Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 50 страниц)

Граф, видимо, не понял. Тогда она уточнила. Говорила Нана то по-матерински заботливо, то по-приятельски, от доброго сердца. С тех пор как она узнала, что Мюффа рогоносец, тайна ее тяготила, ей безумно хотелось с ним об этом поговорить.

– Боже мой! Что же это я лезу не в свое дело!.. Но я потому говорю, что хочется, чтобы все были счастливы… Мы ведь по душам говорим, верно? Можешь ты мне ответить откровенно?..

И, не договорив, переменила положение, – ей стало жарко у камина.

– Ох! Здорово жжет! Спина чуть не сгорела… Погоди, сейчас погрею живот. Очень полезно от всяких болей!

И, повернувшись грудью к огню, подвернув под себя ноги, спросила:

– Слушай, ты с женой больше не спишь?

– Нет, что ты! Клянусь тебе! – ответил Мюффа, боясь сцены ревности.

– И ты считаешь, что она ледышка?

Он утвердительно кивнул головой.

– И поэтому ты и любишь меня? Верно? Да отвечай, не бойся. Я не рассержусь.

Мюффа опять кивнул.

– Отлично! – сказала Нана. – Я так и думала. Эх, бедный ты песик!.. Знаешь мою тетку Лера? Вот когда она придет, попроси ее рассказать про зеленщика, который живет напротив… Представь себе, этот самый зеленщик… Ох, черт, до чего жжет! Сейчас повернусь… Поджарю левый бочок.

Она подставила бок волне тепла, и вдруг ей пришла забавная мысль, она принялась вышучивать себя, как добродушное животное, радуясь своему цветущему упитанному телу, такому розовому в отсветах огня.

– Посмотри-ка, правда, я похожа на гусыню… Ей-богу, совсем как гусыня на вертеле… Поворачиваюсь, поворачиваюсь, – того и гляди изжарюсь в собственном соку.

Ее снова одолел смех, но вдруг послышался гул голосов. Стукнули двери. Мюффа вопросительно оглянулся. Вид у Нана сразу стал серьезный и встревоженный.

– Наверно, Зоя выпустила своего кота, – сказала она. – Проклятый котище, того и гляди все перебьет!

Уже половина первого, с чего это ей взбрело на ум хлопотать о своем рогоносце? Вот теперь пришел другой. А этого надо выставить.

– Ты что-то хотела рассказать, – снисходительно спросил граф, не помня себя от радости, что она так мила с ним.

Но ей хотелось поскорее прогнать его, настроение резко переменилось, она стала грубой и уже не выбирала слов:

– Ах да! Зеленщик и его жена?.. Ну вот, мой милый, они друг к другу так ни разочка и не прикоснулись, ни разочка!.. Она, понимаешь, очень даже была не прочь, а он, дурак, не понимал… Он и думал, что она, мол, деревяшка, и стал ходить к потаскушкам. Они его развлекали всякими пакостями, а она тоже в долгу не оставалась, нашла себе молодчиков половчее, чем ее простак муж. Дело всегда плохо оборачивается, если нет согласия. Я-то хорошо знаю.

Мюффа побледнел, поняв наконец намек, и попросил ее замолчать. Но Нана уже было не остановить.

– Оставь меня в покое! Не будь вы такие скоты, вы бы к своим женам ластились не хуже, чем к нам, а не будь ваши жены такие дуры, они сумели бы удержать вас при себе не хуже, чем мы умеем вас подцепить… Все-то вы кривляетесь!.. Так-то вот! Намотай себе на ус.

– Не говорите о порядочных женщинах, – резко сказал граф, – вы их не знаете.

Нана вдруг выпрямилась.

– Не знаю? Я их не знаю? Да они неряхи, ваши порядочные женщины! Да, да, неряхи! Кто из ваших порядочных осмелится показаться вот так, как я сейчас? Найди-ка такую. Уж ты лучше помолчи, не смеши меня, право! Порядочные женщины! Не выводи меня из себя, а то разозлишь, и я скажу такое, что потом сама пожалею.

Граф в ответ пробормотал какое-то ругательство. Нана побледнела и несколько секунд молча смотрела на него. Потом отчеканила:

– Что бы ты сделал, если б жена тебе изменила?

У него вырвался угрожающий жест.

– Так! А если бы я тебе изменила?

– О-о, ты!.. – воскликнул он, пожимая плечами.

Нана не была злой. Как ни хотелось ей с самого начала разговора бросить Мюффа в лицо, что он рогат, она сдерживала себя. Куда приятнее было поучать его спокойно, вежливо. Но он вывел ее из терпения! Хватит!

– В таком случае, милый мой, зачем ты ко мне шляешься? И сегодня мне целых два часа голову морочишь, – заговорила она. – Ступай-ка лучше, навести жену, которая сейчас балуется с Фошри. Да, балуется! Хочешь адрес дам? Улица Тетбу, на углу улицы Прованс. Отправляйся!

И, видя, что Мюффа поднялся на ноги, шатаясь, как бык, получивший на бойне смертельный удар, Нана торжествующе добавила:

– Порядочные женщины, а туда же, отнимают у нас любовников… Да, они не дремлют, ваши порядочные!..

Но Мюффа не дал ей договорить. С дикой силой он бросил ее на пол; она упала, растянувшись во весь рост; он поднял ногу, желая размозжить ей каблуком голову, чтобы она замолчала. На секунду она всерьез испугалась. У него помутилось в глазах; он как сумасшедший кружил по комнате. И это дорого стоящее молчание, эта мучительная внутренняя борьба тронули ее до слез. Она горько раскаивалась. И, свернувшись у огня клубком, чтобы погреть себе правый бок, принялась его утешать:

– Клянусь тебе, дусик, я думала, ты знаешь. А иначе ни за что бы не сказала. Ей-богу!.. Да это еще, может, и неправда. Я ведь не знаю наверняка. Мне говорили… Ну, понимаешь, люди говорили. Но что это доказывает? Полно тебе… Напрасно ты так расстраиваешься. Будь я мужчиной, плевать бы я хотела на женщин! Сам видишь: женщины – что вверху, что внизу – одна другую стоят, все они дрянь да шваль.

Теперь Нана из великодушия нападала на женщин, ей хотелось смягчить жестокий удар. Но Мюффа не слушал, даже не слышал ее. Не останавливаясь, он ухитрился натянуть штиблеты, потом, последним рывком, словно обнаружил наконец дверь, выскочил из спальни. Нана ужасно обиделась.

– Пожалуйста! Скатертью дорожка! – крикнула она, хотя была уже одна в комнате. – Поди вот поговори с этаким невежей!.. Я ради него старалась!.. Сама же первая его пожалела, извинилась. Чего еще ему надо! А он только раздражать меня умеет!

Все же она осталась недовольна собой и с досадой стала чесать обеими руками ноги. Потом успокоилась.

– A-а, наплевать! Разве я виновата, что он рогач!

И, обогретая огнем со всех сторон, пышущая жаром, как куропатка на вертеле, она юркнула в постель и позвонила Зое, чтобы та привела другого, который ждал на кухне.

Мюффа тем временем в ярости шагал по улице. Только что кончился ливень. На тротуаре было скользко. Машинально взглянув вверх, он увидел, как бегут по небу обрывки черных, как сажа, туч, закрывая луну. В этот час на бульваре Османа редко попадались прохожие. Стараясь держаться в тени, граф двинулся прямо мимо строящегося здания Оперы, бормоча бессвязные слова. Эта девка солгала. Все выдумала по своей глупости и жестокости. Надо было размозжить каблуком ей голову, когда он повалил ее на пол. Нет, кончено, кончено! Довольно с него этого позора, никогда больше он не увидит ее, ни за что к ней не прикоснется. Это было бы слишком подло с его стороны. И он глубоко вздыхал, будто сбросил с себя бремя. Ах, это чудовище, голое, наглое, тупое, эта гусыня на вертеле, смеет еще обливать грязью то, что он уважал всю жизнь, все сорок лет! Луна выглянула из-за туч, залила пустынную улицу белым сиянием. Вдруг его охватили отчаяние и страх, безумный ужас, как будто он упал в бездонную пропасть.

– Боже мой! – бормотал он. – Все кончено. Ничего больше не осталось.

По бульвару торопливо шагали запоздавшие прохожие. Граф старался успокоиться. В пылавшей огнем голове снова и снова всплывал рассказ Нана. Нет, надо хорошо все обсудить. Графиня должна была вернуться из поместья г-жи де Шезель завтра утром. Но она вполне могла вернуться в Париж нынче вечером и провести ночь с этим Фошри. И ему вспомнились кое-какие мелочи, на которые он не обращал внимания, когда гостил с женой в Фондете. Как-то вечером он застал Сабину на скамейке под деревьями в таком волнении, что она не могла сразу ответить на его вопросы. И Фошри стоял рядом. Почему бы ей и не быть у него сегодня? Чем больше он думал, тем больше все это казалось ему возможным. Он даже стал находить это вполне естественным и неизбежным. Пока он сбрасывал с себя сюртук у кокотки, его жена раздевалась в спальне любовника. Что же может быть проще и логичнее? Рассуждая таким образом, он пытался сохранить хладнокровие. Весь мир, почудилось ему, охвачен безумием плоти, и оно ширится, растет, все увлекая за собой в бездну. Воспоминания жгли его. Образ обнаженной Нана вдруг вызвал в памяти наготу Сабины. И это видение, самим своим бесстыдством роднившее обеих женщин, как роднило их вызванное ими желание, было так явственно, что он даже зашатался. На мостовой его чуть не задавил фиакр. Женщины, вышедшие из кафе, хихикая, заглянули ему в лицо. У него вновь хлынули слезы. Несмотря на все усилия взять себя в руки и боясь разрыдаться на людях, он бросился в темную пустынную улицу – улицу Россини – и побрел мимо безмолвных домов, плача, как ребенок.

– Кончено! – глухо бормотал он. – Больше ничего не осталось, ничего, совсем ничего.

Он плакал навзрыд и, не в силах идти, прислонился к стене, закрыв лицо мокрыми от слез руками. Заслышав чьи-то шаги, он кинулся прочь. Ему было стыдно и страшно показываться людям, он убегал от них неверными шагами ночного бродяги. Сталкиваясь на тротуаре с прохожими, он старался придать себе непринужденный вид и думал, что все угадывают его беду по его походке. Он дошел по улице Гранж-Бательер до улицы Фобур-Монмартр. Яркий свет спугнул его, он повернул обратно. Почти час бродил он в этом квартале, выбирая самые темные закоулки. Несомненно, он знал, куда идет, и ноги сами несли его, – несли терпеливо, хотя он безотчетно усложнял свой путь все новыми обходами и поворотами. Наконец, на каком-то перекрестке, он вскинул глаза. Вот он и дошел. Угол улицы Тетбу и улицы Прованс. Он потратил целый час, чтобы добраться сюда, хотя дойти можно было в пять минут. В голове у него мучительно гудело. Ему вспомнилось, что в прошлом месяце он как-то утром заглянул к Фошри поблагодарить репортера за то, что он упомянул его в хроникерской заметке, описывавшей бал в Тюильри. Квартира Фошри находилась на антресолях, маленькие квадратные окна до половины загораживала огромная вывеска какого-то магазина. Последнее окно с левой стороны сейчас прорезала полоса яркого света – луч лампы, пробивавшийся сквозь неплотно задернутые занавески. И, не отрывая взгляда от этой сияющей щели, Мюффа стоял не шевелясь, ожидая чего-то.

Луна скрылась с черного, как тушь, неба; моросил холодный дождь. На колокольне церкви св. Троицы пробило два часа. Улица Прованс и улица Тетбу уходили куда-то в темноту, испещренную светлыми пятнами газовых фонарей, утопавших вдалеке в желтой дымке. Мюффа не двигался. Это, конечно, окно спальни. Он помнил, что стены там обтянуты красной тканью, у задней стены кровать в стиле Людовика XIII. Лампа, должно быть, стоит справа на камине. Они, несомненно, уже легли, потому что ни разу ни одна тень не промелькнула в окне, да и сама полоса света была какая-то неподвижная, словно падала от ночника. И Мюффа, не отрывая от нее глаз, обдумывал план действий: он позвонит у парадного, взбежит по лестнице, не обращая внимания на окрики швейцара, наляжет плечом, высадит дверь, застигнет их в постели, бросится на них, не дав нм времени разжать объятия. На мгновение его привела в замешательство мысль, что при нем нет оружия, но тут же он решил удушить их. И он опять обратился к своему плану, старался его усовершенствовать, все ждал чего-то, какого-то признака, чтобы увериться окончательно. Если б в эту минуту в окно появилась тень женщины, он позвонил бы. Но при мысли о возможной ошибке он леденел. Что ему тогда сказать? И снова приходили сомнения: нет, нет, его жена не может находиться у этого человека, это чудовищно, просто невозможно. Однако он не уходил, и мало-помалу от долгого ожидания, от неподвижности, от завораживающей пристальности собственного взгляда им овладело какое-то оцепенение, какая-то странная вялость.

Полил сильный дождь. Вблизи показались два полицейских. Мюффа пришлось расстаться с уголком парадного, где он укрывался. Когда полицейские повернули на улицу Прованс и исчезли в темноте, он возвратился на свой наблюдательный пункт промокший до нитки, дрожа от холода. Полоса света по-прежнему перечеркивала окно. Он хотел было уйти, но вдруг промелькнула тень, – произошло это так быстро, что ему показалось, будто он ошибся. Но тут раз за разом по светлому фону пробежали другие темные пятна – в спальне Фошри началось движение. И снова Мюффа застыл на тротуаре как пригвожденный; он чувствовал нестерпимую жгучую боль под ложечкой и все-таки не уходил, пытаясь угадать, что там творится. Мелькали тени: то как будто плечо и локоть, то ноги, то задвигалась огромная рука, а в руке силуэт кувшина для воды. Ничего нельзя было различить, но вдруг ему показалось, что он разглядел дамский шиньон. И он принялся рассуждать: прическа прямо как у Сабины, только у нее шея толще. Теперь уж он ничего не соображал, не мог. Его терзали жестокие муки подозрений, отчего снова началась невыносимая боль под ложечкой; стараясь успокоить ее, он прижимался к двери, и зубы его выбивали дробь, как у бездомного бродяги. Но он так долго не сводил глаз с окна, что озлобленный мститель уступил место моралисту; воображение его разыгралось, он представлял себя депутатом, он держал речь с трибуны парламента, он метал громы и молнии против распутства, возвещал грядущие бедствия; на свой лад он переделывал статью Фошри о мухе-отравительнице; он видел себя в роли обличителя, он заявлял во всеуслышание, что общество, где нравы столь же растленны, как в Риме поры упадка, не может более существовать. У него стало легче на душе. А тени исчезли. В спальне, вероятно, опять легли. Мюффа все смотрел на окно, все ждал.

Пробило три часа, потом четыре. Он не мог уйти. Когда припускал дождь, он забивался в угол парадного; у него насквозь промокли брюки. По улице больше никто не проходил. Минутами глаза у него закрывались, словно их обжигала полоса света, на которую он смотрел все тем же пристальным, остановившимся взглядом, с тем же нелепым упорством. Еще два раза мелькнули тени, повторив те же движения, пронося огромную тень кувшина; два раза восстанавливалось спокойствие, лампа разливала все тот же ровный свет. Из-за этих теней сомнения его возрастали. И вдруг ему пришла успокоительная мысль, отдалявшая необходимость действовать: просто надо дождаться, когда женщина выйдет на улицу. Ведь он узнает Сабину. В самом деле, чего проще? Без всяких скандалов, и сразу же все будет ясно. Надо только не уходить отсюда. Из всей путаницы чувств, терзавших его, осталась лишь глухая подспудная потребность: узнать правду. Но ждать было томительно скучно, он чуть не уснул под этой дверью; чтобы разогнать дремоту, он стал высчитывать, сколько еще придется ждать. Сабина должна быть на вокзале около десяти часов утра… Следовательно, ему придется стоять тут еще четыре с половиной часа. Что ж, он наберется терпения, будет ждать тихонько. Право, пускай эта ночь длится вечно.

И вдруг полоса света исчезла. Столь простое явление оказалось для него неожиданной катастрофой, в высшей степени неприятным и тревожным обстоятельством. Там, очевидно, погасили лампу и сейчас уснут. В такой час это вполне естественно. Однако Мюффа рассердился, – черное потухшее окно его больше не интересовало. Он смотрел на него с четверть часа, потом ему надоело, он отошел от двери и стал шагать по тротуару. До пяти часов утра он ходил взад и вперед, время от времени поднимая глаза. Окно было все таким же мертвым; минутами ему даже не верилось, и он спрашивал себя, действительно ли за этими стеклами плясали тени. Усталость навалилась на него огромной тяжестью, сознание притупилось, минутами он забывал, чего ждет тут, на углу улицы, зачем бродит, спотыкаясь на мостовой; и вдруг он пробуждался, вздрагивая от холода, и не мог сообразить, где находится. Да что это в самом деле? Стоит ли так мучить себя? Ради чего, спрашивается? Люди уснули, ну и пусть себе спят. Зачем вмешиваться в их дела? Ночь темная, никто никогда не узнает, что тут было. Теперь даже любопытство угасло в нем, растворилось в желании поскорее покончить со всем этим, найти хоть в чем-нибудь облегчение. Холод усиливался, улица ему опостылела; дважды он делал попытку уйти, снова возвращался, еле волоча ноги, и отходил еще дальше. Довольно! Нечего ему тут делать! В третий раз он дошел до бульвара и уже не вернулся.

Началось мрачное блуждание по улицам. Он шел медленно, ровным шагом, пробираясь у самых стен. Гулко стучали каблуки. Он видел лишь свою собственную тень: под каждым газовым фонарем она, вырастая, пробегала вперед, потом сокращалась. Это его убаюкивало, невольно отвлекало. Позднее он никак не мог вспомнить, где же он шел, ему казалось, что он блуждал долгие часы и все кружил, кружил, словно по арене цирка. У него осталось лишь одно четкое воспоминание. Вдруг он оказался у решетки, запирающей вход в Пассаж панорам, и стоял, прильнув к ней лицом и ухватившись обеими руками за железные прутья. Он не дергал решетку, он просто старался заглянуть в пролет Пассажа и весь дрожал от волнения, сжимавшего его сердце. Но он ничего не мог различить: пустынная галерея утопала в тумане; ветер, врывавшийся туда через улицу Сен-Марк, дул ему в лицо, обдавая запахом сырого подвала. А он все не уходил, все вглядывался. Потом, очнувшись, замер от удивления, спрашивая себя, чего он тут ищет в этот час, прижимаясь к решетке с такой силой, что прутья врезались ему в лицо. И тогда он снова пустился в путь; отчаяние и смертная тоска переполняли его сердце, словно его предали, бросили одного в черной тьме.

Забрезжил наконец рассвет, мутный зимний рассвет, нагоняющий тоску на того, кто месит грязь в закоулках ночного Парижа. Мюффа вернулся на широкие застраиваемые улицы, проложенные вдоль нового здания Оперы, тоже еще в лесах. Усыпанная известкой, размокшая от ливней, развороченная колесами земля превратилась в озеро жидкой грязи. Мюффа все шел, не замечая, куда ступает, скользил, едва не падал. Париж пробуждался. Зашаркали метлами подметальщики улиц, потянулись на заводы и фабрики первые смены рабочих, и по мере того как светлело, каждая встреча с людьми приносила Мюффа новые мучения. В самом деле, растерянный, весь забрызганный грязью, в раскисшем от дождя цилиндре, он привлекал всеобщее внимание. Укрываясь от прохожих, он подолгу стоял у дощатых заборов, между подпорками строительных лесов. Он был опустошен и всем своим существом ощущал теперь, как он жалок.

И тогда он подумал о боге. Внезапно возникшая мысль о помощи божьей, об утешении свыше поразила его как нечто неожиданное и странное; ему вспомнился г-н Вено, он ясно увидел его сальное личико, гнилые зубы. Разумеется, г-н Вено, которого он так огорчал, уже несколько месяцев упорно избегал встреч с ним, обрадуется, если раскаявшийся грешник постучится к нему и поплачет у него на груди. Когда-то господь бог был к нему милостив. При малейшей беде, при малейшем препятствии, вставшем на жизненном пути, Мюффа шел в церковь и преклонял колена, повергая свое ничтожество к подножию престола вседержителя; и молитва укрепляла его дух, он уходил успокоенный, готовый отрешиться от всех благ земных, ради спасения своей души и вечного блаженства… Но теперь он молился лишь урывками, в те часы, когда на него находил страх перед муками ада; слабость во всех ее проявлениях восторжествовала над ним. Нана поколебала скрижали его веры. И внезапная мысль о боге удивила его. Почему же он сразу не вспомнил о боге в страшный миг катастрофы, которая несла разрушение и гибель ему, слабому человеку.

И в своих мучительных скитаниях он стал искать церковь. Куда он забрел? Место в этот рассветный час показалось ему совсем незнакомым. Но, свернув на улицу Шоссе д’Антен, он увидел в самом конце церковь св. Троицы, ее высокая башня смутно вырисовывалась в тумане. Статуи белели в оголенном саду, словно зябнувшие Венеры, укрытые среди пожелтевшей листвы старинных парков. Одолев многочисленные ступени, он поднялся на широкую паперть и остановился передохнуть. Потом вошел. В церкви было очень холодно, калориферы за ночь остыли, на цветных витражах мелкими каплями осела сырость. В боковых приделах сгущалась темнота, там не было ни души; в угрюмом мраке слышалось только шарканье башмаков, – должно быть, по церкви бродил заспанный сторож, по-стариковски волоча ноги. Натыкаясь на сбитые в кучу стулья, совсем растерявшись, чувствуя, как больно сжимается сердце, граф добрался до решетки маленькой часовенки, упал на колени возле чаши со святой водой. Он сложил руки, стремясь всем своим существом отдаться молитвенному порыву, но слова молитвы не шли на ум. Машинально шевелились губы, а мыслями он был далеко; он снова шагал вдоль бесконечно длинных улиц, без отдыха, словно его подстегивала бичом суровая необходимость. И он твердил: «Господи, помоги мне, не покинь, господи, раба своего, предающегося в руки твои. Возлюбленный господь, не дай мне погибнуть от руки супостатов твоих!» Ничто не отозвалось в ответ, мрак и холод тяжело легли ему на плечи, отдаленное шарканье башмаков мешало сосредоточиться. Лишь этот надоедливый звук нарушал тишину храма, который еще не убрали перед ранней заутреней, когда все вокруг согреется, посветлеет. Вцепившись рукой в спинку стула, он поднялся, и затекшие коленки громко хрустнули. Бог еще не посетил дом свой. Так к чему же рыдать на груди г-на Вено? Этот человек бессилен.

И машинально он направился к Нана. Он поскользнулся на тротуаре, и на глазах у него выступили слезы, не от обиды за свою судьбу, а просто от слабости и недомогания. Ведь он так устал, промок под дождем и совсем замерз в эту холодную ночь. Мысль возвратиться на улицу Миромениль в свой мрачный особняк была ему нестерпима. У Нана парадное оказалось запертым. Пришлось ждать, пока выйдет из своей каморки швейцар. Поднимаясь по лестнице, он улыбался, он уже ощущал тепло мягкой постели, где можно вытянуться и уснуть.

Дверь отперла Зоя и, увидев графа, отшатнулась в испуге и удивлении. По ее словам, у Нана разыгралась ужасная мигрень, бедняжка всю ночь не смыкала глаз. Но, может быть, сейчас она задремала, надо пойти посмотреть. Зоя прошмыгнула в спальню, а Мюффа, войдя в гостиную, рухнул в кресло. Тотчас же появилась Нана. Очевидно, она соскочила с постели и выбежала, едва успев набросить на себя нижнюю юбку, босая, с распущенными волосами, в одной рубашке, смятой и разорванной в бурные часы любви.

– Как! Опять ты? – крикнула она, побагровев.

В порыве возмущения она собиралась было собственноручно вытолкать его за дверь, но, увидев, как он измучен и несчастен, пожалела его.

– Да что с тобой? На кого ты похож, бедный мой песик! Что случилось? Ты их выслеживал, а? Потому и расстроился?

Он не отвечал, только смотрел на нее взглядом затравленного зверя. Однако она догадалась, что у него все еще нет доказательств, и, желая его ободрить, сказала:

– Ну, вот видишь: я ошиблась. Твоя жена – порядочная женщина, честное слово, порядочная!.. А теперь, миленький, ступай-ка домой и ложись в постель. Тебе это необходимо.

Он не шевелился.

– Что же ты? Уходи! Не могу же я оставить тебя здесь… Надеюсь, ты не вздумаешь остаться у меня в такой час?

– Да… Ляжем, – пробормотал он.

Нана едва удержалась, чтобы не сдернуть его с кресла. Она уже потеряла терпение. Да что он, с ума, что ли, сошел?

– Ну, уходи же, – повторила она.

– Нет.

И тогда прорвалась ее досада, ее раздражение, гнев.

– Экая слякоть! Да пойми же ты, болван, что мне надоела твоя рожа! Ступай к своей жене… Не зря она тебе рога наставляет… Да-с, наставляет! Можешь мне поверить. Ручаюсь!.. Ну, хватит с тебя? Уберешься ты наконец?

Глаза Мюффа наполнились слезами. Он с мольбой сложил руки.

– Ляжем!

Нана вдруг вышла из себя, у нее у самой к горлу подкатывали истерические рыдания. Что же это такое в конце концов! Почему все лезут к ней со своими делами? Разве чужие скандалы ее касаются? Ведь она так осторожно старалась открыть ему правду, – просто по доброте душевной. А теперь вот – не угодно ли? – ей еще приходится расплачиваться. Нет уж, извините. Тут никакого доброго сердца не хватит. Пошли вы все к дьяволу!

– Да, к дьяволу, к дьяволу! – кричала она, стуча кулаком по столу. – Я-то, дура, из кожи лезла вон, ублажала его, хотела быть ему верной… довольно, милый мой, хватит! Стоит мне слово сказать, и завтра же я буду богачкой.

Он с удивлением вскинул на нее глаза. Никогда ему не приходила в голову мысль о деньгах. Пусть она только скажет, и он выполнит ее любое желание. Все его состояние к ее услугам.

– Нет, поздно! – неистово кричала она. – Я люблю, когда мужчины сами дают деньги, не дожидаясь, чтобы у них попросили… Нет, все кончено. Дай мне миллион за один раз, и то я откажусь. Кончено! У меня уже другое на уме… Убирайся, а то я за себя не отвечаю. Натворю беды!

Она угрожающе подступала к нему. При всем природном благодушии, она окончательно вышла из терпения, она чувствовала себя в своем праве, была убеждена в своем превосходстве над порядочными господами, которые ей житья не дают, но вдруг в эту минуту дверь отворилась и появился Штейнер. Ну это уж чересчур! Нана заорала во все горло:

– Еще один? Зачем пришел?

Штейнер, ошеломленный ее зычным криком, застыл на пороге. Неожиданная встреча с Мюффа была ему крайне неприятна, он испугался объяснения, которого избегал уже три месяца. Он молчал, смущенно моргал, переминаясь с ноги на ногу и отведя глаза в сторону. Слышалось только его пыхтение, он примчался с другого конца Парижа с доброй вестью и, вдруг поняв, что тут происходит нечто для него катастрофическое, весь побагровел и изменился в лице.

– Тебе чего надо? Ну? – грубо спросила Нана, обращаясь к нему на «ты», с полным пренебрежением к графу.

– Мне?.. Я полагал, я думал… – лепетал Штейнер. – Я хотел кое-что вам передать.

– Что передать?

Банкир замялся. Третьего дня Нана заявила, что, если он не раздобудет тысячу франков, чтобы уплатить за нее по векселю, она больше не пустит его на порог. Два дня он бегал, искал денег. Сегодня утром наконец наскреб нужную сумму.

– Тысячу франков, – наконец сказал он, доставая из кармана конверт.

Нана совсем и забыла о деньгах.

– Тысячу франков? – закричала она. – Да ты что, очумел? Разве я милостыни прошу? На, получай свою тысячу обратно.

И, выхватив конверт, она бросила его Штейнеру в лицо. Осторожный еврей, с трудом нагнувшись, подобрал деньги и растерянно посмотрел на нее. Потом обменялся взглядом с Мюффа, в глазах у обоих застыло отчаяние, а Нана подбоченилась, готовясь к новой атаке.

– Ах, так! Еще оскорблять меня вздумали?.. Хватит! Кончено! Хорошо, что и ты, милый мой, заявился, очень хорошо! Я от вас обоих место очищу… Ну! Вон отсюда!

Они не двигались, они остолбенели.

– Что, по-вашему, глупость делаю?.. Наплевать! К черту! Хватит с меня благородство разыгрывать! Хватит. Может, с голоду подохну – наплевать, на то моя воля!

Они пытались ее утихомирить, умоляли успокоиться.

– Ну, раз, два!.. Не желаете убираться? Нет? Так нате вам, смотрите… У меня гости.

И она широко распахнула двери в спальню. Перед глазами изгоняемых предстал Фонтан. Не ожидая, что его выставят перед зрителями, он валялся в постели в одной рубашке, задрав кверху голые ноги. На белизне смятых кружевных подушек резко выделялась его черномазая козлиная морда. Однако он нисколько не смутился, ибо привык на сцене ко всему. Мигом оправившись от изумления, он нашел в своем репертуаре забавный номер и с честью вышел из положения: изобразил, как он выражался, кролика, вытянул губы трубочкой, сморщил нос и по-кроличьи задергал всеми мышцами лица. От этого бульварного фавна так и несло пороком. Ради этого самого Фонтана Нана целую неделю бегала в Варьете, поддавшись тому неистовому сумасбродству, которое вызывает у продажных женщин уродство и кривляние комиков.

– Вот! – воскликнула она, указывая на Фонтана жестом трагической актрисы.

Мюффа, который готов был стерпеть все, не вынес такого оскорбления.

– Шлюха! – пробормотал он.

Нана, уже возвращавшаяся в спальню, выскочила обратно: последнее слово должно было остаться за ней.

– Шлюха? Чем шлюха? А твоя жена?

И скрылась, изо всей силы хлопнув дверью и щелкнув задвижкой. Мужчины молча посмотрели друг на друга. Вошла Зоя. Она им не нагрубила, напротив – говорила олень рассудительно. Как женщина благоразумная, она находила, что хозяйка сделала глупость и зашла слишком далеко. И все же Зоя защищала ее: долго с этим шутом гороховым Нана не останется, надо выждать. Пускай перебесится. Посетители ретировались. Оба не сказали ни слова. Выйдя на улицу взволнованные, братски сочувствующие друг другу, они молча обменялись рукопожатием и разошлись в разные стороны, еле волоча ноги.

Мюффа возвратился наконец домой, на улицу Миромениль, и как раз в это время подъехала жена. Они встретились на площадке у широкой лестницы, в мрачной прихожей, от стен которой веяло ледяным холодом. Оба подняли глаза и посмотрели друг на друга. Одежда графа была в грязи, бледное растерянное лицо хранило следы какого-то сомнительного похождения. Графиня, видимо, была совсем разбита после ночи, проведенной в вагоне, и чуть не засыпала на ходу; прическа у нее сбилась, под глазами залегли черные круги.

VIII

Нана и Фонтан поселились на Монмартре, по улице Верон, в маленькой квартирке на пятом этаже. В канун крещенья они пригласили кое-кого из приятелей; въехали они всего три дня назад и заодно решили справить новоселье.

Все произошло внезапно, в пылу медового месяца, без обдуманного намерения устроиться по-семейному. На другой день после своей шалой выходки, когда Нана так решительно выставила за дверь графа и банкира, она почувствовала, что все рушится. Она сразу поняла, что ее ждет: в переднюю ворвутся кредиторы, начнут вмешиваться в ее сердечные дела, грозить, что все продадут с молотка, если она не образумится; придется пререкаться с ними до хрипоты, спасать свое жалкое имущество. Уж лучше все бросить. Да и надоела ей эта квартира на бульваре Османа. На что ей эти раззолоченные палаты? В припадке нежных чувств к Фонтану она мечтала теперь о маленькой светлой спаленке; воскресли прежние ее идеалы, идеалы тех времен, когда она была цветочницей, когда предел ее мечтаний составлял палисандровый зеркальный шкаф и кровать с голубым репсовым пологом. В два дня она распродала все безделушки и драгоценности, какие смогла вынести из дому, захватила с собой десять тысяч франков и, не сказав ни слова привратнице, ушла. Скрылась, исчезла бесследно, как в воду канула. Ну, теперь уж мужчины не станут цепляться за ее юбки. Фонтан был очень мил. Ни слова не сказав против, предоставил ей действовать. Даже повел себя как хороший товарищ. У него самого было около семи тысяч франков, и он, которого обычно обвиняли в скупости, согласился присоединить свои капиталы к десятитысячному вкладу Нана. Они решили, что располагают прочной основой для обзаведения, и начали устраиваться; взяв денег из общей кассы, сняли и обставили квартиру из двух комнат на улице Верон, все делили поровну, как старые друзья. Вначале действительно все шло чудесно.