Текст книги "Искушение винодела"

Автор книги: Элизабет Нокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

1833
AROME [31]31
  Аромат вина (фр.)


[Закрыть]

Сидя в кресле под сенью дерева, Собран первым Заметил ангела: тот парил в небе, поймав восходящий поток воздуха, затем снизился по спирали над основанием нового дома. Хорошенько его рассмотрев, Зас развернулся и под углом спланировал на вершину холма. Чем ближе ангел становился, тем выше казалась скорость, с которой он подлетал. Собран с трудом поборол желание закрыть глаза и отвернуться. Наконец Зас остановился, захлопав крыльями, подобно соколу, повис в воздухе и медленно опустился на землю перед Собраном.

– Просторный будет дом, – сказал ангел, прилетевший с пустыми руками.

– В два этажа, с чердаком и конюшнями.

– Сколько человек прислуги?

– Повар, служанка и няня для присмотра за младшими детьми. Еще конюх. У меня пока ландо. На следующий год прикуплю что-нибудь побольше.

– Где твоя семья?

– Младшие дети: Антуан, Алина и Бернар – с Сабиной и ее семьей. Аньес в монастыре в Отуне, Мартин – в школе, недалеко от Сабины. Селеста приболела, и я отправил ее со своей сестрой на курорт. Батист остался со мной в Вюйи. Сегодня ночью я – гость Антуана. – Собран взглянул на одинокие торцевые стены будущего дома, – Каменщики ночуют прямо на стройке. Так лучше: надо же было придумать убедительную причину, чтобы уйти сегодня из дома, иначе Антуан увязался бы за мной. Ему не по нраву, что я «взялся за старое».

Зас сменил позу, убрав крылья за спину. Так он стал напоминать серафима с церковного витража, разве что одет был в одни только мягкие чешуйчатые кожаные штаны с боевым поясом, который украшали драгоценные камни и жемчужина на кончике золотого стержня, скреплявшего оба конца пояса. Собран впервые заметил: этот предмет одежды одинаково подошел бы и воину, и соблазнителю.

– Прикройся, – сказал Собран. Он слишком устал, чтобы возмущаться. Потом провел рукой по подбородку и признался: – Борода больше не в моде у благородных господ. Уже много лет.

Зас рассмеялся.

– Ты целый год ждал, чтобы сказать мне это?

– В чем ты меня обвиняешь?

– В самоукрашательстве.

Губы Собрана сжались в тонкую полоску, однако он отпустил подлокотники кресла и, сцепив пальцы, провернул подписанное кольцо на одном из них.

Зас расправил крылья как можно шире, так что отраженный свет засиял на его коже. Сел на камень и закрылся ими.

– Что у тебя там? – спросил ангел, заметив на коленях у Собрана книгу.

– Роман, «Индиана». Написала Жорж Санд. Я пришел сюда засветло. Месяц назад Аврора де Вальде рассмеялась, увидев, как я читаю графа Келюса [32]32
  Де Келюс, граф, Анн-Клод-Филипп де Тюбьер-Гримоар де Пестель де Леви, маркиз д’Эстернэ, барон де Брансак (1692/5-1765) – французский археолог, искусствовед, прозаик.


[Закрыть]. Когда же я рекомендовал ей «Размышления о политике» Шарля Наполеона, то… что ж… – пожал Собран плечами, взяв книгу в руки, – Она прислала мне это из Парижа, где проводит медовый месяц.

– О…

– Аврора мне друг, – сердито посмотрел на ангела Собран, – как Антуан, только дороже. Ей интересны книги, новые идеи, Антуану – нет. К тому же она женщина, и ее дружба намного теплее.

– А ее муж интересуется книгами и новыми идеями?

– Ее муж – благородный господин. – Собран сжал книгу в ладонях. – Жаль, но замужество Авроры изменит наши отношения. А мне они доставляли радость и утешение.

Через некоторое время Собран взглянул на молчавшего ангела.

– Расскажи мне что-нибудь, Зас.

– Что же?

– Что угодно, о чем угодно.

И Зас поведал Собрану о саде, которым он занялся, потому что должен был занять себя хоть чем-нибудь в своем путешествии – посреди голой смертоносной снежной пустыни договора между Богом и Люцифером. Перед лицом жизни Зас нуждался в каком-нибудь героическом, всепоглощающем занятии. И он решил разбить в аду сад.

– Я подыскал местечко в горах, за гребнем, где воздух разряженный и прохладный – то есть нагрет как этот холм в солнечный полдень середины лета. Затем начал застраивать его, украв инструменты у ангелов-каменщиков, что возводят темную толстостенную цитадель. В той крепости хранятся копии всех книг. Я таскал к себе на склон расплавленное стекло и заливал в форму, пока не выросла стена, отгородившая будущий сад от огненных прерий. Она непрозрачна до середины, а ближе к верху становится тоньше. Свет проходит в мой сад не совершенным, искаженным, как лучи солнца – сквозь дым.

Далее я создавал почву. Не просто носил ее с земли, но создавал. Вырастил лишайник, ползучие растения. Потом стал носить воду – носил ее каждый день тысячу лет.

Да, меня раскрыли, пришли посмотреть, но Люцифер велел никому не вмешиваться в мои дела – ни помогать, ни мешать. Однако прочие ангелы были так и так заняты – сгоняли проклятые души в загоны, запирая их там, словно вино в бочке, позволяя выражать себя.

Простые растения образовали почву, и я взялся за растения посложнее. Закрыл сад на манер террариума со своим климатом и не открывал, пока почва не стала достаточно глубокой и жирной. Тогда я открыл сад, снабдив колпак воздушными отверстиями с крышками на петлях, и снова начал сажать – цветущие кустарники, ползучие растения, не позволяя им испытывать жажду. Я обустроил в саду фонтан, постоянно держа его наполненным, но вода выкипала, испарялась, будто с раскаленной сковороды. Начал собирать розы. Выжившие цветы с годами менялись. Все темнело от жара подобно тому, как темнеет верхушка лесного бука в жаркое лето.

Спустя тысячу лет я могу оставить сад открытым на более долгий срок – проходит шесть дней, а потом начинаются неприятности, если закрыть большую часть люков и растения будут дышать собственными испарениями. Сад порядочных размеров: дальнего конца, где стоит большое дерево и куда не доходит свет, не видно. Ты когда-нибудь наблюдал кольцевое затмение? Впечатление то же. Светолюбивые цветы никогда полностью не раскрываются. Приходится добавлять свету в пору, когда начинают трудиться пчелы. Все цвета насыщенные, пышные. Свет сероватый, тусклый, как холодная вода, и неспокойный, будто исходит от потока лавы. Хочется прохлады, но воздух очень теплый, вода в фонтане порою плещется со звуком, какой издает язык, которым ворочают во рту, полном слюны. Вода не сверкает, нет синего цвета – я сам принес его: графит, васильки, лаванда… все они выцветают до белого. Нет бледно-зеленого – стебли и листья роз темные; красные бутоны приобретают оттенок ближе к черному и смотрятся высушенными.

Зас умолк.

– Мне никогда не увидеть этого, – произнес Собран, – Единственного гостеприимного места в аду.

– Оно сумеречное, полное тусклого света и цветочных ароматов. – Помолчав, Зас спросил: – Так ты более не ожидаешь отправиться в ад?

Они посмотрели друг на друга. Собран зарделся.

– Если опустить это, – сказал Зас, – и если ты по-прежнему думаешь, будто из-за меня на тебе проклятие, то я и тут остаюсь твоей удачей. И злишься ты только потому, что я полностью тебе не открылся.

Перестав скрипеть зубами, Собран сказал:

– Все это время ты играл со мной.

– Нет. Но удовольствие получал.

Подойдя к дереву, Зас прижался к его шершавому стволу, и серая кора вдруг показалась Собрану частью пышного убранства ангела – так она хорошо контрастировала с бледностью перьев, драгоценными камнями, золотом, безупречной белизной кожи. И каждая из сторон контраста будто бы набрала полную силу, пробудилась безудержной свежестью, заключенной в слепой силе гигантской Волны.

– Прячась, ты причинял мне боль, – снова заговорил Зас. – Впрочем, я научился смиряться с твоими сюрпризами. Все эти годы я был так занят – бесцельно занят, – что друзей заводил очень немного, и все они казались мне хорошими. Мужчины, женщины – сознательные люди, добрые… или сдержанные. Как и я, они смирили свои аппетиты, личные устремления, будто родились с иной, благой целью улучшить мир, доказать его ценность. Встретив меня, эти люди сделали все во славу Господа. Бог есть любовь для некоторых, вроде моего друга монаха; для других, вроде Афары, – правда. А ты иной. Ты отправился на войну, обзавелся семьей, занялся виноделием, словно я в твоей жизни стал некой приправой к вкусу земного существования, солью, которой тебе не хватало, но далеко не самой главной частью. Я стал каким-то событием, календарной датой. До тебя я выбирал себе в друзья отшельников, людей, которых находил одинокими в странные часы, или же делал отшельниками тех, кого встречал. В конце концов, я сам – отшельник. Отшельник в аду. Ты для меня стал иным.

Собран, сопротивляясь доверительному тону Заса, отвечал, что падшему ангелу только и пристало общаться с отшельниками. Любой, кто обрекает людей на проклятие, должен иметь сердце работорговца, сердце, для которого усладой звучат звон монет, треск плетей на плантациях, скрип мельничного колеса или грохот молота в шахтах. Ему сладок крик матери, оплакивающей потерю детей. Ведь как удобно для прогнившего в сердце и привередливого существа вроде Заса общаться с людьми без семей, без земли – с этими его друзьями, учеными и одиночками.

С минуту Зас хранил молчание, затем спустился с камня, задевая крыльями дерево, – перья при этом отогнулись против роста, словно пальцы, хватающие ствол. Ангел посмотрел Собрану в лицо.

– Сегодня ты просил: «Расскажи мне что-нибудь, Зас», потому как несчастен. Теперь ты зол, а я – работорговец, убийца, заплечных дел мастер.

– Я не несчастен, – сухо ответил Собран.

Он не мог позволить себе отвернуться, а потому только закрыл глаза. И даже не вздрогнул, когда Зас провел ему по щеке мозолистой ладонью.

– Я никогда не играл с тобой. Говорил от всего сердца. Твоя дружба помогла мне уяснить смысл отношений с другими людьми. Я стал лучше понимать боль ссоры, – Зас вздохнул. – Но я не желаю говорить о Боге. Почему? Порой мне кажется, будто Он окружает меня, словно пыльца, и я эту пыльцу разношу.

Собран открыл глаза, и Зас ему улыбнулся.

– Я знал, что ты говоришь о Боге, только чтобы убедить меня в своей чистоте, – сказал Собран, – Но я подумал, что для тебя все случается во славу Господу, нравится тебе или нет.

– Я это чувствую, да Мои мысли поначалу рождались во славе Господней. Но мне думается, что Бог не создавал этого мира, а значит, мои чувства ошибочны.

За эту ересь Заса и сбросили с Неба. Собран ликовал: наконец все раскрылось! Все сделалось кристально ясным, и Собран словно увидел зеленую, залитую солнцем долину, на которую ничего не упадет и которую ничто не потревожит, даже голос Кукушки. Таким представлял себе мир Зас – пустым местом, на которое однажды набрел Бог.

В теплом жемчужном свете зарождающегося рассвета один из каменщиков вышел из-под покрова будущего дома и стал мочиться на стену. Заправляясь и зевая, он осмотрелся. Взгляд задержался на вершине холма, на человеке в кресле… Собран помахал ему, а Зас тем временем попытался укрыться за деревом.

– Он видит меня? – спросил ангел.

– Уверен, он не понимает, что видит.

Когда Аврора была еще ребенком, у ее отца в конюшне содержалась хромая кобыла – старая боевая лошадь, о которой хорошо заботились. Граф как-то проезжал на ней мимо скрытого порохового заряда, и когда грянул взрыв, то шрапнель изрешетила молодого виконта, ехавшего рядом. У кобылы графа пострадали нога и бок – она одолела четверть мили диагональными прыжками, будто какой-нибудь цирковой зверь, пока не выдохлась. Отец Авроры велел конюху не добивать лошадь и спустя три дня, возвращаясь в свой полк, заметил, что кобыла заметно поправилась, а ее раны начали заживать. Лошадь уже ни на что не годилась, однако ее берегли как члена семьи. Спустя годы отец поведал Авроре ее историю и заставил прощупать бока животного, там, где под шкурой, покрытой рубцами, ощущались шрапнельные пули.

В возрасте тридцати трех лет, спустя полгода после свадебных торжеств, Аврора обнаружила у себя на теле почти такие же уплотнения. Женщина принимала ванну и намыливалась без губки… Под кожей будто застряла крупная дробь.

И только через несколько дней, когда служанка расшнуровывала Авроре корсет, та ощутила стянутость в боку – не мягкую, как при ушибе, а плотную, будто при ранении.

Аврора не покинула гардеробной и не отправилась к супругу в комнату, а после к нему в постель. Не зажгла она свечи, чтобы написать письмо одной из подруг. Но за завтраком объявила, что суетный Париж сильно утомляет и что ей хотелось бы назад в Вюйи. На вопросы мужа, счастлива ли она с ним в браке, Аврора ответила утвердительно, однако дальше ничего сама говорить не стала. Не стала она и сворачивать в дом бывшей золовки, где ее сын сейчас гостил среди сестер и братьев, под присмотром гувернера, хотя если бы и случилось к ним заехать, то только ради Поля.

Личный доктор – пожилой, самоотверженный – обследовал ее сначала по доверенности: Аврора указала расположение болезни на тряпичной кукле, выполненной в форме женщины. Обследовав же саму Аврору, доктор высказал неуверенность, но то вполне мог быть рак. Надо было пронаблюдать, как быстро станет расти уплотнение. Впрочем, в городе имелись хирурги, которые могли бы прооперировать Аврору. Париж – то, что нужно, сказал врач. Однако подобная операция означала бы потерю некоторой доли женственности, и потому Авроре надлежало не советоваться насчет лечения с мужем.

Три дня Аврора провела в постели, пищу принимала там же, закутавшись в шаль из овечьей шерсти, перечитывала любимые романы. Взялась даже за Библию, но вскорости оставила, поспешив выбросить из головы ее стихи.

Одевшись, баронесса вышла на улицу. Десять лет назад она сохранила пол-акра чистой земли, часть фруктового сада позади огорода. Велела выкорчевать вишневые деревья, поставив на их месте решетку, ныне увитую виноградной лозой: зелень оплетала расставленные на равном расстоянии друг от друга колонны двенадцати футов высотой. В те месяцы, когда лоза имела листья, площадка напоминала комнату – тускло освещенную зеленую комнату, где пол покрывает опавшая листва, где скачут и поклевывают землю птицы, где гуляет ветер… тишайшее место во всей усадьбе.

На ходу Аврора попробовала пошевелить рукой. Получалось едва ли, мышцы и сухожилия на груди будто одеревенели, а кровь в жилах потекла в обратную сторону.

Аврора подумала о сыне, о том, что никак не может оставить его, просто не имеет права покинуть. Здоровье Поля всегда вызывало у матери опасения, не унаследовал бы сын болезни отца. Всю жизнь Поль казался Авроре раскаленным угольком, который предстояло держать голой рукой.

Аврора еще немного подвигала рукой – не разучиться бы ею пользоваться. Она знала, что болезнь в скором времени заставит отпустить сына от себя, подобно всевластному судье, уже возложившему руки на плечи ей, обреченной.

Аврора прошла между колонн. Впереди, словно убегая, но не теряя женщину из виду, скакали дрозды. Баронесса вышла на середину крытой территории, осмотрела пересекающиеся дорожки, вгляделась в солнечный свет в конце каждой из них.

Кто не станет говорить о Небе, кому можно довериться? Мужу, Анри. Он обо всем позаботится:

о лекарствах, хирургах, сиделках. О похоронах. Он позаботится о дальнейшем образовании Поля, сумеет распорядиться имением, а заодно – для Поля же – будет приглядывать за ярмаркой невест. Аврора во всем могла положиться на супруга.

Она знала, что умрет. Знала прекрасно.

Если бы Аврора оставила Поля на краю солнечного луга, глядя, как он уходит от нее в темный лес, если б она поверила – поверила, будто у нее вырастут крылья и можно будет перелететь на другой конец чащи и там встретить изменившегося сына, иссушенного скорбью, утомленного жаждой, то какая от этого польза? Какая польза от веры, когда не сможешь вести сына за руку хотя бы в начале взрослой жизни, помогать вставать на ноги после первых падений? Забудь о Небесах. Мать и сын расстанутся в страхе, оба, как когда Аврора рассталась с супругом. (Отец Поля в ярости следил, как утекает из него жизнь во время последнего кровохарканья.)

Аврора читала труды философов, поэтов, романистов, рассуждавших о смерти как о пристанище, куда приходишь по окончании жизни, или, само собой, как о событии. Сама же Аврора готовилась воспринять смерть как ее познание, остальное было чередой потерь, скользкой кровью на руках, горем, которого она хлебнула немало. Познание смерти засело у Авроры в мозгу, словно пуля, где-то чуть выше глаз. Заставляло смотреть поверх окружения – за пределы виноградных листьев, осененных сверкающими лучами солнца, смотреть сквозь дырочку в пробитом смертью, чернотой – посреди белого дня – разуме.

Аврора разослала письма мужу, золовке и далеким друзьям. В послании к сестре покойного мужа она просила единственно подготовить Поля. В отношении друзей обозначила позицию: сдержанно и практично – решила оставить по себе исключительно добрую память любящего друга, за которым не осталось долгов.

Собрану Аврора писать не стала. С ним она переговорила лично.

Когда с делами было покончено, Собран налил Авроре бокал кюве. Жодо-Кальман теперь производили шампанское – виноград присылал зять из Шалона-на-Соне. Это было хорошее белое вино, правда очень сухое.

– Он в себя не верит, – посмеиваясь, сказал Собран. – И совершенно не стесняется того, что передал дела тестю.

– А если еще учесть, что я вам передала половину своей власти… – Аврора забавлялась. – Вы теперь занимаетесь вином по всей провинции.

– И в мою честь изваяют статую, – пошутил Собран, погрузив нос в бокал.

– В виде кролика.

– Аврора!

Она рассмеялась, довольная его реакцией, затем сказала:

– Зимой я вернусь сюда – с Анри или без него.

Они снова замолчали. Аврора разглядывала струю пузырьков, поднимающуюся со дна. Потом просто начала спрашивать:

– На поле боя вы наверняка слышали, как раненые зовут матерей? Они звали родных матерей? Или же сверхъестественную мать вроде Богородицы?

– Не знаю. Сам не звал. Она еще жила с семьей, пока я был в армии. Я вспоминал ее такой, какой запомнил. И не на поле боя. К тому же меня ни разу тяжело не ранило. Единственный раз, когда я был близок к смерти, – это когда я чуть не замерз, когда казалось, будто мне явился…

От Авроры не укрылось, что вдруг Собран стал тщательнее подбирать слова. Его слова и мысли разделились, стали как кормчий и впередсмотрящий, и последние говорили первым, куда рулить.

– Мне будто явился ангел. Но на деле я увидел придорожную церквушку. Мама преставилась за год до того, как умерла Николетта. Слава богу, она не переживала этого горя. Внезапно заболела, слегла, две недели не вставала с постели, парализованная, не могла говорить, что поначалу ее очень злило. Леона не было рядом, и мама из-за этого печалилась, однако потом как бы отстранилась от всего. Не стала безразличной, нет, просто обрела мир. Лучшей смерти я в жизни не видел.

– Вашу маму мне увидеть не довелось, я ведь переехала сюда уже после того, как вы потеряли дочь. Первое, что я узнала, – это то, что у вас с Селестой умер ребенок от скарлатины.

– Почему вы запомнили это? От скарлатины в тот год дети умерли и в других семьях: два младенца, один четырехлетка и еще девочка тринадцати лет. Единственная причина, по которой я забыл точные имена младенцев, – это потому, что точно так потом нарекли других детей. Новорожденные воскресили мертвых и выросли. Девочку звали Жанна. Старшая у четы Гарвей.

– Почему мне рассказали о вашей дочери? Когда умер мой муж, нашлись те, кому не терпелось указать мне на других членов этого тайного братства переживших недавнюю потерю. Вы носили черную нарукавную повязку. Помню, как однажды вы запрягали лошадь в телегу, груженную пустыми бочками. Сбросили сюртук, сняв с его рукава повязку, закатали рукав рубашки, снова надев повязку повыше локтя. Вы обращались с ней бережно, будто знали, что за вами все наблюдают – а все за вами наблюдали. Дядя был высокого мнения о вас и говорил – в упрек остальным, я думаю: «Свое горе Собран Жодо чувствует».

– Какая память, Аврора! Да вы знаете меня лучше любого из моих детей.

Собран коснулся ее руки. Затем налил себе еще шампанского и осмотрел его на свет.

– Что замечательного вы находите в бокале, когда смотрите на него так?

– Кое-что нахожу. В мире все потребляется неравномерно. И ночь лучше дня. – Собран на время задумался. – Я знаю кое-кого, кто помнит все на свете.

– Хотела бы я познакомиться с ней, чтобы она и меня запомнила.

Собран недоуменно взглянул на Аврору, но та не дала ему и рта раскрыть и продолжила:

– Она запомнила бы детей, погибших от скарлатины, которые бы только начинали пользоваться христианскими именами своих семей?

– Если б он хоть раз встретил их – тогда да.

Отравленная дружба… Он!

Собран прикрыл глаза. Аврора внезапно ощутила себя разбитой, а желудок будто превратился в бездонный колодец. Ее всю переполнило чувство собственного ничтожества; гордость ушла, грудь вновь ощущалась как мешок с камнями, подвешенный к ребрам и переброшенный через край могилы. К чему ограниченность, разумность, самоотречение, когда тут такие преступные желания? Яд – как представил его Собран – это то, что происходит между мужчинами, которые слишком сильно сближаются. Вот откуда накрахмаленные воротнички, вечно застегнутые пуговицы, сдержанность в словах и поступках, походы в церковь… Как она сразу не догадалась?

Аврора заметила, как Собран смотрит на нее, и собралась уходить. Если она и побледнела, то он вряд ли заметил.

– Хотите, – спросила она, – чтобы я прислала вам из Парижа книги? Какие?

Рю-дю-Бак,

Париж,

7 декабря 1833 г.

Г-н Жодо!

Поскольку Вы не написали мне, я заключаю, что моя мать не сказала Вам о своей смертельной болезни. Она более не в состоянии двигать правой рукой. В Париже есть хирург, знающий способ, как облегчить течение болезни. Он говорит: оперировать надо срочно. Мама, однако, настаивает на приезде в гиато, несмотря на слабость и на срочность ситуации. Полагаю, она рассчитывает приехать в поместье, остаться там, когда дороги станут непроходимыми из-за снегопадов, и тихо умереть в спальне у очага. Вспомните: она не верит в Бога. И в предопределенность судьбы тоже. Я напуган. Удерживать мать не имею сил. Барон очень зол и ведет себя как настоящий деспот, только указывает: мадам то, мадам это. Мать, впрочем, на нас внимания не обращает. Она, разумеется, хочет, чтобы я поехал с ней, даже подыскала мне гувернера – ужасного немца. Но клянусь: более не посмею роптать на него, пусть только мама выживет.

Я написал также тетушке и друзьям матери, сестрам Леспе и Педмон, и теперь пишу Вам с одной целью: чтобы Вы умоляли ее сделать все возможное, дабы спасти собственную жизнь.

Ваш верный друг

Поль де Вальде, граф де Вюйи.

Кло-Жодо,

20 декабря

Дорогая баронесса!

Поль написал, что Вы больны, упомянув при этом слово «смертельно». Сказал, Вы отказываетесь от операции, которая могла бы спасти Вам жизнь. Поль описывал операцию как способную облегчить течение болезни, я же надеюсь, она сумеет ее победить. Боюсь показаться неуважительным и небрежным к чему-либо, однако я пишу в чудовищной спешке, опасаясь не успеть отправить это письмо с последним дилижансом. Со следующим почтовым экипажем, боюсь, Вы разминетесь по дороге сюда.

Если Вы боитесь операции из-за боли, то болезнь под конец причинит боль куда сильнее. Страдать придется в любом случае, но Ваше мужество равно Вашим страданиям.

Приезд в гиато в данных обстоятельствах непозволителен, даже если б он стал последним для Вас. Умоляю, останьтесь в Париже и лягте под нож – все, кто любит Вас, желают Вам только добра. Я же отказываюсь считать это письмо к Вам последним. Надеюсь, Вы примете совет, и буду молиться о Вашем выздоровлении. Верю, что еще встречусь с Вами весной, когда здоровье Ваше станет много крепче.

Ваш друг

Собран Жодо.

Но встретились они раньше. Зимней ночью, когда валил густой снег, к шато подъехал экипаж Авроры. Собран слышал из своей комнаты в западном крыле, над бродильней, голос верхового во дворе, слышал, как заскрипели железные колеса кареты по гравию, как потом люди шли по коридорам и как шипели зажигаемые свечи.

Хозяйка и работник встретились следующим утром в самой маленькой гостиной шато. Аврора, закутанная в шали, сидела на диване, подобрав ноги, с книгой на коленях. Волосы ее были убраны в кружевной мешочек на затылке. Сама Аврора смотрелась усталой и бледной, но никак не пожелтевшей и не на пороге смерти.

Собран спросил, прочла ли баронесса его письмо, на что она отвечала: должно быть, ее экипаж разминулся по дороге с почтовой каретой. Отвечая, Аврора не смотрела на Собрана – смотрела вниз, подняв брови. Она только спросила: получил ли Собран посылку с книгами?

– Да, благодарю. Но прочел пока только Гюго.

Аврора подняла взгляд, собираясь поговорить о Викторе Гюго, но Собран опередил ее, сказав:

– Поль написал обо всем. Эта операция – надежда, которая не станет храниться, Аврора. Нельзя запечатать надежду в бутылку и надеяться на улучшение. Вы просто обязаны сделать все, что в ваших силах.

Аврора посмотрела на него – взгляд ее остыл так же быстро, как твердеет воск на погасшей свече. Она подобрала ноги, и цветочная вышивка на парчовой юбке, поймав свет, заиграла красками, словно живое оперение. Аврора плотнее закуталась в кашемировую шаль.

– Это не ваше дело.

Собран выпрямился и подался вперед, словно готовый покинуть комнату по первому требованию. Он и сам не заметил, как принял эту позу, что разница в положении и в происхождении намного сильнее и глубже.

– Мы друзья, – напомнил Собран.

– Но вы никогда мне не доверяли и не доверялись.

На это Собран возразил, что просто уважал ее личную жизнь. Два аргумента повисли в воздухе. И хотя Собран был только слугой Авроры, он обладал смелостью излеченного человека.

– Напишите этому хирургу, пусть он приедет сюда. Обещайте ему состояние.

– Он младше меня и напуган не меньше. Я видела, как он вспотел, когда говорил об операции.

– Тогда вы будьте смелее, ободрите его.

Аврора коротко и сухо рассмеялась, затем положила голову на изогнутый подлокотник дивана. Так она напоминала мадам Рекамье [33]33
  Рекамье, Жанна Франсуаза Жюли Аделаида (1777–1849) – знаменитая красавица, хозяйка литературно-политического салона.


[Закрыть]на одном из портретов работы Жака Луи Давида, только в объемной, вычурной одежде, которой было столько же лет, сколько и самой Авроре.

– Тогда вы раскроетесь мне, Собран. Сейчас же. Каждый ваш секрет я унесу в могилу.

Аврора злилась на Собрана не только потому, что тот переживет ее. Она любила его, и не просто как друга, и смотрела сейчас взглядом загнанной в нору лисицы. В любой момент она готова была признаться во всех чувствах к Собрану или же в подозрениях на его счет.

– Заключим сделку, Аврора: вы вызываете сюда хирурга, он делает вам операцию, и, если выживете, я открою вам свои секреты. Обещаю.

– Расскажете то, чего никому не рассказываете?

– То, чего не рассказывал вам.

– То, чего никому не рассказываете, – повторила Аврора.

– Хорошо: то, чего не расскажу никогда и никому.

Женщин в комнате почти не было, те из них, кого Аврора просила остаться, стояли в дверях, пока баронесса раздевалась. Няня Поля вошла, неся в руках таз с водой, уронила его, убежала. Кипяток дымился на полу – на превосходном турецком ковре вдвое старше Авроры.

Хирургу помогали второй хирург и двое мужчин – их рук не хватало, чтобы держать Аврору. Пришлось позвать лакея. Тот лег поперек ее ног и проплакал всю операцию.

Приготовления. Сколько льна! Аврора взобралась на стол, накрытый старым стеганым одеялом. В комнате горели все до единой свечи в канделябрах, а портьеры не просто открыли – их скрутили, так что они стали напоминать витые колонны по сторонам от окон.

Авроре показалось, будто она идет на собственную казнь. Огляделась, как бы ища путь к отступлению. Хирург, совершенно бледный, встал над ней. Аврора не захотела смотреть, как врач раскладывает инструменты. Кто-то набросил ей на лицо платок, словно бы она умерла. Да она и была мертва.

Аврору напоили бренди, так что напиток чуть не выливался у нее из горла.

Баронесса ощутила движение воздуха на груди, когда ее раздели до конца, слышала, как мужчины переговариваются, чувствовала их прикосновения. Потом ее крепко взяли за руки и плечи. Хирург Начал резать.

Всякий раз, когда он останавливался, Аврора теряла сознание, но из обморока ее выдергивал новый приступ боли. Тогда она кричала через кожаный кляп. Хирургу пришлось попотеть: пораженная недугом грудь сильно уплотнилась. Каждое движение ножа в плоти Аврора чувствовала очень ясно – вот поперечный надрез, два круговых. Грудь удаляли по кусочкам, будто разделывали подгоревший пирог.

Скальпель задел кость. Получилась трещина.

Насквозь мокрый, липкий платок убрали с головы Авроры. Лицо хирурга было в крови и в слезах. Аврора сама не заметила, как стала утешать врача, шепча, мол, все так и должно быть.

Рану прикрыли, а саму Аврору отнесли на кровать – в комнату, черную от темноты, словно залитая чернилами страница. В тело баронессы проникла и поселилась там ужасная боль.

Сын Авроры вошел в комнату, когда служанка кормила его мать с ложки бульоном из ягнячьих почек – густой сероватой, но вкусной жижицей.

Аврора подняла руку – здоровую, ту, которой могла шевелить, – останавливая служанку. Элен пролила немного бульона на ночную кофточку хозяйки и, извинившись, принялась промокать пятно салфеткой.

– Кто приехал? – спросила Аврора.

Окно было чуть-чуть приоткрыто, чтобы впустить в комнату весенний воздух, и она слышала, как кто-то прискакал на лошади. Не прибыл в карете, а значит, это не барон, которого Аврора ждала в любую минуту.

– Это мсье Жодо. Мама, он приезжал прежде несколько раз, но ты была больна, а потом апатична.

– Апатична? – рассмеялась Аврора.

– Да, мама. Ты ничем не интересовалась, к тому же постоянно грустила. Разумеется, я говорил с ним, сообщал о твоем состоянии – порой ежедневно. А когда тебе было особенно плохо, мы оба сидели у твоей постели… надеюсь, ты не возражаешь, – буркнул Поль. – Ведь мсье Жодо – мой друг!

– Мне только радостно от этого, дорогой. И оттого, что вы оба сидели у моей постели, – Она начала с трудом подниматься. – Скажи, пусть подождет меня в гардеробной. Элен, – обратилась Аврора к служанке, – чистую ночную рубашку и халат.

Поль вышел из комнаты.

Через дверь между спальной Авроры и ее гардеробной Собран видел, как две служанки заправляют постель хозяйки: чопорно и церемониально, будто Аврора умерла, будто комната – монастырский лазарет, в котором готовится смертный одр для следующего инвалида. Но вот она, Аврора, – здесь, чуть менее худая и восковая в лице, чем в прошлый раз, когда Собран вместе с Полем сидел у ее кровати. Тогда была оттепель, и подтаявший снег, сползая с крыши, бухался на каменные подоконники. Снег шлепал, Аврора дышала, и Собран читал Полю на память Псалмы Давида.

Аврора надела на голову кружевной чепец, сплетенный, пока она болела. Женщина возлежала на оттоманке – она чуть подобрала ноги, приглашая Собрана присесть рядом.