Текст книги "Сплетенные судьбами (ЛП)"
Автор книги: Элли Каунди (Конди)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Элли Каунди
Сплетенные судьбами
(Обрученные – 2)
Посвящается Яну, который, взглянув наверх, начал свое восхождение
Не уходи безропотно во тьму,
Будь яростней пред ночью всех ночей,
Не дай погаснуть свету своему!
Хоть мудрый знает – не осилишь тьму,
Во мгле словами не зажжешь лучей –
Не уходи безропотно во тьму,
Хоть добрый видит: не сберечь ему
Живую зелень юности своей,
Не дай погаснуть свету своему.
А ты, хватавший солнце налету,
Воспевший свет, узнай к закату дней,
Что не уйдешь безропотно во тьму!
Суровый видит: смерть идет к нему
Метеоритным отсветом огней,
Не дай погаснуть свету своему!
Отец, с высот проклятий и скорбей
Благослови всей яростью твоей –
Не уходи безропотно во тьму!
Не дай погаснуть свету своему!
(Томас Дилан – Не уходи безропотно во тьму, пер. В. Бетаки)
И закат и звезда с высоты
За собою меня зовут.
И не надо стонать у последней черты,
А пора собираться в путь.
Так прилив выгибает спину
И в пене ревет прибой,
Вывинчиваясь из самых глубин
И опять уходя домой
Темнеет. Вечерний звон.
Дневной затихает шум.
И не надо грустить и ронять слезу
Оттого, что я ухожу.
Время, Место – остались здесь.
А меня понесло – туда.
Я надеюсь столкнуться лицом к лицу
С Лоцманом у руля.
(Альфред Теннисон – Пересекая черту, пер. Я. Фельдман)
Глава 1. Кай
Я стою в реке. Она синяя. Темно-синяя. Отражает цвет вечернего неба.
Я не двигаюсь, в отличие от реки. Она подталкивает меня и шуршит в траве у самой кромки воды. – Вылезайте оттуда, – говорит офицер. Он светит на нас фонариком, со своего поста на берегу.
– Вы же сказали опустить тело в воду, – говорю я, прикидываясь, что не понимаю, о чем говорит офицер.
– Но я не говорил тебе самому туда лезть, – отвечает офицер. – Бросай и выходи. И принеси его пальто. Ему оно больше не понадобится.
Я смотрю на Вика, который помогает мне управиться с телом. Вик не заходит в воду. Хоть он и не здешний, но, как и каждый в лагере, слышал об отравленных реках Отдаленных провинций.
– Все в порядке, – спокойно говорю я Вику. Офицеры и чиновники хотят, чтобы мы боялись этой реки, всех рек, чтобы мы никогда не пытались пить из них и никогда не пытались переплыть.
– Разве вам не нужен образец ткани? – окликаю я офицера, пока Вик пребывает в замешательстве. Ледяная вода достигает моих колен, голова мертвого мальчика запрокинута назад, его распахнутые глаза смотрят в небо. Мертвые не могут видеть, но я могу.
Я вижу многое. Всегда видел. Слова и изображения соединяются в моем уме, странным образом, и где бы я ни был, я замечаю все детали. Как сейчас. Вик не трус, но его лицо искажено страхом. Обтрепанные до ниток рукава на пальто мертвого мальчика плывут по воде, в том месте, где свисают руки. Его тонкие колени и босые ступни сияют белизной на руках Вика, в то время как тот подходит ближе к берегу. Офицер уже заставил нас снять ботинки с тела. И сейчас он покачивает ими взад-вперед, ухватившись за шнурки, намекая на острую нехватку времени. Другой рукой он направляет круглый луч фонарика прямо мне в глаза.
Я бросаю офицеру пальто. Ему приходится выронить ботинки, чтобы поймать его. – Можешь отпустить, – говорю я Вику. – Он совсем не тяжелый. Я один справлюсь.
Но Вик тоже входит в воду. Теперь ноги мертвого мальчика намокли, и его черная гражданская одежда пропиталась водой. – Не совсем похоже на Прощальный банкет, – выкрикивает Вик офицеру. В его голосе звучит гнев. – Ужин прошлым вечером был его выбором? Если да, то он заслуживает смерти.
Прошло столько времени с тех пор, как я позволял себе испытывать злость, так что теперь не ощущаю ее вовсе. Она наполняет рот, и я глотаю – вкус острый и металлический, как будто пережевываю фольгу. Этот парень умер из-за неправильного решения офицеров. Они не дали ему достаточно воды, и он умер слишком рано.
Мы должны спрятать тело, потому что нам не позволено умирать в этом лагере. Вместо этого мы должны ожидать, когда отправимся в деревни, где о нас уже позаботится Враг. Но не всегда происходит именно так.
Общество желает, чтобы мы боялись смерти. Но я не такой. Я боюсь только бессмысленной смерти.
– Вот так заканчивается жизнь Отклоненных, – говорит нам офицер. Он делает шаг в нашу сторону. – Ты ведь знаешь. Нет никакого последнего обеда. Нет последних слов. Отпускай его и выходи.
Вот так заканчивается их жизнь. Смотрю вниз и замечаю, что вода потемнела вслед за небом. Я все еще держу.
Жизнь Граждан заканчивается банкетами. Последними словами. Заготовленными образцами ткани, чтобы дать им шанс на бессмертие.
Ничего не могу придумать с едой или тканью, но слова у меня есть. Они всегда проносятся в моей голове, дополняемые картинками и числами.
Поэтому я шепчу кое-что, подходящее и к реке, и к смерти:
– Время, Место – остались здесь.
А меня понесло – туда.
Я надеюсь столкнуться лицом к лицу
С Лоцманом у руля.
Вик смотрит на меня с удивлением.
– Отпускай, – говорю я ему, и мы отпускаем одновременно.
Глава 2. Кассия
Грязь стала частью меня. Горячая вода из угловой раковины течет на мои руки, делая их красными, побуждая меня вспоминать о Кае. Мои руки теперь немного похожи на его.
Конечно, почти все побуждает меня вспоминать о Кае.
Кусочком мыла цвета этого месяца, ноября, я в последний раз очищаю свои пальцы. В некотором смысле я люблю грязь. Она попадает в каждую складку кожи, рисует карту на тыльной стороне ладоней. Однажды, когда я чувствовала себя очень усталой, я посмотрела на рисунок кожи и представила, что он мог бы подсказать мне, как добраться до Кая.
Кай пропал.
Все это – далекая провинция, трудовой лагерь, грязные руки, усталое тело, душевная боль – потому что Кай пропал, и потому что я хочу найти его. Так странно, что его отсутствие может ощущаться, как присутствие.
Ощущение его отсутствия настолько полное, что, если бы оно исчезло, я бы ошеломленно развернулась, чтобы увидеть, что комната, все же, пуста, хотя до этого, если не он, то что-то там было.
Я отворачиваюсь от раковины и оглядываю нашу комнату. Маленькие окна под потолком комнаты потемнели из-за наступившего вечера. Это последняя ночь перед переездом; следующее задание будет моим последним. После этого, как мне сообщили, я поеду в Центр, столицу Общества, на свое постоянное место работы в одном из сортировочных центров. На настоящую работу, а не это копошение в грязи, не эта каторга. В ходе моей трехмесячной практики я уже побывала в нескольких лагерях, но до сих пор все они находились в провинции Тана. Я надеялась каким-то образом добраться до Отдаленных провинций, но пока что я не ближе к Каю, чем в начале пути.
Если я собираюсь убежать, чтобы найти Кая, то должна сделать это как можно скорее.
Инди, одна из девушек, живущих в той же комнате, что и я, оттесняет меня, пробираясь к раковине. – Ты оставила сколько-нибудь горячей воды для других? – спрашивает она.
– Да, – отвечаю я. Она что-то бормочет про себя, открывая кран и поднимая мыло. Несколько девушек выстроились в очереди за ней. Другие сидят в ожидании на краю коек.
Сегодня последний день недели, тот самый день, когда приходят письма.
Я осторожно развязываю маленький мешочек на своем поясе. У каждой из нас есть такая сумочка, и нам положено постоянно носить ее с собой. Сумка полна писем; как и большинство девушек, я храню бумаги до тех пор, пока их еще можно прочесть. Они похожи на хрупкие лепестки роз, подаренные мне Ксандером, когда я покидала наш Городок – их я тоже сохранила.
В ожидании я рассматриваю старые сообщения. Тем же самым занимаются и другие девушки.
Пройдет немного времени, и бумага пожелтеет по краям и распадется – слова должны быть уничтожены и забыты. В последнем письме от Брэма говорится, что он упорно трудится в полях и является образцовым студентом в школе, никогда не опаздывает, и мне становится смешно, потому что я знаю – с последним утверждением, по крайней мере, он очень преувеличивает. Слова Брэма также вызывают и слезы – он пишет, что видел микрокарту дедушки, ту самую, из золотой коробки на Прощальном банкете.
Историк зачитывает краткое изложение жизни дедушки, и в самом конце приводит список самых любимых воспоминаний дедушки, пишет Брэм. По одному для каждого из нас. Любимое воспоминание обо мне было первое произнесенное мной слово «больше». А любимое о тебе было то, что он называл «день красного сада».
Я не уделила должного внимания разглядыванию микрокарты в день банкета: я была слишком отвлечена последними мгновениями жизни дедушки, вместо того, чтобы замечать его прошлое. Я постоянно собиралась взглянуть на карту еще раз, но так и не сделала этого, а сейчас очень жалею. И гораздо больше жалею о том, что не запомнила день красного сада. Я помню многие дни, когда разговаривала с дедушкой, сидя на скамейке в окружении красных почек весной, или красных роз летом, или красных листьев осенью. Должно быть, именно это он имел в виду. Возможно, Брэм не дописал – дедушка помнил дни красного сада, во множественном числе. Те дни весной, летом, и осенью, когда мы сидели и разговаривали.
Сообщение от родителей полно восторга; они получили известие, что мой переезд в другой лагерь будет последним.
Я не могу винить их за радость. Они достаточно верили в любовь, чтобы дать мне шанс найти Кая, но они не будут сожалеть, если я упущу этот шанс. Я восхищаюсь ими за то, что позволили мне хотя бы попытаться. Большинство родителей на такое не способны.
Я перекладываю листы, думая об игровых карточках, думая о Кае. Что, если я смогу найти его в результате последнего переезда, спрячусь на воздушном корабле и упаду, как камень с неба, в Отдаленные провинции?
Если бы у меня получилось, что бы он подумал, увидев меня после долгой разлуки? Узнал бы меня? Я понимаю, что выгляжу иначе. И это не только из-за моих рук. Несмотря на большие порции мяса, я очень похудела от тяжелой работы. У меня появились тени под глазами, потому что не могу спать, хотя здесь Общество даже не контролирует наши сны. Хотя меня беспокоит, что они не утруждают себя особой заботой о нас, но мне нравится новообретенная свобода, ведь теперь я могу спать без датчиков. Я лежу без сна, думая о старых и новых словах и о поцелуе украдкой, когда Общество не наблюдало. Но я стараюсь заснуть, очень стараюсь, потому что лучше всего вижу Кая в своих снах.
Мы можем видеть людей только в тех случаях, когда это позволяет нам Общество.
Вживую, через порт, на микрокарте. Когда-то Общество позволяло жителям носить с собой изображения тех, кого они любили. Если люди умирали или куда-то уезжали, ты, по крайней мере, помнил, как они выглядели. Но теперь это запрещено уже многие годы. И сейчас Общество даже прекратило традицию вручения изображений друг другу новым Обрученным на их первом личном свидании. Я узнала об этом из сообщения, которое не сохранила – из уведомления от Департамента Обручения, разосланного всем, кто был избран на Обручение. В частности, оно гласило: процедура Обручения была изменена для максимальной действенности и имеет тенденцию к увеличению числа оптимальных результатов.
Мне интересно, были ли в ней еще какие-то ошибки.
Я снова закрываю глаза, желая хоть на миг увидеть лицо Кая перед собой. Но каждый образ, который я вызываю, позже кажется незавершенным, расплывчатым. Хотела бы я знать, где сейчас Кай, что происходит с ним, удалось ли ему сохранить тот лоскут зеленого шелка, что я подарила перед его уходом.
Смог ли он продержаться ради меня.
Я прогоняю другие мысли, осторожно разворачивая и расправляя послания на койке. Лепесток нового сорта розы выпадает из бумаг, такой же на ощупь, розовый, с желтоватым оттенком по краям.
Девушка, сидящая на ближайшей ко мне постели замечает, чем я занимаюсь, поэтому я сползаю на нижнюю койку. Остальные девушки собираются вокруг, как они делают всегда, когда я достаю эту особенную страничку. У меня не могут быть проблемы с ее хранением – ведь это не является чем-то незаконным или контрабандным. Она была распечатана с порта предписаний. Но здесь мы не можем печатать ничего, кроме сообщений, поэтому эта частичка искусства стала особо ценной.
– Мне кажется, что это последний раз, когда мы имеем возможность смотреть на нее, – говорю я. – Она рассыпается на кусочки.
– Я никогда не думала о том, чтобы взять с собой что-то из Ста Картин, – произносит Лин, опустив глаза.
– Я тоже не думала об этом, – отвечаю я. – Мне ее подарили.
Ксандер подарил, в Городке, в тот день, когда мы попрощались. Это номер девятнадцать из списка Ста картин – Пропасть в Колорадо, Томаса Морана – в школе я писала по ней доклад. Я сказала тогда, что это моя любимая картина, и Ксандер, должно быть, помнил об этом все годы. Каким-то непонятным образом, картина пугала и волновала меня: небо было столь эффектным, земля – такой прекрасной и опасной, полной высот и низин. Меня поразила необъятность этого места. В то же время, я чувствовала сожаление, что никогда не увижу его: зеленые деревья, цепляющиеся за красные скалы, серо-голубые облака, стремительно плывущие, и темное золото над всем этим великолепием.
Я подумала, может, что-то из этой тоски проскользнуло в моем голосе, когда я рассказывала о картине, может, Ксандер это заметил и запомнил. Ксандер, по-прежнему, хитро играет в игру. Эта картина – одна из его карточек. Сейчас, когда я вижу картину или дотрагиваюсь до одного из лепестков роз, я вспоминаю, как близок мне он был и знал так много, и мне становится больно от того, что мне пришлось оставить все это.
Я оказалась права насчет того, что мы взглянули на картину в последний раз. Когда я беру ее в руки, она рассыпается на части. Мы все одновременно вздыхаем, и общая сила нашего выдоха ветерком взметает частички.
– Мы могли бы пойти посмотреть картину через порт, – предлагаю я. Единственный порт в лагере находится в главном холле, большом и прослушиваемом.
– Не стоит, – отвечает Инди. – Уже слишком поздно.
Действительно, нам положено после обеда оставаться в своих комнатах. – Тогда завтра, во время завтрака, – говорю я.
Инди неопределенно взмахивает рукой и отворачивает лицо. Она права. Я не уверена, но все же порт и настоящая картина это совсем разные вещи. Сначала я думала, что обладание картиной делает ее особенной, но все равно это не та причина. Как будто смотришь на что-то, чего увидеть нельзя, и невозможно рассказать, как это увидеть. А именно эту возможность нам и давала картина.
Я не знаю, почему не интересовалась картинами и стихотворениями раньше, пока не приехала сюда. Всей этой бумагой из порта, этой роскошью. Было так много тщательно отобранных частиц прекрасного, а мы все равно недостаточно внимательно смотрели на них. Как же я не разглядела, что цвет зелени у каньона такой нежный, и почти ощущаешь шелковистость листвы, ее неподвижность, как будто крылья бабочки, раскрывающиеся в первый раз?
Одним быстрым движением Инди сметает кусочки с моей кровати. Она даже не посмотрела на них. Таким образом, она, насколько я понимаю, позаботилась об избавлении от картины, так как точно знала, где лежат фрагменты.
Я несу их, чтобы сжечь, и мои глаза наполняются слезами.
Все в порядке, говорю я себе. У тебя остались другие, более прочные вещи, спрятанные под бумагой и лепестками. Контейнер с таблетками. Серебряная коробочка с банкета Обручения.
Компас Кая и синие таблетки от Ксандера.
Обычно я не ношу в сумке компас и таблетки. Они слишком ценные. Я не знаю, роются ли офицеры в моих вещах, но уверена, что девушки это делают.
Поэтому, в первый же день в каждом новом лагере, я вытаскиваю компас и синие таблетки, глубоко закапываю их и возвращаюсь за ними позже. Кроме того, что они незаконны, они еще и ценные подарки: компас, яркий и золотой, может указать мне, в каком направлении идти. А Общество постоянно говорило нам, что с водой синие таблетки могут поддерживать в нас жизнь день или два. Ксандер украл для меня несколько десятков, поэтому я могу продержаться в течение долгого времени. Вместе, их подарки – наилучшее сочетание для выживания.
Если бы я только могла достичь Отдаленных провинций, чтобы использовать их.
В ночи, подобные этой – ночь перед переездом – мне приходится находить обратный путь туда, где закапывала подарки, и надеяться, что помню точное местоположение. Этим вечером я зашла в комнату последней; мои руки были покрыты пятнами грязи с различных частей поля. Я торопливо мою руки и надеюсь, что Инди своими зоркими глазами ничего не замечает, стоя позади меня. Надеюсь, что земля не сыплется из сумки, и никто не слышит мелодичный звон, многообещающий звук, который издают компас и серебряная коробочка, ударяясь друг о друга и о контейнер с таблетками.
В этих лагерях, я стараюсь скрывать тот факт, что я Гражданка, в отличие от остальных работников. Хотя Общество обычно хранит знание о статусе в тайне, я подслушала разговоры нескольких девушек о том, что им пришлось отдать свои контейнеры с таблетками. Это означает, что, каким-то образом, из-за ошибок их или их родителей, некоторые из этих девушек потеряли свое Гражданство. Их статус – Отклонение от нормы, как у Кая.
И существует единственный статус ниже, чем Отклонение от нормы – это Аномалия. Но о них ты никогда ничего не услышишь. Они как будто исчезнувшие. Сейчас мне кажется, что Аномалии вымерли, а Отклоненные заняли их место – по крайней мере, в коллективном разуме Общества.
В провинции Ориа никогда не распространялись о правилах реклассификации, и я беспокоилась о том, что сама являюсь причиной реклассификации моей семьи. Но теперь я уже уяснила правила из истории Кая и из подслушанных разговоров девушек в неосторожные моменты.
Правила таковы: Если родитель становится реклассифицированным, то вся семья – тоже.
Но, если ребенок становится реклассифицированным, то остальная семья – нет. Ребенок в одиночестве переносит на себе тяготы Нарушения.
Кая лишили статуса из-за его отца. А потом его привезли в Орию, после того, как первый сын Маркхемов умер. Теперь я понимаю, что у Кая была действительно уникальная ситуация – то, что у него получилось вернуться из Отдаленных провинций, потому что кто-то другой был убит; то, что его тетя и дядя, Аида и Патрик Маркхемы, могли бы даже повысить свой статус в Обществе. Не могу даже представить, что теперь с ними. Осознание этого факта бросает меня в дрожь.
Но, напоминаю я себе, побег в поисках Кая не уничтожит мою семью. Я могу потерять свой статус, но они нет.
Я цепляюсь за эту мысль – что они, по-прежнему, будут в безопасности, и Ксандер тоже, независимо от того, куда мне придется уйти.
– Сообщения, – оповещает женщина-офицер, заходя в комнату. Это та самая, у которой резкий голос и добрые глаза. Она кивает каждый раз, называя имя. – Мира Воринг.
Мира делает шаг вперед. Мы все смотрим и считаем. Мира, как обычно, получает три сообщения. Офицер распечатывает и читает страницы перед тем, как мы их увидим, чтобы сэкономить время всем нам и не создавать очереди у порта.
Инди не получает ничего.
А для меня только одно сообщение, общее от родителей и Брэма. От Ксандера ничего. Он никогда до этого не пропускал неделю.
Что случилось? Я сжимаю свою руку на сумке и слышу шуршание бумаги внутри.
– Кассия, – произносит офицер. – Пройди, пожалуйста, в главный зал. У тебя назначена встреча.
Остальные девушки удивленно на меня смотрят.
И тогда меня начинает бить озноб. Я знаю, кто это может быть. Моя чиновница, которая проверяет меня через порт.
Я четко вижу ее лицо в моем уме, каждую жесткую черточку.
Я не хочу идти.
– Кассия, – повторяет офицер. Я оглядываюсь на девушек, на комнату, которая неожиданно кажется теплой и уютной, и, поднявшись, следую за ней. Она ведет меня по коридору к главному залу и далее к порту. Я слышу, как он гудит, все время, пока пересекаю комнату.
На мгновение опускаю глаза вниз, перед тем как взглянуть на порт. Расслабь свое лицо, свои руки, свои глаза. Наблюдай за ними, и они не смогут заглянуть внутрь тебя.
– Кассия, – окликает меня кто-то другой, и его голос мне знаком.
Я поднимаю голову и не верю своим глазам.
Он здесь.
Порт пустой, а он стоит передо мной, настоящий.
Он здесь.
Здоровый и невредимый.
Здесь.
Не один – чиновник стоит за ним – и, тем не менее, он –
Здесь.
Я прикрываю глаза своими красными израненными руками, потому что видеть его – слишком для меня.
– Ксандер, – говорю я.
Глава 3. Кай
Прошло полтора месяца с тех пор, как мы оставили того парня в воде. Сейчас я лежу, распластавшись в грязи, а с неба идет обстрел.
Это песня, убеждаю я себя, как и каждый раз. Басы выстрелов, сопрано криков, тенор моего собственного страха. Все виды музыки.
Не пытайся убежать. Эти же слова я говорю остальным, но новички – «приманки для врага» никогда не слушают. Они верят в то, что сказало им Общество по дороге сюда: Отсидите свое время в поселениях, и мы вернем вас обратно домой в течение полугода. Мы вернем вам статус Гражданина.
Но никто не выдерживает шести месяцев.
Когда я выберусь из укрытия, то увижу обгорелые здания и разбросанную посеревшую полынь. Желтая песчаная земля будет усыпана обгоревшими телами.
Песня прервалась, и я чертыхаюсь. Воздушные корабли все еще кружат в небе. Я знаю, что именно привлекает их внимание.
Ранее этим утром, я слышал за спиной хруст ботинок на замерзшей земле. Я не стал оглядываться, чтобы узнать, кто следует за мной на край деревни.
– Что ты делаешь? – спросил кто-то. Я не узнал голос, но это не имело особого значения. Они постоянно присылают в деревни новых людей из лагеря. В эти дни нас погибает все больше.
Я знал, даже до того, как меня посадили на этот поезд, уезжающий из провинции Ориа, что Общество никогда не использует нас для сражений. Для этого у них есть множество технологий и обученных офицеров. Людей, у которых статус не Отклоненные или Аномалии.
То, что нужно Обществу – чем мы являемся для них – это тела. Поселенцы-приманки. Они перевозят нас. Доставляют туда, где нужно больше людей, чтобы привлекать внимание Врага на себя. Они хотят, чтобы Враг думал, что Отдаленные провинции все еще обитаемы и жизнеспособны. Хотя единственные люди, которых я видел здесь, это такие же приманки, как и мы – спущенные с неба с необходимым минимумом вещей, чтобы поддержать жизнь, пока Враг не убьет нас.
Никто не уезжает обратно домой.
Кроме меня. Я вернулся домой. Когда-то я принадлежал Отдаленным провинциям.
– Снег, – сказал я новичку. – Я смотрю на снег.
– Здесь нет снега, – усмехнулся он.
Я ничего не ответил. Просто продолжал смотреть на вершину ближайшего плато. Это стоящее зрелище – белый снег на красных скалах. Когда он подтаивает, то из белого становится прозрачным и переливается всеми цветами радуги. Я был наверху раньше, когда снег падал. Он красиво украшал уснувшие на зиму деревья.
Я услышал, как парень позади меня развернулся и побежал по направлению к лагерю. – Посмотрите на плато! – завопил он, остальные зашевелились и отозвались, волнуясь.
– Мы собираемся наверх, Кай, чтобы собрать немного снега! – прокричал кто-то в мою сторону через некоторое время. – Идем с нами!
– У вас ничего не выйдет, – ответил я им. – Он растает слишком быстро.
Но меня никто не послушал. Чиновники до сих пор мучают нас жаждой, а та вода, которая у нас есть, затхлая на вкус. Ближайшая река теперь отравлена, а дожди идут редко.
Всего один глоток свежей прохладной воды. Я понимаю, почему они захотели пойти.
– Ты уверен? – окликнул меня один из них, и я опять качнул головой.
– Вик, ты идешь? – выкрикнул кто-то.
Вик остановился, прикрыл свои холодные голубые глаза ладонью и сплюнул на замерзшую полынь.
– Нет, – ответил он. – Кай говорит, что снег растает раньше, чем мы дойдем туда. И нам еще нужно копать могилы.
– Ты всегда заставляешь нас копать, – пожаловался один из приманок. – Нам полагается поступать, как фермеры. Так говорит Общество. – Он был прав. Они хотят, чтобы мы брали лопаты и семена из деревенских сараев, сажали озимые культуры, и не двигали тела с места. Я слышал, как остальные приманки говорили, что именно так они и делают в других деревнях. Они оставляют останки для Общества или Врага, или для каких-нибудь голодных животных.
Но Вик и я – мы закапываем людей. Это началось с того парня у реки, и до сих пор никто не остановил нас.
Вик холодно рассмеялся. В отсутствие чиновников или офицеров он стал негласным лидером в этих местах, и иногда остальные приманки забывают, что реально он не имеет никакой власти в пределах Общества. Они забывают, что у него такой же статус – Отклонение от нормы – как и у них. – Я не заставляю вас делать что-либо. И Кай тоже. Вы знаете, кто заставляет, и если вы хотите окончить свои жизни здесь, я не буду вам мешать.
Солнце поднялось выше, как и парни. Я немного понаблюдал. Их черная гражданская одежда и расстояние между деревней и плато делали их похожими на муравьев, покоряющих холм. Потом я поднялся и вернулся к работе, копая ямы на кладбище для тех, кто погиб под обстрелом прошлой ночью.
Вик и другие работали неподалеку от меня. Нам нужно было выкопать семь могил. Не так уж много, учитывая интенсивность обстрела и тот факт, что нас было почти сто человек.
Я находился спиной к тем, кто поднимался, поэтому не увидел, как снег растаял к тому моменту, когда они достигли вершины. Восхождение оказалось потерей времени.
Таким же бесполезным делом были и раздумья о тех, кто умер. У меня просто не было достаточно свободного времени, чтобы рассуждать здесь о посторонних вещах.
Но я ничего не мог поделать с этим.
В первую ночь в Кленовом Городке, я выглядывал из окна моей новой спальни, и ни одна вещь не была знакомой или похожей на ту, что осталась дома. Я отвернулся. А потом в спальню вошла Аида, она была так похожа на мою мать, что я снова почувствовал себя живым.
В руке она держала компас. – У наших родителей был только один артефакт и две дочери. Мы с твоей матерью договорились, что будем по очереди владеть им; но потом она покинула нас. – Аида раскрыла мою ладонь и вложила в нее компас. – У нас был один артефакт на двоих. А теперь у нас на двоих один сын. Это – твое.
– Я не могу взять его, – сказал я ей. – Я Отклоненный. Нам не позволено владеть подобными предметами.
– Тем не менее, – ответила Аида. – Он твой.
И потом я отдал его Кассии, а она взамен подарила мне лоскут зеленого шелка. Я знал, что когда-нибудь они отберут его у меня. И знал, что не смогу хранить его вечно. Поэтому, в последний раз, когда мы спускались с холма, я приостановился и привязал его к дереву. Так быстро, что она и не заметила.
Мне нравится думать о том, что он там, на верхушке холма, развевается на ветру и омывается дождем.
Потому что, если дело подходит к концу, ты никогда не можешь выбрать, что именно сохранить. Ты можешь только выбрать, как тебе с этим расстаться.
Кассия.
Я думал о ней, когда впервые увидел снег. Я подумал: мы могли бы вскарабкаться туда. Даже если бы он растаял. Мы бы сидели и писали слова на сыром песке. Мы могли бы сделать это, если бы ты не ушла.
Но тогда, вспомнил я, не ты одна ушла. Я тоже.
На краю могилы появляется ботинок. Я знаю, чей он, по зарубкам на кромке подошвы – некоторые применяют этот метод, чтобы отмечать время, которое пережили. Ни у кого больше нет так много зарубок, по счету пройденных дней. – Ты не умер, – произносит Вик.
– Нет, – отвечаю ему, приседая на корточки. Я сплевываю землю с губ и тянусь за лопатой.
Вик копает рядом со мной. Никто из нас не заводит речь о людях, которых мы не сможем похоронить сегодня. О тех, которые попытались добраться до снега.
Когда мы возвращаемся в деревню, я слышу, как приманки окликают друг друга и нас. Еще трое умерли, кричат они, а когда поднимают глаза наверх, становится тихо.
Никто из парней, поднявшихся на плато, не вернется обратно. Я ловлю себя на мысли, что надеюсь на невозможное, что они хотя бы утолили свою жажду перед обстрелом. Что, когда они умерли, их рты были полны чистого, холодного снега.