Текст книги "Золото Ариеля"

Автор книги: Элизабет Редферн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

В ту ночь они не спали. Ее страсть казалась ему всепоглощающей. Кейт сияла красотой, словно пламя пылало в ее сердце.

Она сказала ему, когда настал рассвет, что никогда не любила никого другого и никогда не полюбит.

После этого он приходил к ней почти каждый день в ее дом на Стрэнде. Немногие слуги, которые еще помнили Неда, знали, что он друг детства их госпожи. Если слуги и считали, что Кейт и Нед слишком много времени проводят вместе, они об этом помалкивали.

То была великолепная весна. Солнце ярко светило. А ночью Кейт была для него всем.

– Больше никого, – прошептала она, привлекая его к себе, – никого никогда… – Она обняла его почти неистово. – Мне хотелось бы, чтобы мы уплыли куда-нибудь вместе, как в детстве. Мне бы хотелось, чтобы мы уплыли навсегда.

Но потом он услышал, что Эшворт посажен в Тауэр, и все было кончено.

Спустя некоторое время Нед отдал вязанку дров, которую нес, отозвал Варнаву от его новых друзей и оставил шествие, направляющееся на юг, к Темпл Стейрз. Он купил поесть себе и Варнаве в прибрежной таверне и, шаря в кармане в поисках монет, нашел две глубоко засунутые в подкладку своего дублета книжечки, которые выиграл в «Трех песенках» и которые положил туда для сохранности.

Он вытащил книги. Они были на латыни. Одна была, трактатом о евангелиях, а другая – собранием проповедей.

Он уже готов был сунуть книги обратно в карман, когда заметил два листа бумаги, вложенные в одну из них.

Нед развернул их и посмотрел на убористо написанные буквы. «Ариелю, – прочел он, – я дам дар золота. После ночи долгого и незаконного заточения встанет золотое Солнце, и это произойдет властью Камня, lapis ex caelis…»

Lapis ex caelis. Камень с небес. На одно мгновение Нед оказался далеко от Лондона, в городе Праге, куда он отправился, когда его военная служба закончилась. Он вспомнил Злату улочку и горбатые домишки под сенью замковой стены, где за закрытыми ставнями днем и ночью трудились над своими низкими печками алхимики, чтобы создать философский камень, который может превращать все неблагородные металлы в золото.

Он сел на скамью и прочел дальше. Это был набор указаний, изложенных причудливым языком алхимиков.

«Сначала исходный материал должен быть погружен в spiritus vini, затем выращен в запечатанном сосуде… Qui non intelligit aut discat aut taceat».

Кто не понимает, должен либо учиться, либо молчать…

Он отложил бумаги и побрел к Темпл Стейрз, чтобы кликнуть лодку, которая перевезла бы его через реку. Вдалеке были видны взлетающие в небо фонтаны искр от праздничных костров, разложенных вокруг городской стены. Нед ждал у театра Барда, вглядываясь в сгущающиеся сумерки; и когда он решил, что Саймон, должно быть, ошибся, увидел освещенный факелами портшез, который несли сквозь толпу слуги в черных ливреях, повелительными окриками расчищающие путь. Портшез остановился у входа в театр, и знакомая фигура, одетая во все черное, ступила на мостовую со всем достоинством шестидесятидевятилетнего старика.

Нед резко втянул в себя воздух, шагнул вперед на край пятна, освещенного факелами, и отвесил низкий поклон.

– Милорд, – произнес он.

Граф повернулся, нахмурясь. Потом его обычно полуприкрытые глаза расширились от удивления.

– Варринер. Я думал, ты за границей.

Он жестом велел своим слугам отойти и тихо сказал Неду:

– Тебе же посоветовали оставаться там.

– Я думал просить награды, милорд, за услуги, которые оказывал вам, – за присылаемые сведения.

– Сведения? Варринер, как поставщик сведений из-за границы ты теперь бесполезен, поскольку между Испанией и нидерландскими мятежниками подписан договор. В действительности твои услуги в последние шесть месяцев были совершенно не нужны. В соответствии с решением его королевского величества испанцы теперь наши друзья.

Нед резко втянул воздух.

– Тогда я буду работать на вас здесь. В Лондоне.

– Тебе так не терпится снова поступить ко мне на службу… Ты понимаешь, конечно, что твоя безопасность в моих руках?

– Я понимаю, что вы постарались сделать так, чтобы против меня не были выдвинуты никакие обвинения в побеге узника-католика.

– Но эти обвинения могут в любое время быть снова выдвинуты. И все же ты вернулся. Не стану спрашивать зачем. И не стану льстить себе, что ты вернулся, чтобы искать моего общества. Скорее я допускаю, что твое возвращение – это поступок отчаявшегося человека. И что ты соответственно готов на все, лишь бы продлить свое временное пребывание в Лондоне. Ну-ну.

Он погладил себя по подбородку. Его свита тревожно ждала неподалеку.

– Завтра утром я буду в Дептфорде, – вдруг сказал Нортхэмптон. – Навести меня там. Может быть, у меня найдется для тебя работа.

Граф двинулся дальше, и свита прошла следом за ним в открытые двери театра, оставив в воздухе запах дорогих духов, который напомнил Неду о зловонии двора. Нортхэмптон высказал верное предположение – он, Нед, действительно отчаявшийся человек, и к тому же человек, потерявший рассудок, потому что питает надежду увезти с собой Кейт, хотя она не хочет иметь с ним ничего общего.

5

Жги, жги, мороз! Не так ты жжешь,

Как обжигает сердце ложь —

Забыты все заслуги.

Ты превращаешь воду в лед,

Но душу заморозил тот,

Кто позабыл о друге.

Уильям Шекспир (1564–1616). Как вам это понравится

Был десятый час вечера, когда Френсис Пелхэм покинул Флитскую тюрьму. Человек, которого он допрашивал весь день, не был, как выяснилось, ни тайным священником, ни иезуитом, ни даже католиком, а был он старым, перепуганным ростовщиком, у которого вменявшиеся ему в вину четки и распятие оказались просто потому, что были предложены ему в уплату долга.

Пелхэм, сердитый из-за того, что потерял целый день, но так ничего и не узнал от своего узника о католическом заговоре, задал ему еще несколько вопросов о том, кто был предыдущим владельцем этих идолопоклоннических предметов, но без всякого успеха. Потом он из мстительности приказал тюремщикам продержать заключенного в застенке еще одну ночь и направился домой по Ладгейту мимо церкви Святого Мартина. Вокруг горели праздничные костры, бросая вызов дождю, который то стихал, то вновь принимался идти, и трезвон лондонских колоколов разносился в сырой темной ночи. Пелхэм с горечью думал, что на этих кострах должны бы гореть католики, все еще исповедующие в городе свою веру, ибо все они предатели, равно как и те, кто защищает их.

Пелхэм пришпорил лошадь. Он предпочитал ездить верхом, а не ходить пешком из-за своей хромой ноги, которую двенадцать лет назад покалечило пушечное ядро, когда он под началом Эссекса и Рейли участвовал в неудачной попытке захватить на Азорах испанский флот с сокровищами. Корабельный хирург объявил ему, что он потеряет ногу, но Пелхэм ему не поверил. Потом, когда он лежал слабый, в горячке, в вонючем трюме во время долгого возвращения домой, но с вылеченной в конце концов ногой, ему сказали, что он никогда больше не сможет ходить. Пелхэм не поверил и в этот приговор, при этом ему помогал один пожилой человек, находившийся на судне, товарищ Рейли по имени сэр Томас Ревилл, который воодушевлял Пелхэма неусыпной заботой о его здоровье и рассказами о своих плаваниях в Америку – одно из них он совершил вместе с самим Рейли – и об удивительных вещах, которые он там видел. Пелхэм слушал Ревилла, а тот помогал ему выбираться на палубу, где молодой человек ходил взад-вперед, взад-вперед, опираясь на его руку. Постепенно он выздоровел. И он запомнил все, что Ревилл говорил ему, в том числе и описания его горячо любимой дочери Кейт.

Когда в тот вечер Пелхэм вернулся домой после дознания, он ожидал, что его челядь – двое слуг, экономка и горничная жены – будут отсутствовать, потому что Пелхэм велел им посетить вечернюю службу в церкви Святого Дунстана по соседству. Но когда он открыл дверь и вступил в коридор с темными стропилами, где горела одинокая свеча, то понял, что в тени, ожидая его, стоит экономка. Старая дева неопределенного возраста, она служила у него задолго до его женитьбы. Когда он принялся снимать плащ, экономка шагнула вперед, держа в руке лист бумаги.

– Сегодня в сад проник какой-то человек, сэр, – сказала она. – Слуги прогнали его дубинками, решив, что это вор. Но он уронил вот это, – и протянула ему сложенный лист. – Это адресовано вашей жене. Но я решила, что письмо нужно отдать вам.

Пелхэм развернул листок. Это были стихи. Он молча прочел их.

 
Бегут меня, а некогда входили
Босые ножки в дом мой без опаски;
Я знал их кротость, нежность их и ласки;
А ныне прочь ушли и позабыли,
Как преломляли хлеб мой – как вкушали,
Не зная страха…
 

Пелхэм перевернул страницу. На другой стороне была написана фамилия его жены. Ее девичья фамилия.

– Не знаю, кто мог написать такое, – сказала Кейт.

Она стояла в своей спальне в шелковом халате и, не отворачиваясь, встретила его взгляд.

– Это, конечно, пустяки.

– Пустяки? – спросил Пелхэм. – Стихи о любви?

Кейт подошла к окну, потом обернулась и снова посмотрела на него.

– Это вздор, не более того, – повторила она. – Такие стихи при дворе ходят по рукам день или около того. Все читают их какое-то время, а потом они забываются.

Пелхэм предъявил стихи, как обвинение.

– Почему кому-то вздумалось написать это вам? И использовать вашу девичью фамилию?

– Я не знаю. У меня нет объяснений этому. Но я не поощряю такие знаки внимания. Кто-то совершил ошибку.

Все еще глядя на нее, он разорвал стихи на мелкие клочки, а потом подошел к камину и бросил их в пламя. Он встал спиной к огню и сказал:

– Еще одно. Я ходил сегодня в контору узнать, нет ли каких-либо новостей о «Розе».

Она присела на край кровати и ждала, нервно сцепив пальцы.

– Один из тех кораблей, которые плыли в том же караване, – продолжал он, – прибыл в Бристоль неделю назад. Но «Роза» получила сильные повреждения во время шторма, и, очевидно, ей пришлось направиться к американскому материку в сторону испанских владений. Опасаются, что ее груз может быть изъят. Если эти слухи верны, тогда все, что я вложил в «Розу», пропало, у меня появятся долги, и их придется выплачивать.

– Долги, которые вы сделали задолго до того, как женились на мне.

– Разве моя вина, что я родился в семье, не имеющей ни богатства, ни привилегий? Я говорю вам об этом потому, что нам, возможно, нужно будет экономить. Возможно, нам даже придется продать этот дом.

Она медленно поднялась и огляделась.

– Это дом моей матери. Здесь я прожила всю жизнь…

Пелхэм оборвал ее:

– Вас с детства приучили ждать от жизни слишком многого. Именно ваш отец с его глупыми заграничными путешествиями растратил большую часть вашего наследства.

– Его занятиями я, по крайней мере, могу гордиться.

Пелхэм побледнел, у него перехватило дыхание.

– Вы раскаиваетесь, что вышли за меня, – вымолвил он, – вы всегда были холодны ко мне, всегда; и видит бог, иногда я жалею, что встретил вас.

Она направилась к двери, но он протянул руки и повернул ее к себе.

– Пустите меня, – сказала она.

Но когда она попыталась оттолкнуть его, он схватил ее халат за ворот и разорвал его до самого низа, подставив холодному воздуху ее груди, высокие, с синими жилками.

– Вы моя жена! – крикнул он. – Моя жена.

Он толкнул ее к кровати с такой силой, что она потеряла равновесие и упала на покрывало, раскинув ноги. Пелхэм склонился над ней.

– Не вздумайте кричать, – предупредил он.

Она закрыла глаза и услышала звон колоколов на улице и стук дождя по стеклу. Он взял ее быстро, пыхтя от усилий, делая ей больно. Он содрогнулся, достигнув оргазма, потом оттолкнул ее и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Кейт не плакала. Она яростно отмывалась водой из кувшина, стоявшего на комоде, оттираясь губкой. Затем она запахнула разорванный на груди и смятый халат и заметалась по комнате взад-вперед со сложенными руками и высоко вздернутым подбородком, как три года назад, когда услышала сообщение о смерти отца. Потом она отперла ящик комода, стоявшего у кровати, и вынула старые отцовские книги и бумаги: карты, дневники, письма, украшенные зарисовками того, что он видел во время путешествия на Ориноко вместе с Рейли, которое проделал четырнадцать лет назад, когда она была ребенком.

Кейт смотрела на бумаги, потом отложила их и подошла к угасающему огню, где Пелхэм разбросал разорванные кусочки стихотворения. Они все превратились в пепел, но она знала слова наизусть.

 
Нет, я не спал; мне это не приснилось.
Но как-то вдруг все странно изменилось
Из-за моей же нежности…
 

Ах, Нед. Как же это случилось? Как ее жизнь превратилась вот в это?

6

Лондон, ты цвет всех городов,

Сокровище радости, яшма веселья.

Уильям Данбар (1465–1530). Лондон

На западном берегу реки Флит, к югу от Гоулден-лейн, стояли недалеко друг от друга дома, построенные для богатых лондонских купцов в бурные времена правления королевы Елизаветы. Дома были вместительными, помещения светлыми и просторными. Жены и дети купцов наслаждались цветущими садами, тянувшимися вдоль берегов Флит, торопливо бегущей на встречу с Темзой. Тридцать лет назад эти дома на берегу реки ценились очень высоко. Но времена изменились.

Богатые переехали в более модные жилища, а эти особняки один за другим были разделены на квартиры, которые сдавались внаем и постепенно пришли в запустение. По соседству с их стенами были выстроены примитивные хижины и сараи, а некоторые пустующие здания растащили на камни и кирпичи. Сейчас, всего через шесть лет после смерти королевы Елизаветы, эту местность населяли бездельники и преступники. Оборванные босоногие мальчишки играли среди развалин, которые заняли место некогда ухоженных садов. Несколько поздних роз цвело даже сейчас, но их никто не замечал.

Река Флит, питаемая родниками сельского Хэмпстеда, превратилась просто в сточную канаву. По течению плыло множество отходов, окруженных пеной. Иногда дети показывали друг другу на распухшее тело дохлой крысы или собаки, выброшенное на илистую отмель, иногда они замечали труп человека, жертву тайного преступления.

Когда здесь разражалась чума, а это бывало почти каждое лето, власти назначали специальных людей разводить большие костры, посыпая их смолой, чтобы очистить воздух. Рабочим платили за то, что они подбирали трупы и свозили их в известковые ямы на полях, за пределами Холборна. Попробовали даже – в разгар летнего поветрия в прошлом году – убрать огромную гору экскрементов и мусора, громоздящуюся у красилен к северу от Флит-стрит.

Но река все равно воняла, и мало кто селился здесь, если мог поселиться где-нибудь в другом месте.

В середине этого неприглядного скопления домов проходил переулок, именуемый Аллея Роз, который шел на запад от Флит-стрит к Шу-лейн и Холборну. Некогда Аллея Роз могла похвастаться несколькими просторными домами из бруса, которыми владели торговцы зерном, имевшие склады ниже по Темзе; но теперь в этих домах обосновались нищие, собиравшиеся вокруг костра на углу улицы, и единственный вид коммерческой деятельности, который имел здесь место – если не считать грязной таверны под названием «Корона» дальше по Шу-лейн и полуразвалившегося дома торговца углем на северном конце переулка, – был тот, которым занимался торговец краденым по имени Мэтью, чей дом был больше… остальных и не был разделен на квартиры.

Входная дверь дома Мэтью была прочной, с хорошими шкворнями и замками, и его окна на ночь крепко закрывались ставнями и засовами. Но в этот вечер, в десять часов, в одном из окон ярко горела лампа, свидетельствующая, что Мэтью дома и считает дневную выручку. Вечер тоже оказался удачным, поскольку многие-горожане покинули дома, чтобы поплясать вокруг костров, устроенных в честь раскрытия Порохового заговора, либо послушать проповеди в церквях. В сумерки, когда торжествующе зазвонили все городские колокола, поставщики Мэтью стали приходить к нему под дождем, либо поодиночке, либо парами; некоторые – с мешками, другие – с полными карманами. Один пришел даже с повозкой, позаимствованной у Петри-уголь-щика, торговавшего в конце переулка, прихватив для охраны парочку крепких ребят – помощников Петри. Но такие удачные ночи выпадали все реже.

Мэтью и его люди, как и полагается, работали в пределах четко обозначенных границ. Помощники Мютью приносили ему то, что украли, он продавал это и делился с ними прибылью. Другие преступники действовали на соседнем участке, и местные констебли оставили Мэтью в покое, потому что он старался, чтобы и они не остались внакладе. Кроме того, он был мирным человеком, его воровская шайка не прибегала к кровопролитию без особой нужды, в отличие от их более злобных соперников, орудовавших на городских улицах.

Но последнее время стало казаться, что обо всех планах Мэтью знает какой-то тайный враг. Например, Мэтью, предупрежденный вчера вечером о том, что на склад, стоявший на берегу Темзы, только что прибыла плохо охраняемая партия шелка, послал туда нескольких своих лучших людей – Броггера Дейви, маленького Пентинка, рослого ирландца Пэта и четырех его соотечественников, чтобы забрать товар. Но им помешали – честно говоря, они едва избежали ареста, – потому что у склада в засаде прятались двенадцать вооруженных сторожей.

Были и другие случаи: местные предприятия внезапно отказались платить его людям обычную дань за защиту; соседние банды устраивали ссоры в тавернах, где гуляли его люди. А местные констебли требовали все больше и больше денег, чтобы Мэтью мог мирно заниматься своим делом, несмотря на усердную работу Стина, бывшего стряпчего с хорошо подвешенным языком, но лишенного права практиковать, жившего рядом с Мэтью и действовавшего в качестве его юридического советника, его клерка и умелого создателя всевозможных поддельных лицензий, необходимых для занятий любым делом в любом районе Лондона.

Мэтью, в старой меховой шапке с ушами, защищающей от ноябрьского холода, которым тянуло с реки, погрузившись в заботы, завершал подсчет вечерних приобретений. По крайне мере, сегодня не было засад. В настоящий момент он был один, если не считать повара на кухне; но скоро соберутся его товарищи по преступлениям, и он уже предвкушал момент, когда выпьет с ними пару пинт эля в «Короне», как вдруг услышал, что передняя дверь медленно открывается. Мэтью, дюжий чернобородый здоровяк, вышел в прихожую и увидел там мужчину, стряхивающего дождь со своего плаща. Незваный гость был в поношенной одежде из грубой шерсти, а через плечо у него был переброшен узел. С ним была собака – большая, косматая, такая же мокрая и грязная, как и ее хозяин; лужицы воды собирались на полу у их ног. Но Мэтью широко распахнул объятия в радостном приветствии.

– Нед! – воскликнул он. – Провалиться мне на этом месте! Мой маленький братик…

Старый глуховатый повар Тью вышел из кухни узнать, что происходит, принеся с собой запах подгоревшей пищи; но Мэтью жестом велел ему уйти, а потом заключил Неда в медвежьи объятия и гулко хлопнул его по спине.

– Входи же, – поторопил он. – Входи. Рад тебя видеть, хотя ты и не отдал мне до сих пор долг после твоего последнего посещения.

Он взял Неда за руку и провел его во внутреннюю комнату, где отмел в сторону листки с подсчетами и налил в два кубка вина из кожаной фляги.

Нед взял кубок и поднял его в знак приветствия.

– Три гинеи. Я не забыл. Я должен был уехать очень быстро.

– Да, я так и слышал. Я всегда говорил тебе, что эти твои модные друзья при дворе навлекут на тебя неприятности.

Нед спокойно сказал:

– Поверь мне, у меня нет друзей при дворе.

Мэтью фыркнул – немного укоризненно.

– Ты провел там достаточно времени. Но мы оба наделали ошибок. Мы с тобой неудачно начали свой жизненный путь, Нед. Ходили к старому Ревиллу, старались быть теми, кем вовсе не были. Учителя. Музыка. Латынь…

– Ревилл хотел помочь нам, – сказал Нед. – И как-никак, это ты пропустил большую часть занятий.

– Я убегал по большей части потому, что мне было скучно. Господи Иисусе, ну что пользы было для меня в латыни или в модной поэзии?

– Я вижу, что математика оказалась полезной.

Нед указал на листки с подсчетами, и Мэтью рассмеялся.

– Значит, я не так уж и навредил себе. Но для таких людей, как ты и я, Нед, единственный способ выйти из вонючей бедности – это нарушать дурацкие законы.

Он откинулся на спинку стула и окинул младшего брата оценивающим взглядом.

– Ты все еще пишешь баллады?

– Да, – ответил Нед. – Да, признаюсь, я их пишу.

– Хорошо.

Мэтью потянулся через стол и придвинул к себе стопку бумаг неопрятного вида.

– Уйма народу жаждет баллад. Если ты вернулся на какое-то время, не напишешь ли несколько штучек для меня?

– Наконец ты решил приобщиться к культуре, Мэтью. Тебе нужны баллады на латыни или на французском? Или без затей – на английском?

Мэтью помахал рукой перед улыбающимся братом.

– Иисусе, Нед, я говорю серьезно. Послушай вот это. Это о лорде Сесиле и его друзьях в тайном совете. Где она, черт побери?

Он пролистал бумажки.

– Вот. Эти стишки расхватали на прошлой неделе.

 
Крошка Сесил там и тут,
Во дворец, в казну и в суд.
В лисий мех одетый плут.
 

Он ткнул пальцем в отпечатанный листок.

– Там еще и не такое есть – обо всех любовницах Сесила, и как он страдает от французской оспы. Говорят, он стал богаче самого короля. Можешь ты писать такие штуки? Используя сплетни, скандалы? У меня пай в печатной типографии в Ладгейте; мы продаем такие штуки дюжинами на улицах, по шестипенсовику за штуку. Это, конечно, частная типография…

– Ты хочешь сказать – не имеющая лицензии.

– Я все делаю по правилам! – возразил Мэтью. – Стин сделал для меня прекрасную лицензию, такой можно обмануть даже судью. Это золотая жила, Нед.

– Похоже, стоит попробовать. Это лучше, чем торговать шарлатанским снадобьем от чумы. Помнится, ты пытался этим заниматься, когда я был здесь в последний раз. Сколько баллад тебе нужно?

– Столько, сколько напишешь. Так ты это сделаешь?

– Сделаю. Если только ты сможешь устроить меня где-нибудь на недельку-другую.

Мэтью подумал.

– Здесь есть маленькая спальня на чердаке. Но крыша что-то совсем протекла. Знаю! Ты можешь пожить в той комнате над конюшней, в конце переулка. Ты ее помнишь, эту комнатушку?

– А что сталось с двумя шлюхами, которые жили там? Или я буду жить вместе с ними?

Мэтью потер нос.

– Они переехали. Вот тебе и кров, малыш.

Он стал рыться в кармане в поисках ключа.

– Пожалуй, – сказал Нед. – Спасибо, Мэтью. А как идут дела? Кроме баллад?

– О, процветают, Нед, процветают.

Мэтью допил вино и налил еще.

– Мой маленький братик, – фыркнул он, – снова дома. Кто бы в такое поверил? А теперь расскажи мне обо всем, что ты натворил.

В течение семи лет до того, как Нед бросил свое ученичество у столяра, чтобы искать фортуны при дворе, Мэтью с удовольствием пребывал на избранном им поприще, трудясь разнорабочим на лесном складе в Квинхите. Он не жалел о напрасном учении и о занятиях музыкой. Но годы, проведенные в воровском мире лондонского прибрежного района, оказались очень полезными для него. Он изучил трюки мелких уголовников и завел полезных друзей среди пьянчуг-головорезов, обитающих на пристанях. Когда он поссорился со своим мошенником-нанимателем, то сделал шаг вперед, покончив с работой и вступив в одну из банд; он обосновался в Аллее Роз и завел собственное дело, торгуя краденым.

Хотя Мэтью не одобрял придворную жизнь Неда, он всегда оставался горячо преданным своему младшему брату и теперь слушал, качая головой, короткий рассказ Неда о его странствиях и о том, что он пережил на Нидерландской войне.

– А теперь голландцы были вынуждены заключить мир, – пробормотал он. – Мир с проклятыми испанцами. Кто бы мог в это поверить? Если бы наш король и его советники не бросили бедных голландцев пять лет назад, это было бы совсем другое дело, Нед.

Им подали тарелки с супом, который повар Мэтью, Джон Тью, состряпал на кухне. Тью, старый и полуглухой товарищ Мэтью со времен лесного склада, был мастером вскрывать отмычкой замки на дверях и сейфах, и Нед всегда полагал, что Мэтью держит его у себя именно за это. Не за кулинарное же мастерство. Перекусив, Нед пообещал встретиться с братом позже в «Короне», где он также хотел потихоньку купить приличной еды. Потом он отправился в свое новое жилище.

Все еще шел дождь, и вода скапливалась в переулке, образуя лужи, в которых мусор, выброшенный жителями, превращался в омерзительные острова. Нед поднялся по шаткой наружной лестнице в комнатку над конюшней, где Петри-угольщик держал своих лошадей, отпер дверь, высек искру из кремня, трут задымился. Комната была обставлена сломанной мебелью, выглядевшей так, словно ее впихнули сюда потому, что она больше никому не была нужна.

Он закрыл дверь, зажег свечной огарок над очагом и положил свой узел и лютню на кровать. Пока Варнава обнюхивался, Нед подошел к окну, которое никак не являлось препятствием для стихии, если не считать деревянного ставня, висевшего на одной петле. Из окна он мог видеть дальний конец улицы. Он поставил свечу в пустой очаг и пощупал набитый соломой матрас. Матрас заплесневел. Одеял не было. В общем, в помещении пахло сыростью и казалось, что здесь холоднее, чем снаружи.

В очаге осталось немного дров и угля, и он присел над ними на корточки, чтобы развести огонь и согреть это заброшенное помещение, когда дверь начала медленно открываться. Нед проворно вскочил. Потом успокоился. В дверях стяла девушка лет восемнадцати с вьющимися светлыми волосами, держа в руке одеяло.

– Элис, – сказал он.

Она усмехнулась Неду и бросила одеяло на кровать.

– Я сказала Мэтью, что оно тебе понадобится. Как поживаешь, Нед? Я просто ушам своим не поверила, когда услышала, что ты вернулся. Думала, ты уехал навсегда. Господи, да я была в этом просто уверена.

Она провела пальцами по своим длинным волосам и искоса глянула на Неда. Под полураспахнутым плащом на ней было надето ситцевое платье кричащей расцветки с низко вырезанным корсажем, который почти не скрывал ее пышные груди. Элис жила с Мэтью. Когда-то, когда Нед ненадолго нашел прибежище в доме брата во время одной из своих частых ссор с Нортхэмптоном, она дала ясно понять, что готова переадресовать свои милости ему. Он устоял, но решил, что она не из тех, кто легко отказывается от своего замысла.

Она, прошла дальше в комнату и задумчиво колупнула стену, где осыпалась штукатурка.

– Я пробуду здесь неделю или около того, – сказал он.

– Тебе не удалось разбогатеть, да?

– Пока нет.

Он прошел мимо нее к двери и открыл ее.

– Рад был снова увидеть тебя, Элис. Но мне нужно кое-чем заняться. И разве Мэтью не будет спрашивать, куда ты делась?

Нед заметил искру разочарования, даже обиды, промелькнувшую в ее темных глазах с тяжелыми веками; но она пожала плечами и ответила:

– Ничего, Мэтью подождет. Кто бы мог подумать – ты снова здесь, в Аллее Роз. В конце-то концов, ты всегда презирал своего брата.

– Это не так, – быстро сказал он. – Я очень ему благодарен. Он это знает. Спасибо, что принесла одеяло.

И он выставил свечу наружу, на лестницу, чтобы посветить ей.

Она пошла было, но обернулась, ее глаза цвета дикой сливы сверкали от злости.

– Да, кстати. Ты, верно, не слыхал, поскольку был в отъезде и все такое, о девушке, с которой ты и Мэтью когда-то были знакомы, о девушке, которая изображала из себя изысканную леди. Ее звали Кейт. Кейт Ревилл.

– И что с ней? – спросил Нед.

– Замуж вышла, – сказала она. – И у нее ребенок. Маленький мальчик по имени Себастьян.

– Я знаю.

– Ребенок у нее больной, – продолжала Элис. – Ее маленький мальчик. Родился весной в прошлом году, вот как. Еще и двух годиков нет. В доме всегда толкутся врачи.

– Грустно слышать это.

Он все еще держался за ручку двери.

– А Пелхэм – он строгий с мальчиком, он ругает миссис Кейт, говорит, что она его портит; он заставляет ее плакать. Я знаю, потому что у меня есть подружка, которая иногда помогает там со стиркой. Она слышит все новости.

– Так это или не так, это не мое дело.

И он шире открыл дверь. Она сердито посмотрела на него и наконец пошла вниз.

Нед захлопнул дверь и прислонился к ней. Он думал, что алхимия не так уж странна, как странна реальная жизнь, реальные люди. Как судьба меняет мужчин – и женщин. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. «Разложение мертвого остова надежды…»

Колокола церкви Святой Бригитты на Флит-стрит сообщили, что сейчас десять часов. Он распаковал свои скудные пожитки, потом вышел, насвистывая, в темноту и отправился на встречу с братом в «Корону». Варнава бежал рядом.

По всему Лондону догорали праздничные костры, и все церковные колокола города звонили по случаю ночи Порохового заговора.

Дождь лил в узком переулке, идущем от Кингз-лейн, что между Темз-стрит и рекой. Там, на земле, залитой темнотой, в заброшенном углу за большим складом пеньки, лежало тело Сэма Тернера, бывшего завсегдатая «Трех песенок», прикрытое грудой гниющих парусов, кишевшей крысами. После того как он рассказал напавшим на него все, что мог, о письме к Ариелю и о лютнисте – точнее будет сказать, что он выкрикивал все это снова и снова, лишь бы они оставили его в покое, – его мучения наконец прекратились. Кроме небольшого кровоподтека на руках и лице, не было никаких признаков, по которым можно было бы определить, что он умер насильственной смертью; вот только у него не хватало мизинца на правой руке, отрубленного острым орудием. И при этом крови вроде бы не было, разве только дождь смыл ее полностью.