Текст книги "Заказанная расправа"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Казанцев взял голову черта в руки и удивился ее тяжести:

– Ого! Вот это вес! Тут не просто деревяшка!

Он перевернул Мефистофеля на рога и заметил – подставка-то съемная! Когда открыл, онемел от восторга. На горсти золотых безделушек лежал бриллиант.

Когда Казанцев внес свою находку в пристройку, Яшка, уже пришедший в сознание, увидев это, взвыл не своим голосом. Хотел рвануться к бомжу, отнять, вырвать у него из рук Мефистофеля. Но… Наручники и веревки, как сама беда, не выпустили из угла. Горелый на время будто потерял рассудок. Он бился головой в угол, кричал и проклинал всех подряд. Напугал фермеров, решивших, что Яшка свихнулся. Когда они увидели бриллиант, то перестали отстаивать своего работника. И, молча подписавшись под протоколом изъятия, заспешили домой.

Оперативники уже волокли Горелого к машине. Тот вырывался и нес что-то несусветное. Пытался сорвать наручники, упирался, никак не хотел идти в машину, отбивался головой и ногами. Его вели, пригнув головой к земле. От Яшкиного ора сторожевые псы в ужасе забились под крыльцо. А внуки фермера с любопытством глазели па все происходящее.

Горелого мешком запихнули в машину. Он буйствовал так, что ехать вместе с ним Рогачеву не захотелось.

– Вломить бы по шее, чтоб заглох козел! – не выдержали оперативники.

– Не трогать! Везите в следственный изолятор. Да смотрите в оба, чтобы эта птаха не упорхнула! Своими головами за него отвечаете, – предупредил следователь.

– А вы как доберетесь в город? – спросили оперативники.

– Пешком! Сейчас вот созвонюсь с начальством. Предупрежу. Все равно в машине нет места. Не брать же мне Горелого на колени. Он мне не только уши оторвет, – отшутился Славик и свернул к пристройке.

Увидев, что «оперативка» уже мчит по дороге, Костин вздохнул:

– Наши уехали? Не стали ждать. Я-то думал… Эх, невезуха!

Рогачев достал телефон, решил доложить начальству о результатах:

– Да, взяли! И бриллиант и Горелого! Его уже везут в изолятор. Все закончилось относительно спокойно. Обыск завершился.

– Да! Все нашли! – повторил он после паузы. И, видимо, отвечая на вопрос начальника, сказал:

– Как – кто? Казанцев! Без него я не вышел бы на Горелого! И не нашел бы бриллиант. Честное слово! Он не просто консультировал. Сам нашел бриллиант. Я не догадался бы там искать! О чердаке и не подумал. Передать ему трубку? Пожалуйста!

Славик сунул Жоре телефон в дрогнувшую ладонь.

Тот взял растерянно, приложил к уху, поздоровался. Голос осин, срывался:

– Да! Ничего особого. Прежний опыт пригодился. Что? Меня? Берешь к себе? Конечно, согласен! Ничего, подходит! Устроит и эта! Хоть завтра! Только себя в порядок приведу. Все ж снова в люди возвращаюсь, если ты меня не разыгрываешь. Ну, спасибо! Даже проанонсируешь? Это очень кстати, – из глаза бомжа выскочила скупая слеза, сорвалась искрой с подбородка. Подвел дрожащий голос. Сколько лет он ждал, когда его позовут…

– А знаешь, Славик, меня на работу берут, в следственный отдел! Теперь все вместе будем! – не скрывал радости Казанцев. – Просили с тобой приехать в управление, получить форму, аванс и квартиру. Начальник еще извинялся, что первое время мне придется пожить в однокомнатной. Чудак! Да для меня сегодня это – царский подарок!

– Жора! Выходит, оставляешь меня одного? – погрустнел участковый.

– Спасибо, Сема!

– За что?

– Если б не ты, не дожил бы до дня сегодняшнего! Ни разу не оттолкнул, не обидел и не унизил. Заставил поверить в себя и в людей заново и вернуться в свой вчерашний – завтрашний день, – срывался голос человека.

– Ты лучше вспомни, за вами обещали прислать машину? Иль как? – не выдержал Костин.

– Свою высылает за нами! С охраной! – улыбнулся Казанцев и пояснил: – Охрана – камешку! А машина для нас. Сказал, что транспорт прибудет достойный моего звания! Не иначе, как «козел», – захохотал громко.

Приехав утром на работу, Рогачев узнал, что оперативники, доставив Горелого в следственный изолятор, не поинтересовались, куда его поместят. Как назло, на тот момент свободных камер не было, и Яшку втолкнули к Бешмету, даже не подозревая, что оба они проходят по одному делу.

Никто не заглянул в дверной глазок камеры. Да и чего опасаться? С полчаса там стояла тишина. На повышенные тона, которые вскоре стали доноситься оттуда, охранник не обратил внимания. Именно так предпочитали общаться меж собой задержанные. Не насторожила отборная брань и крик. Люди, находясь в камере, зачастую теряли самообладание, устраивали истерику. Такое случалось часто, охрана привыкла к этим проявлениям, зная, что и это проходит со временем. Не ругались меж собой и никогда не плакали только бомжи. Остальные трудно свыкались даже с временной утратой воли.

Охранник переговаривался с сослуживцем, когда услышал глухой стук в камере. Но не поторопился подойти. Отмахнулся, посчитав, что кто-то из мужиков свалился во сне со шконки. Но странный звук вскоре повторился. Отчетливо послышались угрозы, мат.

– Разборка идет. Небось, знакомые встретились. На воле кто-то кому-то лапу придавил. Теперь вспомнили. Ничего, к ночи обнюхаются, помирятся. Завтра дружбанами станут!

Но крики из камеры усилились. Они становились хриплыми.

– Чего не поделили меж собой эти мудаки? – подошел к глазку раздосадованный охранник. А заглянув в него, вздрогнул. Увидел, как мужик мужика хватает за загривок. Подняв к самому потолку, с размаху швыряет в один угол, другой. Потом носит на сапогах, заставляя искать пятый угол. Тот пытается встать, не успевает и снова влипает в стены всем телом, кричит, ругается:

– Эй ты, козел! Перестань наезжать! Не то самому вкину во все места! Вырублю вконец! – грозит глухо. Но избивающий не слышит. Он словно ослеп от ярости.

– Прекрати! Сукин сын! – стонет измученный и зовет на помощь всех охранников.

Пока те открыли двери камеры и отняли избитого, у Яшки на всем теле не осталось живого места. Он был без сознания. А Бешмет все рвался к нему, с пеной на губах грозил:

– Урою трупоеба! Не слиняешь от меня, падла вонючая! Твоими кишками тебя задавлю, гнида кладбищенская! И тебя, и Барина размажу! Сучьи выкидыши!

Увидев, что перед ними разъяренный, потерявший самообладание крутой, охранники облили Бешмета холодной водой. Тот вскоре успокоился. Но нервная дрожь еще долго трясла его.

– Не трогай козла! Вот приедет следователь, решит, куда его приткнуть. Понял? Не бери грех на душу! – говорил охранник. И, оглядев Горелого, вздохнул тяжко. С таким соседом вряд ли доживет мужик до утра…

Едва Рогачев вошел в кабинет, охрана изолятора тут же доложила ему о случившемся.

Яшка, конечно, уже пришел в сознание и со страхом смотрел на Бешмета, лежавшего на верхней шконке. Услышав, как открывается дверь камеры, облегченно вздохнул.

– Давай на допрос! – кивнул ему охранник, указав па выход. Горелый вылетел в коридор пулей, боясь, что Бешмет прыгнет на него сверху, вцепится в голову и свернет ее с оси. Он шел по коридору трясущимся, жалким хвостом, постоянно озираясь и вздрагивая. Лишь в кабинете следователя немного успокоился. И попросил:

– Переведите меня от этого психа. Где хотите держите, но не с ним в одной камере!

– Выходит, врагами стали? – усмехнулся Рогачев, решив воспользоваться ситуацией на пользу делу.

– Да я его не знаю вовсе! – прошамкал Горелый разбитыми губами.

– Что же это, ваша память сбой дает?

– Отродясь не был знаком с бандюгой! – повторил свое Яшка.

– Лично, может, и не знали, но слышали о нем. Это уж точно! – Славик подметил, как искривилось лицо Горелого.

– Может, и слышал. Разве всех упомнишь? – ответил тот глухо.

– За что он вас так отделал? Наверняка знаете!

– Глумной он! С таким о чем говорить? Ровно с цепи сорвался!

– Видно, не без причины? Ну да не будем о нем. Давайте о деле, – предложил следователь и спросил: – Давно ли вы знакомы с Барином?

– А кто это? – изумился Яшка.

– Отправлю к Бешмету. Пусть память освежит.

– Зачем же наезжать враз? Кто тот Барин?

– Платонов Юрий Васильевич!

– А чего мне его не знать? Он в квартирантах у меня был. Много лет квартиру мою снимал.

– Вы в те годы отбывали срок в зоне. Когда вернулись из заключения, где работали?

– Не брали никуда. Подрабатывал в грузчиках, где попало. Ну и мамашина пенсия помогала не сдохнуть. А в пожаре мать сгорела. Не смог спасти. Тогда фермер к себе взял, сжалился.

– Не надо, Яков, давить на жалость. Мне о вас известно многое. Скажите, как условились с Платоновым насчет бриллианта?

– Вы о чем? – насторожился Яшка. Лицо его исказила гримаса ярости и страха.

– Расскажите сами, за что убили Евгению и Катерину? Почему хотели убить Фаризу? Какое отношение все они имеют к бриллианту? Почему не отдали его посланцам Бешмета, как вам было велено в записке?

– И ничего мне не велел Юрий Васильевич. Мало кто чего напишет. Я только в руки мог отдать. Да и то – самому! А не каким-то козлам! – запальчиво ответил Яшка.

– Когда должны были отдать его Платонову? – спросил Рогачев.

– Он сам за ним приехать обещал. Тогда и получил бы. А никому другому я даже взглянуть не позволил бы!

– Вы знали, что Платонов попал в руки Бешмета и его банды?

– Откуда? Мне никто не говорил!

– Платонова могли убить за этот бриллиант. Он обязан был возместить долг.

– А я при чем? Пусть платит.

– Но камень находился у вас!

– Если б он его хотел отдать за долги, приехал бы ко мне вместе с теми, кому должен. Я бы не промедлил. Но не задарма.

– Вы знали цену бриллианта?

– Зачем мне чужие деньги считать? Он не мой. Я только держал его у себя.

– Но ведь не даром? Сколько обещал Платонов за него? Какое вознагражденье?

– Пять штук!

– Пять тысяч долларов? – уточнил Рогачев.

Горелый согласно кивнул головой.

– Это только за бриллиант?

– А за что еще? – пытался свалять дурака Яшка.

– За убийство и покушение?

– Я никого не убивал!

– Иного от вас и не ожидал. Тогда скажите, откуда взялся бриллиант?

– Мне его дал на храненье Платонов! – ответил Горелый, не сморгнув.

– Врать надо хотя бы правдоподобнее! – заметил Рогачев и продолжил: – Платонов не дурак, чтобы отдать свое сокровище в чужие руки, доверив вам больше, чем самому себе. Он использовал вас полностью. Что называется, купил с потрохами, зная вашу жадность. На ней сгорели.

– Платонов трус! И, если бы я знал, никогда не стал бы помогать ему!

– В чем? – спросил следователь.

– Да хотя бы с камнем! Сам влез в долги и меня в какую-то грязь толкает.

– Вы добровольно в нее влезли. Зачем нужно было убивать Евгению и Катерину? Да еще над мертвыми глумились, осквернили трупы. Или прежняя страсть вскипела?

– Какая?

– Та самая, за какую срок отбывали. Или работая у Скворцова в морге, все человеческое в себе потеряли?

– Человечье? А ко мне его кто-нибудь проявил? Кто хоть раз в жизни пощадил меня? Я жил с трупами? Ах, как плохо! А кто доводил девок и молодых баб до смерти? Ни одна из них не загнулась от болезни! Одни отравились, другие повесились, третьи утопились, замерзли насмерть. По чьей вине? Кто столкнул их в могилу? Почему об этом никто не задумался? Что хуже – убить живого человека иль воспользоваться трупом? Я не осквернил. Я взял то, что никому уже не нужно. А покойным безразлично! И не клейте к этому мораль. Она была бы уместна, если б хоть одной помогли удержаться в жизни или наказали виновного! Спасти живого от погибели – куда как благодарней, чем жалеть труп. И я не считаю себя виновным! – осклабился Яков.

– Евгения и Катерина не покончили с собой и не собирались умирать. Вы убили их! И заполучили бриллиант, который, как говорите, собирались отдать Платонову…

– Я никого не убивал!

– А как оказался у вас камешек, который находился у Евгении? Она украла его у Юрия Васильевича! И он уговорил или заставил вас вернуть его любой ценой! Купил вас, нанял в киллеры? – пытливо рассматривал Горелого Рогачев.

– Я не продаюсь!

– Но кто поверит вам, что Платонов собирался выложить пять тысяч баксов лишь за сохранность бриллианта?

– Да, он мне дал его на сбережение! – твердил упрямо Яшка.

– Что ж, проведем очную ставку с Бешметом. Он поможет вспомнить забытое, – глянул на охранника, тот понял, хотел выйти за Бешметом, но Горелый взмолился:

– Не надо его! Я сам все расскажу! Не нужно с ним очных ставок! – задрожал человек всем телом.

– Тогда рассказывайте. Мне надоело тащить из вас клещами то, что следствию давно и доподлинно известно! Начнете изворачиваться, обижайтесь на себя. Мое терпенье и время ограничены, – предупредил Яшку Рогачев.

Тот сник и заговорил глухо:

– Вся беда в том, что Юрку знаю давно. Еще до зоны, до суда, когда он работал в море, а я в морге. Хорошие были времена! – вздохнул Горелый и продолжил: – Потом в судьбе заштормило. Юрку выбросило на берег, а меня – в зону. Но он все пять лет, какие я был «в ходке», смотрел мою мать. Кормил и не бросал ее, заботился о ней. Вы понимаете, что такое содержать на своей шее целых пять лет чужого человека? А время было нелегким. Но мать не знала нужды ни в чем. И я только за одно это стал обязанником Юрки. Да и мне он помог.

– А почему, работая в морге, вы не жили вместе с матерью? Почему предпочли ютиться в морге?

– Мы никогда не уживались с нею в одной квартире. Слишком разные. Я всегда помогал ей, но жил отдельно.

– Почему?

Горелый поник, ссутулился. Ему не хотелось отвечать на этот непростой и очень личный вопрос.

…Яшке поневоле вспомнилось прошлое… Сколько лет было ему тогда? Три, а может, меньше. Он жил с отцом и матерью в многоэтажном доме в центре города. Родители часто ругались меж собой. И однажды мать не выдержала очередной ссоры. Оделась наспех. Обозвала отца грязно, грубо. Сказала, что уходит. И выскочила из квартиры. Отец подошел к окну, распахнул его настежь. Схватил Яшку за ноги, опустил за карниз. Пацан заорал от ужаса. С высоты восьмого этажа люди внизу казались крошечными. Он вопил во все горло. А отец, увидев мать, выскочившую из подъезда, крикнул:

– Если не вернешься, забирай с собой своего выродка. Лови его! – отпустил одну ногу мальчишки. Яшка зашелся в визге. Мимо шли люди. Но никто не остановился, не вступился за малыша. Он висел вниз головой, покуда мать не крикнула снизу:

– Я иду!

Она и впрямь скоро вернулась. Отец втащил Яшку обратно в комнату, но… Мальчишку перекосило. Страх обезобразил пацана До неузнаваемости. Мать поволокла его по врачам, но те оказались бессильны. Яшка рос уродом. И мать не выдерживала, срывалась на отца с упреками. Тот, чувствуя вину, запил.

А вскоре Яшка с матерью навсегда ушли от него к бабке. Та жила в деревянном доме, напоминающем большой барак со множеством соседей. Пацан ни с кем не сдружился. Его не признали. Да и бабка шпыняла всегда. Она запретила Яшке есть за общим столом. И кормила на кухне. Мать молча согласилась с нею. Мальчишку закрывали в дальней темной комнате, когда к ним приходили друзья, знакомые или соседи.

Он никогда не играл во дворе с детьми после одного случая. Вышел с мячом. Хотел поиграть в лапту. Но одна из девчонок, внезапно увидев его, испугалась, упала в обморок. Ее мать вскоре ворвалась в квартиру и устроила скандал Яшкиной бабке. Пригрозила милицией. А уж как обзывала мальчишку! У того потом много дней уши горели от воспоминаний.

Какое кино, театр или цирк? Ему даже в библиотеку ходить запретили. В школе всякий день устраивали «темную». И Яшка, закончив пять классов, наотрез отказался учиться дальше. Его изводили девчонки. Обзывали, дразнили, били. Унижали, устраивали пакости.

Да что там чужие? Повела Яшку бабка в зоопарк. Тот на свою беду попросил мороженое. Бабка взъярилась:

– Еще чего? Много хочешь! – и дала подзатыльник. Мальчонка заплакал от обиды. Тогда старуха схватила его за шиворот и, подведя к кому-то из работников зоопарка, спросила:

– Скажите, вам чертенка не надо? А то могу продать по дешевке, – указала на Яшку.

Мужик всерьез стал ощупывать голову пацана. Искал рога.

– Он еще молодой! Вот повзрослеет, появятся! – поняла бабка.

– Ну, а где же хвост? – схватил пацана за зад.

Яшка мигом дал стрекоча, всерьез поверив, что его могут продать чужим. С того дня он люто возненавидел бабку. Видя эту вражду, мать увезла мальчишку к своей сестре в деревню. И Яшка слышал их разговор.

– Жизни никакой нет, – жаловалась мать. – Из-за него никогда не создам семьи. Он всех отпугивает. И на работе сплошные неприятности. Он часто болеет. А кому такое понравится? Уж если он захворает снова, ты не лечи. Может, помрет. Развяжет всем нам руки. Он, конечно, мой сын. Но сущее наказание. Лучше, если б освободил меня, пока не поздно.

Тетка вздыхала сочувственно.

Она определила Яшке место в сарае – на чердаке. Там, средь старого хлама, он прожил не один год. Приловчился из старья делать хорошие вещи. Из старых сумок шил тапки, из тряпья – коврики, лоскутные одеяла. Потом научился резьбе по дереву. Тетка не мешала и не поощряла Яшку. Не докучает ей, и ладно.

А тот рос. На счастье иль на горе себе перестал болеть. И природа потянула его к девчонкам. Деревенские девахи были крепкими. Не падали в обморок, завидев Яшку. Но едва он пытался подсесть поближе, давали таких оплеух и тумаков, что забывал, зачем оказался здесь. А как обзывали! Вспомнить стыдно. Попробовал однажды силой обнять девку, она его чуть горбатым не оставила. На второй такой попытке получил Яшка коленом по яйцам. До утра провалялся на чердаке, воя на луну. С тех пор не подходил к девкам. Отболело желание.

А тут и тетка, узнав о случившемся, ухватом избила и велела выметаться к матери. Позвонила ей, чтоб за Яшкой приехала и забрала в город. Та не спешила. Сына не навещала. Отвыкла от него. И после очередного звонка сестры забрала Яшку неохотно. Всю дорогу упрекала его за то, что он умудрился выжить…

Яшке было больно. Но он не плакал. Просто возненавидел баб. Всех одним махом. Да и было за что. Ни одна не подарила даже малой теплины. А горестей стерпел кучу. Но одно дело – разум, другое – тело. Природа требовала свое. Яшка глушил в себе этот голос жизни годами. Он понимал, его никогда не полюбит женщина. В городе даже пьянчужки-бабы, завидев Яшку, мигом трезвели. Нормальные вовсе не смотрели в его сторону. Он понимал, виною всему – внешность, уродливая, гадкая до омерзенья. Но изменить ее он не мог.

Иногда Яшка видел во снах, как его ласкают девушки, называют любимым, самым дорогим и родным на земле. Эти сны были сущим наказаньем, потому что за ними наступало горькое пробужденье…

Он страдал и оттого, что даже поделиться, поговорить по душам было не с кем. Жил круглым сиротой среди людей. Его гнали отовсюду и презирали.

– Вот невезуха! Сколько на земле гадов живет, подлецов и сволочей. А их принимают, с ними дружат. У них семьи! Ну почему так несправедливо все? – спрашивал он мать.

– Их уродство скрыто от глаз. Его не видно. А твое – печатью на всю рожу стоит. Чему удивляешься? Их подлость пока раскусят!..

– Но мое лишь внешнее. Их – внутри, оно хуже моего! – не соглашался Яшка.

– Ты еще и дурак! Знай! Любая баба предпочтет жить пусть с мерзавцем, но похожим на мужика, чем с ангелом, но уродом… У тебя нет шансов. Смирись.

– Но ведь это вы с отцом виноваты! – упрекнул мальчишка мать. Впервые. Та ахнула, ответила резко:

– Да если б не я, ты не жил бы давно. Отец хотел тебя загробить. Я не дала. И ушли мы от него из-за этого. Да и потом, сколько сил положила, чтоб выжил. А ты, негодяй, еще попрекаешь!

– Врешь ты все! Я слышал твой разговор с теткой – в деревне, когда просила не лечить меня. Мол, авось умрет. А я выжил. Назло вам! И самому себе в первую очередь.

– А разве ты не хочешь жить? – удивилась она.

– Зачем мне жизнь? Что доброго я в ней вижу? Да и не жду ничего. Я так устал от всех…

– Ну уж нет! Я вырастила тебя! А кто позаботится о моей старости? – глянула мать на Яшку строго.

– Я до этого не доживу! Не хочу!

Мать накричала на него. Не нашлось в душе тепла. Не состоялось общенье. Очередная ссора добавила раздраженья. Мать вскоре потребовала, чтобы Яшка устроился на работу.

– Урод, а жрешь за троих богатырей! Не смотри, что худой! – сказала в запальчивости.

– Ты никогда не относилась ко мне по-матерински. Хуже чужой. Как к дворняге! Чего теперь хочешь от меня? Я устал от жизни! Зачем ты родила, уж лучше б сделала аборт!

И вот тогда до нее дошло. Она села рядом. Заговорила тихо, спокойно:

– Знаешь, можно называть человека на «ты», а относиться к нему на «вы». Но чаще случается наоборот. Это уж кто чего заслуживает. Давай начистоту поговорим хотя бы раз в жизни.

– Согласен! – откликнулся Яшка.

– Ты обижаешься на окружающих, считаешь, что тебя не понимают и презирают за уродство. Но оно лишь внешнее. Далеко не все в свете хороши собой. Глянь, сколько вокруг убогих. Их никто не обижает. У них есть семьи, друзья. Это потому, что не растеряли в душе человечье. Они увечны телом и не более. И люди любят их. А ты как жил? Еще в школе… Сколько бритвенных лезвий вставил в сиденья парт? Сколько девчонок на них порезалось? Во дворе тебя колотили не случайно. Все играли в лапту мячом, а ты камнями. А сколько гадостей устраивал бабке? Кто совал ей в подушку гвозди и колючую проволоку? В деревне тоже отличился. Тетка от тебя слезами умывалась. Со мною постоянно скандалишь. Ты не меня, самого себя спроси, почему не имеешь друзей и живешь в своей семье сиротой? Это не от внешности. Беда у тебя внутри живет. И как ни прячь ее – видна каждому, кто с тобой сталкивается. И я добра не вижу. Холодно живешь. Весь в отца пошел. Меня винишь. А разве я причинила тебе горе? Да и не в том оно. Душу он из тебя вытряхнул в тот день.

Яшка обиделся на мать, а та продолжила:

– Вот и теперь злишься. А за что? Трудно жить на одну зарплату. Устройся хоть куда-нибудь. Пощади, я уже выдохлась, не тяну. Что станем делать, когда выйду на пенсию? Совсем с голода опухнем. А ведь ты уже взрослый.

Но Яшка не смог найти постоянную работу и после очередной ссоры ушел из дома.

Навестил мать через полгода. Она обрадовалась. А через час опять посыпались упреки. И снова он выскочил в дверь без оглядки.

Уже работая в морге, Яшка стал навещать мать каждую неделю. Она успокоилась, была довольна, что сын теперь при деле, и даже оставляла его ночевать. Мать уже пустила на квартиру Платонова и больше не жаловалась Яшке на нужду. Он тоже приносил ей продукты, иногда давал деньги. Все вроде бы наладилось. Но мать время от времени вздыхала, что так и не приведется увидеть внуков.

Сколько лет это длилось? Он вспомнил день суда, себя на скамье подсудимых. Бледное лицо матери запомнилось особенно отчетливо. Она ничего не знала и не догадывалась, почему Яшка не только работал, но и жил в морге. О его пристрастии к мертвым женщинам и не подозревала.

Услышав, за что судят сына, закрыла лицо руками и сказала, уходя:

– Уж лучше б я тебя не рожала! Сволочь!

Это Яшке запомнилось надолго. Ему дали десять лет. Не снимай он с мертвых золото, дали бы пять. Не живи с покойницами, довольствуйся только золотом, тоже получил бы не больше пятака. А тут – целый червонец по совокупности влупили.

В зоне над ним измывались все. Ему вламывали всякий день, унижали и обзывали, втаптывали в земляной пол барака. Над ним с диким хохотом глумилась шпана. Сколько раз он хотел наложить на себя руки, но не удавалось. Зэки не позволяли ему уйти из жизни, не испив полностью чашу мук.

К середине срока Яшка понял, что не доживет до воли, и написал последнее письмо матери, просил прощенья за все. Он не ждал никого. Но… К нему приехал Юрий Платонов. Он пробыл в зоне три дня, а на четвертый увез Яшку домой. Выкупил, вырвал из лап неминучей смерти, и Яшка с того дня стал его слугой и рабом, немым исполнителем воли Платонова. Но в этом никогда никому не признался.

Даже когда горел дом, он помогал спасать Юркины вещи. Уже задыхаясь дымом, услышал голос матери:

– Спасите! Помогите хоть кто-нибудь…

Но не пошел к ней. Вспомнил не ко времени, что она даже письма не прислала в зону. И, осклабив провальный рот, сказал глухо:

– Я всегда называл тебя на «вы»… Так я обращался к чужим… И ты никогда не была родной…

Он услышал вопль матери. Последний… Но бросился к окну и выскочил без оглядки. О матери, если б не напоминали, забыл бы давно…

На живых женщин он не оглядывался. Его воротило от них. Угас пыл молодости, перестало допекать мужичье начало. Он отворачивался от баб, брезгливо морщась. Презирал их всех, скопом, за все, что довелось пережить. О том, что и его родила женщина, не хотел даже вспоминать…

Мысли Яшки оборвал голос следователя:

– Так почему жил отдельно? – повторил вопрос Рогачев.

– Она не понимала меня.

– В чем?

– Мои привычки казались ей странными. А я не понимал ее. Мать хотела, чтобы я был как все – как она и другие. Но случилось иначе. Я пошел сам в себя…

– Вы имеете в виду свою страсть к мертвым женщинам? – уточнил следователь.

– Она о том долго не знала ничего и принуждала к семейной жизни, к которой я оказался совсем не годным. Меня воротило от живых баб.

– Но ваша мать была живой женщиной!

– Потому и не жил с нею под одной крышей. Я не мог переносить вида красок, кремов, лаков, множества тряпок и бабьего запаха, постоянных жалоб на здоровье, сплетен и пересудов. Я еще в детстве убегал из-за этого из дома, порою надолго. Я не мог представить себя занузданным на всю жизнь какой-нибудь из этих дур. Меня мутило от их разговоров, даже от голосов.

Именно из-за этого я и с Юркой ругался. Он был настоящим кобелем, водил баб пачками. А на судне, в своей каюте, имел резиновую бабу. Купил в Японии. Их там делают для тех, кто не имеет возможности заполучить живую. Юрка часто предлагал мне своих блядей. Их у него было больше, чем блох у бездомной дворняги. Он тоже не понимал меня.

– Вы никогда не жили с обычной женщиной? – удивился Славик.

– Нет, никогда! Я ненавижу их!

– А к мертвым что вас толкнуло? Ведь это тоже женщины!

– Но не те! Они молчаливы! Они были совсем другими. Не горели, не кокетничали, не жаловались на бесконечные болячки, ничего не требовали. Они, пусть на одну ночь, но были верны только мне. Да и любил не каждую. Только немногих…

Яшка умолк на время, вспомнив первую… Ей было не больше двадцати. Белокурая, стройная. Она отравилась уксусом из-за парня, которого любила. Он женился на другой…

Оля… Так звали ее. Она ушла из жизни, разуверившись в своем счастье. Яшка долго сидел возле нее. Говорил с девушкой…

– Тебя не любил? Ну и плевать на него! Встретила бы другого! Ты вон какая красивая, ровно березонька. Небось, и он был не хуже. Ты ж на меня при жизни не глянула бы. Обозвала б по всякому, испозорила. А ведь человека для жизни не по роже выбирать надо. Она лишь оболочка. Внутрь смотреть стоило. А ты поспешила. Он, может, твоего плевка не достоин. Эх-х, милая! Ты ровно зоренька! Цветок райский! А ушла в горе и слезах! – целовал он холодные губы Оли. Ему было искренне жаль ее. Она лежала равнодушная ко всему, но Яшке казалось, что слушает его и соглашается. Ее не успел вскрыть Скворцов. Отложил анатомирование на утро. И Яшка воспользовался случаем…

Никто ничего не узнал и не заподозрил. Яшка благодарил покойную за то, что помогла ему стать мужчиной. После нее были еще трое. Одна – замерзла ночью на улице. Бездомной оказалась, сиротой среди людей в большом городе. Ее даже не вскрывали. И эту Яков пожалел.

Еще одну собственный мужик зарезал. По пьянке. Сам не помнил, за что угробил. Яков сочувствовал и этой…

А к живым не подходил. Ведь вот однажды навестил мать. Там и бабка оказалась. Попросила заменить на кухне перегоревшую лампочку. Яшка не помнит, как и почему, но его ударило током. Упал с лесенки. А бабка ахает:

– Надо ж! И тут его черт не взял! Живой остался, змей поганый! И когда сдохнет?!

– За что ты меня ненавидишь? – спросил он бабку.

Та криком зашлась:

– А зачем на свет появился? На кой нужен нам? Не человек – сущий черт!

Яшка искал тепло и сочувствие хотя б среди бомжей. Но и те, едва завидев, гнали его прочь. И считали, что лучше жить бездомным, чем уродом. Пьяные бомжихи, встретив Яшку где-нибудь в темном переулке, пугались и мигом трезвели. Ни о чем не говорили с ним. Лишь материли зло.

Соседки, жившие в доме рядом с матерью, сочувствовали ей, говоря:

– И чего ты этого мальца выпустила в свет? Уж лучше б промеж ног задавила…

Ему на голову с самого детства выливали помои и высыпали мусор. Его гнали отовсюду. И Яшка возненавидел людей. Он мстил им за себя, как мог, насколько хватало изобретательности и сил. Мать устала его защищать и выгораживать. В этих случаях доставалось и ей. Случалось, вывесит соседка белье на веревке, – Яшка тут же грязью отделает и спрячется. Его вскоре отлавливали на чердаке или в подвале. Уши с корнем из головы выкручивали. Вкидывали так, что с неделю ходить не мог. Но едва отдышавшись, парень пакостил снова. Вслед ему всегда неслась отборная брань, проклятья и угрозы.

Живые бабы… Да где уж там, если дешевки, промышляющие на панели, не смотрели в его сторону и не соблазнялись ни за какие деньги… Даже те, кого приводил Платонов, отказывались от Яшки. И он постепенно привык к мертвым.

…Так уж случилось, но Яшка узнал о том, что любовница Платонова – Мартышка, подкинула в дом малютку. Беременность свою от всех скрыла – ни подруги, ни мать не догадывались. А он узнал… От сторожа, случайно.

Ох, и дралась Мартышка с ним, когда Яшка припутал ее у обочины. Никак не хотела идти с ним в лесополосу, подальше от глаз. Он почувствовал, что выдыхается, и пригрозил Женьке:

– Коль не уломаю тебя, угроблю твоего выблядка! Нынче же в клочья пущу! Живьем урою!

Мартышка поверила, испугалась. Этих коротких минут растерянности хватило Яшке. Истерзанную, он зашвырнул ее в кусты. Там, боясь за дочь, она рассказала, что бриллиант остался у воров в доме. В чемоданчике, под крышкой. С этим чемоданом она приехала в Березняки. Воры, прогнав, ничего не отдали, не впустили больше в дом никого из троих.

Умирая, она просила Яшку не трогать дочку…

Он хотел воспользоваться ею, пока жива. Но по дороге шли машины. Кое-кто из водителей заскакивал в кусты по нужде, и Яшка решил дождаться ночи…

– Как же уговорил вас Платонов убить двоих женщин? – прервал его воспоминания Рогачев.

– Он не просил о том.

– Значит, по своей воле расправились с ними? Но за что?

– Я был обязан Юрке. Понимаешь? Головой! Он попросил забрать бриллиант. Больше ничего. Добавил, что от камня зависит его жизнь. Когда-то моя была в его руках. Он меня выкупил и вытащил из зоны. Не будь Юрки, я не увидел бы воли. А коль обязан жизнью, пойдешь на все. Такое без слов и просьб ясно.

– Но зачем было убивать?

– Иль непонятно? Я целый месяц высматривал ее. А когда повезло – не до размышлений. Меня тоже не щадили. Да и она не думала о Юрке, подставила под разборку.