Текст книги "Заказанная расправа"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Я, как дурак, ни хрена не видел. Было, знаешь, и с днем рождения не поздравлял. Не увидел, как она состарилась, живя со мной. Не замечал, в чем она ходит, не интересовался ею. Вокруг любовниц тьма. Все молодые, горячие. Кого хочешь растормошат и приголубят. Конечно, за деньги! Случалось, по три блядешки за ночь менял. Возможности позволяли. Ездил с ними на юг. Месяцами на море кайфовал. Домой даже не звонил, там считали, будто я в командировке! Ну, я не один так-то вот пенки с жизни снимал…

Весело время проводил, бездумно. Даже не заметил, как дома уже выросли сын и дочь. Стали взрослыми и смотрели на меня по-своему, не веря словам матери. Что-то услышали или сами поняли. И начали уговаривать мать выгнать меня, развестись. Так-то вот вернулся я из Египта, а дети ультиматум предъявили. Остановись или выметайся. Меня это задело. Вольным себя считал, свободным от всего. А тут уздечку хотят набросить. Я взъярился. Сыну морду набил знатно. Дочь за грудки тряхнул. Жену обозвал по-всякому. Хлобыснул стакан коньяка и пошел по бабам.

Решил своих наказать – дня три не появлялся дома. А когда вернулся, возле двери – толпа людей. Соседи. Спрашиваю их, чего вам надо здесь? Смотрю, у них глаза на лоб лезут. Молча расступились, пропустили в квартиру. А там уже гроб собрались выносить. Жена повесилась… Не выдержала. Тут я еле на ногах устоял, – заплакал мужик.

– Тебя дети из квартиры выгнали после смерти матери? – спросил Рогачев.

– Нет. Не прогоняли. Даже не упрекнули. Но хуже самого громкого скандала было их молчанье. Они перестали меня замечать и будто похоронили вместе с матерью. Я поначалу попытался оправдываться. Они не слушали. Пришел Пьяный – не увидели. Хотел с ним поговорить, не получилось, ушли молча. Как сам недавно делал.

И до меня дошло! Зачем стучаться в дверь, какую закрыл за собой? Я сам во всем виноват. От меня отвернулись дети… Кто дороже их в этой жизни? Сразу поехала земля под ногами. Понял, что потерял в этой жизни все. Те, кого считал друзьями, тоже отвернулись. Сказали, что и они не святоши, имели баб, умели кутнуть, но семьи не потеряли. Не разменяли на дешевок. Не забывали о женах и детях. Им перед ними не стыдно. А я – лопух, последний идиот. И закрыли передо мной двери. Бабам я тоже стал неинтересен.

– Почему? – удивился Рогачев.

– Да все оттого, что нынешние не хотят иметь семью, мужа. В любовники – пожалуйста! Если кошелек не опустел. С великой душой любая на ночь примет. За любовником не надо стирать, ему не нужно готовить. Его, как только деньги кончились, выпирают без сожалений. Любовник – не муж. Перед ним нет обязательств. Его не любят, а только ублажают. Нынешние бабы поумнели. Не хотят жить в хлопотах и заботах. Они тоже любят свободу и красивую жизнь.

Вот приволокся я к Светке. Той, что липучей других была, с которой в Египет ездил. Я ее и в Сочи возил – прогреться, и на Канарах вместе отдыхали. Ей и говорю: дай у тебя дух перевести, согрей немного, как бывало! Она, как узнала, что в кармане ни гроша, на дверь показала и брякнула:

– Что ты за мужик, без денег к бабе прешься! Да таких на улице – кучами! Говоришь, грелся со мной? Теперь иди, остынь.

– А говорила, что любишь, – напомнил ей недавнее.

Светка рассмеялась:

– Любят мужиков! Когда ты без денег, да еще с претензиями, уже – козел! Отваливай! И пока тебя не зовут, не появляйся здесь…

Почти так или приблизительно, ответили и другие. Вот тогда до меня дошло все! Никогда не жить мне уж как раньше, когда была у меня надежная опора – моя жена. Я за нее наказан. Сам ушел в бродяги. Стал бездомным скитальцем, потому что другого не заслужил, – засморкался мужик.

– Ну а с детьми видитесь? – спросил Рогачев.

– Иногда встречались на улицах. Случайно. Они меня ни разу не остановили, не окликнули, не захотели словом переброситься. А я – не имею права. Вот и проходим мимо друг друга, как чужие. Даже не оглянувшись вслед. Видно, никогда они не простят меня. Да и я на их месте точно так же поступил бы, – признался человек тихо. Порывшись в карманах, достал окурок сигареты, поднятый с тротуара, и, прикурив, умолк, вытирая с морщинистых, впалых щек тихие слезы.

– Погодите, время всех рассудит и помирит. Одумаются дети, найдут, позовут к себе…

– А зачем? Ведь я всегда жил сам по себе. Таким в семьях не место. Даже если б позвали – не пойду! Я всегда был чужим в своей семье. Таким и сдохну.

– Сознательный наш Гришка! Наверно, потому что начальником был? Я не такой тонкой натуры. Ишь, он им квартиру оставил, все в ней имеется. Они же от него еще хари воротят! Ждут, когда он перед ними на коленки упадет! А говна жеваного – не хотели? – возмутился лысый бомж.

– Да я б им так вкинул, хребет затрещал бы. Приволок бы свору баб и гулял, сколько в душу влезет. Дети кто есть? Наше говно! Понял? Чего их жалеть? Вон на меня хвост подняли, я им всем вломил по шее! И сказал, коли за дом деньги мне не отдадут, всех поджарю в избе. Спалю к едрене Фене и все на том, – брызгал слюной Коля.

– А зачем ты из дома ушел? – удивился Славик.

– Я не ушел! Меня вышибли сворой, – признался мужик.

– За что?

Коля заерзал на земле, будто гасил задницей горящий окурок. Лицо стало красным, лоб вспотел.

– Да что там? С соседкой прижучили в кладовке. Она попросила у моей луку. Баба и говорит мне:

– Сходи, Коля! Принеси вязанку луку!

Я и пошел! Соседка за мной. А в кладовке, ну как назло, до того тесно! Куда ни повернусь, то на сиськи, то на задницу соседки нарываюсь. И никак лук не увижу. А соседка, беска, как кочан капусты, – круглая, упругая. Лапы к ней сами потянулись. И только я к бабе приноровился, теща, стерва, сунулась в кладовку. Да как заблажит, старая хивря, будто ее словили: «Погляньте, люди, чево удумал пакостник! Серед бела дня развратничает, гад!»

Ну я в нее свеклой запустил, крикнул: «Брысь, облезлая транда!» Она ни в какую! Вовсе зашлась. Тут все скопом прибежали. Подумали, что я к старухе приставал.

Соседку я уже успел через окно выпустить. А вот штаны так и остались болтаться на коленках. За них меня и выволокли. Из кладовки да во двор. С голой жопой. И двери на засов. Я обратно рвусь. Ну как это так? Хозяина за яйца выкидывать? А в доме – как оглохли все. Никто не отворил.

Хотел их подпалить со злости. А они отчубучили, новую собаку в дом привели. Она, как увидела, бросилась на меня, свалила на землю, в самую харю собачьим матом меня до вечера крыла. А потом всего обоссала. С ног до головы. Ну разве не обидно?

Да еще муж той соседки, сколько раз с ним самогонку пили, тут же вышел на крыльцо и кричит моей бабе: «Эй, Нинка, кабан с сарая убежал? Глянь, как твой барбос его извалял. Давай, я этого шелапугу прирежу! Иль кастрируем его вдвоем».

Ну, козел! Век не прощу ему такой пакости!

– А вы где-нибудь работали? – смеялся Славик.

– Гришка в начальниках был, пока жена не повесилась. Но она записку в лифчике оставила. Ее следователь забрал. И мужика с работы мигом выперли. Та записка весь город обошла. Сверху донизу. Об чем речь! Все посеял в один день. А меня участковый словил возле самого дома. И сказал: «Коли еще раз тут увижу, определю в такое место, где не только с соседкой – самому места мало будет! Дошло? Сгинь отсюда навсегда, если дышать хочешь!»

Во падла! – досадливо поморщился Коля, поскреб грязной рукой в свалявшихся волосах и добавил:

– А ведь и я в человеках был. Плотничал на стройке. Зашибал кучеряво и шабашил. Но на все наплюнула глупая баба! Вовсе оборзела! А дом, кто без меня доглядит? Я его строил. Да что толку? Все забыто.

– Своих видите? – спросил Рогачев.

– Пришел как-то к жене на работу. Она у меня бухгалтер. Так что ты думаешь? Вахтера позвала, слушать пи о чем не захотела. А теперь я и сам от ней отвык. Только вот сынишка снится по ночам. И все зовет домой вернуться. Мужчиной растет! Он поймет меня. И когда-нибудь мы с ним поговорим. А бабье, какой с него спрос?

– Не транди много! Нынче бабы впрямь заелись! Верно Гришка говорит. Вона я газету из урны взял, по нужде присесть. В ней объявленья разные. Читаю там, где бабам мужики требуются. Ну, твою мать! Забыл, зачем под куст сел. Ты только послушай: «Женщина, шестьдесят восемь лет. Не лишена привлекательности…»

Слышь, Рогачев? Во дает, старая пердень! Она почти в семьдесят – женщина! У меня в глазах зарябило! В эти-то годы она баба! Да еще, мать ее, сука вонючая, не лишена привлекательности! Эту старую кикимору давно к врачу не водили! Зеркало не давали с молодости! Там уже давно морщины до самой хварьи! Слепая дура!

Так ты знаешь, кого она намечтала?! Мужчину! «Без возрастных проблем»! Во пакость! И не отсохла у ней голова от срама! Ей, облезлой лешачке, мужик потребовался, у какого все на дыбы встает! Это что, при виде той мандавошки? Да такого враз урыть надо! Чтоб род мужичий не позорил. На нее лезть, едино что на труп! А кто себя и свой хрен проклял при жизни? Я подобных не встречал! А ты, Коль?

Николай в кулак смеялся.

– Теперь даже старики малолеток клеют. На семнасток не смотрят. Эта старуха вовсе свихнулась, – хохотали бомжи.

– Так это еще не все! Она просит мужика без вредных привычек. Значит, не пьющего и не курящего! Материально и жильем обеспеченного, желательно с автомашиной…

– Сейчас. Кабриолет с санитарами и носилками – прямо к порогу! – не выдержал Колька.

– И еще! Пьющих и судимых просит ее не беспокоить…

– Размечталась! Лучше сдохнуть в бомжах, чем со старой жабой в тухлой постели кувыркаться. Меня на такую под автоматом не загнать. Я себя не на помойке поднял!

– Нынче бабья хватает! Сами на мужиков скачут, – встрял Гришка. – Мне даже убегать от них приходилось…

– Не транди! Если б теща не сунулась не ко времени, мы б с той соседкой устроили веселуху! – подморгнул Коля всем.

– Так нынче все они такие!

– Не скажите, мужики! Вот здесь, в ваших Березняках, две женщины убиты! – напомнил Рогачев бомжам.

– Видать, достали кого-то.

– За просто так не урывают!

– Да я б всех баб на Севера загнал! Половина с них в пути сама откинулась бы, а другие от холода померзли!

– За что же так? – спросил Рогачев.

– А тебя они еще не доставали? Счастливчик, коли так! У всякого мужика не только на душе, и на всей судьбе следы их зубов. Все эти лахудры! Пока с ними кувыркаешься, каждая – покладистая да ласковая. Стоит встать с постели иль к стенке отвернуться, такое услышишь, до печенок проберет.

– Эти двое никого не доставали. Уже мертвыми были изнасилованы. А перед тем их избили зверски. Первая – малолеткой была. Не с добра на панели оказалась. Мать-алкашка заставила вот так зарабатывать, кормить ее и саму себя. Сбилась девчонка, это верно, но не по собственной прихоти, не с жиру. Ей тринадцать лет было. А Екатерина вообще никуда не ходила, ни с кем не дружила. Растила детей, с семьей жила. За что их убили? Кому они помешали?

– Ну, ту сикуху я сдаля видел! Крутая блядешка! С мужиками все кусты изваляла. Малолетка, а любой ядреной бабе сто очков вперед даст. Может, кого заразила? – предположил Коля.

– Тогда зачем ее мертвую трахать? – вспомнил Гриша и спросил:

– Мужики! А может, это наш Афоня?

– Черт его знает!

– А почему на него подумал?

– Ну как? С чего он на погосте все время околачивается? Его отовсюду вышибают. Смердит, как от покойника.

– И верно! Ни одного дня не пропустил, чтоб не сходить на кладбище!

– Да, но там кого убьешь? Там и так мертвые. Мы не знаем, чего его туда носит всяк день.

– Значит, тянет на падаль. Без гнилого духа не может обходиться. Небось, нас туда колом не загнать. Чего делать на погосте? Тем паче и могилы старые.

– Ну как же? Катерину недавно похоронили. Уже есть свежая могила! – напомнил Гриша.

– То-то и оно. Афоня с погоста на рассвете вернулся. Всю ночь там проторчал. А зачем? Василий вместе с переселенцами пришел, хоть и мужик ее. Афоня верней пса при погосте. Ни холод, ни дождь его не выдавят.

– А кто он? – спросил следователь.

– Афонька? Да наш, бомж! Только малость сдвинутый.

– Не псих он вовсе. Притворяется в него!

– Нет, мужики! Тут что-то не чисто! Мы друг про друга все насквозь знаем. А чего скрывать? Про Афоню же – ни в зуб ногой. Из него слова каленым железом не вырвешь. Значит, есть что скрывать, коль молчит. И ночами, когда с погоста возвращается, вонь от него идет адская. Сколько колотили, отовсюду в шею гнали, все равно на кладбище прется. Что-то ему нужно! Может, он убил, а потом трахал баб? На живых не тянет!

– Да ты на него глянь без промокашки! С ним и Мартышка не легла б! Живой скелет! Глаза в спине живут. Рот, что у крокодила взаймы взял. А нос! Им у слона запор пробить можно. Недаром Афони даже переселенские бабки пугаются. Про баб и говорить нечего!

– Он их тоже не видит! – заметил Григорий.

– А по мне, мужикам вовсе на погосте делать не хрен! Пусть там старухи воют. Ну, попы… Им от Бога велено молиться за всех. Нормальным там не по себе! И коли Афоню туда носит, знать, неспроста. Может, он и грохнул Катьку, кто его спросил? Да и не признается никогда! Но посмотреть за ним стоит, – рассуждал Николай.

– Ну и сходи ночью с Рогачевым. Глянь, чем Афонька на кладбище занят. Кого клеит? Потом нам расскажешь, – уговаривали бомжи Николая.

– Я? На погост? Да вы офонарели! Чего я там оставил иль забыл? Идите вы все! Меня туда средь бела дня не затащить!

– Чего?

– Сами идите! Я не чокнутый!

– Медаль получишь! В дом героем вернешься.

– Не надо ни медали, ни дома, никого! И отстаньте! Чего прицепились? Боюсь я погостов. С самого детства. Еще когда пацаном был, мальцы наполохали. С тех пор кладбищенский дух не переношу.

– Ну, надо следователю помочь, – подтрунивали мужики.

– Вот вы и впрягайтесь. Я мимо!

– Ну и ладно. Мы следователю поможем…

– За тем Афоней никто следить не пытался? – спросил Рогачев.

– Кому он нужен?

– Афоня раньше всех тут появился. Первым пришел. За ним другие. Потому его никто ни о чем не пытал. Спрашивали лишь тех, кто после появились. Так положено, – пояснили бомжи. И поняв, что Славик обязательно пойдет на кладбище, предложили самих себя в помощники.

– Он, Афоня, хоть худой, но жилистый. Один не справишься. Мы скрутить, придержать поможем. Лишними не будем, – убеждали Рогачева бомжи.

Спросил следователь об Афоне и у Степаныча.

– Афанасий не без странностей, но средь бомжей таких хватает. Все со своими вывихами. Это результат пережитого. Но мне и в голову не пришло бы заподозрить его в чем-то. Он не такой, как все. Людей сторонится. Чаще всего его можно увидеть где-нибудь за домом, на завалинке. Сидит один, сам с собой разговаривает. Спорит, ругается, хохочет. Иногда подскочит, кричит, руками размахивает, грозит кому-то. А ни рядом, ни вокруг – никого, ни одной души. Пытались бомжи узнать, с кем он лается. Ни хрена не поняли. И мне не удалось его разговорить. Увидел меня, заплевался и ушел в дом. Может, я поторопился? Наверное, нужно было дать ему время привыкнуть. Хотя вряд ли. Такие до конца живут, как ежики в норе, – вздохнул участковый.

– Степаныч, а с бомжами он так же держится? Или есть исключения?

– Я не замечал. Но может, и дружит с кем-нибудь, – не дано никому жить в глухом одиночестве среди людей. К тому же его защищают иные, жалеют, сочувствуют чему-то. Если б того не было, Афоню давно бы выгнали бомжи. Выходит, что-то знают о нем. Но молчат. Возможно, из жалости оберегают мужика. Но никогда я не видел его пьяным. Заметь, он всегда странно одет. Иногда даже в женское барахло.

– Ого! Вот это что-то новенькое! – оживился следователь и спросил:

– А чьи тряпки? Уж не Катеринины?

– Не знаю. Случалось, поселенки его догоняли, снимали с Афони свои плащи и кофты. А одна бабка-беженка, есть тут такая – вахтером всю жизнь работала, до самого погоста за ним бежала. Но содрала с Афони свои рейтузы. Он их без боя ей вернул. Сам с голой жопой пошел на кладбище и, по-моему, не увидел в том особой разницы. А для бабки те рейтузы – память молодости. Она их бережет.

Еще Афоня тем в деревне славится, что снимает с огородных пугал тряпье и куда-то уносит. Иногда с веревок прихватывает постиранное. Если его ловят – возвращает без споров. Наверное, на жратву промышляет. Но никого не обидел, не обозвал и не ударил. Когда его колотят, сдачи не дает, не защищается, не мстит, зла не помнит. Потому его как-то терпят.

– А в городе он бывает?

– Да кто его знает? Я за ним не слежу! Не знаю, чутье подсказывает, не он убийца.

– Семен Степанович! Люди с больной психикой тоже способны на все. Это доказала практика. Случается, уж очень мастерски маскируются убийцы. Большинство из них – под психов. Даже маньяки, извращенцы. Может, и здесь имеем дело с подобным.

– Да я не против. Давай сходим, посмотрим, чего Афоню на погост тянет, к кому на свиданки бегает? Кладбище – в двух километрах от деревни, и я, честно говоря, ни разу там не был. Оно не входит в мой участок, – усмехнулся Костин.

…Ночь выдалась темная и глухая, как сатанинская пропасть. Ни шороха, ни звука вокруг. Ни под ногами, ни по пути не видно ни зги. Не слышно даже звука шагов. Все притихло, замерло в ожидании чего-то страшного, непредсказуемого.

Участковый и следователь шли почти на ощупь, боясь включить фонари, чтобы не спугнуть, не насторожить преступника. В кармане Рогачева лежали наручники, приготовленные для Афони. Участковый старался идти тихо, но часто оступался, чертыхался шепотом. Время от времени они останавливались, вглядывались в ночь, озираясь по сторонам, искали привычные силуэты погоста. И снова шли.

Рогачев вслушивался в ночь. Не идет ли следом Афоня? Не крадется ли за ними убийца? Но вокруг безлюдно и тихо, словно вся земля превратилась в одно большое кладбище – без единого дыхания и звука.

У Славика и так, непонятно почему, бежала по телу дрожь. А тут еще Степаныч, как назло, громко выругался на лягушку, выскочившую прямо из-под ног. Славик дернулся, Семен смущенно хмыкнул и замер – приметил кладбищенскую ограду, кресты совсем рядом. Он толкнул Рогачева локтем в бок, а у самого лоб покрылся потом. Всякое в жизни перевидел. Да вот ходить на кладбище ночью не приходилось. И хотя в свои немалые годы разумом все понимал, но поневоле срывалось дыхание, волосы на голове шевелились.

Как только свернули к могилам, запахло плесенью, сыростью. Славик, заставляя самого себя, шел мимо могил, внимательно вглядываясь в очертания каждой. Не мелькнет ли где рядом фигура человека? Не притаился ли на какой-нибудь скамейке Афоня?

– Давай послушаем, пригнись за ограду, – предложил участковому Рогачев и тут же в ужасе отпрянул. Из кустов с шумом вылетела птица. Что-то прокричав, села на дерево. Славик обеими руками вцепился в ограду могилы, колени дрожали, ладони вспотели. Но поворачивать назад не хотелось.

– Пошли! – позвал Семена. И только сделал шаг, под ногою громче выстрела треснул сухой сучок.

– Мать твою! – сорвалось невольное.

– Ты что! Не ругайся на кладбище! Покойники обидятся, – услышал шепот Костина. – Куда мы премся? Давай его здесь подождем. Тут вход. Его-то он не минует. Не полезет через забор. А когда появится, мы следом за ним проберемся. Там и увидим, зачем он сюда ходит, – предложил участковый. И указал на скамью в густых кустах.

Скамья уже была сырой от росы, но выбора не имелось.

– Закурить охота, – усевшись, сказал Семен.

– Не вздумай! Терпи! Афоня, говорили, не курит. Такие за версту табачный запах чуют. Поймет, догадается и сбежит из-под носа. Потом его сюда на аркане не затянешь. Кто добровольно полезет в ловушку?

– Понимаю. Просто поделился с тобой, – согласился участковый, вздохнув.

– А может, он вообще не придет. И мы зря проторчим, – заметил Славик.

– Да ладно. Вспомню молодость. Тогда, бывало, и дольше ждал, придет ли на свиданье моя? Ох, если б знал тогда, что меня ожидает, на край света от нее убежал бы, – признался Степаныч.

– Тихо. Кажется, шаги, – насторожился Рогачев. И вскоре оба увидели человека…

Ночь словно только и ждала этого момента. Из черноты неба выглянула луна, осветила погост неземным зеленоватым светом и несуразную фигуру мужика в самом начале кладбищенской аллеи.

Участковый и следователь сидели не дыша, боясь пошевелиться, зорко следили за Афоней. А тот вышел на середину аллеи, остановился. Низко, до самой земли поклонился на три стороны и сказал:

– Здравствуйте, мои хорошие! Вот вы меня видите!

– Значит, он нас засек! Во козел! Раньше пришел. Теперь прикалывается! Ну слышь, поздоровался с нами! – хотел встать Костин.

– Подожди! – удержал его Рогачев.

– Здравствуй, моя красавица, Катерина! – обратился Афоня к свежей могиле убитой переселенки и поклонился ей до земли.

Двое на лавке удивленно переглянулись. И услышали:

– Как здоровьичко твое? С кем нынче свиделась? Видать, отошла от сердца боль? Ишь, цветочки на твоей клумбе живые! Поливаешь их? И хорошо! Об детях не тужи, они догляжены и ухожены. С голода не маются! Одна просьбичка к тебе имеется! Сыщи мою Нюру! Передай ей, измаялся я без нее. Все сердце запеклось в тоске. Пусть придет, появится, жду ее всякий день. Слышишь меня, Катерина? – спросил так громко, что участковый вздрогнул.

– Хороший спектакль устроил, гад! – заметил Рогачев и вжался в скамейку, услышав прямо над головой голос птицы. Она будто ответила Афоне.

– Благодарствую, что говоришь со мной. Скажи моей Аннушке, всегда ее помню. Обязательно принесу ей пряников и леденцов на Троицу! А вот обувку ей пока не подыскал. Зато платок раздобыл. Пусть подвяжется и носит, не застуживает головушку. Передай ей от меня, – достал из сумки платок и положил возле могилы Катерины. Подошел к другой могиле, поклонился, поздоровался, забубнил что-то невнятное, присел на траву рядом. Следователь с участковым подошли поближе, чтобы понять, разобрать слова. Они остановились совсем близко.

– Эх-х, Игнат Тимофеевич, я ли не знаю этой доли? Кому теперь легко? Оно хоть раньше, хоть сейчас, косит горе людей, косой смерти валит. А они живут. И счастливей нас! Как и ты! Теперь тебе забот поубавилось! И я тебе вот тут плащик принес, в деревне раздобыл. От дождя им укроешься, – сопнул носом и попросил глухо: – Витюшку, коль встретишь, – ведь то ж, военный, – скажи, что принесу ему к зиме валенки. Не станет ноги морозить. А пока одеялку ему передай. В холода укроется. Он завсегда застывал в зимы. Я ж ему куртку в прошлом годе передал. А он, видать, еще не взял ее. Все плачется, что поморозился. Уж весь я по нем изболелся. Скорей бы свидеться, остаться вместе с ним насовсем, навечно, – ткнулся головой в могилу, долго сидел вот так, молча, неподвижно, как изваяние.

Следователь и участковый ходили следом за Афоней, не совсем понимая, что происходит.

– Касатушка, Лушенька, подошла ли тебе та кофта? Как и просила ты, все справил. С пугала в твоем саду снял. Чужие люди не носили. А и тебе та одежка памятью была дорога. Верно, что порвалась малость. Ну да ты сама баба – справишься…

Афоня разговаривал с мертвыми, как с живыми, словно хорошо знал их и виделся всякий день. Он оставлял возле могил старую одежду. Извинялся за ветхость. Обещал в другой раз принести что-нибудь получше и поновее.

– Ежели мои мужики и выселенцы не побьют меня навовсе, завтра тебе сахару принесу и хлеба. Чайку попьешь. Знамо дело, с голодухи помирать тяжко. А и кто нынче накормит? Вкруг единая нужда! Как перенести людям? Сердце, глядючи на все, заходится болью! – жаловался какой-то покойнице-старухе:

– Ты до сотни годочков доскрипела. Нынче бабы до веку не добирают. Молодые мрут, как мухи. И родят мало. Боятся. А и неспроста. Одного-двух, и то тяжко на ноги ставить. Да и тех не всякая родит. Даже это разучились делать! – сетовал вслух.

Участковый давно все понял. Ему уже порядком надоело ходить за Афоней от могилы к могиле, слушать сдвинутого мужика. Но следователь не спешил возвращаться в деревню и промокшей, усталой тенью тащился следом за бомжем. А тот здоровался, кланялся могилам и говорил с ними бесконечно.

Кто называл Афоню нелюдимым молчуном, тот очень ошибался. Здесь, на погосте, вероятно, даже мертвые уставали от его болтовни. Он не обошел своим вниманием никого. И, казалось, вот-вот повернет в обратный путь – в деревню. Но Афоня не торопился. Он свернул в пустующий угол погоста, где среди буйной поросли кустов и молодых деревьев стоял единственный крест.

– Сергунька! А я тебе гостинцев принес! Может, не совсем то, что ты любишь, но все ж побалуешься малость. Не обижайся, что не все получилось, как хотел. Но ты, Божий голубь, знаешь – нелегко сегодня гостинцу достать! А я так хочу тебя порадовать! Веришь мне, Господень цветок? – вытаскивал из карманов кулечки с семечками, горсть леденцов, несколько сушек и кулек ягод. Все это он положил прямо на могилу. Став перед крестом на колени, помолился тихо, посидел молча, а потом попросил:

– Отрок непорочный, ты как ангел перед Господом! Попроси за Виктора, сына моего! Пусть примет, не даст пропасть несчастному. А если сжалишься, то и за меня замолви слово! Пора уж на покой к Отцу Небесному. Как устал я от жизни на земле! Нет тут теплой радости! Лютует хуже стужи злоба человечья. И нет от ней ни проходу, ни продыху! Ничто не радует! Сжалься! Упроси укоротить земные муки мои! – заплакал человек, содрогаясь всем телом.

Участковый, увидев это, рванул с кладбища так, что кусты затрещали. Не мог он больше подсматривать, следить за Афоней, ему стало невыразимо стыдно.

Семен Степанович убегал с кладбища, как нашкодивший мальчишка. Он никогда никому не рассказывал, что его вырастила бабка. Верующей она была. Жила не как все. Никого не обсудила, не обругала и не обидела. Всегда смотрела с доброй улыбкой на лице. Никогда не ложилась и не вставала, не помолясь Господу. Ни одного дела не начинала, не испросив у Него помощи и благословения. Может, потому обходили их избу наводнения, пожары, воры и голод, лихие болезни и горести.

Бабка всегда была спокойна. Никого никогда не ругала. Учила внука добру, пониманию и состраданию к людям. Лишь один раз она заплакала горько, узнав, что ее любимый внук Семушка решил стать милиционером.

– Зачем же Господа гневишь? Иль серьезного дела не сыскал, что станешь пугалом серед людей? Да разве гоже так? – укоряла она неслуха Семку.

– Я хорошим буду! – обещал тот бабке.

– Там людей нет! Единые звери! Серед их душу потеряешь! Откажись! – умоляла старая. Но поняла, не послушает ее внук. И тогда попросила:

– Не бери грех на душу! Отделяй человека от бандюги! Не перепутай второпях. Коль увидишь невиновного – оставь, не тронь его, не забижай. За то с тебя самим Богом спросится! Даже если того все ругать станут – нехай на твоей судьбе не кипят невинные слезы…

Участковый убегал, не глядя под ноги. Он даже ни разу не обернулся на следователя. Не позвал за собой.

Рогачев увидел, как Степаныч неуклюже перелез через забор и заспешил в деревню.

«Снова облом! Опять мимо. И этот не тот. Хотя, кто его знает? Случается, что самый безобидный с виду человек оказывается матерым убийцей. Ни у кого нет клейма на лбу. Надо идти до конца», – решил Славик. И ждал, когда Афоня пойдет к выходу.

Тот встал медленно. Попрощался с Сережкой, повернул от могилы и тут увидел Рогачева. Славик внимательно следил за выражением лица, каждым движеньем человека. Тот отступил на полшага:

– Ты тоже ушел к ним? А я-то враз не смекнул. За живого принял, настоящего… А ты меня от бед стерег. Не стоило. На погосте никто не обидит. Тут все хорошие. Плохих нет. Не бывает. Вот если б так-то среди живых…

Рогачев не сразу понял, что бомж принял его за призрак мертвеца, вставшего из могилы. Поначалу обидно стало. Но, подумав недолго, решил поддержать эту непривычную для него игру.

– Среди живых совсем невыносимо стало. Люди озверели. Убивают друг друга непонятно за что. И ты, Афанасий, знаешь о том не хуже меня, – проговорил Славик.

– Знаю, голубчик, как не знать! Своя жизнь исковеркана, изорвана в клочья. Кто ей порадуется? А глянешь окрест – и того хуже. Нет мочи терпеть все. Иным людям, как и мне, тож ни за что довелось лихое перенесть.

– А сам кого обидел? Ведь Господь не карает случайно никого!

– Не карает, то верно! Но испытывает всех. Не каждый те испытанья выдерживает. Они не всякому оказываются по силам. И ты меня не суди строго. Ты уж свободен от всего. А я, покуда в странниках, меж землей и небом. Голова уже там – высоко наверху. Да ноги в земле застряли – в грехах. Как отмою их, так и выдернусь с земли, уйду от живых к вам.

– А что за грехи у тебя на земле?

– По молодости, давно то приключилось. Но ить Бог за все спросит. За старость и молодость. Я уж давно свое замаливаю. Пред живыми молчу. Едино – не поймут и не поверят. Еще и высмеют. А тебе – смогу все выложить. Может, вступишься за меня, – присел на землю возле дерева, долго молчал, разглядывая куст жасмина. В нем пели птицы. Так пронзительно, жалобно, что сердце поневоле дрогнуло.

– Слышишь, кто-то скоро помрет. Придет к вам. Вишь, иволга уже зовет, плачет. Заранее хоронит. Видать, хороший человек уйдет. Иволга его своей песней встретит. Плохого воронье закаркает. Над могилой галдеть станут с неделю, пока Бог определит, куда эту душу приткнуть. Нынче в чьем-то саду иволга плачет. Там покойник объявится. Счастливый! К Богу отойдет! Из деревни, от горестей, в самый рай!

– Неужели кто-то из переселенцев? – выдал себя следователь и спохватился. Но Афоня словно не заметил и возразил:

– Переселенцам нельзя помирать. У них дети. Их растить надо. Тут не они, с бомжей покойник объявится. Нам ни искать, ни терять уже нечего. Один помрет, завтра десяток на его место объявится. По бомжу, кроме иволги, плакать некому. Да и никто из них за жизнь не держится. Жив – спасибо Богу! Помер – спасибо Господу тыщу раз! – усмехнулся невесело.

– Жизнь – дар Божий человеку. Почему ж на нее сетуешь? Господа гневишь!

– Я не на Бога обижаюсь, милок. Только на себя неразумного и корявого. Вся судьбина такая. Побитая, измученная, как дворняга. Ну ты сам посуди. Если есть охота – выслушай. От тебя, счастливого, мне таить нечего.

И рассказал…