с тебя за комиссию… В день свадьбы потрудись принести в дар мне свою невинность… Только прежде, чем жене, слышишь, прежде!

– Непременно, непременно! – крикнул он, смеясь еще громче, чем она.

Этот торг их позабавил. Вся история с женитьбой показалась им страшно смешной.

Как раз на следующий день Нана давала обед; впрочем, как и обычно по четвергам, за столом собрались только граф Мюффа, Вандевр, братья Югон и Атласка. Граф явился задолго до назначенного срока. Ему позарез требовалось восемьдесят тысяч франков, чтобы удовлетворить двух-трех кредиторов Нана и, кроме того, купить ей сапфировую парюру, которую ей до смерти хотелось иметь. Так как он уже основательно порастряс свои капиталы, а на продажу поместья еще не решался, он искал человека, который мог бы дать в долг требуемую сумму. По совету самой Нана, он обратился к Лабордету. Но последний, сочтя дело недостаточно верным, решил переговорить с парикмахером Франсисом, который при случае охотно ссужал своих клиентов. Таким образом, граф сам отдался в лапы этих двух господ, открыто заявив, что желает остаться в тени; оба дали обещание не пускать в оборот вексель на сто тысяч франков, выданный графом; и они еще извинялись, что графу приходится платить двадцать тысяч в качестве процентов, кляли мошенников-ростовщиков, у которых, по их словам, удалось перехватить деньги. Когда слуга доложил о приходе графа Мюффа, Франсис как раз заканчивал причесывать Нана. Лабордет сидел тут же в туалетной комнате, как ближайший друг, но и только. Увидев графа, он скромно положил толстую пачку ассигнаций среди коробочек пудры и банок с румянами, и вексель был подписан на мраморной доске туалетного стола. Нана потребовала, чтобы Лабордет остался к обеду, но он отказался: он теперь знакомит с Парижем одного богатого иностранца. Тем временем Мюффа отвел Лабордета в сторону и упросил слетать к ювелиру Беккеру и доставить сапфировую парюру, которую он хотел сюрпризом преподнести Нана сегодня же вечером. Лабордет охотно взялся выполнить поручение. Через полчаса лакей Жюльен с таинственным видом вручил графу футляр.

За обедом Нана нервничала. Покой ее нарушила пачка ассигнаций. Подумать только, что такую прорву денег, восемьдесят тысяч франков, придется отдать поставщикам! Просто противно. Когда подали суп, Нана вдруг впала в чувствительность и, сидя в великолепной столовой, где весело поблескивали серебро и хрусталь, сложила гимн во славу бедности, несущей человеку счастье. Мужчины пришли во фраках, сама она надела белое шелковое платье с вышивкой, одна лишь Атласка была одета поскромнее – в черном шелку, и на шее у нее висело золотое сердечко – подарок ее щедрой подружки. Неслышно шагая за спиной обедающих, Жюльен и Франсуа с помощью Зои важно и степенно прислуживали господам.

– Конечно же, я куда больше веселилась, когда у меня гроша ломаного не было, – твердила Нана.

По правую руку от себя она посадила графа Мюффа, а по левую – Вандевра, но даже не глядела в их сторону, занятая только Атлаской, которая восседала против хозяйки между Филиппом и Жоржем Югон.

– Верно, котик? – добавляла она после каждой фразы. – Помнишь, как мы хохотали, когда бегали в пансион к тетушке Жосс на улице Полонсо?

Подали жаркое. Обе женщины с головой ушли в воспоминания. Случалось, что на них нападала какая-то неестественная болтливость; их вдруг охватывала неодолимая потребность копаться в навозе, среди которого прошло их детство, и всегда это случалось в присутствии мужчин, словно обеим непременно хотелось ткнуть этих господ носом в ту самую грязь, где выросли они обе. А господа мужчины бледнели, смущенно тупили взор. Братья Югон пытались смеяться, Вандевр нервно теребил бородку, а граф Мюффа пыжился сильнее обычного.

– Помнишь Виктора? – продолжала Нана. – Вот был испорченный мальчишка, водил нас, девочек, по чердакам.

– Как же, конечно, помню, – подхватывала Атласка. – Помню еще ваш двор, большой такой. Там была привратница вечно с метлой…

– Тетушка Бош; она уже померла…

– Как сейчас вижу вашу прачечную… Ну и толстуха была твоя мама! А помнишь, мы как-то вечером играли, а твой отец пришел пьяный-распьяный!

Тут Вандевр сделал попытку перевести разговор, смело ринувшись наперерез потоку воспоминаний милых дам.

– А знаете, дорогая, я бы охотно взял еще трюфелей. Восхитительные трюфеля… Как раз вчера я ел трюфеля у герцога де Корбрез, но они ничто против ваших.

– Жюльен, трюфелей! – кратко скомандовала Нана.

И, возвращаясь к прерванному разговору, продолжала:

– Да, черт возьми, папа у меня был не особенно благоразумный. Поэтому-то все и рухнуло! Сразу на дне оказались, без гроша… Могу сказать, нагляделась я всякого, и просто чудо, что я еще выкарабкалась, а не погибла, как папа с мамой.

На сей раз Мюффа, нервически игравший ножом, позволил себе вмешаться в дамскую беседу:

– Не очень-то вы веселые вещи рассказываете!

– Ах, невеселые? Вот оно как! – завопила Нана, бросая на него испепеляющий взгляд. – Еще бы им быть веселыми!.. Вот взяли бы, уважаемый, да принесли нам тогда хлеба… О, вы отлично знаете, я человек откровенный и говорю то, что есть. Мама была прачкой, а папа пил и умер от пьянства. Вот и все! А если вас это не устраивает, если вы брезгуете моей семьей…

Все дружно запротестовали. Откуда она взяла? Напротив: они уважают ее семью. Но Нана уже разошлась:

– Если вам стыдно, что у меня такая семья, – что ж, дело ваше, можете со мной расстаться, потому что я не из тех женщин, что от родного отца с матерью отрекаются… Придется вам принимать меня такой, какая я есть, со всем моим семейством, понятно?

Они принимали, они соглашались на папу, на маму, на прошлое, на все, что ей только угодно. Потупив глаза, эти четверо мужчин боязливо ежились, а Нана, в пьянящем сознании своего всемогущества, попирала их стоптанным башмаком, помесившим в свое время немало грязи на улице Гут-д’Ор. Она не желала утихомириться: пусть к ее ногам бросают состояния, пусть строят ей дворцы, – все равно всегда она будет с сожалением вспоминать те времена, когда с аппетитом грызла яблоки. Какая чепуха деньги, одна глупость! Только для того и нужны, чтобы долги разным мясникам да булочникам отдавать. Затем гневная вспышка разрешилась сентиментальной тирадой: одного ей хочется – простой жизни, без разных хитростей и чтобы на всей земле царила доброта.

Но как раз в эту минуту Нана заметила, что Жюльен стоит без дела.

– Что это с вами? Подавайте шампанское, – приказала она. – Чего вы на меня уставились, как баран?

В течение всей предыдущей сцены слуги не позволили себе ни разу улыбнуться. Казалось, они ничего не слышат, и чем сильнее расходилась хозяйка, тем величественнее становились их жесты. Жюльен и глазом не моргнув начал разливать шампанское. На свое горе, Франсуа, подававший фрукты, неосторожно накренил вазу, и по столу покатились яблоки, груши, кисти винограда.

– Болван безрукий! – крикнула Нана.

Лакей, желая оправдаться, весьма неудачно сослался на то, что фрукты плохо уложены. Зоя взяла из горки апельсины, и поэтому все рассыпалось.

– Тогда, значит, Зоя растяпа!

– Но, мадам… – с оскорбленным видом пробормотала горничная.

Однако мадам уже поднялась со стула и скомандовала, сопровождая свои слова царственным взмахом руки:

– Хватит, слышите? Все вон отсюда!.. Мы и без вас обойдемся.

Эта расправа, видимо, успокоила ее нервы. Нана тут же стала кроткой, любезной. За десертом было очень мило; кавалеры, обслуживая дам, развеселились. Атласка, очистив себе грушу, подошла к Нана, оперлась на спинку стула и стала есть, шепча ей что-то на ушко, отчего обе так и покатывались со смеху; потом, решив поделиться с подругой последним куском груши, Атласка зажала его зубами, приблизила лицо к лицу Нана, и обе, покусывая в шутку друг другу губки, звонко чмокнувшись, прикончили грушу. Тут все мужчины шутливо запротестовали. Филипп крикнул дамам, что они могут не стесняться. Вандевр осведомился, не лучше ли кавалерам вообще уйти. Жорж обошел стол, взял Атласку за талию и увел на место.

– Ну и дураки! – заявила Нана. – Совсем в краску вогнали нашу бедную крошку… Ничего, детка, пусть себе болтают. Это наши с тобой личные дела.

И, обернувшись к Мюффа, который со своим обычным серьезным видом наблюдал за этой сценой, Нана крикнула:

– Ведь верно, дружок?

– Конечно, безусловно, – пробормотал тот и медленно наклонил голову, подтверждая правоту Нана.

Больше никто не протестовал. Сидя среди этих господ, носителей старинных имен, представителей высшей знати, обе женщины обменивались нежными взглядами, спокойно злоупотребляя властью, данной слабому полу, открыто презирали мужчин. А те им рукоплескали.

Кофе перешли пить в маленькую гостиную. Две лампы бросали мягкий отблеск на розовый шелк шпалер, на безделушки, играли на блестящей поверхности лака, на тускло поблескивавшем золоте. В этот ночной час здесь, среди поставцов, бронзы, фарфора, шла таинственная игра света, то зажигавшего бликами серебро или инкрустации слоновой кости, то выхватывавшего из мрака резной багет, то превращавшего шелка шпалер в переливчатый муар. В камине, затопленном еще до обеда, дотлевали уголья, разливая в завешенной портьерами и драпировками гостиной приятное тепло, знойную истому. И здесь, в этой комнате, где в каждом уголке оставила какую-то сокровенную частицу своей жизни Нана – там валялись ее перчатки, тут носовой платок, здесь открытая книга, – воочию возникал ее образ, образ Нана, полуодетой, окутанной ароматом фиалок, добродушно-неряшливой, – обаятельное видение среди всей этой роскоши; а широкие, как кровати, кресла, глубокие, как альковы, кушетки манили к блаженной дремоте, когда само время перестает течь, подсказывали смешные и ласковые словечки, какие нашептывают в укромном полумраке.

Атласка растянулась на кушетке у камина и закурила пахитоску. Но Вандевр устроил ей шутки ради бурную сцену, грозил прислать секундантов, если она не перестанет отвращать Нана от ее прямых обязанностей. Жорж с Филиппом тоже включились в игру, поддразнивали Атласку, даже ущипнули ее; не выдержав их приставаний, она закричала: