Текст книги "Последний верблюд умер в полдень (ЛП)"

Автор книги: Элизабет Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Эмерсон испытывал недостачу предметов туалета в той же степени, как и я, и часто одевал одну из длинных мужских версий балахона или льняную рубашку местного производства, но упорно отказывался появляться в таком килте, как носил Тарек. Вначале я не могла понять подобную скромность, ибо, как правило, мне приходилось несладко, когда я начинала заниматься его гардеробом.

Позвольте мне перефразировать. На раскопках Эмерсон слишком охотно избавлялся от куртки и рубашки, не говоря уже о шляпе. Я возражала, потому что такое поведение казалось мне недостойным, даже когда рядом не было никого, чтобы это лицезреть (кроме разве что рабочих), но должна признаться, что эстетический эффект был чрезвычайно приятным, и подозреваю, что Эмерсон в полной мере осознаёт мою реакцию на демонстрацию бронзового мышечного каркаса. Однако теперь, когда для подобной реакции существовал действительный повод, мой муж стал вести себя крайне сдержанно. Наконец он решился положить конец «твоему непрекращающемуся нытью, Пибоди», согласившись придать изящество предоставленному набору одежды и позволить мне самой судить о результатах.

Поскольку в комнате присутствовала Аменит – как обычно – он ушёл к себе, чтобы переодеться. Когда он появился, драматически отбросив портьеру, я не смогла сдержать крик восхищения. Волосы падали на плечи; толстые, блестящие пряди были убраны с благородного чела с помощью малиновой сетки, усеянной золотыми цветами. Насыщенные оттенки бирюзы, кораллов и синей лазури на широком воротнике резко контрастировали с загорелой кожей. На запястьях красовались браслеты из золота и драгоценных камней; широкий пояс из тех же драгоценных материалов поддерживал плиссированный килт, который оголял колени и…

Мне удалось скрыть свой смех за кашлем, но лицо Эмерсона приобрело оттенок красного дерева, и он поспешно спрятался за пологом кровати.

– Я же говорил тебе, Пибоди! Проклятье! Мои ноги!

– Очень красивые ноги, Эмерсон. И твои колени совершенно…

– Они белые! – крикнул Эмерсон из-за занавеси. – Белоснежные! Они выглядят смешно!

Увы, так и было. А жаль – от макушки до подола килта он представлял из себя образец варварской, мужественной красоты. После этого я не заводила речь о перемене одежды, но иногда видела, как Эмерсон в саду, за деревом, подставляет свои голени солнечному свету.

Мы никогда не оставались в одиночестве. Когда Аменит спала, я не знаю; она всегда была в комнате, или выходила из неё, или входила; а когда её не было, появлялся кто-то из слуг. Застенчивые, молчаливые люди маленького роста, несколько более тёмного цвета, чем Аменит и Тарек, и немые – если только они не притворялись, общаясь между собой и с Аменит с помощью жестов. По мере того, как ко мне возвращалось здоровье, я всё больше негодовала на нехватку уединения, будучи уверенной, что именно она мешала Эмерсону занимать своё законное место рядом со мной как ночью, так и днём. В подобных вопросах он был довольно застенчив.

Наши жилища окружал восхитительный небольшой сад с бассейном в центре. Сами они состояли из нескольких спален, номинальной гостевой, украшенной изысканными резными колоннами в виде лотоса, и ванной комнаты с каменной плитой – человек становился на эту плиту, а слуги в это время обливали его водой. Мебель была простой, но изящной – кровати с кожаными пружинами, ящики, красивые плетёные корзины, служившие для хранения белья и одежды, немного стульев, несколько небольших столиков. Обстановка имелась только в наших комнатах, прочая часть здания пустовала. Само же здание оказалось очень большим, с бесчисленными комнатами и проходами и несколькими пустыми дворами; часть его была вырезана из скалы, под которой оно, очевидно, стояло. Эти задние комнаты, вероятно, использовались в качестве хранилищ: маленькие, без окон, и выглядевшие довольно жутко в тусклом свете захваченных нами с собой ламп.

Стены многих больших залов щедро украшали сцены в старинном стиле, изображавшие давно прошедшие сражения и давно умерших сановников, как мужчин, так и женщин. Надписи, сопровождавшие эти картины, были выполнены иероглифическим письмом, знакомым нам по прошлым исследованиям мероитических останков. Рамзес сразу объявил о своем намерении их скопировать – «чтобы привезти дяде Уолтеру». Я всецело поддержала эту мысль: таким образом Рамзес оказывался занят делом и не мог озорничать.

Единственные окна были расположены высоко под крышей, вроде клерестории^[102]. Внутренних дверей не было; тканые драпировки и циновки создавали слабую иллюзию уединения.

Особенно тяжёлая портьера закрывала одну из стен в приёмной. Эмерсон ненавязчиво отстранял меня от неё, когда мы исследовали наше жилище (ибо он всегда находился рядом), но в один прекрасный день, после того, как мы детально изучили всё остальное, я воспротивилась попытке отвести меня в сад.

– Я не хочу идти в сад, я хочу пройти через эту дверь – думаю, она окажется за портьерами. Там что – яма, полная ядовитых змей, или замаскированный львиный ров, что ты так решительно настроен мне мешать?

Эмерсон усмехнулся.

– Приятно слышать, что к тебе вернулась прежняя своенравность, моя дорогая. Раз решила – значит, всеми средствами двигаться вперёд! Тебе не понравится то, что ты увидишь, но думаю, что теперь у тебя хватит сил, чтобы справиться с этим.

Он вежливо раздвинул шторы, и я шагнула сквозь них в коридор, стены которого были расписаны сценами битв. Эмерсон следовал за мной. Я прошла по всему длинному коридору к, казалось бы, глухой стене. Слева проход расширялся; после нескольких поворотов и изломов я внезапно оказалась в прихожей, освещённой рядом узких окон, расположенных высоко под балками потолка, и очутилась перед колонной мужчин, застывших в напряжённом внимании. Они, наверное, слышали стук моих сандалий, пока я приближалась, потому что я была уверена, что они не могли стоять в такой неудобной позе всё время.

Моему взору предстала группа красивых мужчин, все довольно молодые, и любой – по крайней мере шести футов высотой. В дополнение к обычному килту каждый воин имел широкий кожаный пояс, поддерживавший кинжал достаточной длины, чтобы назвать его коротким мечом, и щит, чья вершина напоминала готическую арку. Одни держали огромные железные копья и носили своего рода шлемы, выделанные из кожи и плотно прилегающие к головам. Другие были вооружены луками и колчанами, которые щетинились стрелами; их головы были покрыты только узкой полоской плетёной травы с одним-единственным малиновым пером на затылке. Когда я присмотрелась более внимательно, то увидела, что, хотя щиты и были одинаковы по форме, но некоторые покрыты буровато-палевыми шкурами, а другие – у лучников – раскрашены белыми пятнами на красно-коричневом фоне. Держа щиты перед собой, мужчины построили живую стену через всю комнату от одной стороны до другой. И не шелохнулись, когда я подошла к ним. Волей-неволей я остановилась, когда мои глаза оказались на расстоянии дюйма от хорошо сформированного подбородка молодого человека – очевидно, командира. Он продолжал смотреть прямо перед собой.

Я повернулась к Эмерсону, который наблюдал за происходящим, явно развлекаясь.

– Скажи им, чтоб дали мне пройти! – воскликнула я.

– Используй свой зонтик, – предложил Эмерсон. – Я сомневаюсь, что они когда-либо сталкивались с таким страшным оружием, как он.

– Отлично знаешь, что я не взяла его с собой, – рявкнула я. – Что это значит? Мы что, заключённые?

Эмерсон посерьёзнел.

– Ситуация не так проста, Пибоди. Я посчитал, что лучше тебе увидеть всё своими глазами, ибо ты бы настояла на своём в любом случае. Пойдём и поговорим об этом.

Я позволила ему взять меня за руку и повести обратно по коридору.

– Очень умно сооружён, – заметил Эмерсон. – Повороты прохода создают секретность для обитателей и облегчают защиту от атакующих. Это заставляет подозревать, что господствующие классы не полностью удовлетворены лояльностью своих подданных.

– Мне не нужны предположения, выводы и догадки, – сказала я. – Я хочу услышать факты. Как долго ещё ты намерен скрывать их от меня, Эмерсон?

– Идём в сад, Пибоди.

Мы обогнули группку маленьких слуг, отчищавших пол в приёмной песком и водой, и уселись на резной скамейке рядом с бассейном. Лилии и лотос цветущим ковром покрывали его поверхность; листья гигантского лотоса, некоторые – добрых три фута в диаметре, лежали на воде, будто резные нефритовые блюда. Мягкий бриз шептал в ветвях тамариска и персеи^[103], которые отбрасывали тень на скамью, а птичий хор создавал некий музыкальный контрапункт^[104]. Птицы летали повсюду – воробьи, удоды и множество созданий с блестящими перьями, чьё название я не могла определить. Сад по праву мог называться Зерзура – место маленьких птиц.

– Просто чудесно, правда? – Эмерсон вынул трубку из сумки, висевшей на поясе халата и игравшей роль замены для карманов. Накануне он выкурил весь остававшийся у него табак, но, видимо, даже пустая трубка была лучше, чем ничего. – Некоторые люди могли бы подумать, что им посчастливилось провести остаток своей жизни в таком мире и спокойствии.

– Некоторые, – повторила я.

– Но не ты? Можешь не отвечать, моя дорогая; мы, как всегда, находимся в полном согласии. Не волнуйся: когда решим уйти, то найдем способ выполнить это решение. Я не хотел предпринимать что бы то ни было, пока ты не придёшь в себя. Возможно, нам придётся сражаться за возможность покинуть это место, Пибоди. Я надеюсь, что до этого не дойдёт; но в случае необходимости ты нужна мне рядом, с зонтиком наперевес.

Какая женщина получала более трогательную дань уважения и признательности от супруга? В безмолвной гордости я смотрела на него взглядом, переполненным чувствами.

– Высморкайся, Пибоди, – сказал Эмерсон, предлагая мне невероятно грязную тряпку, которая когда-то была чистым носовым платком.

– Спасибо, возьму свой. – Из кармана собственной сумки я вытащила один из квадратиков ткани, нарезанной по моему приказу для замены утраченных настоящих платков.

– Нам никогда не приходилось оказываться в таком положении, как нынешнее, Пибоди, – Эмерсон продолжал задумчиво посасывать пустую трубку. – До сего дня мы всегда были знакомы с местными обычаями, нравами и привычками людей, с которыми приходилось иметь дело. Основываясь на том малом, что видел и слышал, я разработал несколько теорий по поводу этого места; кажется, здесь наблюдается своеобразная смесь нескольких различных культурных слоёв. Первоначально, как и в североафриканском оазисе Сива^[105], здесь мог царить культ бога Амона. Думаю, что некоторые из жрецов, покинувших Египет после Двадцать второй династии^[106] перебрались сюда и вдохнули новую жизнь в старые традиции. После падения Мероитического царства Святая Гора стала убежищем для кушитской знати. Существует и третий слой здешних народов – коренные местные жители, которых мы видели в качестве слуг. Добавь ко всем этим факторам результаты изменений, обусловленных течением времени и веками практической изоляции – и в конечном итоге мы столкнёмся с культурой гораздо более чуждой, чем любая, известная нам. Можно выдвигать обоснованные предположения о том, что здесь происходит, но мы ужасно рискуем, если соберёмся действовать на основании подобных догадок. Ты согласна со мной?

– Безусловно, мой дорогой, и я ничуть не намереваюсь критиковать твою лекцию – хорошо обоснованную и чрезвычайно красноречивую – но нет никакой необходимости в подобном разъяснении всех деталей, поскольку я и сама пришла к тем же выводам. Факты, Эмерсон. Дай мне факты!

– Хм, – протянул Эмерсон. – Дело в том, Пибоди, что я не говорил с Тареком наедине с момента нашего появления здесь. Он посещал тебя каждый день, но лишь на несколько минут, и с ним всегда был кто-то рядом. Кроме того, у меня не было настроения для антропологических дискуссий.

– Да, мой дорогой, я понимаю и глубоко ценю твою заботу. Но теперь…

– Тарек не возвращался с тех пор, как ты пришла в сознание, – ответил Эмерсон с некоторым раздражением. – Не мог же я задавать ему вопросы, если он отсутствовал? Я быстро обнаружил, что вооружённые стражники в прихожей отнюдь не намерены дать мне пройти. Но прах их побери, Пибоди, мы не знаем, почему они там. Они могут защищать нас от совершенно неведомых нам опасностей. Позволь напомнить тебе, что титул Тарека – сын короля. Он не король. Мы не видели самого короля – или королеву. Королевы Мероэ, помнится, обладали значительной политической властью. То же самое может существовать и здесь.

– Это было бы великолепно! – воскликнула я. – Какой пример…

– Проклятье, Пибоди, это именно то, чего я боялся – ты уже начала делать поспешные выводы. Вот моё мнение: до тех пор, пока мы не знаем, кто здесь управляет, и что они думают о непрошеных гостях вроде нас, следует соблюдать осторожность.

– Ну, конечно, Эмерсон. А вот моё мнение: настало время предпринять меры, чтобы выяснить это. Я полностью выздоровела и готова занять место рядом с тобой, которое ты так любезно предложил мне.

– Да уж вижу, – отозвался Эмерсон, но без того энтузиазма, которого я ожидала. – Ладно, начнём. Первый шаг – добиться беседы с Тареком. Как ты думаешь – вездесущая колонна, запелёнутая в белое, сможет отнести ему послание? Если ты убедишь её, что полностью выздоровела, мы сможем обойтись без её услуг, – добавил он, просияв от пришедшей ему в голову мысли. – Проклятая девчонка действует мне на нервы, скользя вокруг, как привидение.

* * *

Аменит дала понять, что передавать послания – ниже её достоинства, но снизошла до обещания найти кого-нибудь, кто согласился бы стать гонцом. Она признала, что я больше не нуждаюсь в её медицинской помощи. Но это не возымело эффекта, на который Эмерсон (и я) надеялись: когда я сообщила – настолько тактично, насколько позволило моё по-прежнему ограниченное владение языком – что в её услугах больше нет необходимости, она сделала вид, что не понимает.

Мы сделали шаг; оставалось только ждать ответа. После обеда мы удалились для краткого отдыха, как это принято в жарких странах. И уже не впервые меня охватила жалость из-за утраты моей маленькой библиотеки. Я точно так же не могла думать о путешествии без брюк, как и без книг – дешёвых изданий в бумажной обложке, моих любимых романов и философских работ. В свободное время я предпочитала отдыхать за чтением, а бьющее через край здоровье избавляло от необходимости дополнительного сна. Книги, конечно, оказались в числе ненужных предметов роскоши, выброшенных после мятежа, устроенного нашими слугами. От нечего делать, я заснула и проспала несколько часов. Когда я проснулась, то пошла в приёмную, где увидела, как Рамзес с Эмерсоном изучают язык.

– Нет, нет, папа, – говорил Рамзес невыносимо покровительственным тоном. – «Повелеваю» – abadamu, не abadmunt.

– Ха! – отреагировал Эмерсон. – Привет, Пибоди. Ты хорошо отдохнула?

– Да, спасибо. Есть какие-нибудь вести от Тарека?

– Очевидно, нет. Я ничего не могу добиться от этой жалкой девчонки. Она извивается, что-то бурчит и убегает прочь, стоит с ней заговорить.

– И тем не менее, похоже, мы готовимся к приёму гостей, – заметила я, садясь рядом с ним.

– Почему ты так считаешь?

Я показала на Аменит, которая металась по комнате, будто блоха на сковородке. Медсестра из моей старой северной страны сказала бы, что её руки летают, управляя слугами.

– Я никогда ещё не видела, чтобы она двигалась так резво. В комнате и так было безупречно чисто (как, впрочем, и всегда), но она приказала вымыть её заново, а теперь слуги носят лёгкие столики и кресла. Узнаю поведение взволнованной хозяйки.

– Уверен, что так и есть, Пибоди. – С очевидным вздохом облегчения Эмерсон отложил записи в сторону и встал. – Я кое-что изменил к лучшему. Эти свободные одежды вполне удобны, но в юбке я себя чувствую крайне неловко.

Я чувствовала то же самое. И поспешила облачиться не только в брюки, но и в пояс. Экипировавшись подобным образом и имея зонтик под рукой, я чувствовала, что готова ко всему, что бы нас ни ожидало.

Очень удачно, что я заметила поведение Аменит, благо другого предупреждения не было. Занавески на входе внезапно отдёрнулись. На этот раз окружение Тарека было более обширным и впечатляющим – шестеро солдат вместо двух и четыре дамы под вуалями. За ними следовало много мужчин, все богато одетые, и несколько молодых женщин, практически раздетых. (Несколько ленточек из бисера, пусть даже на стратегически важных местах, на мой взгляд, одеждой не являются.)

Эти девицы несли музыкальные инструменты – маленькие арфы, трубы, барабаны – на которых, войдя, и начали играть, с энтузиазмом, пусть и не очень благозвучно. Вошедшие рассыпались в ряд, будто раскрывшийся веер, и встали по обе стороны двери. Всё замерло; спустя некоторое время вошёл Тарек – и его близнец.

Оба были почти одного роста и одинаково одеты; но следующий взгляд дал мне понять, что сходство не было столь точным, как мне показалось вначале. Второй был несколько ниже и гораздо крепче, с почти такими же массивными плечами, как и у моего грозного супруга. По западным стандартам (которые являются, смею напомнить читателю, столь же произвольными, как и в любой другой культуре) он был даже красивее, чем Тарек, с мелкими точёными чертами лица и нежным, почти женственным ртом. Тем не менее, в нём было что-то отталкивающее. Поведение Тарека отличалось достоинством истинного дворянина; другой человек вёл себя с высокомерием тирана.

(Эмерсон считает, что я переосмысливаю свою реакцию в свете последующих событий. Но я остаюсь при своём мнении.)

Через некоторое время один из придворных шагнул вперёд. Это был Муртек, старый Верховный жрец Исиды. Откашлявшись, он заговорил звучным голосом:

– Сэр и мадам! И почтенный маленький сын! Перед вами два царских сына, два Гора^[107], несущие лук, уничтожающий врагов Его Величества, защитники Осириса: принц Тарекенидаль Мерасет, сын царской жены Шанакдахети, и его брат, принц Настасен Немарех, сын царской жены Аманишахети.

Его удовольствие от того, что такое длинное обращение удалось произнести, как он считал, с полным успехом, проявилось в широкой беззубой улыбке. Это, безусловно, была замечательная речь, переполненная интригующим подтекстом, но, боюсь, я была слишком занята попытками сохранить серьёзность, чтобы целиком оценить эту фразу или ответить в том же духе.

Эмерсон утверждает, что всегда ориентируется в происходящем лучше, чем я. В любом случае именно он был тем, кому надлежало ответить, тем более, что никогда не лез за словом в карман.

– Ваш Королевские Высочества, господа и – э-э – дамы. Позвольте мне представиться. Профессор Рэдклифф Арчибальд Эмерсон, магистр гуманитарных наук Оксфорда^[108], член Королевского общества, член Королевского географического общества, член Американского философского общества. Моя высокочтимая старшая жена, леди доктор Амелия Пибоди Эмерсон, и так далее, и так далее, и так далее. Благородный юноша, наследник своего отца, рождённый старшей женой, Уолтер Рамзес Пибоди Эмерсон.

Сияя, старый джентльмен приступил к представлению всех прочих. Потребовалось довольно много времени, так как каждый из них обладал множеством впечатляющих титулов – жрецы и пророки, придворные и знать, хранители веера и носители сандалий Его Величества. Их имена не имеют никакого отношения к нашей повести, за исключением одного – Песакера, царского визиря и Верховного жреца Аминреха^[109]. Все наши гости были в богатом убранстве, сияя золотом с головы до пят, а Песакер к тому же ещё и лязгал браслетами, нарукавными кольцами, крупными пекторалями^[110] и широким драгоценным ожерельем. Его изысканно украшенные волосы были, очевидно, париком; тугие маленькие чёрные кудряшки нелепо обрамляли обветренное, хмурое лицо. Я заподозрила, что он – кровный родственник обоих принцев, ибо его черты представляли из себя более взрослую и жёсткую версию их лиц.

Мы получили больше, чем могли рассчитывать – не только Тарека, но и представителей высшей знати страны. Я восприняла бы это, как добрый знак, если бы не горящий враждебностью взгляд принца Настасена (носившего то же имя, что и далёкий предок, чью гробницу мы нашли в Нури) и отсутствие улыбки на лице Верховного жреца Аминреха.

Пользуясь случаем, я, как и подобает хорошей хозяйке, указала на столы, где слуги уже расставили кувшины с вином и блюда с едой. Не обошлось без грубой возни, пока гости выясняли, кому с кем сидеть. Я надеялась оказаться вместе с Тареком, но его брат чуть ли не толкнул меня в кресло и уселся рядом со мной, сделав знак Муртеку присоединиться к нам. Очевидно, требовались его услуги, как переводчика: принц Настасен не говорил по-английски.

Тарек, озарив своё суровое лицо мгновенной улыбкой, выбрал своим соседом Рамзеса, а Эмерсону остался Верховный жрец Аминреха – как он, так и оба принца были самыми высокопоставленными особами среди наших гостей. Все прочие заняли места за оставшимися столами, устроившись по двое или по трое.

Музыканты, прекратившие играть во время речи старика, возобновили звенящую мелодию, перемежавшуюся грохотом барабана, а одна из молодых женщин с невероятной гибкостью начала кружиться по комнате.

Настасен, похоже, не был мастером говорить. Он занялся едой, и Муртек, явно умиравший от желания продемонстрировать свой английский, ограничился тем, что улыбался и кивал. Что-то подсказало мне последовать его примеру, и это было мудрым решением – ибо, как я позже узнала, никто не открывает рта, пока человек, занимающий высшее положение, не соизволит приступить к беседе.

После уничтожения жареной утки (и швыряния костей через плечо) Настасен остановил свой чудесный тёмный взгляд на моём лице. Даже когда он произносил гортанные звуки родного языка, его голос оставался завораживающим – глубокий, мягкий баритон. Я поняла лишь несколько слов, и посчитала, что лучше в этом не признаваться, поэтому вопросительно улыбнулась Муртеку.

– Царский сын спрашивает, сколько вам лет, – произнёс тот с достоинством.

– О Боже, – несколько смешалась я. – В нашей стране это невежливо… Скажите ему, что мы не считаем годы, как он. Скажите ему… что я так же стара, как и его мать.

– Отлично, Пибоди, – пробормотал голос неподалёку, и старик перевёл мои слова.

Настасен продолжал задавать мне вопросы, которые в цивилизованном обществе признали бы весьма дерзкими – о моих личных привычках, моей семье и моих отношениях с мужем. Насколько мне было известно, подобные вопросы являлись оскорбительными и в этом кругу людей, но я находилась не в том положении, чтобы возражать, так что парировала их, как могла. Эмерсон, сидевший за соседним столом, отнюдь не обладал моим самообладанием; я слышала, как он булькал и задыхался от ярости, пока продолжались мои мучения. Любимый предполагал, что интимные вопросы принца предвещают личную заинтересованность в моей скромной личности. Я сомневалась в этом, но совершенно не была уверена в том, что моё утверждение (когда я назвалась ровесницей его матери) удержит Настасена от попыток добавить меня к своей коллекции.

Ответив на добрую дюжину, а то и более, вопросов, я решила, что и сама могу осмелиться о чём-нибудь спросить.

– Надеюсь, что ваш почтенный отец-король находится в добром здравии?

Вопрос казался безобидным, но Настасену, похоже, пришёлся не по вкусу; его лицо потемнело, и он ответил короткой резкой фразой.

Старый джентльмен позволил себе некоторые вольности в переводе.

– Его Величество – Осирис. Он улетел в небеса. Он царь западных народов.

– Он мёртв? – удивилась я.

– Мёртвый, да, мёртвый. – Муртек широко улыбнулся.

– Но кто же тогда король? Его Высочество или его старший брат?

Старик повернулся к принцу. В ответ последовал короткий кивок. Я поняла, что Муртек попросил разрешения объяснить мне создавшееся положение, что он и делал довольно долго и с поразительным отсутствием грамматики.

Царь умер несколько месяцев назад. («Гор летал в сезоне урожая».) Во многих других обществах старший выживший принц автоматически получает корону, но здесь последовательность зависела от ряда факторов, наиболее важным из которых был ранг матери. У короля было множество жён, но только две из них были принцессами королевской крови – сводными сёстрами покойного короля. Сохранение этого специфического обычая, практиковавшегося в Древнем Египте и Кушитском царстве, меня не удивило^[111]. Это имело определённый смысл с точки зрения как религии, так и практической политики: женившись на своих сёстрах, царь вырывал их из лап амбициозных дворян, которые могли бы пытаться претендовать на трон по праву королевского происхождения своих жён, а также сохранял уверенность, что божественная кровь фараонов останется неразбавленной. Детям младших жён и наложниц присваивался дворянский титул – вспомните молодого графа, которого Тарек представил, как своего брата; но сыновья принцесс королевской крови были первыми претендентами на корону. Впервые в летописи царства у каждой из этих дам был один оставшийся в живых сын – и оба одного и того же возраста.

Когда я удивилась подобному совпадению, старик пожал плечами. Не в тот же самый момент, не в тот же самый час, нет – в действительности благородный принц Тарек несколько старше. Но оба родились в одном и том же году, и всякий раз, когда возникал затруднительный вопрос – как, например, в случае рождения близнецов – окончательное решение предоставлялось богам. Или Богу, именуемому Аминрехом. Когда Он выходил из своего святилища по случаю очередного ежегодного объезда города, то выбирал и следующего короля. Это событие должно было произойти через несколько недель. В то же время благородный принц Настасен действовал, как регент – в отсутствие своего брата и при содействии визиря, верховных жрецов, советников…

– И дяди Тома Кобли, и всех остальных^[112], – пробормотала я.

– Нет, – серьёзно возразил старый Муртек. – Он живёт не здесь.

Сказать, что я была зачарована – явное преуменьшение. Делом всей моей жизни являлось изучение Древнего Египта; увиденные воочию реальные примеры ритуалов, которые были известны мне только по рисункам на выветренных стенах гробниц и высушенным папирусам, вызывали неописуемое волнение. Аминрех, очевидно, в действительности был Амоном Ра^[113] и занимал такую же высокую должность, как и в Египте. Из малоизвестного божка Фив он вознёсся, дабы стать царём богов, присваивая себе их имена и атрибуты, а тем временем его амбициозные жрецы присоединяли земли и богатства к сокровищницам своих храмов. И не впервые Амону Ра приходилось избирать правителя. Более трёх тысяч лет назад кивок бога указал на скромного молодого жреца, который под именем Тутмоса III^[114] стал одним из могущественных воинов-фараонов Египта. И разве на найденной Лепсиусом стеле первого Настасена не упоминается, что его избрал Амон?

Слова Муртека, кроме того, подтверждали теорию Эмерсона о влиятельности королев. Я задавалась вопросом – как далеко простиралась их мощь? Ограничивалась ли эта роль только передачей права управлять, или же они обладали реальной властью? Я собиралась выпытать дополнительные подробности, но в этот момент Его Королевское Высочество что-то грубо рявкнул. Видно было, что он заскучал, а, может быть, и что-то заподозрил; бедный старый Муртек судорожно сглотнул и умолк.

Снова налили вина, и начались официальные развлечения – танцоры, акробаты и жонглёр. Жонглёр, похоже, очень волновался – судя по всему, оттого, что Настасен сердито глядел поверх меня – и в результате уронил пылающий факел, который, покатившись, очутился в опасной близости от ноги Его Высочества, прежде чем огонь успели затоптать. Настасен вскочил, гневно крича; жонглёр убежал, преследуемый двумя солдатами.

Это событие положило конец и развлечениям, и банкету. Один из слуг, подобострастно кланяясь, поднёс Настасену отороченную золотой каймой мантию, которую тот набросил на плечи. Я вздохнула с облегчением, ибо, как требовала учтивость, выпила довольно много вина.

Возможно, именно вино придало мне смелости задать последний вопрос, хотя полагаю, что поступила бы так в любом случае. Я хотела бы получить сведения о множестве разных вещей, но эта была самой важной. Я повернулась к Муртеку:

– Спросите у Его Высочества, что случилось с белым человеком, Уиллоуби Фортом, и его женой.

Челюсть старика отвисла. Он с тревогой взглянул на принца. Но перевода не потребовалось: либо Настасен знал английский лучше, чем признавался, либо само имя мистера Форта сделало смысл фразы совершенно ясным. Впервые за весь вечер его тонкие губы изогнулись в улыбке. Нарочито медленно он произнёс только одно слово.

Я знала, что это за слово. Потрясение и понимание, которые должны были отразиться на моём лице, вызвали ещё более широкую улыбку Настасена, обнажившую крепкие белые зубы. Обернув свободный конец перевязи вокруг головы, он повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

ТОЛЬКО ПОПРОБУЙТЕ ТРОНУТЬ ЭТУ МАТЬ!

– Мертвы! – воскликнула я. – Они мертвы, Эмерсон! Я боялась, я боялась этого, и всё-таки надеялась… Ты видел, как этот отвратительный молодой человек улыбался, когда говорил мне? Он знал, что новости огорчат меня, и я убеждена, что он специально…

– Тише, Пибоди. – Эмерсон обнял меня. Мы были одни; остальные поспешили удалиться вслед за принцем, чей внезапный уход, похоже, застал их врасплох. В комнате царил полный кавардак; лужи разлитого вина, кости, обрезки хлеба и осколки битой посуды вперемешку валялись на полу.

Слуги под руководством Служанки уже трудились вовсю, устраняя беспорядок. Я прислонилась к сильному плечу мужа и изо всех сил пыталась успокоиться. Твоё поведение абсурдно, сказала я себе строго. Ты не была знакома ни с мистером Фортом, ни с его женой, а ведёшь себя, будто потеряла кого-то из близких родственников.

Эмерсон протянул мне носовой платок. Я вытащила свой и промокнула глаза.

– Я считаю, что ты верно оценила характер принца, мама, – сказал Рамзес. – Сожалею, что ты доставила ему удовольствие своим расстройством, ибо я уже знал правду от Тарека и мог бы сообщить её тебе с большей деликатностью.

– Кажется, Рамзес, в твоих замечаниях слышится критическая нотка, – ответила я. – И я категорически возражаю против неё. И… что же сказал Тарек?

Рамзес огляделся в поисках чего-нибудь, чтобы усесться, но, увидав беспорядок на полу, скривил губы. Хотя его личные привычки оставляли желать много лучшего, в некоторых отношениях он был привередлив, как кошка. (То есть – нетерпим к любому хаосу, кроме того, который учинил собственноручно.)