Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 50 страниц)

– Подавай! – вдруг закричал старший машинист.

Тут уж сам принц остерег графа Мюффа. Спускали холст. Готовили декорацию для третьего акта – грот Этны. Одни рабочие устанавливали стойки в гнезда, другие взялись за боковые кулисы, прислоненные к стене, и прикрепляли их к стойкам толстыми веревками. В глубине сцены осветитель установил подставку и зажег рожки под колпаком из красного стекла, изображавшие отблеск горна в кузнице Вулкана. Царила суматоха, та мнимая суета, где, однако, рассчитано каждое движение; и среди этой беготни мелкими шажками разгуливал суфлер, разминая затекшие ноги.

– Ваше высочество слишком милостиво ко мне, – твердил Борденав, не переставая кланяться. – Театр невелик, но мы делаем все, что в наших силах… Если ваше высочество соблаговолит последовать за мной…

Граф Мюффа двинулся в сторону коридора, куда выходили артистические уборные. Крутой наклон подмостков удивил его; беспокойство графа объяснялось и тем, что пол ходил под ногами; в открытые люки видно было горевший под сценой газовый свет; там, в этих глубинах, дышавших затхлостью погреба, шла своя подземная жизнь, раздавались голоса людей. Но когда граф возвращался, случилось небольшое происшествие. Две артисточки, уже одетые для третьего действия, болтали, припав к глазку занавеса. Одна из них, встав на цыпочки, расширяла пальцем отверстие в занавесе, очевидно отыскивая кого-то в зале.

– Вот он! – вдруг воскликнула она. – Ну и харя!

Шокированный Борденав еле удержался, чтобы не пнуть ее ногой. Но принц улыбнулся, окинув довольным и игривым взглядом артисточку, которой плевать было на его высочество. Она дерзко хохотала. Однако Борденав решил увести принца подальше от греха. Граф Мюффа, весь в поту, снял шляпу; страшнее всего была духота, густой, жаркий воздух, пропитанный резким запахом газа, клея, особым запахом кулис, шедшим от декораций, от подозрительных по чистоте юбок фигуранток, от затхлых и темных закоулков. В коридоре непривычный посетитель чувствовал себя отравленным тяжелыми человеческими испарениями, которые по временам перебивал еще более едкий аромат туалетной воды и мыла, вырывавшийся из артистических уборных. Подняв голову, граф бросил взгляд на лестничную клетку, ослепленный резким потоком света, задыхаясь от жары, сдавившей ему затылок. Сверху доносился грохот умывальных тазиков, смех и возгласы; гулко и непрерывно хлопали двери, пропуская запах женщины – мускуса, румян, а сильнее всего волос, пахнувших, как звериная грива. И он ускорил шаги, стараясь не останавливаться, почти бежал, чувствуя, как по его коже проходит дрожь от жгучего соприкосновения с этим неведомым мирком.

– Любопытная все-таки штука театр! – восторженно воскликнул маркиз де Шуар с видом человека, наконец-то очутившегося в своей стихии.

Но Борденав уже подошел к уборной Нана, помещавшейся в самом конце коридора. Он хладнокровно повернул ручку двери и, пропуская вперед высокого гостя, произнес:

– Если его высочеству угодно войти…

В ответ раздался растерянный женский крик, и посетители успели заметить, как Нана, обнаженная до пояса, бросилась за занавеску; костюмерша, вытиравшая актрису, так и застыла с полотенцем в руках.

– Как глупо входить без предупреждения! – крикнула Нана из своего убежища. – Не смейте входить, вы же видите, что входить нельзя!

Борденава, очевидно, раздосадовало это бегство.

– Да не прячьтесь вы, душечка, что тут такого, – сказал он. – Это его высочество. Нечего ребячиться.

И так как Нана все еще упорствовала, все еще не могла успокоиться, хотя ее уже разбирал смех, Борденав добавил отечески ворчливым тоном:

– Эти господа, слава богу, знают, как выглядят дамы. Не съедят же они вас, в самом деле!

– Ну, это как сказать, – лукаво заметил принц.

Желая угодить высокому гостю, все залились неестественно громким смехом. Изысканная острота, чисто парижский юмор, заявил Борденав. Занавеска мерно колыхалась, Нана молчала, очевидно решая, как ей быть. А граф Мюффа, которому вся кровь бросилась в лицо, осматривал тем временем уборную артистки. Это была квадратная комната с низким потолком, обтянутая светло-табачной материей. Занавеска из этой же ткани, висевшая на металлическом пруте, отгораживала часть уборной, образуя особый уголок. Уборная выходила на театральный двор, шириной не больше трех метров, и на противоположной, облезшей от времени стене четко вырисовывались желтые квадраты света, падавшие из окон. Большое псише помещалось напротив белого мраморного умывальника, на доске которого в беспорядке стояли флаконы и хрустальные баночки для кремов, эссенций и пудры. Граф шагнул к зеркалу и увидел свое побагровевшее лицо, капельки пота на лбу; опустив глаза, он подошел к умывальнику и с минуту тупо глядел на тазик с мыльной водой, на туалетные принадлежности из слоновой кости, на мокрые губки. Похожее на головокружение чувство, которое он испытывал во время своего первого визита к Нана, на бульваре Османа, охватило его с новой силой. Под ногами он ощущал пушистый ковер; из газовых рожков, горевших над туалетным столиком, с тонким свистом вырывалась теплая струйка нагретого воздуха, овевавшая его виски, Здесь стоял тот же одуряющий запах, запах женщины, но только еще более резкий и жаркий под этим низко нависшим потолком, так что у графа подкосились ноги, и он поспешно присел на мягкий диван, стоявший в простенке между двух окон. Но тотчас же поднялся, снова подошел к умывальнику, уже ничего не видя, бесцельно блуждая взглядом по комнате, и вдруг ему вспомнилось, что когда-то, очень давно, в его спальне увядал букет тубероз, и он чуть было не задохнулся от этого запаха. В запахе увядающих тубероз есть что-то человеческое.

– Да поторопись ты! – прошипел Борденав, просовывая голову за занавеску.

Принц тем временем благосклонно слушал объяснения маркиза де Шуар, который, взяв с умывальника заячью лапку, показывал, как пользуются ею, накладывая белила. Сидевшая в уголке Атласка со своим невинным девичьим лицом рассматривала гостей; а костюмерша мадам Жюль тем временем готовила трико и тунику для выхода Венеры. Мадам Жюль, существо без возраста, с желтым, как пергамент, лицом, с застывшими чертами, была типичной старой девой, из тех, что словно никогда не бывали молодыми. Она иссохла в раскаленном воздухе артистических уборных, среди самых прославленных в Париже бедер и бюстов. Вечно она ходила в черном выцветшем платье, обтягивавшем ее грудь, плоскую, как и подобает бесполому созданию, а на том месте, где у обычного человека помещается сердце, у нее торчал целый лес булавок.

– Прошу прощения, господа, – произнесла Нана, раздвигая занавеску, – но вы застали меня врасплох…

Мужчины обернулись. Нана и не подумала одеться, а лишь застегнула пуговку на коротеньком перкалевом лифе, еле прикрывавшем грудь. Посетители обратили ее в бегство как раз в тот момент, когда она начала раздеваться, стягивая с себя костюм рыночной торговки. Из заднего разреза панталончиков торчал кончик рубашки. И, поддерживая край занавески, словно готовясь задернуть ее при малейшем признаке тревоги, она так и стояла с обнаженными руками, с обнаженными плечами, с задорно обнаженными розовыми сосками, в том расцвете молодости, который так обаятелен у полных блондинок.

– О, вы меня застали врасплох, никогда бы я не посмела… – бормотала она, улыбаясь с притворно сконфуженным видом, и даже шея у нее порозовела.

– Да бросьте, ведь все считают, что так вы еще красивее! – крикнул Борденав.

Нана снова скорчила невинно-смущенную гримаску юной девочки и, извиваясь, словно от щекотки, повторила:

– Ваше высочество оказали мне слишком большую честь. Прошу, ваше высочество, извинить меня за то, что я принимаю вас в таком виде…

– Это я должен принести извинение за несвоевременный визит, – ответил принц. – Но поверьте, сударыня, я не мог устоять против желания лично выразить вам свое восхищение…

После этих слов Нана уже совершенно спокойно направилась к туалетному столу, пройдя в своих панталончиках среди расступившихся перед ней мужчин. Бедра у нее были очень широкие, так что вздувался батист панталон; грудь она выпятила и, лукаво улыбаясь, кивнула на ходу гостям. Вдруг она дружеским жестом протянула руку графу Мюффа, будто только сейчас его заметила. Затем пожурила его – почему не пришел к ней на ужин. Его высочество изволили снисходительно пошутить над Мюффа, а тот что-то промямлил в ответ, еще ощущая на своей пылающей ладони прикосновение маленькой ручки, прохладной от туалетного уксуса. Граф плотно пообедал у принца, а тот умел покушать и выпить. Оба были немного навеселе, но держались отлично. Желая скрыть свое замешательство, Мюффа решил начать разговор; однако не нашел иной темы, кроме жары.

– Бог мой, как здесь жарко, – начал он. – Как это вы, сударыня, можете существовать в такой температуре?

Разговор несколько минут продолжался в том же духе, как вдруг у самых дверей уборной раздались громкие голоса. Борденав отодвинул дощечку, прикрывавшую решетчатый глазок, совсем как в монастырской келье. Это оказались Фонтан, Прюльер и Боск, каждый держал под мышкой бутылку шампанского, а в руках по нескольку стаканов. Фонтан стучал, орал, что нынче его именины, что он сам купил шампанского. Нана вопросительно взглянула на принца. Ну конечно, само собой разумеется! Его высочество не желает никого стеснять, наоборот – он будет только доволен. Но Фонтан не стал дожидаться разрешения, он ворвался в уборную и, кривляясь, воскликнул:

– Мой не скряга, мой платил шампанское!..

Вдруг Фонтан заметил принца, он и не подозревал о его присутствии в уборной Нана. Он сразу же замолчал и с торжественно-шутовским видом изрек:

– Король Дагобер ждет за дверью и просит разрешения чокнуться с вашим королевским высочеством.

Принц улыбнулся – шутка показалась всем очень милой. Комнатка была маловата для такого количества гостей. Пришлось потесниться: Атласка и мадам Жюль отошли вглубь к занавеске, мужчины столпились вокруг полуголой Нана. Все трое актеров явились в костюмах второго акта. Прюльеру пришлось снять треуголку швейцарского адмирала, потому что высоченный плюмаж упирался прямо в потолок, а Боск в пурпуровом камзоле и в жестяной короне старался устоять на дрожавших, как у всех запойных пьяниц, ногах и приветствовал принца с видом монарха, принимающего в своем замке отпрыска соседнего царствующего дома. Шампанское разлили в стаканы, чокнулись.

– Пью за ваше высочество! – торжественно провозгласил старик Боск.

– За армию! – добавил Прюльер.

– За Венеру! – крикнул Фонтан.

Принц любезно поднял свой стакан, подождал, потом трижды склонил голову, бормоча:

– Сударыня… адмирал… спр…

И залпом выпил шампанское. Граф Мюффа и маркиз де Шуар последовали его примеру. Шутки прекратились, королевскому двору приличествует тишина. С невозмутимой серьезностью обитатели этого мирка под причудливым светом газовых рожков разыгрывали сцену из жизни реального мира, Нана, совсем забыв, что она в одних панталончиках, из которых выглядывает кончик сорочки, играла роль светской дамы, настоящей царицы Венеры, принимающей в своих интимных покоях государственных мужей. Каждую фразу она начинала словами: «Ваше высочество», почтительно ныряя в реверансе, обращалась к лицедеям Боску и Прюльеру, как к государю и сопровождающему его министру. И никто даже не улыбнулся такому противоестественному смешению, тому, что настоящий принц, наследник престола, пьет с фиглярами и чувствует себя как дома среди этого карнавального Олимпа, в этом маскарадном королевстве, в окружении костюмерш и потаскушек, скоморохов и бордельных зазывал. Директор, с увлечением следивший за удачной мизансценой, прикладывал в уме, какие можно было бы получить сборы, если бы его высочество согласился выйти на сцену во втором действии «Белокурой Венеры».

– А что, если мы позовем сюда моих дамочек? – вдруг воскликнул он совсем уж фамильярно.

Но Нана не пожелала. Однако сама она забыла о сдержанности. Ее привлек своей шутовской физиономией Фонтан. Она терлась возле актера, не спуская с него, взгляда, как беременная женщина, которую вдруг потянуло на сомнительную пищу, – даже перешла с ним на «ты».

– Налей-ка, дурачок!

Фонтан снова разлил шампанское в стаканы, и снова его выпили с теми же самыми тостами:

– За его высочество!

– За армию!

– За Венеру!

Но Нана потребовала молчания, властно махнув рукой. Она высоко подняла стакан и крикнула:

– Нет, нет, пьем за Фонтана!.. Сегодня Фонтан именинник. За Фонтана! За Фонтана!..

Чокнулись в третий раз за здоровье Фонтана. Принц, заметив, что Нана буквально пожирает комика глазами, обратился к нему.

– Господин Фонтан, – произнес он с истинно царственной любезностью, – пью за ваш успех.

Его высочество, стоя возле умывальника, не замечал, что полами сюртука вытирает мокрый мрамор. Словно в алькове, словно в тесной ванной комнате, от тазов и губок исходили влажные испарения, одуряюще пахло притираниями, и шампанское примешивало к этим запахам свой остренький, пьянящий аромат. Нана стояла между принцем и графом Мюффа, и при малейшем движении мужчинам приходилось поднимать руки, чтобы не задеть ее бедер или груди. Мадам Жюль хранила чопорно-выжидательную позу, и на лице ее не проступило даже капельки пота. Атласка, которая хоть и многого нагляделась на своем веку, не могла надивиться, как это принц и знатные господа во фраках без всякого стеснения жмутся на глазах у ряженых к полуголой бабе, и решила про себя, что шикарные люди вовсе не такие уж чистюли.

Но тут в дальнем конце коридора затренькал колокольчик папаши Барильо. Заглянув в уборную Нана, он обомлел, увидев, что трое актеров все еще не сменили костюмов второго действия.

– Господа, господа… – забормотал он, – поспешите. В фойе уже дан для публики звонок.

– Ничего, подождут, – хладнокровно обрезал Борденав.

Чокнулись еще раз, но поскольку бутылки опустели, актеры пошли переодеваться. Боск, который ухитрился облить шампанским приставную бороду, снял ее и, лишившись сего благородного украшения, показал присутствующим изможденную старческую физиономию, всю в синеватых прожилках, типичную физиономию спившегося актера. И тут же его пропитой голос донесся уже с лестницы: Боск хвастливо говорил Фонтану, очевидно намекая на принца:

– Ну как? Здорово я его отбрил!

В уборной Нана остались теперь только принц, граф и маркиз. Борденав ушел вместе с папашей Барильо и велел ему перед открытием занавеса предупредить Нана.

– Разрешите, господа? – обратилась Нана к гостям, принимаясь гримировать лицо и руки, которые требовали особых трудов, поскольку в третьем действии она появлялась обнаженной.

Принц уселся на диван рядом с маркизом де Шуар. Только граф Мюффа остался стоять. Его окончательно развезло от двух бокалов шампанского, выпитых здесь, в этой душной, жаркой комнатушке. Атласка, увидев, что господа заперлись с ее подружкой, из деликатности спряталась за занавеской; присев там на чемодан, она ждала и злилась, что приходится зря торчать здесь, а мадам Жюль тем временем бесшумно двигалась по комнате, ничего не говоря, ни на кого не глядя.

– Вы прелестно исполнили застольную, – проговорил принц.

Так начался разговор, однако после каждой отрывистой фразы следовала пауза. Нана не всегда удавалось отвечать на вопросы. Густо намазав лицо и руки кольдкремом, она кончиком полотенца стала накладывать белила. Потом отвела взор от зеркала и, не выпуская из рук баночку с белилами, с улыбкой взглянула на принца.

– Ваше высочество слишком меня захвалили, – пробормотала она.

Накладывать грим – дело сложное, и маркиз де Шуар следил за движениями Нана с восхищенно-блаженным видом. Он тоже вмешался в разговор.

– А не может ли оркестр аккомпанировать вам потише? – произнес он. – Просто преступление заглушать ваш голос.

На сей раз Нана не обернулась. Она орудовала сейчас заячьей лапкой, проводя ею по лицу легкими, но точными движениями, нагнувшись над умывальником и выпятив свои приятные округлости, обтянутые панталончиками с торчащим сзади кончиком сорочки, Но, желая показать, что ее тронул комплимент старца, она вильнула бедром.

Воцарилось молчание. Мадам Жюль заметила, что панталошка на правой ноге разорвалась. Она вытащила булавку, приколотую против сердца, и, опустившись на колени, стала хлопотать у ляжки Нана, а та, казалось, даже не замечала ее возни и пудрила лицо, стараясь не коснуться пуховкой скул. Но когда принц заявил, что, если она выступит в Лондоне, все англичане сбегутся на ее дебют, – она мило расхохоталась и повернулась к его высочеству в облаке рисовой пудры, с ярко-белой левой щекой. Потом вдруг стала очень серьезной: пора было накладывать румяна. Приблизив к зеркалу лицо, она окунула в баночку палец и осторожно положила румяна под глазами, аккуратно размазав их вплоть до самых висков. Господа почтительно молчали.

Граф Мюффа до сих пор еще не открыл рта. Ему невольно вспомнились годы юности. Вспомнилась детская, так редко освещавшаяся теплой материнской улыбкой. Позже, когда уже шестнадцатилетним подростком он целовал на ночь мать, даже засыпая, он ощущал ледяной холод этого поцелуя. Как-то раз он прошел мимо полуоткрытой двери, за которой мылась служанка, это было и осталось, вплоть до самой женитьбы, единственным взволновавшим его воображение воспоминанием. Жена его неукоснительно выполняла свои обязанности супруги, но сам он, в силу ханжества, никогда не мог отделаться от какого-то смутного отвращения. Он взрослел, он старел, так и не познав зова плоти, и, покорный суровой церковной морали, подчинил свою жизнь целому кодексу заветов и правил. И вдруг его занесло в эту артистическую уборную, к этой полуголой девице. Он, на чьих глазах графиня Мюффа ни разу не пристегнула даже подвязки к чулку, присутствует сейчас при интимном туалете женщины среди нагроможденных в беспорядке баночек и тазиков, вдыхает этот, такой сильный и такой сладостный, аромат. Все его существо возмущалось, он чувствовал, что постепенно все больше подпадает под власть Нана, он заранее пугался, вспоминая рассказы о дьявольском наваждении, которыми его пичкали в детстве. Он верил в дьявола. Нана с ее смехом была, пожалуй, дьяволом: ее бедра, ее грудь распирал порок. Но он поклялся себе сохранить твердость духа. Он сумеет устоять.

– Значит, договорились, – болтал принц, уютно устроившись на диване, – в будущем году вы приезжаете в Лондон, и мы устроим вам такую горячую встречу, что вы никогда больше не захотите вернуться во Францию… Эх, милый мой граф, не умеете вы ценить красивых женщин. Мы у вас всех их отберем.

– А ему-то что, – сердито буркнул маркиз де Шуар, который, оставшись среди своих, осмелел. – Наш граф – сама добродетель.

Услышав эти слова, Нана взглянула на графа таким странным взглядом, что он вдруг почувствовал досаду. И тут же удивился своей досаде, рассердился на самого себя. Почему в конце концов он стыдится своей добродетели перед какой-то девкой? Ему захотелось ее ударить. Но в эту самую минуту Нана уронила кисточку на пол; она нагнулась за кисточкой, он тоже нагнулся, и их дыхание смешалось, волосы Венеры волной скользнули по его рукам. Это было наслаждением, впрочем, не свободным от укоров совести, но для истинного католика страх перед преисподней лишь усугубляет остроту греховных радостей.

В эту минуту за дверью раздался голос папаши Барильо:

– Сударыня, можно стучать? Публика потеряла терпение.

– Сейчас, – спокойно отозвалась Нана.

Она обмакнула кисточку в банку с тушью, потом чуть не уткнувшись носом в зеркало, зажмурив левый глаз, осторожно накрасила ресницы. Мюффа, стоя позади, глядел на Нана не отрываясь. Он видел в зеркале ее круглые плечи, ее грудь с легчайшими розовыми тенями. И, вопреки всем своим усилиям, не мог отвести взгляда от этого лица, которому зажмуренный глаз придавал пикантность, от этих милых ямочек, от этой чувственной гримаски. Когда же она зажмурила правый глаз и прошлась по ресницам кисточкой, он понял, что навсегда в ее власти.

– Мадам, – снова раздался из-за двери охрипший голос сценариуса, – они топают ногами, того гляди скамейки поломают… Можно стучать?

– Да ну вас, – нетерпеливо бросила Нана. – Стучите, мне-то что… Я не готова; ничего, подождут!

Она тут же успокоилась и, повернувшись к гостям, добавила с улыбкой:

– Право, даже минутки поговорить не дадут.

Теперь она уже закончила гримировать лицо и руки. Оставалось только наложить на губы две карминовые полоски. Граф Мюффа чувствовал, как все более и более волнует его, как неотступно влечет к себе эта поддельная краса пудры и румян, как исступленно подстегивает желания эта размалеванная юность, этот чересчур алый рот на чересчур белом лице, эти подведенные глаза, неестественно огромные, окруженные синевой, горящие, словно истомленные любовью. Нана удалилась за занавеску, чтобы снять панталончики и надеть трико Венеры. Потом, невозмутимая в своем бесстыдстве, расстегнула перкалевый лиф, протянула руки мадам Жюль и с ее помощью просунула их в короткие рукава туники.

– Скорее, публика злится, – пробормотала она.

Полузакрыв глаза, принц с видом знатока оглядывал округлые линии ее груди, а маркиз де Шуар невольно покачал головой. Чтобы ничего не видеть, Мюффа уставился на ковер. Впрочем, Венера была готова к выходу, она лишь накинула на плечи газовый шарф. Старая мадам Жюль суетилась вокруг нее, похожая на деревянную фигурку с пустыми светлыми глазками; вытащив несколько булавок из неистощимой подушечки, заменявшей ей сердце, она подколола тунику Венеры, касаясь пышной наготы своими сухенькими ручками, без слов, без воспоминаний, в давнем забвении своего пола.

– Готово! – воскликнула Нана, осматривая себя напоследок в зеркало.

Вошел встревоженный Борденав и заявил, что третий акт уже начался.

– Ладно, иду! – отозвалась Нана. – Подумаешь, какое дело! А это ничего, что мне вечно приходится их ждать?

Господа покинули уборную. Но они не попрощались с Нана, принц выразил желание посмотреть третье действие из-за кулис. Оставшись одна, Нана оглядела комнату и вдруг удивленно воскликнула:

– Куда же она делась?

Слова эти относились к Атласке. Когда Нана обнаружила ее за занавеской, на чемодане, та спокойно заявила:

– Конечно, я здесь сижу, просто не хотела мешать тебе и всем твоим кавалерам!

И добавила, что немедленно уходит. Но Нана ее не пустила. Вот дурочка! Ведь Борденав дал согласие на ее дебют. После спектакля они обо всем договорятся окончательно. Атласка заколебалась. Слишком уж тут много всего наворочено, да и здешний народ не по ней. Все же она решила остаться.

Когда принц спускался по узенькой лестнице, вдруг послышался шум, глухая брань, какой-то топот, словно там в дальнем углу театра шла драка. Актеры, ожидавшие своего выхода, перепугались. Оказывается, Миньон снова разошелся, осыпая Фошри дружескими тычками. Он изобрел новую забаву – щелкал журналиста по носу, отгоняя, по его уверениям, мух. Естественно, что актеры от души наслаждались этим зрелищем. Но вдруг Миньон, вдохновленный своим успехом, разнообразия ради, закатил журналисту пощечину, самую настоящую и весьма увесистую пощечину. На сей раз он переиграл: Фошри не мог смириться с тем, что ему в присутствии актеров закатили оплеуху. И оба соперника, с бледными, искаженными ненавистью лицами, сцепились уже не комедии ради, а всерьез. Они катались по полу за боковой кулисой, и каждый обзывал противника сутенером.

– Господин Борденав! Господин Борденав! – задыхаясь, крикнул прибежавший за директором режиссер.

Борденав, извинившись перед принцем, последовал за режиссером. Узнав в дерущихся Фошри и Миньона, он досадливо махнул рукой. Вот уж действительно нашли время и место, его высочество рядом, да и публика может услышать! В довершение всего примчалась, задыхаясь, Роза Миньон буквально за минуту до своего выхода на сцену. Вулкан уже кинул ей реплику. Но Роза застыла на месте, видя, как на полу у самых ее ног муж и любовник душат, лягают друг друга, рвут друг у друга волосы, а сюртуки у них побелели от пыли. Они мешали ей пройти, хорошо еще, что машинист успел поймать цилиндр Фошри, когда этот чертов цилиндр чуть было не выкатился на сцену. Тем временем Вулкан, который безбожно импровизировал, желая отвлечь зрителей, снова повторил реплику. Но Роза не трогалась с места, глядя на дерущихся мужчин.

– Да не смотри ты на них! – злобно прошипел ей на ухо Борденав. – Иди, иди скорее! Тут тебе делать нечего! Пропустишь выход!

Получив толчок в спину, Роза перешагнула через сцепившиеся тела и очутилась на сцене перед публикой в ярком свете рампы. Она так и не смогла понять, почему они катаются по земле, почему началась драка. Все еще дрожа всем телом, чувствуя, что в висках у нее гудит, она подошла к рампе с чарующей улыбкой влюбленной Дианы и пропела первую фразу своего дуэта таким проникновенным голосом, что публика устроила ей настоящую овацию. Позади, за кулисами, слышались глухие удары. Еще минута – и драчуны выкатятся на сцену. К счастью, музыка заглушала их возню.

– Пропадите вы пропадом! – заорал взбешенный Борденав, когда драчунов удалось разнять. – Не можете, что ли, дома драться? Вы же знаете, я таких вещей не терплю… Сделай одолжение, Миньон, держись левой стороны, а вас, Фошри, попрошу держаться правой, и если вы посмеете ступить налево, я вас из театра выкину… Значит, решено – один налево, другой направо, иначе я запрещу Розе вас сюда водить.

Он вернулся к принцу, который осведомился, в чем дело.

– Да так, пустяки, – хладнокровно ответил Борденав.

Закутанная в меха Нана, в ожидании своего выхода, беседовала с кавалерами. Когда граф Мюффа подошел поближе, чтобы взглянуть на сцену в щелку между кулис, режиссер жестом показал ему, чтобы тот ступал потише. С колосников струилось умиротворяющее тепло. В кулисах, исполосованных резкими лучами света, ждали своей очереди несколько человек; они болтали вполголоса, передвигались на цыпочках. Осветитель находился на своем посту перед сложной системой газовых кранов; пожарный, опершись о кулису, вытягивал шею, стараясь разглядеть, что происходит на сцене, а наверху, сидя под самым потолком на скамеечке, машинист, опускающий и поднимающий занавес, смиренно ждал звонка, чтобы привести в действие свои канаты, равнодушный к тому, что делают актеры. И среди духоты, осторожных шагов и шушуканья со сцены доносились голоса актеров, какие-то нелепые, глухие, поражавшие своей ненатуральностью. А там, еще дальше, за неотчетливым звучанием оркестра слышалось все заполняющее могучее дыхание – дыхание зрительного зала, то приглушенное, то вольное, прерываемое шумом, смехом, рукоплесканиями. Присутствие невидимой отсюда публики ощущалось даже в минуты полного затишья.

– Но здесь ужасно дует, – вдруг произнесла Нана, запахивая на груди мех. – Взгляните, пожалуйста, Барильо… Держу пари, что где-нибудь открыли окно… Так и помереть недолго!

Барильо клялся, что лично запер все окна. Разве что разбили стекло. Актеры вечно жаловались на сквозняки. В тяжелом, раскаленном газом воздухе то и дело проходили ледяные струи, настоящий рассадник легочных заболеваний, по утверждению Фонтана.

– Вы бы сами походили декольте, – продолжала сердиться Нана.

– Тише там! – буркнул Борденав.

На сцене Роза так многозначительно пропела последние фразы дуэта, что крики «браво!» заглушили оркестр. Нана замолчала, лицо ее сразу стало серьезным. Граф между тем рискнул углубиться в какой-то проход, но Барильо предупредил, что там впереди открыт люк. Декорации были видны графу с изнанки и сбоку, он видел обратную сторону рам, подпертых тюками старых афиш, и чуть дальше – уголок сцены – пещеру Этны в серебряном руднике и в глубине ее горн Вулкана. Свисавшие с потолка софиты освещали фольгу, размалеванную широкими мазками. На стойках чередовались лампочки под синими и красными колпачками, так чтобы у зрителей создавалось впечатление пылающих углей; а на третьем плане по земле стлались струйки газа, имевшие целью оттенить гряду черных скал. И здесь на пологом пратикабле, среди этих огненных брызг, напоминавших плошки, расставленные в траве в ночь народного празднества, устроилась старушка мадам Друар, игравшая Юнону; прикрыв утомленные светом глаза, она подремывала в ожидании своего выхода.

Вдруг началось какое-то движение. Симона, внимательно слушавшая Клариссу, которая рассказывала ей что-то с жаром, вдруг тихонько воскликнула:

– Смотри-ка! Триконша!

И впрямь это была Триконша со своими длинными буклями и с видом графини-сутяжницы. Заметив Нана, старуха направилась прямо к ней.

– Нет! – отрезала Нана, перебросившись с Триконшей двумя-тремя короткими фразами. – Сегодня не могу.

Старая дама стояла с важным видом. Проходя мимо, Прюльер пожал ей руку. Две маленькие статистки разглядывали ее с нескрываемым волнением. А она, видимо, колебалась. Потом поманила к себе Симону. И снова начался быстрый, отрывистый разговор.

– Ладно, – согласилась Симона. – Через полчаса освобожусь.

Но когда Симона стала подниматься к себе в уборную, мадам Брон, снова взявшаяся за разноску писем, вручила ей записочку. Борденав, понизив голос, яростно клял привратницу, осмелившуюся пропустить Триконшу, эту бабу, да еще в такой день! Ведь в театре присутствует принц, негодовал он. Мадам Брон, прослужившая в театре тридцать лет, сердито пожала плечами. Ей-то откуда знать? У Триконши свои дела со здешними дамами; господин директор видел ее десятки раз и небось молчал. А пока Борденав тихонько чертыхался, Триконша спокойно рассматривала принца, оценивая его опытным взглядом. По ее болезненно желтому лицу пробежала улыбка. Потом она медленно направилась к выходу среди почтительно расступавшихся перед ней артисточек.

– Значит, сейчас? – спросила она, повернувшись к Симоне.

Симона стояла с озабоченным видом. Врученное ей письмо было от молодого человека, которому она обещала увидеться нынче вечером. Она наспех нацарапала ответ и вручила мадам Брон: «Сегодня вечером, дорогой, ничего не получится, я занята». Но все же она беспокоилась: а вдруг молодой человек захочет ее подождать? Так как она не была занята в третьем действии, то собиралась немедленно уйти. И послала Клариссу на разведку. Выход Клариссы был только в самом конце действия. Кларисса спустилась вниз, а Симона тем временем решила на минуточку заглянуть в их общую уборную.

Внизу, в буфете мадам Брон, какой-то статист, игравший Плутона, угощался в одиночестве, кутаясь в красную мантию с золотыми языками пламени. Скромная торговля привратницы, очевидно, процветала, ибо в пещере под лестницей, где ополаскивались стаканы, уже стояли целые лужи. Кларисса, она же Ирида, подобрала подол, волочившийся по грязным ступеням. Но на повороте лестницы осторожности ради она остановилась и, вытянув шею, заглянула в каморку. Чутье ее не обмануло. Так и есть, этот болван Ла Фалуаз сидел все на том же стуле в дальнем углу между печкой и столом. Распрощавшись с Симоной, он сделал вид, что уходит, а сам незаметно проскользнул обратно. Впрочем, в каморке по-прежнему торчала целая орава франтов, затянутых во фраки, в белых перчатках, все в той же покорно-терпеливой позе. Все они равно томились ожиданием, степенно поглядывая друг на друга. На столе теперь громоздилась лишь грязная посуда, ибо все доверенные мадам Брон букеты были уже вручены. Только одна роза, соскользнув со стола, печально увядала рядом со свернувшейся клубочком кошкой, а веселый кошачий выводок носился и скакал как угорелый между ног у господ. Клариссе ужасно захотелось выставить Ла Фалуаза за дверь. Оказывается, этот кретин к тому же еще не любит животных; дальше уж идти некуда. Вон как жмется, подбирает локти, лишь бы не коснуться кошки.