Текст книги "Последний верблюд умер в полдень (ЛП)"

Автор книги: Элизабет Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Но кто бы мог подумать, что они рискнут собой ради одной из реккит? – завершил он.

Никто не ответил. Возможно, Муртек репетировал объяснение, которое ему придётся дать своему начальству.

Под впечатлением от атмосферы команд Эмерсона солдаты с глупым видом выстроились в линию. Человек, получивший удар от Эмерсона, снова был на ногах. Он не страдал ничем более серьёзным, чем кровотечение из носа.

Почувствовав, что меня тянут за штаны, я обернулась и увидела молодую мать, обнимавшую мои колени. Рамзес держал мальчика, который, в свою очередь, тянул Рамзеса за нос, и выражение лица моего сына компенсировало множество унижений, которые он наносил мне в своё время.

– Отбрось на меня тень своей защиты (?), великая дама, – выдохнула маленькая женщина. – Покрой меня своей одеждой (?).

– Конечно, конечно, – ответила я, пытаясь поднять её на ноги. Муртек, шатаясь, подошёл к нам.

– Идём, почтенная мадам. Идём быстрее. Вы сделали вещь не допускается, очень опасно.

– Нет, пока ты не дашь этой женщине слово, что она будет в безопасности. Я возлагаю ответственность на тебя, Муртек. Будь уверен, с помощью магии я узнаю, если с ней что-нибудь случится.

Муртек застонал.

– Я думаю, вы поверить, почтенная госпожа, я клянусь Аминрехом.

Он повторил те же слова женщине. Она подняла взор; по лицу бежали струйки слёз, но свет надежды озарял и преображал его, уверив меня в том, что это действительно была торжественная клятва. Не пытаясь встать, она осыпала бесчисленными поцелуями мои пыльные ботинки и вознамерилась сделать то же самое с сандалиями Муртека. Он отскочил назад, как будто она была прокажённой – как, вероятно и было на самом деле с общественной точки зрения. Самым странным, однако, оказалось её поведение по отношению к Эмерсону. Стоя на коленях, она целовала мои ботинки, а когда Эмерсон подошел, она распростёрлась, будто коврик, лёжа вниз лицом в грязи.

Эмерсон отступил, краснея.

– Чертовски неловко, Пибоди. Какого дьявола?

Я наклонилась над маленькой женщиной, но она отказывалась двигаться, пока Эмерсон не заговорил с ней. Он так волновался, что с трудом подбирал нужные слова.

– Встань, почтенная госпожа… э-э… женщина – о, чтоб тебя! Бояться нет. Ты хорошо. Э-э… молодой мужчина ребёнок хорошо. О, Пибоди, давай уйдём, я терпеть не могу такое!

Последнюю фразу, конечно, он произнёс по-английски. Женщина, должно быть, что-то поняла, потому что поднялась с колен. Закрыв лицо в знак большого уважения, она обратилась с краткой речью к Эмерсону и, наконец, повернулась, чтобы уйти.

Нам пришлось отрывать от носа Рамзеса мальчика, который тут же от души завопил – естественно, мальчик, а не Рамзес. И рёв продолжался, пока его не заглушила упавшая на место занавеска.

Муртек не был расположен к беседе во время обратного путешествия. Мы тоже молчали, обдумывая в течение некоторого времени драматический инцидент и его возможные последствия. Наконец Рамзес (кто же ещё, как не он?) заговорил:

– Ты понял, что она сказала вам, папа?

Эмерсон хотел бы ответить утвердительно, но в глубине души он честен.

– Она назвала меня своим другом?

– Это было одно из слов, которые она употребила, – сказал Рамзес с непоколебимой уверенностью. – Вся фраза была что-то вроде «другом реккит». Слово «реккит», по-видимому, происходит от древнеегипетского «простые люди».

– Хм, да, – промолвил Эмерсон. – Как и другие слова в речи знати. Маленькая женщина, кажется, использовала другую форму языка. Признаюсь, я с трудом понимал её.

– Она и слуги, которых мы видели, различаются физически, – продолжал Рамзес. – Они могут принадлежать к разным расам.

– Не так, – ответил Эмерсон. Неточности речи всегда раздражают его. – Это слово часто неверно используют, Рамзес, даже в среде учёных. Однако внутри рас существуют подразделы, и это вполне может быть… Эй, Муртек!

Он ткнул в бок Верховного жреца, который рысил впереди нас, что-то бормоча себе под нос. Муртек подпрыгнул.

– Достопочтенный сэр?

– Ваши люди вступают в браки с реккит?

Муртек поджал губы, как будто собирался плюнуть.

– Они крысы. Люди не соединяться с крысами.

– Но ведь некоторые из женщин не уродливы, – сказал Эмерсон, ухмыляясь жрецу, как мужчина мужчине.

Лицо Муртека просветлело.

– Желает ли почтенный сэр женщину? Я послать за ней.

– Нет, нет, – постарался скрыть своё отвращение Эмерсон, ткнув меня под рёбра, чтобы удержать от реплик. – Я не хочу женщину, кроме почтенной мадам.

Лицо Муртека потемнело. Пожав плечами, он заковылял вверх по лестнице.

– Ну, знаешь! – с негодованием воскликнула я. – Судя по всему, на твоё вмешательство смотрели бы сквозь пальцы, а то и одобрили бы, если бы ты захотел взять женщину в качестве наложницы! Похоже, что старый негодяй преподнёс бы её тебе, как домашнюю кошку! И у меня на глазах!

– Моногамия не является универсальным правилом, Пибоди, – ответил Эмерсон, взяв меня под руку, когда мы начали подниматься по ступенькам. – И мне известно, что во многих обществах женщины приветствуют новых жён – как для дружеского общения, так и для помощи в выполнении домашних обязанностей.

– У меня другое мнение, Эмерсон.

– И я не удивляюсь, Пибоди. – Эмерсон посерьёзнел. – Похоже, ты была права: реккит живётся немногим лучше, чем рабам. Они, возможно, были коренными жителями этого оазиса; нынешний правящий класс ведёт свою родословную от эмигрантов из Египта и Мероэ, и браки между различными народами запрещены, или, по крайней мере, не рекомендуются. Хотя определённое количество скрещивания, несомненно, имело место.

– И несомненно, мужчины таковы, каковы они есть, – отрезала я.

– Пибоди, ты же знаешь, что у меня нет и никогда не будет…

– За исключением присутствующих, конечно, – уступила я.

* * *

Муртек распростился с нами в душераздирающей манере страдальца, сказавшего последнее «прощай» умирающему другу – или умирающего, сказавшего последнее «прощай» своим друзьям. Казалось, он постарел на десять лет; двум стражникам пришлось нести его на носилках.

– Как ты думаешь, мы действительно поставили его под угрозу своими действиями? – спросила я, пока мы шли к себе в сопровождении оставшейся стражи.

Эмерсон ответил вопросом на вопрос:

– Тебя это действительно заботит?

– Вообще-то да. Он – приятный старый джентльмен, и вряд ли можно винить его за неспособность подняться выше ошибочных норм своего общества.

– Тебе бы следовало скорее подумать об опасности, которой мы подвергли себя.

– А разве мы об этом не думали?

– Никакой пользы мы себе не принесли, – спокойно промолвил Эмерсон.

– У нас не было выбора в этом вопросе, – с невероятным величием заявил Рамзес. – Мы никак не могли поступить иначе.

– Совершенно верно, мой сын, – Эмерсон похлопал его по спине. – В таком случае нам остаётся только ждать, и увидим, чем это закончится. Я не сомневаюсь, что Муртек сообщит о происшедшем: ему известно, что если он промолчит, донесёт кто-то из стражников.

Ментарит набросилась на меня, кудахча и качая головой, и настояла, чтобы я сменила одежду, особенно ботинки, которые пропитались различными вредными субстанциями. Я не возражала, ибо все ещё пылала от возбуждения, предпринятых усилий и невыносимой жары в деревне. Я как раз пыталась зашить прореху в брюках – раздражающая задача, поскольку, хотя иголка с ниткой всегда при мне, у меня нет ни малейших навыков шитья – когда из сада явился Рамзес. В колыбели из его рук устроилась огромная пёстрая кошка.

Я уколола себя в большой палец.

– Где, дьявол всех… – начала я.

– Она перепрыгнула через стену, – ответил Рамзес с выражением почти нормального детского удовольствия на лице. – Может быть, это сестра или брат кошки Бастет, как ты думаешь, мама?

Существо имело некоторое сходство с домашней любимицей Рамзеса, которую мы взяли к себе во время одной из ранних экспедиций в Египет. Но, хотя это кошачье отродье обладало той же самой тёмно-жёлтой окраской, что и Бастет, однако было крупнее самое меньшее в два раза – а Бастет отнюдь не малютка.

– Хочешь подержать её, мама? – Рамзес протянул мне кошку. Я оценила готовность поделиться удовольствием, но решила отказаться. Хотя кошка и щурила на меня огромные золотые глаза, но когти не выпускала.

Рамзес скрестил ноги и сел, бормоча с кошкой, которая, казалось, наслаждалась вниманием.

– Любопытно, – сказала я, наблюдая за ними с улыбкой. – Мы ведь не видели кошек в деревне?

– Вполне вероятно, что они пользуются более высоким статусом, как и в древние времена, – ответил Рамзес, щекоча кошку под подбородком. Скрипучее мурлыканье сопровождало следующие слова Рамзеса: – У неё ошейник.

И в самом деле – аккуратный воротничок из соломы или камыша. Я не замечала его, пока кошка не подняла голову: роскошный мех был слишком толстым.

Рамзес забавлялся с кошкой в течение некоторого времени – если «забавлялся» является правильным словом. Было жутковато смотреть на них: головы рядом, обмениваются шумом и мурлыканьем и – со стороны кошки – редким хриплым мяуканьем, которое весь мир считает ответом на вопрос. В конце концов она скатилась с колен Рамзеса, поднялась на лапы и удалилась прочь. Рамзес последовал за ней в сад.

Вечер, казалось, тянулся бесконечно. Такое часто случается, когда ждёшь чего-то с нетерпением. Наконец, я расположилась на кушетке, а Эмерсон вышел из своей комнаты.

Его хозяйская походка и повелительный жест, отправивший Ментарит хихикать подальше отсюда, отчётливо дали мне понять удовольствие, получаемое им от этой церемонии. И сложившееся впечатление укрепилось в результате определённых действий со стороны моего супруга, который, по общему признанию, предложил новые и пикантные темы для воплощения в жизнь.

Немного позже спустя мы заговорили о покушении.

– Крайне маловероятно, – заявил Эмерсон всё в той же властной манере.

– Не согласна. Любой желающий может подняться по садовой стене. Даже я сама.

– И упадёшь в ожидающие руки нескольких стражников, Пибоди.

– Откуда ты знаешь? Ты видел их?

– Нет, но слышал. Я предположил, что они будут там, потому что сад, как ты и предположила, является уязвимым местом. Тщательно прислушиваясь, я периодически слышал грохот оружия или бормотание людей. Что касается окон, человек может протиснуться, но не бесшумно: они чрезмерно узкие и находятся слишком высоко.

– А! – сказала я. – Значит, и ты думал об этой возможности.

Эмерсон беспокойно заёрзал.

– Отчего у тебя сегодня вечером такое болезненное состояние ума, Пибоди?

– Ты ещё спрашиваешь?

– Уже спросил, – возразил Эмерсон. – И, пожалуйста, не нужно болтать о страшных предчувствиях или чувстве зарождающейся катастрофы. Здесь… что ты делаешь?

– Слушаю голос своего сердца, – ответила я. – Кажется, оно бьётся чаще обычного.

– Я не удивляюсь, – согласился Эмерсон. – А твоё?

Впрочем, спустя некоторое время Эмерсон объявил о намерении удалиться в свою комнату.

– Не возражаешь, Пибоди? Эта жуткая девчонка порхает через дверной проём туда и обратно. Я не могу сосредоточиться на… на том, чем занимаюсь.

Я считала, что он исключительно сосредоточен, но не стала с ним спорить. Он не признался бы, но чувствовал то же чувство зарождающейся катастрофы, которое лежало камнем на моём сердце. Я была вооружена и готова, Рамзес пребывал ещё в большей готовности, благо его уже дважды вырывали из объятий сна таинственные и неведомые силы. Так что я ласково пожелала Эмерсону спокойной ночи, и последнее, что я услышала перед тем, как меня одолел сон – приглушённые проклятия, когда муж по пути к дверям споткнулся о стул.

Я не намерена утверждать, что постоянно просыпаюсь среди ночи из-за грабителей, убийц и других злоумышленников. Утверждать подобное было бы преувеличением. Тем не менее, это происходило достаточно часто, чтобы обострить мои чувства, так что мой спящий разум почти столь же бдителен, как и его бодрствующий товарищ. Убеждена, что не послышалось ни единого звука; но я вырвалась из сна, движимая развитым шестым чувством, и обнаружила тёмную фигуру, склонившуюся надо мной. Не горела ни одна лампа; слабое сияние лунного света из сада не достигало моей кровати. Но мне не требовался свет, чтобы понять: тот, кто стоял рядом, не был служанкой. Я рванулась, пытаясь откатиться к другой стороне кровати, но тяжёлая рука зажала мне рот, а другая, твёрдая, как сталь, пригвоздила к матрасу.

НАПАДЕНИЕ В ПОЛНОЧЬ

Я не из тех слабых женщин, которые по поводу и без повода падают в обморок. Я даже знаю несколько борцовских трюков благодаря усердному изучению древних египетских барельефов и содействию горничной Розы, которая любезно позволяет мне практиковаться на ней. Но ни сила, ни умение не принесли ни малейшей пользы. Когда я подняла колено для неподобающего леди, но жёсткого удара, нападавший проворно уклонился, а затем прижал меня своим телом так, что все мои конечности оказались обездвижены.

Он обладал тяжёлым, стройным телом, целиком состоявшим из мышц, будто перевитым кожаными ремнями. Я слишком хорошо чувствовала это тело через тонкую льняную сорочку – моё единственное одеяние – и мои собственные мышцы стали ослабевать.

Тёплые губы скользили по моему лбу, по щеке… к уху.

– Я пришёл, чтобы помочь, а не причинить зло, леди. – Шёпот сопровождался тёплым, влажным дыханием. – Поверь мне.

Ну, особенного выбора у меня не было, так ведь? Он продолжал по-мероитически, очень медленно и отчётливо.

– Если ты заплачешь, это будет означать мою смерть. Вначале выслушай меня. Я вручаю тебе свою жизнь, чтобы доказать мою доброту (веру, намерения?).

Действительно, аргумент был убедительным. Когда он убрал руку, я судорожно вдохнула огромную порцию воздуха. Его тело было напряжённым и готовым к действиям, но он не зажал мне рот снова.

– Кто ты? – прошептала я.

– Ты не будешь звать стражу?

– Нет. Если только… Ты один?

Он сразу понял, о чём я говорю. Тяжесть, которая прижимала меня, исчезла, но рот по-прежнему прижимался к моему уху, и шёпот продолжался:

– Я один. Твой мужчина, твой ребёнок в безопасности. Они спят.

– Почему ты здесь? Кто ты?

– Я пришёл к… – Слово было мне незнакомо, но следующее предложение разъяснило его смысл. – Здесь опасность. Вы должны (сбежать, уйти?) из этого места.

– Нам необходимы верблюды, запасы воды… – начала я.

– Они будут.

– Когда?

– После… – Он замолчал.

Ага, подумала я, заподозрив, что будет «после».

– Что ты хочешь от нас? – спросила я.

– Сегодня вы спасли двух моих людей. Они умирают, они страдают. Вы поможете им стать..?

– Я не знаю это слово.

– Идти, уходить, делать то, что они хотят.

– Ах! – Взволновавшись, я повысила голос. Рука захлопнула мне рот. Когда она исчезла, я вздохнула:

– Понятно. Да, мы поможем. Что нам делать?

– Ждать. Посланник придёт, неся… Верьте только тому, кто принесёт…

– Что?

– Шшшш!

– Я не знаю это слово! Оно важно, – добавила я. И, можете поверить, это ещё было самой мягкой формулировкой.

Его дыхание стало быстрым и неравномерным. После паузы он сказал по-английски:

– Книгу.

– Книгу?

– Книгу! – Раздражение в приглушённом шёпоте прозвучало так по-эмерсоновски, что я чуть не улыбнулась. – Книгу. Английскую книгу.

– О! Какую…

– Я ухожу. – Он снова говорил на мероитическом.

– Подожди! У меня есть вопросы, много вопросов…

– Тебе ответят. Я иду. Стражники меняются (?) на повороте ночи.

– Как тебя зовут? Как тебя найти?

– Никто не может меня найти. Я жив только потому, что никто не знает моё имя. – Он стремительно поднялся на ноги, безликий, как резная колонна в темноте. Потом снова наклонился к моему уху, и мне показалось, что в его голосе звучал смех, когда он прошептал: – Меня называют «Друг Реккит».

* * *

–..! – только и сказал Эмерсон.

Я не протестовала, хотя Рамзес сидел возле нас, скрестив ноги и навострив уши, как и огромная кошка, устроившаяся у него на коленях. Эмерсон вышел из себя до такой степени, что усилия заставить его говорить шёпотом привели к звукам, напоминавшим бульканье кипящего чайника. Испытывать далее терпение моего мужа было небезопасно.

– Вначале я оказался вовлечён в заговор, который мог бы состряпать твой любимый автор Райдер Хаггард, – продолжал Эмерсон тем же хриплым шёпотом. – Теперь мне придётся вступить в состязание с другим персонажем из области фантастики – или, что ещё хуже, из английской сказки. Робин Гуд! Защищающий бедняков от знатных угнетателей…

– Не пойму, на что ты жалуешься, – ответила я. – Именно так ты поступил вчера, и теперь мы понимаем, что маленькая женщина имела в виду. Не удивительно, что её охватило благоговение; она, должно быть, приняла тебя за доблестного и таинственного защитника своего народа. Понимаешь, что это означает, Эмерсон? Никому не известно – ни кто он такой, ни как он выглядит. Это так романтично…

Эмерсон зарычал. Кошка прижала уши и зашипела в ответ.

– Почему ты ждала, пока наступит утро, чтобы рассказать мне, Пибоди? Почему ты не пришла ко мне сразу?

Конечно, в этом и состояла истинная причина его недовольства. Эмерсон отлично всё понимает, но продолжает цепляться за слабую надежду, что каким-то образом я превращусь в одну из тех – к сожалению, типичных для нашего общества – слабонервных барышень, которые с лёгкостью падают в обморок и с визгом бросаются к мужчине всякий раз, когда что-нибудь случится. В действительности он и мысли об этом не допускает, но, как и все мужчины, цепляется за иллюзии.

– Потому что стражник сменился в полночь, дорогой, – ответила я.

– Полночь? Здесь нет такого…

– Это свободный перевод. Какое бы время ни имелось в виду, его наступление было неизбежно, а торопливость, с которой мой гость спешил уйти, подтверждает, что смена караула не сочувствовала ему. Я не хотела насторожить возможных шпионов, отступая от обычного поведения.

– Но ты поднялась с кровати и отправилась искать Аменит-Ментарит – какую-то из этих чёртовых девчонок…

– То, что я вылезла из постели, вне зависимости от причины, не было чем-то необычным. Но помощи от Ментарит – именно от неё – ожидать не следовало, так как я рухнула прямо на неё по пути к… э-э… Она спала так крепко, что даже не пошевелилась.

– Снотворное, – пробормотал Эмерсон.

– Скорее всего. Когда я говорю, что упала на неё, то имею в виду, что действительно упала на неё сверху. И проснулась она только утром, как ни в чём не бывало.

Эмерсон задумчиво потёр свой подбородок. Рамзес – свой. Кошка изящно поднялась на лапы и настороженно застыла, подёргивая хвостом и устремив взор на птицу, которая, распевая, раскачивалась на ветке.

Воздух был ещё прохладен и нежен; лилии в пруду сложили скромные лепестки, прикрыв сердца в ожидании ухаживания кавалера-солнца. Везде царили мир и красота. Но я думала о грязных улицах деревни, закрытых домах за ставнями, почти осязаемом зловонии страха.

– Мы не можем уехать отсюда, не попытавшись помочь этим беднягам – прошептала я.

– Очевидно, не можем, даже если хотели бы – последовала кислая реплика мужа. – Попробовать можно, но, прах побери, Пибоди, я не верю, что у этих чёртовых бедняков есть хоть какой-то шанс.

– Определённо больший, чем у правящего класса.

– Они не имеют права носить оружие, – вставил Рамзес.

Он каким-то образом приобрёл – я и спрашивать не хотела, где и от кого – умение говорить, не шевеля губами, чуть ли не на манер чревовещателя.

– У них должны быть инструменты, – настаивала я. – Лопаты, плуги…

– Каменным плугом нельзя сражаться с мечом, мама, – ответил Рамзес. – У правителей есть железное оружие. А обладание железом в любом виде для простолюдина означает смерть.

– Откуда тебе это известно? – спросила я.

– От стражников, наверно, – сказал Эмерсон. – Он для них нечто вроде домашнего любимца.

– Эти люди очень любят детей, – отозвался Рамзес со спокойным цинизмом, от которого у меня кровь застыла в жилах. – Капитан (его зовут Харсетеф) засмеялся и похлопал меня по голове, когда я попросил дать мне подержать его большое железное копьё. Он надеется, что его сын вырастет таким же храбрецом, как и я.

Утром я внимательно наблюдала за рабами, интересуясь, слышали ли они от кого-нибудь из своих о наших благородных усилиях. Следует признаться: меня усердно избегали; улыбки и попытки завязать беседу не принесли никакого результата. Наконец Ментарит с любопытством спросила:

– Почему ты говоришь с реккит? Они не ответят. Они как животные.

Я прочитала ей небольшую лекцию о правах человека и принципах демократического правления. Я недостаточно владела её языком, чтобы воздать должное этим благородным идеалам, но опасалась, что непонимание было обусловлено в большей степени её предрассудками, нежели недостатками моей лексики. Поэтому я решила прерваться – до более подходящего случая.

Чем дальше, тем больше мной овладевало беспокойство. В то, что наши действия проигнорировали или посмотрели на них снисходительно, я не верила: вопрос Ментарит доказал – если доказательства действительно были необходимы – каким чуждым наше поведение должно казаться этой аристократической власти. Я вспомнила реакцию нашего соседа сэра Гарольда Каррингтона и членов его охотничьей команды, когда Эмерсон, оказавшийся в их обществе, отогнал собак от загнанной лисы. На лицах читался не столько гнев, сколько полное неверие в происходящее, а один из мужчин намекнул что-то о полагающейся взбучке. (Само собой разумеется, что приглашение не повторялось.) Сходные чувства, видимо, обуревали и здешнюю знать, увидевшую, что мы вмешались для защиты тех, кого они считали всего лишь животными.

Вмешательство, возможно, не улучшило наше положение, но, с другой стороны, возможно, и не ухудшило – по той простой причине, что хуже быть уже не могло. Реальные намерения тех, кто пленил нас, были до сих пор неизвестны. С нами обращались любезно, окружали всеми возможными удобствами; но ацтеки^[123] древней Америки, в частности, нежно заботились о пленниках, обречённых на жертвоприношение и, несомненно, серьёзно печалились, если кто-то из них случайно погибал до церемонии. Насколько мне известно, человеческие жертвоприношения не практиковались у древних египтян, но времена изменились – много воды утекло с тех пор.

Растущее нетерпение Эмерсона показывало, что он разделяет моё беспокойство. После обеда он долго расхаживал по комнате, что-то бормоча себе под нос, прежде чем вернуться в спальню. Я предположила, что он ищет облегчения с помощью дневника, поэтому вернулась к себе – конечно же, все мы оставляли многочисленные записи об этом замечательном приключении, и я была уверена, что женская точка зрения окажется источником ценных сведений. Я деловито строчила, когда сквозь дверной проём до меня донеслись отголоски перебранки. Один из голосов (наиболее звучный) принадлежал Эмерсону.

Я застала его в прихожей за препирательством со стражниками. Их огромные копья перекрывали дверной проём, как железная решётка, а лица оставались бесстрастными, даже когда Эмерсон тряс кулаком под носом каждого из них.

– Пойдем, Эмерсон, – взмолилась я, схватив его за руку. – Не унижай своё достоинство криком. Они только выполняют приказ.

– Чтоб их черти взяли! – рявкнул Эмерсон; но сила моей аргументации победила, и он позволил мне увести его. – Я не кричал, Пибоди, – добавил он, вытирая потный лоб.

– Слово плохо подобрано, Эмерсон. Что ты пытаешься сделать?

– Да выйти, конечно. Я не понимаю, почему нет никакой официальной реакции на нашу неординарную деятельность в деревне. Испуг Муртека очевидно доказывает, что мы совершили грубое нарушение светских норм, а то и ещё хуже. Я не могу поверить, что дело обернётся всего лишь замечанием. Неизвестность, на мой взгляд, выматывает. Лучше противостояние, даже физического характера, чем подобная неопределённость.

– Я бы предпочла неопределённость физического противостояния, мой дорогой. Эти люди не столь бесхитростны, чтобы не знать о влиянии промедления на такие характеры, как наши. Они могут выжидать несколько дней, прежде чем ответить.

– Они уже отвечают, – мрачно отрезал Эмерсон. – Стражники не обратили на меня ни малейшего внимания, когда я потребовал, чтобы они приняли послание для Муртека. И посмотри – он обвёл рукой приёмную и сад за её пределами – все исчезли. Вокруг ни души. Нет даже служанки.

Он был абсолютно прав. Поглощённая дневником, я не заметила исчезновения слуг. Мы остались одни.

Трудно защищать себя от неизвестного, но мы сделали, что могли. Эмерсон уже переоделся в цивилизованную одежду, и я последовала его примеру, застегнув ремень вокруг талии и удобно разместив зонтик под рукой. По моему настоянию Эмерсон засунул маленький пистолет и коробку патронов в карман куртки. Он не любит огнестрельное оружие – и действительно справляется без него достаточно хорошо – но на сей раз не стал спорить, а мрачное выражение его лица заверило меня, что в конечном счёте я могу рассчитывать на последнюю пулю, как если бы пистолет был у меня.

Кроме своего незаменимого зонтика, я захватила нож и ножницы. Не очень-то мощное вооружение для борьбы с целым городом, но было приятно осознавать, что даже экспресс-штуцеры^[124] или картечница Гатлинга^[125] принесли бы лишь немногим больше пользы, так как стрелять из них могли только двое.

Мы сидели, ожидая, и наблюдали, как удлиняются тени и наползает синий сумрак. Я коротала время, записывая в дневник сегодняшние события. И стоило мне дойти до слов «нас только двое», как внезапное напоминание заставило меня бросить ручку.

– Где, к дьяволу, Рамзес? – спросила я.

– Язык, Пибоди, язык, – усмехнулся Эмерсон. – Он в саду с кошкой.

– Немедленно гони его сюда. Мы должны держаться вместе.

Рамзес – без кошки – вошёл в комнату.

– Я здесь, мама. Но я не верю…

– Не важно, во что ты веришь. Иди и переоденься.

– Сейчас не время, – ответил Рамзес спокойно.

– Что ты…

– Пибоди. – Эмерсон поднял руку. – Прислушайся.

Рамзес, естественно, уже всё слышал. Журчащий звук быстро перерос в полноценный… хор? Ну да, они пели, а гнусавые трубные звуки музыкальных инструментов аккомпанировали голосам. Прежде, чем я решила, хорошее ли это предзнаменование или наоборот, занавески отдёрнули в сторону, и музыканты рассыпались по комнате, распевая или рыдая во всю мощь голосов и с энтузиазмом бренча. За ними последовали чиновники – я узнала двоих, принимавших участие в банкете – и три женщины. Я уставилась на последних с нескрываемым любопытством, впервые увидав женщин, которые не были ни служанками, ни рабынями.

Впрочем, для изучения не осталось времени: прибывшие столпились, размахивая различными предметами. Я решила, что это – орудия для нападения, и потянулась к поясу. Пламя колебалось и мерцало, скрытое людьми. Ментарит – одна из служанок, во всяком случае – скользила по комнате, зажигая лампы. И тут в их свете я увидела, что лица пришельцев дружелюбны и озарены улыбками, и что наши гости принесли не оружие, но расчёски, щётки, горшки, вазы и груды белья.

Женщины собрались вокруг меня; мужчины окружили Рамзеса и Эмерсона.

– Послушайте! – возмутился Эмерсон.

– Я считаю, что они просто хотят привести нас в порядок, Эмерсон, – отозвалась я. Одна из женщин откупорила горшочек и поднесла его к моему носу; я ощутила сильный запах каких-то ароматических трав. Другая держала тонкое льняное одеяние.

– Именно против этого я возражаю… – речь прервалась чиханием. Я не видела мужа за спинами мужчин, но предположила, что ему тоже пришлось вдохнуть душистого масла. Понимая тщетность борьбы, он позволил увести себя, но я ещё долго слышала его после того, как потеряла из виду.

Женщины сопроводили меня в баню, где нас уже ожидали рабы. Одним из них был молодой человек; когда деловитые руки взялись за мою одежду с целью полностью снять её, я разразилась протестами, но безрезультатно, пока не появилась Ментарит, которая занялась переводом, чтобы женщины поняли меня. С хихиканьем и понимающими улыбками они выгнали юношу. Я не нуждалась в переводе, чтобы понять их мнение. Для них он вообще не был человеком – просто животным.

Тем не менее, их лица и телосложение указывали, что Эмерсон был прав, когда говорил о кровосмешении между двумя народами. Они были достаточно красивы, но такими могли быть и реккит при надлежащем питании и хорошо выстиранной одежде. Их полотняные халаты и украшения были того же образца, но не того же качества, как те, что принесли для меня; вместо золота они щеголяли медными браслетами и ожерельями из бисера. Я пришла к выводу, что женщины принадлежали к низшим слоям знати – возможно, личная прислуга особ королевского ранга. Естественно, опыта им было не занимать. Они вымыли меня, растёрли, умастили ароматическими маслами; одна из них уложила мне волосы в сложную причёску из косичек и завитков, закрепив её булавками с золотыми головками.

Нечасто мне приходилось быть сбитой с толку до такой степени. Часть моего разума принимала всё происходящее, отмечая мельчайшие детали туалета. Другая часть интересовалась, может ли эта сложная церемония стать прелюдией к другой, гораздо менее комфортной; а третья терялась в догадках, как воспринял это бедный Эмерсон, потому что я не сомневалась, что подобных знаков внимания удостоили и его, и Рамзеса.

Когда дамы попытались облачить меня в тонкий белый халат, я прервала их действия. Под их озадаченные улыбки я отыскала комбинацию и надела её. Результат, похоже, получился несколько обескураживающим, но я наотрез отказалась появляться на публике в одной лишь прозрачной сорочке, которая ничего не скрывала.

Когда я была готова – после добавления изящной маленькой золотой диадемы, браслетов, ожерелий и тяжёлых золотых нарукавников – мне на ноги одели сандалии. Подошвы оказались из кожи, но верхняя часть состояла только из узких полос, инкрустированных теми же синими и красно-коричневыми камнями, что покрывали украшения. Меня обуревали тяжёлые предчувствия о моей способности перемещаться в этом проклятом убранстве. И действительно, когда меня привели обратно в приёмную, то пришлось шаркать по полу, чтобы удержаться от падения.

Эмерсон и Рамзес уже ждали. Рамзес не так уж сильно отличался от обычного вида, за исключением богатства его украшений, которые, как и у меня, были золотыми и тяжёлыми. Но Эмерсон! Я горько пожалела, что не имела возможности взять с собой прибор для фотографирования^[126]. Как можно передать бьющую в глаза варварскую роскошь, богатое свечение золота, блеск ляписа и бирюзы, отражавшиеся на коже, которую смазали так, что она сияла, будто полированная бронза! Выражение его лица соответствовало наряду: принц-воитель, тёмные брови сведены вместе, губы кривятся во властной насмешке. Я рискнула бросить быстрый взгляд на его ноги. Они были немного бледнее, чем руки и грудь, но далеко не такие белые, как раньше. Часы, проведённые с обнажёнными голенями под солнцем, принесли плоды.