Текст книги "Заказанная расправа"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Глава 5. Сторож погоста

Рогачев уходил с кладбища, злясь на себя за потерянное время. Всю ночь не спать лишь для того, чтобы выслушать исповедь психа… Досадно. Но кто знает? В будущем любой опыт может пригодиться.

Взгляд следователя невольно задержался на рубашке, перекинутой через ограду могилы. Там платок на скамейке лежит… «А это кто брюки примеряет? Их явно Афоня оставил покойному», – удивился Славик.

Старый, костистый, совсем седой человек, кряхтя, влезал в штаны. Он не видел, не успел заметить Рогачева, а тот, вглядевшись хорошенько, насторожился. Ни среди поселенцев, ни у бомжей не видел Славик этого мужика. Кто такой? Откуда взялся? Уж не тот ли, кого он ищет столько времени, постоянно теряя надежду?

Следователь хотел взять внезапностью. А человек вдруг резко повернулся к нему и ощерив гнилозубый рот, спросил:

– Чего надо?

Рогачев видывал всяких. Но землисто-серое бугристое лицо с отечными мешками под глазами, бледные, узкие зубы, водянистые вылупленные глаза и голос, идущий, словно из-под земли, заставили содрогнуться даже следователя. Он сказал, что пришел навестить могилу Катерины. И спросил:

– А вы кто? Что делаете здесь?

– Погост сторожую! Как же ты умудрился навещать могилы сранья? Нешто всерьез пожалел вертихвостку? Бабье убивать надо! Всех до единой изничтожить, сучек! Чтоб духом ихним не воняло на земле! Будь моя воля, я бы этих курвищ скопом в одном болоте утопил! А ты печалисся по ней? Не иначе, как резвился с ей, с пропадлиной?

– Зачем наговариваете на покойную? Хорошей матерью и женой была. Никого не обидела! А вот ее погубили непонятно за что, – вступился за убитую Рогачев.

– Ни за что не гробят. Выходит, напрокундила шельма, А живые сродственники молчат. Так завсегда бывает. Каждую бабу, пока жива, стервой да сукой зовут. И только мертвую голубушкой величают. Потому как рот закрыт и руки связаны! – сказал старый, застегнув штаны.

– Женщин так ненавидите?

– А с чего б иное? Вот, говоришь, зашибли бабу? И верно утворили! Шкуру с них с живых снимать надоть. Кнута с руки не выпускать.

– Вы что-нибудь слыхали об этом убийстве? – спросил следователь.

– То как же? Все ухи продудела деревенщина.

– А посторонних не видели? Здесь как раз дорога мимо вас идет. С самой трассы в деревню. Может, приметили кого? Из своих деревенских вряд ли кто мог убить ее. Да и не только Катерину. Еще одна убита. Совсем ребенок – тринадцать лет ей было. А тут прохожему, как ни крути, все получается не миновать вас. Или, может, их двое было? – ждал Рогачев ответа, входя в сторожку следом за человеком.

– Для тебя эти бабы кто? Сродственницы?

– Потерпевшие.

– Ну во! А по мне – все лярвы!

– А как же сторожуете?

– Все из-за них, окаянных, спрятаться пришлось. Чтоб не сыскали и не взяли за жопу.

– От кого прячетесь? От милиции? Или от баб?

– От всех разом!

– С чего так? Не бывает, чтоб все виноваты остались, а вы ни при чем! – не поверил Рогачев.

– Дурак ты! Видать, самого еще не клевал в задницу жареный петух? Вот и хорохоришься. О правде болтаешь! А где она? Ее придумали наши деды, пока не стали женатыми и не выпустили в свет этих окаянных баб! Правда, увидев их, с земли сбегла! Это тебе верно сказываю! Худшего отродья в свете не было! И случись… До единой истребил бы, не пощадив никакую!

– Как же зовут вас? – полюбопытствовал следователь, заподозрив сторожа в причастности к убийству Мартышки и Катерины.

Рогачев успел заметить, что сторож живет один. И что человек он сильный. Это подтверждало все его сложение. Да и руки – большие, жилистые, с мозолистыми ладонями. Этот не только женщине, быку шею свернет голыми руками. Ничем не обижен. Разве только внешность корявая.

– Никитой нарекли с рожденья. Да тебе-то что? Коль тут тебя зароют, не ты меня поминать станешь. А коли пришел место загодя приглядеть, единое скажу: тут нынче хоронить воспрещено. Ну разве еще пару стариков приму. Но баб – ни в жисть! Хочь на дороге нехай валяются!

– Так за что же ненавидите женщин?

– Их не за что иначе чествовать!

– Никита! А разве среди мужиков все путевые? Может, и мы виноваты, что в женщинах мало тепла осталось?

– Може, кто и повинен. Но не дите! С него кой спрос? А когда баба малого со свету сживает, разве то по-людски?

– Какая баба? Катерина? Или Женька?

– Эх, да что там! Тебе едино не уразуметь. Велика ли разница, кто с них? – отмахнулся человек. Налив в миску воды, накидал в нее сухие корки. Подождал, пока размокнут, и, добавив соли, размешал тюрю.

«Скудновато живет. А ведь не дряхлый. Не развалина. Сила и здоровье имеются. Почему же здесь пригрелся, на копеечную зарплату? Не с добра! От кого прячется?» – Вячеслав пытался понять сторожа.

Тот жадно ел тюрю. Не обращал внимания на Славика.

– Скажите, Никита, вы давно здесь живете?

– Скоро десять годов!

– А почему не в городе? Или в деревне? Скучно здесь одному. Целыми днями никого нет. Там хоть люди! Общенье какое-то!

– Я и дружусь с деревенскими! Вон Афоня. Самый что ни на есть наипервейший друг. Он мертвым, конечно, носит. А я понемногу беру. Не у всех, понятное дело. Иначе не знаю, как и жил бы. Раней Федот выручал. Нынче сам ослаб, вовсе состарился. Раней я его навещал, покуда там баба не объявилась. А у меня на их руки чешутся! – признался тихо.

– С чего?

– С самой голожопости меня забидели. Что называется с беспортошного возраста! И всю судьбину исковеркало бабье! На дух их терпеть не могу! Потому сам не оженился! И нынче разумею – все беды от них – лахудр треклятых!

Сторож сел возле печи, прижавшись спиной к ее теплому боку. На дворе – солнце каждую былинку греет. Заглядывает в окна, высвечивая всякий угол. А в глазах мужика сплошной холод и снежная метель бушует. Не дает покоя память.

Ох, как давно все это было… Тогда вот здесь, на месте кладбища, росли совсем другие деревья – сортовые яблони. И землю под этот сад пахал отец Никиты – фронтовик. Единственный во всей деревне кавалер всех трех орденов «Солдатской славы». Он был бригадиром тракторного звена. В кабине его трактора постоянно висел вымпел передовика. К нему со всей области приезжали журналисты и начальство.

Никитка всегда был с отцом. С раннего утра выезжал с ним в поле. Возвращались ночью или уже под утро тоже вместе.

Так случилось и в этот день. Мальчишка сел к отцу в кабину. Поехали. До самого обеда пахали спокойно. А тут – баба появилась в поле. Чужая. Попросила остановиться. Отец высморкался в вымпел передовика, не заметил фотоаппарата. Подошел к бабе спросить, что ей надо? Та сказала, что она корреспондент центральной газеты и хочет побеседовать. Но отцу было некогда. Он так и ответил:

– За болтовню не платят. Только за гектары! – и вернулся к трактору.

А вечером к ним приехали. Показали фотографию отца, сморкающегося в вымпел. Спросили, было ли такое? Что он ответил журналистке? Отец, беды не почуяв, рассказал все, как было. Его тут же затолкали в машину и увезли из дома. Навсегда.

Ни одной весточки от него не получили. Зато на всю деревню слух пошел, что отец Никитки в войну продался немцам и стал врагом народа. Что он сморкался на Ленина, нарисованного на вымпеле. А журналистку из самой Москвы даже матом послал. Ни за что!

С тех пор вся деревня от семьи отвернулась. Мать с пятью детьми надрывалась. Попробуй одной со всем управиться!

Никитка был средним. И каждое лето работал в колхозе, помогал семье, как мог. Вот и тогда собирал первый урожай яблок в колхозном саду. А уходя, набрал полную майку для младших детей. Выбирал спелые и красивые. Да не донес…

На самом выходе из сада поймала мальчишку бригадирша. Толстозадая, широколицая баба ухватила за ухо и заорала истошно:

– Держи вора! Контра жиреть вздумала на наших мозолях! Ишь выблядок!

– Сама шлюха! Я видел, как ты с председателем колхоза в стогу сена голая была, – выдал бабу при всех. И та не простила…

Никитку подняли с койки среди ночи. Пинками выбросили из дома не проснувшегося. Запихнули в машину и повезли куда-то.

За эти яблоки из колхозного сада, каких малыши так и не попробовали, дали ему пятнадцать лет. И отправили на Колыму.

Пока осудили, а потом везли, гнали этапом, прошло полгода. За это время умер Сталин.

– Ну, пацанва! Скоро вас отсюда выметут! Всех под жопу наладят! – говорили зэки.

– Куда?

– Почему?

– За что? – пугались дети, переставшие верить в справедливость.

– Новая власть придет!

– И что от ней ждать?

– С народом заиграет! Это, как пить дать, верняк! Да и что за вина у вас? Смехотища! Вот мы – банки, магазины грабили. А и то по червонцу получили! На пятак меньше! Слышь, Никитка! Мать твою! Баб не стоит высвечивать! Лопух! Увидел, постремачи, когда одна останется. И завали в тот же стог. Уделай так, чтоб ходить не могла!

– Я, когда выйду, все рыло ей побью! – грозил Никитка.

– Лопух! Я о другом! Оттрахай дуру так, чтоб нараскоряку год ползала! Допер?

– Она старая! Такую только урыть! – злился Никитка.

Весь первый год в зоне он был в «шестерках» у шпаны. Их даже на Колыме собралось целых два барака. Они не брали Никитку на работу, заставляли управляться в бараках.

Вместе с двумя такими же, как сам, он вытаскивал с нар завонявшихся мертвецов. Зэки, хоть и шпана, умирали в зоне каждый день. От холода, от болезней, от побоев…

– Эй! Микита! Этих троих покуда не выволакивайте! Под них еще по пайке хлеба получим! Остальных выгребайте! Смердят несносно! – велели зэки.

Вытащить покойников, вынести «параши», принести воды, убрать и протопить в бараке – было обязанностью пацанов. Они воровали для шпаны хлеб и заварку чая на чифир, курево и теплую одежду в бараке у работяг. Когда пацанов ловили, их били не щадя. Не удивительно, что через три года из всех шестерок в зоне остался лишь Никитка. Он запросился на общие работы. Но его не хотели брать:

– Слабак покуда…

– Пупок развяжется!

– Иди на хрен, зелень! – отмахивались от Никиты бригадиры. И тогда его послали рабочим столовой.

Там, в дыму и копоти, он таскал котлы и баки, надрывался, задыхался и простывал. То воды натаскай, то вынеси остудить компот. Дров наруби, почисти картошку и лук, подмети и отдрай полы на кухне, вымой посуду и столы…

Никто ни разу не спросил, а ел ли он сам? Почему падают слезы на сухую корку хлеба? Повара никогда его не жалели. Не скупились лишь на брань. Случалось, и поколачивали, когда уставший Никитка, сбиваясь с ног, начинал падать.

– Эй, ты! Рахитик! Гнида сушеная! Давай шустри! Не то заброшу в котел вместо заправки! Сожрут тебя зэки и не помянут! Хватит раскорячиваться, твою мать! – врезалась в спину кочерга.

Он часто плакал ночами и завидовал покойникам. Их никто уже не обзывает и не бьет. Они забыты. В тот день, когда бригада работяг, сжалившись, взяла его с собой на трассу, Никита тоже плакал – считай, от радости.

Парнишка старался изо всех сил. А в перерыв подошел к костру к работягам. Едва протянул к огню руки, увидел, что горит крест. На нем его – Никиткина фамилия и инициалы отца…

– Вон там стоял. А что тебе до него?

– Отец мой! – вырвалось на стоне.

Никита упал на колени перед могилой, занесенной снегом:

– Вот мы и свиделись, отец! Прости меня непутевого! Не смог заменить тебя в доме! Не повел весною твой трактор в поле. Познал этапы и телятники. Сколько был бит и унижен ни за что! Помоги! Помолись Богу! Упроси, чтоб прибрал меня!

– Вставай, падла! Нечего сачковать! Ишь, взвыл тут! Все вкалывают! А ты чего соплями снег мажешь? Кыш, гнида, на работу! – ударил охранник мальчишку прикладом по спине.

И Никитка отскочил от могилы.

А через год, перед самым отбоем, в барак пришел оперативник. Зачитав фамилии, и средь них Никиткину, велел всем названным завтра утром явиться в спец-часть.

Их реабилитировали. Десяток взрослых мужиков и подросток уходили на волю.

В деревне по-разному отнеслись к возвращенью Никиты. Одни заискивающе заговаривали, другие – откровенно жалели, третьи – старались не замечать. Были и те, кто жалели о том, что даже с Колымы вернулся живым:

– Реабилитировали! Это что ж такое? Выходит, нынче каждому гаду дозволено воровать яблоки с колхозного сада и позорить порядочных женщин? Сгноить его стоило на Колыме! – бросила в лицо бригадир садоводов – толстозадая…

– Побойся Бога! Ить ты его туда упекла! Нешто стыда нет? Мальчонке жизнь скалечила, – осадил бабу Федот, добавив:

– Теперь тебя за жопу возьмут. Видать, власти разобрались, кто с вас виноватей!

– Ну уж нет! Либо он в деревне, либо я! – взвизгнула баба.

И Никитка понял, эта – не угомонится никогда. Вспомнилась могила отца на Колыме, едва приметный с дороги сугроб с черным, обгоревшим крестом в изголовье. Ведь даже проститься не довелось. А эта вместо того, чтоб самой прощенья просить, проклятьями осыпает. Вот и вырвалось тогда невольно крепкое слово. Не смог сдержаться:

– Ну, курва! Не сойдет тебе даром! За всякий день с тебя спрошу! Сраку мою лизать будешь рада! – и в ту же ночь, облив дом Торшихи бензином от завалинки до крыши, поджег его с четырех сторон.

Пламя факелами взвилось в небо. Изба как-то мигом разъехалась, рухнула. Никто из нее не выскочил…

В Березняках даже не гадали, отчего сгорел дом Торшихи. Сразу заподозрили Никиту. Именно его ранним утром увезли в милицию. А через месяц состоялся суд.

– Пятнадцать лет! – огласили приговор. Дали бы все двадцать пять, если б сгорела Торшиха. Но она оказалась жива. Не было ее тогда в доме, ночевала, видимо, в скирдах. А на суде кричала громче всех, расстрела требовала! Грозила в Москву обратиться с жалобой на мягкотелость суда, щадящего рецидивистов.

Тогда Никиту увезли на Сахалин. Никто не попытался узнать, что толкнуло его на поджог дома. В чем корень преступления? Кто его спровоцировал? И лишь через пять лет прокуратура области, проводя проверку законности осуждения, освободила Никиту из-под стражи.

Пять лет… Они, как пять жизней, окончательно надломили человека. Его, как малолетку, швыряли из барака в барак. Потом из зоны в зону. В Вахрушевской шахте он едва не утонул в забое, когда из-под угольного пласта хлынула морская вода и мигом заполнила все штреки, выработки. Чудом спасся, один из немногих. Потом во Взморьевской шахте и в Сине-горске попадал в завалы. Пятеро суток провел в штольне, пока не вытащили его спасатели. В Поронайских лесах валил деревья. И тоже доставалось Никите по первое число. То береза в падении задела, то лопнувший трос сшиб с ног, едва не перерубив человека пополам.

– Слушай, пацан! Да ты в рубашке родился! – говорили Никите, но он не верил:

– Свою б не потерять! Не то та, в какой родился, давно саваном бы стала…

– Эй, Никитка! Глянь! Бабы! Вишь! За грибами идут в тайгу! Вольные! Подзажать бы теперь какую-нибудь курочку! Догони! Ты самый молодой! Уломай и для нас! – шутили зэки.

– Бабу? Да пошли они все! Чтоб я хоть к одной подошел! – всплывало в памяти губастое, отечное, злое лицо Торшихи. А в ушах словно звон: «К расстрелу его! Нечего по земле гадам ползать! Уничтожьте контру!»

Он вернулся в деревню поздней ночью. Приехал, никого не предупредив заранее. Мать, выглянув в окно, в страхе задернула занавески. Не узнала. Сына забрали из дома еще подростком. Да, была седина на висках. Тут же – вся голова белая. Не подросток, уже мужик с лицом урки, в дом просится. Что от него ждать? Ведь и вступиться некому…

– Мама! Открой! – кричит со двора человек хриплым голосом.

«Нет! На Никитку не похож! Да и упредил бы загодя. Кто ж в дом ночью ломится? Только бандюги! Оно хоть и красть нечего, душу вынут!» – оглядевшись, пошла к печке.

– Мама! Это я! Никита! Отвори! Сжалься! – колотился на почти колымском сорокаградусном морозе. Она впустила его не сразу. Приоткрыла двери и, оглядев с ног до головы, сказала удивленно:

– Мальчонкой забрали. Когда мужиком успел сделаться? Вона как всего обнесло. Голова белая, морда серая. Видать, не сладко пришлось в тюрьме? Я ж и не признала враз. Ну проходи, коль воротился.

Никита снял сапоги и куртку. Сел у окна к столу. Закурил. Холодность матери обидела.

«Отвыкла от меня. Намучилась», – пытался оправдать мать. Та присела напротив.

– Надолго ль воротился в этот раз? – спросила сухо.

– Насовсем!

– А как же с Дуняшкой поладишь? Она с мужиком и дитенком со мной живут. Не дают сдохнуть. Кормят, одевают. Я внучонка гляжу, держу дом. Где тебя определить и не ведаю. Разве вот на печке, на лежанке спать станешь?

– Где ж сама Дунька? Что не покажется? Иль заспалась?

– Нынче у свекрови ночуют. Утром объявятся! Им же на работу враз. Завтра вечером все обговорите.

– Расскажи, как жили без меня? Где все младшие? Куда подевались?

– Все путевые, окромя тебя! В городе учатся. Кто в школе, другие в училищах, техникумах. Дуняшка и та теперь акушерка. При деле. И мужик у ней грамотный – заведует коровником, свиньями. Ветврач!

– А племяннику сколько исполнилось?

– Второй год ему. Уже на своих ногах. Бегом носится, не удержишь.

– Чего же не написали мне, что Дуняшка замуж вышла?

– А уж и не думали, что живой воротишься.

– Это почему?

– Ну чему удивляться? Ты с зоны в зону прыгал. Там, серед тюремщиков шутейно можно шею сломать.

– Эх, мать! Выходит, никто меня тут не ждал.

– А чего скулишь? Ждут путних. А мы с тебя сколько сраму набрались? На всю деревню прослыли душегубами, злодеями. Сколько слез пролито. Дети от позору с дома разбежались. Все ты – со своим озорством.

– Неужель, по-твоему, простить стоило Торшиху, смолчать ей?

– Мы ж молчали! Все эти годы. И вишь, тихо, все живы и здоровы, целы, – упрекнула мать.

– Как у мыши в жопе жили все годы! Хоть темно и вонюче, зато тихо. Пусть даже в морду плюют, можно вытереться и дышать под хвостом дальше! А то, что имя отца, всей нашей семьи какая-то свинуха в грязь втаптывает, на это наплевать?

– Бог – судья каждому! Видать, лучшего мы не достойные. А Торшиху не моги базлать, коли в доме при семье жить надумал. Она нынче депутатка! Во все в начальство вылезла! Ее даже в Москву на выставку возили!

– Зачем? Такую уродищу! Людей пугать? – изумился Никита.

– Яблоки и груши, какие вырастили, возили напоказ. Она при них была, – вздохнув, мать стала накрывать на стол.

Картошку с капустой, огурцы и помидоры, сало и грибы поставила перед сыном.

– Ешь, этого у нас хватает. Все простецкое, свое. Да ведь в тюрьме, поди-ко, и того не видал? А жил бы тихо, тож семью имел. И детей! Имя говоришь? Нам сколько ни старайся, Торшиху не переплюнуть. У ней горло шире бочки! Его всей деревней не заткнуть. И председатель у ней на поводу. Что скажет ему, то он сделает. Понял?

У Никиты враз кусок поперек горла встал. Закашлялся на весь дом:

– Ну, коль так, не смогу тут! – тряхнул упрямой головой. И сразу расхотелось есть. Он полез на лежанку, решив обдумать, как жить дальше. Но усталость взяла свое и вскоре он уснул.

Никита не слышал, как пришла сестра. Она, ахнув от удивления, лишь оглядела брата наспех и заторопилась с мужем на работу.

Проснулся Никита после обеда. Нарубил дров, наносил воды, подмел во дворе, поиграл с племянником. Ему очень не хотелось возвращаться в дом. Но сумерки вынудили. А вскоре вернулись сестра с мужем.

Дуняшка, увидев сынишку на коленях у брата, спешно взяла его, отправила к матери, строго запретив высовываться на кухню.

– Ты чего это? – удивился Никита.

– Иль забыл, откуда приехал, где столько лет отбывал? Чему ребенка научишь? Кем он вырастет рядом с тобой?

– Вот оно что! Выходит, я прокаженный?

– Ты даже хуже! А что? Сам не понимаешь? Ну скажи, зачем сюда вернулся? Мы только начали на ноги становиться, и тебя черт принес! Снова жди беды! – заплакала сестра. Зять даже знакомиться не захотел. Не поздоровался, не подал руки.

– Дунька! Ты всегда была дурой! Такой родилась. Недаром тебя отец не любил! Ну, да это теперь навсегда! – отвернулся от сестры, глянул на мать и спросил:

– Ну, а ты что скажешь?

– Я опрежь все высказала. Добавки нету.

Никита спешно оделся. Взял чемодан, с каким вернулся из зоны, решил уйти к дядьке – брату отца в соседнее село. До него путь не близок. Да и примут ли там? Вон, кровные выгоняют! Он шагнул за дверь, не прощаясь и не оглядываясь.

Лишь после полуночи постучал в едва освещенное окно. Ему открыли, даже не спросив, кто такой и что нужно.

Егор мигом узнал племянника:

– Входи! Чего топчешься? – пропустил в дом вперед себя и, войдя следом, поздравил:

– С возвращением тебя, Никита!

– Примешь, дядя Егор? Свои выставили. Стыдно им за меня. Даже дух перевести не дали.

– Коль среди ночи объявился, не с добра! Выходит, достали! Да ну их на хрен! Они культурные, грамотные все! А мы работяги! Давай располагайся. Пусть у нас все по-деревенски, зато от души!

– А где семья ваша?

– Какая? Я уж третий год один живу! Сын, как пошел в армию, так там и остался. Семью завел. А баб я троих сменил. Всех повыгонял на хрен.

Первая извела хворобами. На дню по десятку болячек. Все ухи продудела ими. Устал! Не баба, а гнойная кочка. Поймал ее за юбки и пинка под жопу! Слыхал, что нынче не хворает. Некогда! Самой себя кормить приходится. Но уж все! Откинуло от нее.

Вторая пила без удержу. Хуже любого алкаша. В обоссанной юбке ходила. И в доме ни хрена не делала. Я тут и за мужика, и за бабу крутился. Смех, да и только. Тоже терпенье лопнуло. Схватил за хварью и закинул подальше от двора. Она в прошлом году околела. Зимой. Нажралась самогонки и замерзла насмерть.

Ну а третья – вообще смех! Все время на лавке перед домом семечки лузгала да с соседками трепалась. А дома – ворох грязи. Пожрать и то не готовила. Вертаюсь с работы, она сковородку семечек высыплет на стол и говорит: «Клюй!» Я как клюнул ее сковородкой по башке, у ней аж в глазах засверкало! Таких пиздюлей навешал, что без оглядки убежала. Я ту скамейку с корнем вырвал. Чтоб и напоминаний не осталось.

Вот теперь холостякую. И, знаешь, свет увидел. Не воняет в доме никакая швабра! Не валяются по углам бабьи тряпки. Никто не всунет нос, почему поздно пришел иль куда навострился? Сам себе хозяин! А пожрать всегда соображу. Вон я бабке огород дарма пашу, дрова к зиме подвез – так она и постирает, и в избе приберет, покуда меня дома нет, чтоб на глазах не маячить. А к празднику стряпает. Веришь, привык так, что баб мне вовсе не надо стало. Лишняя морока от них.

– Дядь Егор! Ты на тракторе работаешь?

– С самого начала, какое твой отец положил.

– Я его могилу увидел на Колыме! – рассказал Никитка.

– Эх, сынок! От тюрьмы и от сумы никто не зарекается! Кто знает, что станет с нами завтра?

– А меня возьмешь к себе на трактор? В напарники! Иль уже имеется?

– Возьму. Только с уговором, на работе не жрать самогонку. Дома хоть до свинячьего визга надерись. А в трактор садись лишь трезвым.

Рано утром Никитка встал вместе с Егором. Тот привел его в правленье колхоза.

– В напарники к Егору? Конечно, возьмем! С великой душой! – обрадовался председатель.

– Он же тюремщик! Торшину хотел сжечь. Дом ее спалил! Наипервейший бандит! – раздалось за спиной. Оглянувшись, Никита увидел пожилую рыжую бухгалтершу.

– Идите в свой кабинет! Кадровые вопросы я решаю сам и в советчиках не нуждаюсь! – ответил председатель. Повернувшись к Никите, спросил:

– Когда освободился?

– Четыре дня на воле!

– А на работу когда ждать?

– Да хоть сейчас.

– Получи спецовку. И с Богом! А на баб не обращай внимания. Договорились? – протянул крепкую руку.

Никитка через час уже сидел в кабине рядом с Егором.

– Годы прошли. А техника все та же! Давай вспоминай! Ведь ты в детстве прекрасно работал на таком же!

– Я и не забыл ничего! Зачастую там, в зонах, видел себя во сне на тракторе! А утром болело сердце. Терять легко. А вот вернуть… Даже не верилось, что доживу! – вспомнилось Никите.

– Садись за фрикционы! Нынче не много работы. А вот весной! Хотя тебя не испугать, – глянул на племянника. – «Совсем мальчишка. Вот только голова, как сугроб, седая. Да в глазах не искры, две льдинки стынут. И за что судьба заморозила? Как похож он теперь на отца! Словно брат сам с того света вернулся. Эх-х, был бы жив!» – вздыхает Егор.

Никита старался. Даже через полгода и год всегда после работы готовил трактор к следующему дню. Иногда деревенские пытались угостить Никиту за подвезенные дрова, сено, уголь. Человек наотрез отказывался от угощенья. И никто во всей деревне ни разу не видел Никиту пьяным.

Люди постепенно привыкали к нему. Обращались уважительно. И парень, начав оттаивать, решил отдохнуть вместе с ровесниками на вечеринке.

Он тщательно готовился к ней. Мылся, брился, гладил рубашку и брюки. Ботинки начистил до зеркального блеска.

Но едва вошел в дом, почувствовал напряжение. Стихли оживленные разговоры. Все тут же перешли на шепот. От него либо демонстративно отворачивались, либо смотрели, вылупившись до неприличия.

Хозяин, решив разрядить обстановку, завел музыку, чтоб гости промялись перед столом.

Никита стоял у стены. Он не умел танцевать. Негде, да и некогда было научиться. И теперь впервые пожалел об упущенном. Очень уж понравилась ему сероглазая Лиля. Она так здорово смеялась. Как хотелось Никите взять ее за руку, повернуть к себе, чтоб только ему улыбалась она.

Парень не сводил с нее глаз до самого конца. А когда все стали расходиться, Никита набрался храбрости и, подойдя к Лиле, спросил:

– Можно я провожу тебя домой?

Девушка, увидев перед собой Никиту, вмиг изменилась. Куда делась улыбка? Лицо покрылось красными пятнами, глаза вприщур, словно через прицел на человека глянули. И только что звеневший колокольчиком смех, сменился на ледяной тон:

– Ишь, размечтался, козел! Ты кто такой! Скажи спасибо, что позволили тебе среди нас побыть! Бандит! А туда ж! В хахали клеится, – передернула плечами, пошла к выходу.

– Слушай, ты, метелка! Я и не мылился к тебе в хахали! Это слишком много для тебя. Ты посмотри, какая ты уродка!

Лилька резко подскочила, влепила громкую обидную пощечину. Никита бросился к ней, но его тут же сбили с ног и так отметелили, что он едва встал на ноги. Добравшись домой, парень дал себе слово никогда не ходить по вечеринкам.

Но жизнь в деревне – особая. Без трактористов не могла обойтись ни одна семья. Их еще по снегу уговаривали вспахать огороды. А вот Лильке, да и никому из той компании не удалось договориться ни с Егором, ни с Никитой. Оба наотрез отказались помочь с пахотой и до глубокой ночи работали на колхозных полях.

Председатель не мог нарадоваться. А молодежь свирепела. Ну да ладно огороды, их пришлось вскопать лопатами. А как завезти на зиму дрова и сено? О том пришлось вспомнить заранее. И потянулись к Никите парни. Предлагали мировую. Извинялись за недоразуменье.

– Я давно все забыл. О чем это вы?

– Тогда давай смотаемся в лес за дровами, – предлагали, просили парни,

– Не могу! Занят по горло. Других просите.

– У них тракторы слабые. Что они привезут?

– Я – не хозяин! Егора или председателя просите, – отвечал Никита. И уходил от докучливых, радуясь, что заставил деревенских самим себе наступить на гордость. А Егор, наблюдая и слушая, лишь посмеивался:

– Так иху мать! Крути всех в штопор! Чтобы знали, с кем дело имеют! Теперь не раз пожалеют о той вечеринке! Вишь, как оно приключилось? Теперь сами не знают, как срань зализать. А ты стой на своем. Не поддавайся, не уступай. Увидишь, и как та гордячка сломается! В ноги поклонится! Сама свиданку назначит тебе!

– Да ну! Быть не может! – не верил Никита.

– А вот увидишь! Так бы и Торшину стоило проучить. Не кулаком, не огнем! И тоже сломалась бы за милую душу. Я больше половины деревни вот так проучил, когда меня из-за непутных баб судили-рядили. Нынче пасти боятся отворить. А ведь половину бабенок перетискал! И молчат. Куда деваться. Вот так и ты! С бабой не скандаль. Проучи окаянную! Заставь ее твои портянки лизать.

– Эта не будет!

– Чего? Еще как! Все они одинаковы!

…Время шло к концу лета. И молодежь деревни уже не знала, как уломать Егора и Никиту перевезти с лугов сено. Ведь вот-вот пойдут дожди! И тогда кто-то подсказал послать к Никите Лильку.

– Не пойдет она! Гордячка!

– Будет на плечах дрова из леса носить. А с сеном как справиться?

Лильку долго не уговаривали:

– Тебе-то ладно! Во дворе одна полудохлая корова и дом – курятник. А у нас по две-три коровы! Вязанками

не натаскаешь. Из-за тебя подрались. Иди теперь. Одна за всех постарайся.

– Гля, Никитка, кто тебя зовет! Вишь, клешней машет. Золотуха собачья! Я б тя проучил! Ты б у меня по струнке плясала! Смотри, парень! Не сдавайся! Держись изо всех сил! Пусть знает гнилушка, что дальше нашеста нету бабе места! Понял? Не растай перед рахиткой!

Никита не спеша вышел из трактора. Лилька пошла навстречу.

– Что надо? – остановился в нескольких шагах.

– Поговорить хочу.

– Мне некогда! – повернул к трактору.

– Никит! Ты что? Дикарь? Иль боишься меня?

– С чего взяла? Рылом я не вышел даже рядом с тобой стоять!

– Прости! Нам слишком много лишнего рассказали о тебе!

– Кто?

– Из твоей деревни!

– Моя деревня – здесь! А за спиною – зоны. Но даже там никто обо мне не скажет ни одного плохого слова…

– Никита, все мы ошибаемся, – подошла она совсем близко. – Нам говорили, что ты хотел убить. Это верно?

– Там, на вечеринке, я никому не сделал ничего плохого. За что меня так отходили? Ведь и убили б, если б не вмешались старики. Скажи, за что? Разве я кого-нибудь обидел?

– Ты обозвал меня.

– А разве ты не заслужила?

– Лучше б избил, чем назвал уродкой. Неужели я вправду безобразина? – налились слезами глаза девчонки.

– Эх, Лилька! Есть уродство страшней внешнего! Его красками не замажешь. Оно изнутри прет. Ничем его не остановить. Оно калечит судьбы многих. Я знал такую с детства. Она действительно безобразна. И ты в тот день напомнила мне ее. А ведь я любовался тобой, как цветком. Будто мальчишка, готов был верным барбосом лечь у твоих ног. А ты, как крушина. Лишь с виду пригожа. Но ни тепла, ни сказки в твоей душе не осталось. Будто не я, а ты все на северах поморозила.

– Никитка! Поверили мы…

– А что изменилось с тех пор?

– Ты оказался совсем не таким! Ты сильный.

– Я или трактор?

– Язвишь? А зря! Я не за трактор прошу. Меня прости! Ведь и ты ошибался и не сдерживался.

– За свое наказан!

– Ты что ж? Хочешь сказать, что и мне надо пройти через Колыму?

– Тебе не выдержать. Да и зачем крайности? Можно и в своей деревне жить хуже, чем на Колыме, что вы пытались мне устроить, но не удалось. Я уже прошел свою трассу. Она позади. Не приведись кому из вас попасть туда – сковырнетесь мигом. Чижики желторотые. Говори, что хочешь? Сено, дрова подвезти? Ладно! Поможем! Сделаем! Только не смотри на меня так, словно влюбилась! Все равно не поверю!

Лилька покраснела до корней волос. Она не знала, что ответить, и спросила тихо: