Текст книги "Последний верблюд умер в полдень (ЛП)"

Автор книги: Элизабет Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

И когда он остановился, у него ещё хватило сил, чтобы бережно положить меня на землю, прежде чем самому в изнеможении рухнуть рядом, и последнее, что он сделал – протянул руку так, чтоб она касалась моей. Я была слишком слаба, чтобы повернуть голову, но мне удалось сдвинуть другую руку на ничтожный дюйм и почувствовать, как её схватила другая, крошечная ручонка. И, окончательно погружаясь в милосердное забвение приближающейся смерти, я поблагодарила Всевышнего за то, что в конце земного пути мы были все вместе, и что Он избавил меня от пытки – видеть, как те, кого я любила, уходят передо мной.

Книга вторая

ГОРОД СВЯТОЙ ГОРЫ

Потусторонний мир оказался совсем не таким уютным, как меня приучили ожидать.

Не то, чтобы я точно представляла себе, как именно выглядит загробная жизнь. Честно говоря, обычные образы ангелов, ореолов, арф и небесных хоров всегда казались мне немного глупыми. (Не просто немного глупыми, если быть полностью честной. Больше подходит слово «нелепыми».) Я считала, что в худшем случае меня ожидает спокойный сон, в лучшем – воссоединение с теми близкими, которые ушли раньше. Я с нетерпением ждала встречи с матерью, которую никогда не знала, но, тем не менее, чувствовала, что она была замечательной личностью, и намеревалась найти моего дорогого папу погружённым в свои бесконечные исследования в каком-то небесном читальном зале. Если только он узнает меня. В своём земном существовании он зачастую проявлял довольно расплывчатые понятия по этому вопросу.

Бред принимает странные формы. Если бы я не была так уверена, что прожила вполне добродетельную жизнь, то считала бы себя отправленной в Совершенно Другое Место, ибо чувствовала, будто меня жарят на огромной сковороде. Бездна воды, вылитой в моё горло, не могла утолить неугасимую жажду. А хуже всего, что мои взывания к мужу оставались без ответа. Я бежала вниз бесконечными коридорами со стенами, окутанными туманом, за неким тёмным силуэтом, непрестанно удалявшимся от меня. Не ошиблась ли я, размышляя о собственной моральной ценности? Худшее наказание, которому обиженный Создатель мог подвергнуть меня – тщетные попытки найти моего дорогого Эмерсона в безграничных залах Вечности.

После тысячелетий поиска я обнаружила, что уже не бегу, но еле переставляю ноги, бредя по длинному, наклонному проходу, где стены и пол были безжизненного тусклого серого цвета. Далеко впереди появилось мерцание света, и чем ближе подходила я, тем ярче было золотое сияние. Я услышала голоса. Журчал смех, играла сладкая музыка; однако, несмотря на приём, который они обещали, мои шаги замедлялись, и я боролась с силой, неудержимо влекущей меня вперёд. Но бесполезно! Наконец проход закончился в великолепном зале, наполненном цветами и свежей зеленью и сиявшем много ярче солнечного света. Меня ожидало множество людей. Впереди стояла очаровательная женщина, в чьи тяжёлые чёрные косы были вплетены розы. С распростёртыми руками она звала меня в свои объятия. Позади я увидела знакомое лицо – лицо моей дорогой старой няни, обрамлённое накрахмаленными белыми оборками чепца. Рядом стояла почтенная пара в древних костюмах начала века^[94]; я узнала их по портретам, висевшим в кабинете папы. Другие лица были незнакомы, но я знала с уверенностью, выходящей за рамки земной жизни, что в прошлых жизнях они были так же дороги мне, как и я – им. Все улыбались, все кричали приветствия. (Папа отсутствовал, но я совершенно не ожидала увидеть его. Несомненно, он в очередной раз увлёкся исследованиями и забыл о нашей встрече.)

Среди собравшихся были дети – но ни одного смуглого с крупными чертами лица. Были и рослые, красивые мужчины – но ни одного с глазами, пылавшими синим блеском, ни одного с ямочкой на подбородке.

Собрав последние силы, я выкрикивала любимое имя, будто заклинание. И наконец – наконец! – мне ответили.

– Пибоди, – прогремел столь знакомый мне голос, – немедленно вернись!

Свет исчез, музыка и смех утихли с долгим вздохом, и я провалилась в безграничную ночь из мира небытия.

Когда я открыла глаза, представшее мне зрелище имело явное сходство с христианской версией небес. Облакоподобная прозрачная белая ткань создавала навес над кушеткой, на которой я лежала, и свисала мягкими складками вокруг неё. Занавеску колебал слабый ветер.

Когда я попробовала встать, то обнаружила, что в состоянии лишь поднять голову, да и то не надолго; но стук, с которым она ударилась о матрас, убедил меня, что это не сон, а тем более не смерть. Я попыталась позвать Эмерсона. Звук, вырвавшийся из моего горла, был чуть громче хныканья, но немедленно принёс результат. Я узнала шаги, приближавшиеся ко мне. И когда муж отодвинул шторы в сторону и наклонился надо мной, я нашла в себе силы броситься в его объятия.

Скрою последующую сцену – не потому, что я стыжусь прочности взаимной преданности, объединяющей меня с Эмерсоном, или способов, которыми она проявляется – а потому, что обыденные слова неспособны описать силу чувств этого воссоединения. Возобновляя повествование, предлагаю вам представить меня в нежных руках мужа, и поэтому – невыразимое спокойствие, овладевшее мною.

Прежде всего, конечно, я спросила о Рамзесе.

– Полностью пришёл в себя. Снова такой же назойливо любопытный, как всегда, – ответил Эмерсон. – И как всегда, неизвестно где.

Со всё возрастающим удивлением я озиралась вокруг. Комната немалых размеров, стены окрашены синими, зелёными и оранжевыми яркими узорами, которые прерываются ткаными портьерами. Потолок поддерживался двумя колоннами; они были разрисованы так, чтобы изобразить пальмы, с резными листьями, обрамлявшими верхушку колонны. Кровать стояла на резных ножках – точном подобии львиных лап. Спинка в изголовье отсутствовала; панель у подножия кровати была позолочена и инкрустирована в виде различных цветов. Около кровати находился низкий столик, уставленный бутылками, мисками и горшками: некоторые – из полупрозрачного белого камня, некоторые – из фаянса. Мебели почти не было – только несколько сундуков, корзин и кресло, покрытое шкурой какого-то неизвестного животного, тёмно-коричневой, с беспорядочными пятнами белого цвета.

– Значит, это правда, – удивлённо выдохнула я. – Едва могу в это поверить, хотя и вижу собственными глазами. Расскажи мне всё, Эмерсон. Как долго я болела? Какому чуду мы обязаны нашим спасением? Ты видел мистера Форта и его жену? Что это за место и почему оно оставалось неизвестным все эти годы с тех пор, как…

Эмерсон исключительно приятным образом прервал поток моих вопросов, а затем заметил:

– Ты не должна утомляться, Пибоди. Почему бы тебе не отдохнуть и не поесть немножко, а уже потом…

– Нет, нет, я чувствую себя совершенно здоровой, и я не голодна. Опасность заключается в том, что моя голова лопнет от любопытства, если его немедленно не удовлетворят.

Эмерсон устроился поудобнее.

– Может быть, ты и вправду не голодна. Кажется, с прошлой ночи я влил в тебя целый галлон бульона, когда появились первые признаки возвращения сознания. Ты пила, как птичка, любимая, послушно глотая, когда я подносил ложку к губам, но упорно не открывала глаз… – Голос прервался, и Эмерсону пришлось откашляться, прежде чем продолжить. – В общем, этот ужас наконец завершился, благодарение Небесам, и я, конечно, не хочу подвергать твою замечательную голову опасности лопнуть. И можно воспользоваться преимуществами того, что временно находимся в одиночестве.

Последние слова он произнёс со странной интонацией, но мне так хотелось услышать эту историю, что я не стала задавать вопросов.

– Ну так начинай, – потребовала я. – Последнее, что я помню – ты мягко положил меня на песок и рухнул рядом.

– Рухнул? Ничего подобного, дорогая моя Пибоди. Я просто решил немного передохнуть. И, должно быть, малость задремал. Когда я открыл глаза, то не мог им поверить – ко мне стремительно приближалось облако песка, поднятое копытами скачущих верблюдов. Я заставил себя встать: друзья передо мной или враги, демоны или люди – но я намеревался потребовать от них помощи. Они увидели меня, отряд свернул, и один всадник выехал вперёд. Он чуть не наехал на меня, прежде чем я узнал его, и я искренне убеждён, что исключительно удивление заставило меня… э-э… на некоторое время потерять контроль над собой. Когда я очнулся, вокруг меня столпились люди в накидках и капюшонах. Один из этих людей поливал водой моё лицо. Нет смысла упоминать, Пибоди, что я тут же повернулся, чтобы убедиться, что о вас с Рамзесом тоже позаботились. К твоим губам подносил чашку Кемит собственной персоной.

Вскоре его оттеснил другой, чьё лицо было закрыто белоснежной вуалью, занявшись тобой с таким авторитетным видом, что я и не подумал вмешиваться. Хотя мой мозг буквально кипел от разных вопросов, я оставил их на потом; наиболее важным было спасти тебя, моя дорогая Пибоди. После взволнованного обсуждения приняли решение доставить нас на место как можно быстрее, ибо ты нуждалась во внимании и уходе, недостижимых в тамошних условиях. Рамзес тоже был в плачевном состоянии, хотя и не таком серьёзном, как твоё. Я видел, как его взял на руки один из всадников, затем помог уложить тебя на удивительно хитроумно сконструированные носилки, которые прикрепили к верблюду, а потом мы отправились в путь. Я ехал рядом с Кемитом и смог частично удовлетворить своё любопытство.

Он не оставил нас; он принял единственно возможное решение для того, чтобы нас спасти. И первыми его словами были просьбы простить его за то, что он слишком долго задержался. Жизнь во внешнем мире, как он выразился, ослабила его; он смог пробежать всего пять миль! Те, кто должен был его встретить, ждали в оазисе – вот что означал водный знак на карте: настоящий оазис с глубоким колодцем. Кемит повёл их обратно по тропе на полной скорости, и если когда-либо спасение приходило в самый последний момент…

Но после того, как мы покинули оазис и отправились, чтобы преодолеть последний участок дороги, были минуты, моя дорогая Пибоди, когда я боялся, что спасение пришло слишком поздно. Твой врач, если можно так назвать его, продолжал обтирать тебя, чем-то смазывать и заливать в горло какие-то смеси. Ты была в ужасающем состоянии, и я не осмеливался вмешиваться, ибо не мог предложить ничего лучшего. Единственное, что я мог сделать, к дья… набраться терпения и ждать…

– О, мой любимый Эмерсон! – прижалась я к нему. – А если это был яд?

– Нет. – Эмерсон обнял меня ещё крепче. – Но только прошлой ночью я уверился, что ты вне опасности. И опять заболеешь, Пибоди, если не отдохнёшь. Я удовлетворил твоё любопытство…

– Даже и не начал! – воскликнула я. – Откуда Кемит знал, что в оазисе его ждали? Эти люди – потомки знати и царской семьи древнего Мероэ? Что это за место? Как ему удалось остаться неизвестным?

– Ответы на твои вопросы займут несколько дней, а не минут, – сказал Эмерсон. – Но я постараюсь объяснить покороче. Как тебе известно, существует множество одиночных пиков и больших горных массивов в западной пустыне. Это место – Святая Гора, как его иначе называют – массив, неизвестный до настоящего времени. Мы подошли к нему в темноте, после нескольких миль поездки по отдалённым предгорьям. Высота скал – тысяча футов, но они выглядели ещё выше, возвышаясь под лунным небом, будто руины огромного храма. Вертикальная эрозия превратила их в лабиринт из естественных столбов с извилистыми проходами между ними. И это фантастическое зрелище, дорогая Пибоди, было последним, что я видел. Как только мы достигли подножия скал, нам с Рамзесом завязали глаза. Конечно, я протестовал, но безрезультатно: Кемит был очень вежлив, однако непреклонен. Существует только один путь через скалы, и он хранится в строжайшем секрете. Я пытался отслеживать извилины и повороты, но сомневаюсь, что смогу повторить этот путь. Через некоторое время мой верблюд остановился; не развязывая глаз, мне помогли спешиться и усадили в паланкин. Я дал Кемиту слово не снимать повязку с глаз. Иначе, как он вежливо, но твёрдо сообщил мне, меня свяжут по рукам и ногам.

– И ты сдержал слово, Эмерсон? – спросила я.

Эмерсон усмехнулся. Его лицо было загорелым и здоровым, как всегда. Ну, может быть, несколько похудевшим. И я с радостью отметила, что он был чисто выбрит.

– Как ты можешь сомневаться, Пибоди? Во всяком случае, паланкин был плотно занавешен – ни зги не видно. Легко прийти к выводу, что меня везли не лошади и не верблюды, а люди; однако я никого не видел, потому что повязку сняли только тогда, когда мы оказались в этом доме, а спутники ушли. И потом, если честно, мне ни до чего не было дела, кроме надлежащей заботы о тебе.

Он сделал паузу, чтобы продемонстрировать некоторые проявления этой заботы, затем продолжил:

– Меры предосторожности, принятые Кемитом в моём отношении, объясняют одну из причин, почему это место оставалось неизвестным. Мне кажется, ни один злополучный бедуин, наткнувшийся на секретный вход, не возвращался, чтобы рассказать о нём. Вряд ли ему удавалось уйти далеко; отряды вооружённых людей, использующие оазис в качестве одной из своих баз, постоянно патрулируют окрестности. Как я заметил, они маскируются под обычных бедуинов в традиционной одежде и головных платках. Без сомнения, именно поэтому появились странные легенды о разбойниках, подобных кочевникам тебу^[95], чьи верблюды не оставляют никаких следов, и которые якобы пьют жидкость из животов этих зверей. Вероятно, это также объясняет и многие истории о похищенных верблюдах и разграбленных караванах. Что касается нашего друга Кемита… – Он умолк, затем рассмеялся: – Держись, Пибоди!

И тут появился Рамзес.

Будучи малышом, он весьма ярко проявлял свои чувства, но за последние год-два подобные явления стали редкостью – очевидно, мой сын решил, что уже слишком стар для подобных вещей. Но сейчас он полностью забыл о своём достоинстве и бросился ко мне с такой стремительностью, что Эмерсон стал возражать:

– Осторожнее, Рамзес, прошу тебя; мама ещё слаба.

– Ничего страшного, Эмерсон, – с трудом вымолвила я, поскольку Рамзес мёртвой хваткой вцепился в мою шею. Повинуясь приказу отца, он разомкнул объятия и отступил назад, сцепив руки за спиной. Его худое тельце, коричневое, как у любого египтянина, было обнажено по пояс, короткий килт^[96] (или юбка из белого холста) достигал до середины бёдер, талию охватывал широкий ярко-красный пояс. Но самое замечательное изменение претерпела причёска. Его волосы – одна из его лучших черт – чёрные и мягкие, как у отца, сильно отросли за время нашего путешествия. И полностью исчезли, за исключением прядки с одной стороны, в которую вплели ленты. Остальная часть головы была голой, как яйцо.

Крик материнской тоски вырвался из моих губ:

– Рамзес! Твои волосы – твои чудесные волосы!

– Существует причина для изменения, мама, – сказал Рамзес. – Я рад… я действительно очень, очень рад… видеть, что тебе лучше, мама.

Лицо не отражало тепло его слов, но я, отлично знавшая все оттенки мимики Рамзеса, увидела дрожащие губы и влагу в глазах.

Прежде, чем я успела вернуться к теме утраченных волос Рамзеса, занавесь в конце комнаты приподнялась, и вошли двое мужчин. Они носили такой же простой короткий килт, как и Рамзес, но военная выправка и длинные железные копья в руках обозначали их должность не менее явно, чем мундир. Они разошлись в разные стороны и повернулись лицом друг к другу, ступая так же изящно, как и любые королевские гвардейцы, и с глухим стуком опустили копья на землю. Затем появилась ещё пара лиц, с ног до головы устрашающе задрапированных в белое. Как и солдаты, они заняли позиции по обе стороны от двери. Вслед за таинственными субъектами в белом возникли ещё двое; они тоже носили короткие килты, но богатство их украшений позволяло думать о высоком положении. Один из них был значительно старше другого. Его волосы были белы, как снег, длинная мантия свисала с костлявых плеч. Лицо бороздили морщины, но глаза ярко сверкали, и он устремил свой взор на меня с жадным, по-детски невинным любопытством.

Краткая пауза – и все шестеро: солдаты, дворяне и запелёнутые фигуры – низко поклонились величественно вошедшему человеку.

Это был Кемит – но какие невероятные перемены! Однако резкие, острые черты лица остались прежними, как и высокая, стройная фигура. Я только сейчас поняла, как замечательно он сложён, увидев его в одном лишь коротком килте. Юбка была в аккуратных мелких складках, а пояс, окружавший узкую талию, украшали золотые узоры и сверкающие камни. Такой же драгоценный воротник лежал на широких плечах, а в чёрных волосах светилась узенькая полоса золота.

– Кемит! – воскликнула я, потрясённая этим призраком далёкого прошлого: уверена, что читатель, как и я, узнал костюм, который носила знать Египетской империи.

Всё ещё поддерживая меня, Эмерсон встал.

– Это был псевдоним, Пибоди. Позволь мне представить Его Высочество принца Тарекенидаля.

Титул выглядел вполне уместным. Его осанка всегда была королевской, и я могла только удивляться, почему мне понадобилось столько времени, чтобы понять, что он не рядовой туземец. Я чётко осознавала отсутствие своего собственного достоинства, лёжа в небрежном убранстве на руках Эмерсона, будто младенец в колыбели. Всё, что я могла в данных обстоятельствах – склонить голову и повторить:

– Ваше Высочество, я глубоко благодарна вам за спасение моей жизни, а также за спасение мужа и сына.

Тарекeнидаль поднял руки в жесте, которым всегда приветствовал меня, и который я наконец-то вспомнила (почему не раньше!) – он изображён на бесчисленных древних рельефах.

– Моё сердце счастливо, леди, снова видеть вас в добром здоровье. Вот мой брат, граф Аменисло, сын госпожи Бартаре – он указал на молодого пухлощёкого улыбающегося человека с длинными золотыми серьгами, – и Королевский советник, Верховный жрец Исиды, Первый пророк Осириса^[97], Муртек.

Рот пожилого джентльмена растянулся в улыбке, почти полностью обнажив беззубые дёсны. Осталось только два коричневых и старых зуба. Несмотря на зловещий вид этого рта, невозможно было усомниться в благожелательности жреца, ибо он неоднократно поклонился, вздымая и опуская руки в приветствии. Затем откашлялся и произнёс:

– Доброе утро, сэр и мадам.

– Милосердный Боже! – воскликнула я. – Здесь все говорят по-английски?

Принц улыбнулся.

– Несколько человек – мало говорят и мало понимают. Мой дядя – Верховный жрец – пожелал увидеть вас и убедиться, что ваша болезнь завершилась.

Его дядя видел меня в гораздо большем объёме, чем я предпочла бы, поскольку моя холщовая рубашка без рукавов была тонкой, как лучший сорт батиста. Меня никогда не изучали с таким неприкрытым восхищением (кроме мужа), и было понятно – мне, по крайней мере – что старый джентльмен отнюдь не потерял интересы и инстинкты, свойственные молодости. Но как ни странно, меня не обидело лицезрение им моей персоны. Одобрение без оскорбления, если можно так выразиться.

Эмерсон не оценил эти тонкие различия. Он свернул меня калачиком, коленями к груди, в попытке скрыть такое количество моего тела, какое только было возможно.

– Если позволите, Ваше Высочество, я верну миссис Эмерсон в кровать.

Что и выполнил, закрыв меня до подбородка льняной простынёй.

Муртек подал знак; одна из бело-завуалированных фигур скользнула к кровати. Должно быть, она двигалась босиком, потому что не слышалось ни звука, и это производило настолько сверхъестественное действие, что я даже не смогла отшатнуться, когда она склонилась надо мной. Ткань перед лицом была тоньше, и я увидела блеск глаз, рассматривавших меня.

– Всё в порядке, Пибоди, – сказал Эмерсон, не теряя бдительности. – Это лекарь, о котором я тебе говорил.

Из тонких драпировок появилась рука. С проворством и уверенностью любого западного врача она отбросила простыню, распахнула рубашку и легла на мою обнажённую грудь. Меня удивил не профессионализм жеста – один из древних медицинских папирусов доказал, что египтяне знали и о «голосе сердца», и где его следует «прослушивать» на теле – но то, что рука была тонкой и маленькой, с узкими ногтями.

– Я забыл упомянуть, – продолжил Эмерсон, – что лекарь – женщина.

* * *

– Откуда ты знаешь, что это та же самая? – настойчиво спросила я.

– Прошу прощения? – ответил Эмерсон.

Посетители ушли, кроме «лекаря», чьи обязанности, оказалось, включают кое-что из того, что западный врач счёл бы ниже своего достоинства. После выполнения тех услуг, которые только женщина может правильно оказать другой женщине, наша посетительница принялась возиться с жаровней в дальнем конце комнаты. Я решила, что там варится какой-то суп; запах был весьма аппетитным.

– Я спросила: откуда ты знаешь, что она – тот же человек, который ухаживал за мной в дороге? – разъяснила я. – Эта завеса весьма тщательно скрывает лицо, а поскольку я видела двух человек в одинаковой одежде, то предполагаю, что это своего рода униформа или костюм. Или здесь всем женщинам полагается ходить под вуалью?

– Ты, как всегда, исключительно проницательна, моя дорогая, – Эмерсон придвинул кресло поближе к кровати. – По-видимому, так наряжается группа женщин, известных, как Служанки Богини. Указанная богиня – Исида, и, похоже, что здесь она стала покровительницей медицины вместо Тота^[98], которому принадлежала аналогичная роль в Египте. Если задуматься, то в этом много больше смысла: она воскресила из мёртвых Осириса, своего мужа, и какой же врач способен на большее^[99]? Что касается Служанок, одна из них всегда была здесь, рядом с тобой, но, говоря по совести, я не могу отличить одну от другой, и понятия не имею, сколько их всего.

– Почему ты шепчешь, Эмерсон? Она не может понять, о чём мы говорим.

Мне ответил Рамзес. По моему приглашению он сидел в ногах кровати – настолько похожий на древнеегипетского мальчишку, что слышать, как он говорит по-английски, оказывалось просто потрясением.

– Как Тарек только что сказал тебе, мама, некоторые из них говорят на нашем языке и понимают его.

– Как они… Боже мой, конечно! – Я хлопнула себя по лбу. – Мистер Форт! Как стыдно, что я забыла спросить о нём! Вы видели его? А миссис Форт тоже здесь?

– Вот ты и спросила, Пибоди, но есть две причины, почему ты не получишь ответ, – сказал Эмерсон. – Во-первых, ты задавала слишком много вопросов, не давая мне возможность ответить. Во-вторых… ну… э-э… если честно, я и сам не знаю.

– Мне не хотелось бы критиковать тебя, Эмерсон, но мне кажется, ты напрасно потратил время. Я бы настояла на том, чтобы встретиться и побеседовать с Фортами.

– Папа неотлучно сидел возле твоей кровати с того момента, как мы прибыли сюда, мама, – тихо промолвил Рамзес. – Он не оставил бы тебя даже для того, чтобы поспать, если бы я не настаивал.

Мои глаза наполнились слезами. Да, я была слабее, чем думала, и это заставляло меня противоречить.

– Мой дорогой Эмерсон, – сказала я. – Прости меня…

– Конечно, моя дорогая Пибоди. – Эмерсону пришлось умолкнуть, чтобы прочистить горло. Он взял руку, которую я протянула ему, и держал её, как редкостный хрупкий цветок, будто она могла разбиться вдребезги от малейшего нажима.

Была ли я взволнована? Да. Была ли я раздосадована? В высшей степени. Я не привыкла к тому, чтобы со мной обращались, как с нежным цветком. Я хотела, чтобы Рамзес ушёл. Я хотела, чтобы Служанка ушла. Я хотела, чтобы Эмерсон схватил меня в охапку, выжал из меня всё дыхание, и… и рассказал обо всём, что я до смерти желала узнать.

Эмерсон прочёл мои мысли. Он это умеет. Чуть подёрнув уголком рта, он ласково сказал:

– Сейчас я в лучшей форме, чем ты, моя дорогая, и собираюсь в полной мере воспользоваться своим преимуществом. Ты ещё слаба не только для длительной деятельности, но даже для разговора. Воспользуйся своей обычной решимостью, дабы восстановить силы, и тогда я буду рад предоставить тебе… э-э… исчерпывающие ответы на все вопросы.

Он был прав, конечно. Даже краткий эпизод с Тареком (мы договорились называть его именно так, ибо полное имя было попросту непроизносимо) утомил меня. Я заставила себя съесть тарелку супа, поднесённого Служанкой – обильного, питательного, густо заправленного чечевицей, луком и кусочками мяса.

– Не курица, – сказала я, распробовав его. – Может, утка?

– Или гусь. Нам несколько раз подавали жареную птицу. Кроме того, они разводят скот. Мясо очень странное на вкус. Я не могу определить, что это такое.

Я приказала себе съесть суп до последней капли. Вскоре после этого Рамзес и Эмерсон удалились.

– Мы спим в соседней комнате, – пояснил Эмерсон, когда я запротестовала. – Я, как и всегда, в пределах досягаемости твоего голоса, Пибоди.

Сумерки синим покрывалом вползли в комнату. Я сонно наблюдала, как призрачный силуэт Служанки скользил взад-вперёд, исполняя, так сказать, обязанности сестры милосердия. Когда мрак сгустился, она зажгла лампы – крошечные глиняные сосуды, наполненные маслом и снабжённые извитыми тканными фитилями. Такие лампы по-прежнему используются в Египте и Нубии; они известны с незапамятных времён. От светильников исходил мягкий, приглушённый свет, а масло пахло травами.

Я почти заснула, когда женщина подошла к моему ложу и уселась на низком табурете. Затем подняла руки к лицу. Не хочет ли она снять вуаль? Я заставила себя дышать медленно и равномерно, изображая сон, но моё сердце колотилось в предвкушении. Что суждено мне увидеть? Пугающе прекрасное лицо, как у бессмертной Аэши мистера Хаггарда^[100]? Усохшее обличье старой карги? Или даже – моё воображение было абсолютно здорово, пусть даже тело и немощно – бесстрастный лик, обрамлённый серебристо-золотистыми волосами и принадлежащий миссис Уиллоуби Форт?

Она отбросила вуаль назад с самым что ни на есть человеческим вздохом облегчения. Лицо, открывшееся передо мной, не было ни светлокожим, ни ужасающе прекрасным, но характерно красивым. Как и у принца Тарека, черты были тщательно вырезаны. Высокие скулы и прямой точёный нос. Сетка из золотых нитей удерживала массу тёмных волос. Мне пришлось по вкусу проявление девичьего тщеславия в использовании косметики на лице, которое должно быть закрыто – сурьма, подчёркивающая тёмные глаза и длинные ресницы, немного красноватой краски на губах и щеках. Служанка казалась такой нежной и заурядной – в отличие от загадочной фигуры, в которую она превращалась под вуалью – что я стала размышлять, не следует ли мне заговорить с ней, но не успела решиться, как заснула.

В течение следующих нескольких дней я почти ничем не занималась – только спала и ела. Пища оказывалась на удивление хорошей – жареные гусь или утка с различными соусами, баранина, приготовленная множеством способов, свежие овощи – бобы, редис и лук, а также несколько видов хлеба, иногда в виде маленьких пирожков, липко-сладких из-за мёда. Фрукты были невероятно вкусными – виноград, инжир и финики, сладкие, как несравненные плоды праздника Суккот^[101]. Для питья нам предлагали вино (довольно слабое и кислое, но освежающее), густое тёмное пиво и козье молоко. Воду не предлагали, да я и не просила, так как подозревала, что небезопасно было бы пить её без кипячения. Пришлось отказаться от остававшегося у нас чая.

По предложению Эмерсона мы использовали вынужденное безделье для того, чтобы освоить местный диалект. Я надеялась, что нам поможет знание египетского, но, за исключением некоторых титулов, имён собственных и нескольких общих слов, язык Святой Горы был совершенно другим. Тем не менее, мы достигли значительных успехов – не только из-за определённых свойств ума, о которых скромность не позволяет мне упоминать, но и потому, что Рамзес многому научился от Тарека-он-же-Кемит ещё до нашего прибытия сюда. Излишне говорить, что наш сын в полной мере пользовался обретённым положением наставника своих родителей, так что не раз я испытывала сильнейшее желание отправить его к себе в комнату.

Однажды ночью я решила испытать собственные растущие языковые навыки на моей спутнице. Я позволила ей закончить всю работу и отдохнуть с открытым лицом, а затем заговорила:

– Приветствую тебя, девушка. И благодарю за твоё доброе сердце.

Она чуть не упала с табурета. Я не смогла удержаться от смеха; придя в себя, она взглянула на меня, как любая молодая девушка, чьему достоинству был нанесён ущерб. На хромающем мероитическом наречии я попыталась извиниться.

Она разразилась потоком речи, которую я не в силах была разобрать. Затем, явно довольная моим отсутствием понимания, она медленно сказала:

– Ты говорить наш язык плохо.

– Тогда давай говорить по-английски, – сказала я на этом языке, сделав акцент на слове «тогда», чей смысл был совершенно ясен.

Она заколебалась, прикусив губу, а потом сказала на мероитическом:

– Я не понимаю.

– А я думаю, что немного понимаешь. Разве не все родовитые люди твоей земли выучили английский язык? Я вижу, что ты принадлежишь к высокородным.

Комплимент ослабил её напряжённость.

– Я говорю… маленький. Не много слов.

– А, так я и знала. Ты очень хорошо говоришь. Как тебя зовут?

И снова она колебалась, глядя на меня искоса из-под длинных ресниц. Наконец произнесла:

– Я Аменитeре, Первая Служанка Богини.

– Как ты научилась английскому? – спросила я. – У белого человека, который пришёл сюда?

Её лицо потемнело, и она покачала головой. Все попытки перефразировать вопрос или задать его на моей спотыкающейся версии её языка остались без ответа.

Но всё-таки кое-что я у неё узнала. Она никогда не снимала вуаль и не говорила в присутствии Рамзеса или Эмерсона, но это не было, как я изначально предполагала, связано с их полом. Только «Богиня» и подружки-«Служанки» имели право видеть её лицо. Она не могла или не желала объяснить, почему в моём случае сделала исключение. Я пришла к выводу: она нашла меня столь необычной, что не была уверена, как лечить меня.

Мы нашли общие темы для бесед, по-дружески болтая о косметике, еде и особенно предмете, что так дорог женским сердцам – нарядах. Грязная дорожная одежда была тщательно выстирана и возвращена мне; Служанка неустанно ощупывала ткань, изучала карманы и смеялась над кройкой и стилем. Думаю, она бы смеялась ещё громче, если бы знала о корсетах.

Так как у меня был всего один набор одежды, пришлось облачиться в туземный наряд. Это было очень удобно, хотя и довольно однообразно: все виды женского платья оказались просто разновидностями бесформенных халатов изо льна или хлопка. Самые элегантные из них – судя по тонкости работы – были чисто белыми, некоторые – с яркой вышивкой или сотканные с цветными нитями. Не обладая ни пуговицами, ни крючками, они свободно распахивались спереди, и их приходилось закрывать с помощью поясов или ремней. Не будучи уверенной в действенности подобных сомнительных приёмов, я прибегала к помощи булавок и одевала нижнее бельё под внешнее скудное убранство.