Текст книги "Искушение винодела"
Автор книги: Элизабет Нокс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Искры огня. Лучи солнца пронзают кроны деревьев.
Карета тряслась, и Аврора постучала в подвешенную к потолку колотушку, давая знак кучеру. Тот придержал лошадей и, открыв люк, заглянул внутрь экипажа заспанными, опухшими глазами. Аврора дала ему время отоспаться и разбудила только что, а потому сонное лицо привело баронессу в ярость. Как посмел этот тип дрыхнуть посреди бела дня, когда ее собственный мир рвался в клочья, будто паутина под ударами градин!
Аврора велела остановить карету и высадила каменщика, забыв поблагодарить за помощь. Тот лепетал на ходу: «Баронесса! Как же, ну как же?» – горя желанием узнать, что она такого увидела.
Когда Антуан вышел, Аврора велела ехать дальше. Откинулась на заднюю стенку кареты с мягкой обивкой.
На дороге что-то взорвалось. Сначала баронессе показалось, будто сквозь виноградные лозы она видит растекающееся пятно крови, а в нем – искры огня. Каменщик долго смотрел в том же направлении, а потом, решив, что кто-то стрелял в них, прижал баронессу к земле.
Аврора не стала сопротивляться, только развернула голову так, чтобы не потерять из виду гребень холма – хотела узнать, в кого же все-таки стреляли, если не в них… и заметила падающего лебедя. Затем просто отказалась верить глазам, которые видели просто огромного лебедя. Снова раздался треск – крылья раскрылись: бледные, словно два смотрящих друг на друга зеркала в солнечный день. То падал ангел. Он приземлился вне поля зрения Авроры. Собран двинулся к нему, лег рядом и тоже пропал из виду. Мочевой пузырь Авроры свела внезапная судорога, и она обмочилась. Каменщик что-то зашептал на ухо баронессе, но она оттолкнула его, хмыкнув. Посмотрела на Собрана: старый друг поднялся на ноги и, отойдя к перечному дереву, стал смотреть на дорогу. Затем отошел к столу, где зажег лампу – ею он поводил из стороны в сторону, будто сигналя кому-то. Сел в кресло, распустил узел на шейном платке и промокнул щеку. Кажется, он с кем-то беседовал. Да, точно, Собран разговаривал с кем-то. Даже наклонился, чтобы послушать ответ собеседника, глядя куда-то на восток – точно по линии над головой Авроры. Пиджак у него на спине порвался – баронесса видела белую выступившую пузырем рубашку. Довольно долго Собран оставался неподвижен. Глянул – коротко – вниз, встал и медленно подошел вплотную к чему-то, что лежало на земле и на что он смотрел. Нагнулся и во второй раз пропал из виду.
Аврора схватила Антуана за руку.
– Бежим! Сейчас, – сказала она.
Они побежали, согнувшись вдвое, меж рядов виноградника, потом вдоль стены у дороги. Один раз Аврора оглянулась на гребень холма, увидела дерево, стол, белый навес и пограничный камень, похожий на широкоскулого сторожевого пса, сидящего на задних лапах. Антуан с Авророй добежали до поворота, за которым в длинной дубовой аллее дожидалась хозяйку запряженная карета.
Не доезжая до шато, Аврора велела кучеру еще раз остановиться там, где дорога проходила возле реки. Покинув карету, баронесса вышла к самому берегу. Вода была непрозрачна и отражала небо с его плавным переходом цветов от розового и золотого к белому, невинная, будто младенец в колыбели. Аврора вошла в нее, желая омыть юбку, затем стала двигаться быстрее – впереди нее побежали круги, а встречные волны били в живот, в обезображенную грудь.
Тут ее схватили и силой вытащили обратно на берег. Кучер, заливаясь слезами, вернул хозяйку к карете, умоляя подумать о муже и сыне. От слуги пахло колбасой, которую он припас на завтрак и съел, пока правил каретой. Слуга усадил хозяйку в экипаж, укутал в пальто и, вернувшись на козлы, погнал лошадей дальше, к дому.
Такова была история, рассказанная кучером и облетевшая округу, почти не изменив содержания. Кучер рассказывал, что всю ночь прождал баронессу возле кареты, спрятанной в дубовой аллее за северо-восточным склоном Кло-Жодо. На рассвете баронесса вернулась, но не одна, а с каменщиком Антуаном Лоделем – его они высадили по дороге за Кло-Кальман. Баронесса велела снова остановить карету у реки, в которую бросилась без колебаний и даже не помолившись.
Лишь спустя месяц новость об этой попытке самоубийства достигла Собрана, которого от мира отрезало ужасное горе.
Собран поднял из колодца ведро воды и стал умываться. Из винодельни вышел Батист с ружьем и спросил отца: «Ты опять не спал всю ночь?» – указав носком сапога на лампу возле ног Собрана. Отец изучающе посмотрел на сына, выражение лица которого полностью копировало отцовское, разве что не несло следов вины и познания.
– Ты сам-то хорошо спал? – спросил винодел.
– Хорошо, – ответил Батист, а после недолгого размышления добавил: – Вчера ведь была та самая ночь, да?
Пришло время лгать. А солгав, Собран понял, что уже не сможет говорить правду.
– Я убил человека, – «признался» он после долгого молчания. Эту легенду он заготовил несколько лет назад, но нужды в ней до сих пор не испытывал. – Я тогда еще воевал. Это случилось в ночь перед тем, как пожар заставил нас покинуть Москву… там был австрийский пехотинец и женщина, русская женщина. Беременная… – Собран столкнул ведро в колодец. Ручка ворота бешено завращалась, и, когда внизу раздался всплеск, винодел сказал: – Я не хочу говорить об этом. Скажу только, что поступил неверно.
Правда, настоящая правда, была хуже. Собран живо помнил ту женщину и то, что с ней сделал. Намного четче, чем мертвых ос и засохшие груши в горшке у ее кровати, которые принял за знак от своего брошенного благословенного покровителя. Теперь же отец врал сыну, будто отнял жизнь у человека, спасая честь женщины, но этим обесчестил ее вновь.
– Ты еще кому-нибудь рассказывал об этом? – спросил сын.
– Батист Кальман знал. А тебе я говорю об этом, потому что ты уже взрослый.
Свободной рукой Батист взял отца за руку и повел в дом завтракать.
Они пили кофе с молоком, когда к дому подъехал экипаж – собственный экипаж семьи, груженный ящиками. Кучер спрыгнул с козел, чтобы распахнуть дверцу, но его отпихнул Леон. Слуга на секунду опешил, затем спустил сходни, подал руку Селесте и Аньес. Селеста задумчиво улыбалась, а Аньес была бледна, глаза ее глубоко запали.
Собран с сыном наблюдали за этим из утренней комнаты, затем спустились в прихожую. Собран подхватил Селесту под руку.
– Ах, дорогой, дай же хотя бы шляпку снять, – похотливо улыбнулась Селеста, не стесняясь присутствия сына и дочери.
Собран отпустил ее.
– Да ты и дня не пробыла в Сен-Флорентине, так скоро вернулась, – упрекнул он жену.
– Ты прав. Мне не понравилось.
– Что с Леоном?
– У него желчь поднялась. Мы слишком быстро ехали.
– А что не так с минеральными водами?
– Ты слышишь, Аньес? Твой отец не желает нас видеть.
– Я рад, что вы дома, но здесь пока очень жарко, да и ковры со шторами еще не на месте.
Обойдя мужа, Селеста поцеловала сына.
– Я освежусь, – сказала она, поднимаясь по лестнице. – Идем, Аньес.
– Одну минуту, мама.
– Сию же секунду, дорогая, – обернулась Селеста и протянула руку.
Аньес обернулась на отца – тот спешно сказал, что будет на винодельне, и дочь побежала вслед за матерью.
Когда выдалась возможность, Аньес сообщила отцу, что и понятия не имела, будто матери не понравилось на курорте, однако через два дня после прибытия Селеста велела собирать вещи. Аньес нашла себе уйму занятий: разучивала с одной знаковой новое произведение для пианино, успела два раза искупаться, сходила с дядюшкой в лес посмотреть на светляков… Их втроем приглашали на ужины, где Селеста вела себя вполне благородно; потом последовало приглашение на пикник, но Селеста с Леоном внезапно засобирались домой. И ничего не объяснили даже по дороге назад.
Один раз матери сделалось дурно. После была шумная ночь на постоялом дворе в Преси-су-Тиль: какие-то люди все приходили и уходили. Но самое странное случилось на небольшом постоялом дворе в Алузе: владелец очень удивился, увидев таких гостей, однако мать что-то соврала ему про чистку ковров и штор. Никто даже не спросил, почему, если дома пока беспорядок, Жодо просто не поселились на время у Антуана и Софи. Мать и дядюшка Леон начали ссориться, и по ночам Аньес слышала, как эти двое буквально рычат друг на друга в соседней комнате.
Всю дорогу от Алуза до дома мама с дядюшкой так и не заговорили.
Собран застал Леона у себя в кабинете за столом. Брат писал письмо, плотно укутав шею платком, – завернулся в него по самые уши (должно быть, его снова продуло). Собран задал пару вопросов.
– Позволь мне сначала закончить письмо. – Леон развернулся к старшему брату. – Это срочно. Потом я в твоем распоряжении, – отвечал он, глядя на своего кота, который в это время стоя полудремал у камина, где горели бумаги. Избалованное животное отказывалось ложиться на голые доски, пока ковер сушился.
– Там пара писем от Алины, – сказал Леон.
В огне горело более чем пара писем.
Выйдя из кабинета и почти закрыв дверь, Собран услышал, как Леон произнес:
– Прости, Собран.
Обедать сели раньше обычного. К столу спустились Аньес и Батист. Служанка сообщила, что у Селесты разболелась голова и хозяйка решила принять ванну. В дверь к мсье Леону стучали, но он не ответил.
Собран велел подавать на стол. Взял ложку (сначала схватил всей пятерней, будто крестьянин, затем – как положено по этикету, и все чтобы подразнить Аньес), однако к еде не притронулся. Он смотрел, как круги жира на поверхности бульона сливаются, образовывая желтоватые линзы. От усталости у Собрана кружилась голова, и он, отложив ложку, надавил себе на темечко, словно пытаясь закупорить череп пробкой.
– Что это было? – спросил Собран.
– Отец? – позвал Батист.
Но Собран его не услышал – он не слышал вообще ничего. На него опустилась тишина, как после орудийного залпа Сняв с воротника салфетку, Софан встал из-за стола и поднялся к себе в комнату. Дверь к Селесте была чуть приоткрыта – Собран отворил ее пошире и услышал плеск воды в цинковой ванне. Золотистые локоны разметались по простыне, накинутой на край ванны. Она томно вздохнула, пожала плечами, но мужа не заметила, не обернулась. Тогда Собран пошел в комнату Леона – дверь туда тоже оказалась приоткрыта. Собран распахнул ее.
Леон повесился на веревке, к которой крепилась люстра. Сама люстра, отвязанная, лежала на Шалу возле опрокинутого стула. Падая, стул задел и расколол подсвечник из матового стекла – свеча из-под него выпала, откатилась к письменному столу и лежала сломанная, будто на нее наступили.
Собран вошел в комнату, закрыл за собой дверь и тяжело прислонился к ней.
С ноги Леона свалился ботинок. Совсем новая, едва потертая подошва смотрела вверх, на Собрана. Чулок сполз с голой ноги Леона – с обмякшей, безвольно висящей, будто у статуи какого-нибудь святого, возносящегося к небу. Носок и пятка чулка окрасились от полинявшей стельки новой обуви. Веревки на сломанной шее видно не было – она терялась в складках шейного платка, который Леон так и не снял. Взгляд самоубийцы был направлен вниз, туда же, куда словно бы стремился язык, от которого к полу протянулась тугая прозрачная нить слюны.
На комоде лежало одно-единственное письмо. Собран взял его сначала одной рукой и тут же поспешил ухватить листок второй – обе тряслись столь сильно, что казалось, будто они борются с прощальным посланием, где Леон писал:
Брат!
Я старался оправдать оказанную мне милость, пусть и милосердие твое, лишенное дружбы, явилось обычнейшей жалостью, мною не заслуженной. Я злоупотребил твоим гостеприимством, я трус, который желает исповедаться, но боится сказать тебе все в лицо. Бог знает, что за человек я был десять лет назад, когда послал ко мне ангела. Зачем мне велели спасать свою жизнь, не запретив более грешить?
Я следую нечестивою дорогою похоти. Я виноват. Это я убил сестру Алины Женевьеву. Она доставила мне удовольствие, получая которое я себя ненавижу. Следующей была Мари Пеле – моя полюбовница, раскрывшая преступление.
Так зачем Бог…
Леон зачеркнул слово «сохранил», написав вместо него «спас».
…мне жизнь, зная, что, даже раскаявшись и сожалея о содеянном, я предам Его? Чего ради Он спас меня столь чудесным образом? Явление ангела стало вехой, отметкой в грошовой книге моей жизни. Когда-то мне доставляло радость произносить: Да пребудет воля Твоя, да только позже благое в Божьем промысле для меня пропало. Зачем Он создал меня таким? Я же любил бедную, невинную Алину, но я и стал…
Под конец почерк Леона стал убористым и бережливым, однако места все равно не хватило, и Скомкав письмо, Собран сунул его в карман, вышел из комнаты и стал спускаться по лестнице. Одолев первый пролет, он тяжело сел на площадке – ноги не держали. Через несколько минут в коридоре показался Батист. Заметив отца, он взлетел по лестнице, опустился рядом и спросил:
– Отец, ты не заболел?
Собран притянул сына к себе и прошептал:
– Твой дядя повесился. Пойди приведи Антуана и Софи.
Подняв отца на ноги, Батист позвал Аньес. Вместе дети отвели Собрана к столу и усадили в кресло во главе стола.
– Иди уже, – махнул отец рукой сыну.
Батист выбежал из комнаты, но в коридоре задержался – решил проверить все сам и поднялся на второй этаж.
– Отец, у тебя такие холодные руки, – сказала Аньес.
– Сейчас пройдет, – ответил Собран.
Дочь разминала ему ладони и пальцы, пристально глядя в лицо. Спустился Батист. Проходя мимо двери в столовую, он обернулся – кровь совершенно отлила у него от лица.
– Иди, – повторил Собран.
Батист ушел.
Собран сидел на стуле у изножья кровати, пока женщины омывали тело Леона. Аньес, которая никогда в этом деле не участвовала, держала кувшин и полотенца. Комнату освещали свечи, а за задернутыми шторами догорал розовый закат.
Селеста отжала полотенце над тазом.
Служанка приподняла Леону голову, а Софи стала снимать шейный платок. Ткань трещала, с трудом отходя от тела: слишком глубокий след оставила веревка на шее. Софи вздохнула, дыхание ее затрепетало, будто пламя свечи, потревоженное ветром. Затем она расстегнула на теле младшего брата рубашку, и вместе со служанкой они обнажили торс Леона. Настала очередь Селесты.
Со своего места Собран заметил на шее у Леона не только следы от веревки, но и синяки, походившие на грязный ворот. Точно такие же Собран видел на шее брата в то далекое утро, когда Леон одевался у очага на кухне в старом доме. В утро, когда нашли убитой Женевьеву Лизе. И вовсе не немытость брата поразила тогда Собрана, как он теперь понимал, а понимание, что Леона кто-то душил. Тогда старший брат синякам значения не придал.
Женщины по очереди омыли тело Леона под мышками, затем сняли с него штаны и перевернули на живот, чтобы отмыть ягодицы и промежность от испражнений.
Аньес плакала. Слезы скатывались по лицу и падали с подбородка в таз, смешиваясь с чистой водой.
Священник в Алузе отказался хоронить Леона на кладбище при церкви, полагаясь на Собрана больше, чем на кого бы то ни было, и надеясь, что он не окажется ханжой, не станет нарушать законов святой церкви. Это попросту неверно, когда спасенные станут ждать второго пришествия бок о бок с непрощенными.
Исключений быть не должно.
Софи, плача, просила священника смилостивиться. Селеста же отступила от святого отца, подняв подол юбки, как если бы обходила лужу грязи или кучки навоза, затем, сложив руки, посмотрела сквозь священника, сквозь выбеленную стену ризницы и дальше – как будто бы даже через маленькое поле памятников. Святой отец поразился этому взгляду, не ведая, что таким образом Селеста уходила от споров.
– Святой отец, Леон четыре года провел с монахами, всю жизнь ходил в церковь – именно в эту церковь, больше тридцати лет, – сказал Антуан.
Священник кивнул, понимая. К тому же семья Жодо подарила новую статую святой Варвары, стоявшую сейчас у алтаря. И тем не менее…
– Это невозможно, – отказал святой отец. – Мне жаль, но больше доводов я не стану слушать.
– Старый отец Леси нашел бы способ обойти правила, – Собран повел руками, словно захватывая что-то в кольцо, а потом разомкнул круг, будто выпустив кого-то на волю.
– Не в этом случае. У нас много места для некрещеных младенцев внутри стен церкви, вам следует довольствоваться этим… – Через окно святой отец указал на участок земли за сломанной каменной стеной позади церкви, – Гроб вашего брата можно зарыть под покойницкой, и я буду молиться за душу Леона. В честь вашей семьи, мсье Жодо, мы будем звонить в колокола, но… ваш брат должен быть похоронен за пределами кладбища при церкви.
Если это последнее слово святого отца, сказал Собран, то после похорон Леона он ни живым, ни мертвым не пересечет более порога церкви. Сказав так, Собран надел шляпу и вышел из ризницы. С покрытой головой он прошагал через все святилище к дверям, а там – наружу, на солнце.
– Если не похороните Леона на кладбище, сюда больше не придет не только Собран, – заявил Антуан и, взяв Софи с Селестой под руки, развернулся и последовал за шурином.
Леона похоронили в сухой могиле среди ежевики, подле трех других деревянных надгробий за церковной стеной.
Три дня спустя объявились Собран, Батист, Мартин и Антуан и стали ломать стену. Сыновья Антуана подвезли на телеге камни. До полудня мужчины перестраивали церковную стену, начиная от задних ее углов. К Собрану присоединились друзья из деревни. Все работали в одних рубашках и сильно потели.
Софи, Селеста и ее старшие дочери принесли обед: хлеб, сыр, лук, колбасу и молодое «Жодо-Кальман». Пока мужчины отдыхали, из церкви вышел священник – в третий раз он попытался отговорить смутьянов. Страшно ругался… Антуан предложил святому отцу выпить.
В час дня работа возобновилась, и к закату новая стена была готова. Теперь граница между могилами отпетых и неотпетых проходила только там, где на кладбище повышался уровень земли, подобно тому, как повышается уровень воды в ванне, когда в нее погружается тело, – там тела мертвых веками, поколение за поколением вытесняли почву. Холмик, под которым покоилось тело Леона, окружала насыпь, оставшаяся, когда мужчины выпалывали ежевику.
При гаснущем свете они сняли плотные рукавицы, сложили инструменты в телегу Антуана, умылись в поилке для лошадей у покойницкой и, надев куртки и шляпы и пожав друг другу руки, разошлись по домам.
Собран, заметив на дороге Поля де Вальде, выпрямился, оторвался от дела – он показывал работнику, как правильно подрезать лозу, – и помахал рукой Полю. Тот подъехал к винограднику, спешился. Один из работников тут же поставил наземь корзину для сбора урожая и подхватил поводья лошади. Обнажив голову, молодой граф приветствовал своего винодела с некоторым трепетом во взгляде.
– Отчего ваша мать не желает меня видеть? – спросил Собран, опуская приветствие.
Поль водрузил на место головной убор и, взяв Собрана под руку, отвел его в сторону.
– Вы мудрее меня, – сказал Поль.
– Не надо меня умасливать.
Поль зарделся.
– Мне хотелось бы говорить. – Он оглянулся на ближайших работников, склоненных над корзинами, полными красных ягод. – Кстати, слышал, вас и вашу супругу можно поздравить…
Собран молчал.
– Вновь, – добавил Поль, к чему его побудило отсутствие реакции со стороны винодела.
Лицо Собрана оставалось прежним, непроницаемым.
Тогда Поль решил надавить на то, что считал своим преимуществом. Понизив голос, он произнес:
– Мама больна, потому что потеряла ребенка. Это произошло на раннем сроке и, как мне сказали, настолько легко, насколько легко подобные вещи случаются.
– Это имеет отношение к слухам?
– Каким слухам, мсье Жодо?
– Слухам о том, что шесть недель назад она рано поутру бросилась в реку, желая утопиться.
Настала очередь Поля впадать в молчание. Он-то надеялся, что Собран воспримет весть о выкидыше как нечто личное.
– Выкидыш у вашей матери случился до или после того, как она бросилась в воду?
– После, – пробормотал Поль. – Маму спас кучер. Барон Леттелье узнал обо всем раньше меня. Новость дошла сначала до всех слуг, последней – до моей няни и только от нее – до меня. – Поль заступил Собрану дорогу, посмотрел ему в лицо. – Я не знаю, отчего мама решилась на подобное. И почему не выразила соболезнований по поводу кончины вашего брата. Узнав о том, что мсье Леон убил себя, она рассмеялась. Рассмеялась и сказала: «Бог предполагает, человек располагает».
Сам Поль явно побаивался повторять за матерью такое богохульство, но виду не подал.
Собран закрыл лицо ладонями и стал нещадно тереть его.
– Я знал, что вы поймете суть маминых слов, – обиженно и завистливо произнес Поль.
– Тем более она должна принять меня.
– Этим утром она отбыла на минеральные воды в Сен-Флорентин. Здесь слишком жарко. Барон отослал ее туда, он христианин и не приемлет вида страданий. Батист говорит, что мадам Жодо сейчас тоже на минеральных водах с вашей сестрой. Я бы побеспокоился за мадам – ей уже за сорок.
– Осторожнее, Поль.
Но Поль продолжал – он жалил, словно оса, потому что был зол на старших и на их секреты.
– Когда я сообщил маме, что у вас ожидается пополнение в семействе, преподнеся это как благую новость после дурной – о смерти вашего брата, – она сказала, будто вы, должно быть, Ной, выполняющий святую миссию: заново населяете свои территории.
– Будет уже, прекратите. Здесь не место для передачи оскорблений от вашей матери или замечаний по поводу возраста моей жены.
Поль закрыл рот, плотно сжав губы, так что побелело вокруг губ. Потом он сказал:
– Я пересказываю оскорбления лишь затем, чтобы вы все же объяснили, в чем суть дела.
Собран положил было руку графу на плечо, но юноша стряхнул ее.
– Вы подвергаете ее жизнь опасности!
– Мсье… – обратился к Полю Собран, дабы вернуть того на землю. – Мы с вашей матерью не любовники и не ссорились, если вы об этом.
Поль думал, будто мать потеряла ребенка, которого зачала не от барона, а от Собрана, и потому завидует очередной беременности мадам Жодо. И вот Собран отрицает свою причастность к беременности матери. Как бы то ни было, в одном Поль остался уверен. Он сказал:
– Причина ее несчастий – в вас.
Собран покачал головой.
– Прошло еще так мало времени с тех пор, как она избежала смерти. Учтите тот ущерб, что доставила ее женственности операция, учтите выкидыш – одно накладывается на другое…
– Нет, она несчастна из-за вас, Жодо. Все в округе считаются с вашими чувствами, забавами и мнением. Из-за вас Антон Ватье построил винный погреб, продав коров и забросив сливовый сад, который держал еще его дед, отведя доброе поле под виноградники. Из-за вас святую Варвару в церкви чтут вперед святого Винсена, покровителя вина. Она – покровительница канониров, и это дань памяти вашему другу Кальману, я прав? Из-за вас Лизе и Лодели не ходят в церковь уже месяц, даже женщины. Не говорите, будто не знаете о силе вашего влияния.
– Думаю, я знаю, из-за чего хворает ваша мать, – и это еще одна причина, по которой я должен ее видеть.
– Слишком поздно. И да – вы знаете, а значит, лжете мне. Ущерб ее женственности, говорите?! – выплюнул Поль, – Вы бы еще меня по голове похлопали. Думаете, я поверю, будто моя мать желала умереть из-за попорченной фигуры?
Поль начинал привлекать внимание. Работники уже поглядывали на них из-за лозы, будто лисы из кустов. Собран даже чувствовал жадность, которую излучали их взгляды.
– Поль… – начал он.
– Мой двоюродный дед был вашим покровителем. А что осталось мне? Домашняя прислуга, старухи, девчонки, хромой старик, присматривающий за садами, и один-два конюха. Благодаря вам у меня приличное состояние, но у меня есть – что? – немецкий, латынь, модные шляпы, мать, которая не желает объяснять причин своего отчаяния, и…
Собран заметил, что Поль пришел к какому-то решению.
– …еще Аньес, которая собирается уйти в монастырь, потому что ее дядя покончил с собой, а мать сошла с ума.
– Что ж, – шутливым тоном произнес Собран, – Аньес первой вернется в лоно церкви, чтобы искать там призвание. – Он махнул графу рукой. – Ступайте, садитесь на лошадь и скачите к Аньес. Ухаживайте за ней, делайте все, что угодно. Только перестаньте кричать на меня. – Уже поворачиваясь к графу спиной, он добавил: – Надеюсь, ваша мать поправится.
Поль надел шляпу, потом сдернул ее и швырнул оземь. Зашагал обратно к лошади, ругаясь, к немалой забаве работников Собрана. Вырвал уздцы из рук человека, сторожившего кобылу, и, запрыгнув в седло, поскакал прочь.
Аврора сидела на каменной скамье в хорошо освещенной нише, которую окружал тисовый забор с резьбой под каменную кладку. Журчал фонтан, брызги которого взлетали над ухоженными персиковыми деревьями.
Баронесса читала книгу – вновь Гюго, – но сейчас отложила ее на колени страницами вниз. Достала из кармана краюшку хлеба, разломала и веером бросила крошки на гравий и на скамью напротив. Аврора смотрела на эту скамью превосходного мрамора и мысленно представляла, что она не пуста, а занята… Поместив же на место пустоты фигуру, баронесса решила одно уравнение, которое больше нравилось ей нерешенным: если на свете есть ангелы, то есть и Бог. И так, размышляя о своем атеизме, она схватилась за воздух, за пустое место там, где раньше была грудь.
Послышались шаги – шли двое, молча. Аврора признала в них Софи Лодель и Селесту Жодо, хоть лица женщин скрывали поля шляпок. Обе заметили баронессу, свернули к ней. Софи даже приветственно подняла ручку – столь же вежливо и тактично, сколь и в предыдущий день, когда они втроем встретились у ванн. Аврора пригласила дам присесть рядом, и те приняли приглашение. Садясь, Софи и Селеста наклонили зонтики так, чтобы солнечные лучи по-прежнему не падали им на лица. Лучи же, проходя сквозь украшенные бисером края зонтика Софи, создавали причудливые узоры на корсаже ее плиссированного платья. Селеста, будучи в положении, надела платье более легкое. И свободное.
После обеда, поведала Софи, они с Селестой ходили на реку, но еще не купались. Рассчитывали завтра совершить экскурсию на соляные ручьи.
Селеста сказала, что ей тут несколько холодно, и попросила Софи принести шаль. Разговорчивости у золовки заметно поубавилось. Пропала и оживленность. Софи нисколько не смутилась, не испугалась, она просто заглянула в глаза Авроре, и у самой у нее взгляд потяжелел. Извинившись, сестра Собрана отправилась исполнять просьбу Селесты.
Мадам Жодо закрыла зонтик и, воткнув его кончиком в гравий, сложила руки на ручке. Шляпка на ней походила на колпак маяка, глаза – на факелы за полусферами линз. Селеста спросила:
– Кто ваш портной?
Аврора назвала имя человека из Отуна, на провинциальный вкус которого барон постоянно жаловался.
– Передайте ему мое восхищение, – высказалась Селеста, оглядывая грудь Авроры.
– Да, – ответила баронесса, – ущерба незаметно. Мой портной большой мастер. И умеет молчать. – В самом деле, – кивнула Селеста.
– Прошу, примите мои поздравления, мадам Жодо.
Улыбнувшись, Селеста погладила живот.
– Счастливое бремя, – сказала она. – Хотя вынашивать ребенка в жару тяжело.
– Когда выходит срок?
– В феврале. Малыш не увидит солнца до самого крещения.
– Как же вы это проделаете? То есть крестите ребенка? Поль говорит, что мсье Жодо и местный священник повздорили.
– Мы собираемся в Шалон-на-Соне. Будет Алиев еще одна крестная дочка.
У Авроры волосы зашевелились на голове. Ей вдруг сделалось холодно – в одежде да под солнцем.
– Ох нет, все верно, Алина мертва, – поправилась Селеста тоном немногим живее, чем вода, готовая обратиться в лед. Женщина с минуту подумала и высказала мысль: – Может быть, вы окажете нам честь?
– Разумеется, мадам. Однако вы, должно быть, знаете, что между мной и церковью была не то чтобы ссора, а некое холодное взаимное отторжение. И потому я ни разу не становилась крестной.
– Мы никогда не забудем вашей щедрости, вы спонсировали обучение Сабины.
Аврора признала факт, кивнув.
– И поскольку вы не религиозны, уверена, вы как-то иначе посмотрите на то, что ребенок у меня в утробе – не от мужа.
Аврора сидела, сложив руки на коленях, будто связанная птица. Книга вдруг начала сползать, но баронесса успела ее подхватить.
– Простите? – переспросила Аврора.
– Что ж, все улажено. – Коснувшись живота, Селеста улыбнулась. – Счастливый малыш.
Аврора шевелила губами, сил извлечь хоть звук не хватало.
Селеста поднялась.
– А вот и Софи, несет мне шаль, – Она раскрыла зонтик и положила его ручкой на плечо, – Я знаю, баронесса, мой муж делится с вами всем.
И поэтому, надеюсь, вы не возражаете, что этим маленьким секретом с вами поделилась я сама?
Подошедшая Софи укутала плечи невестки шалью. Селеста подала золовке руку.
– Идем дальше, дорогая?
Глядя в бледное лицо Авроры, Софи извинилась:
– Простите, баронесса, мне очень жаль.
Селеста, сияющая и величественная, притворилась, будто не слышала этого, и потянула золовку за собой.
Никто ни с кем не разговаривал. Собран сказал себе, что Аврора справится сама. Аврора же составляла письма – но только в уме. У Собрана и Антуана к ней были вопросы, однако ее самой рядом не было. Из Сен-Флорентина она отправилась в имение барона, оттуда – в Париж, где намеревалась перезимовать. Поль присоединился к ней, покинув Аньес так и не целованной. Селеста расцвела и вместе с младшими дочерьми отправилась к Сабине в Шалон-на-Соне. Собран перевез третью книгу и одежду в свою комнату над бродильней в Вюйи, оставив на целую неделю за себя старших сыновей. Он не дожидался возвращения Авроры, не искал домашнего уюта, не думал о рождении здорового ребенка или о примирении с церковью. Он только ждал лета, когда придет тот единственный, кому можно будет показать прощальное письмо Леона.
Одной декабрьской ночью Собран умудрился заснуть, хоть за окном бушевал ветер и снег, сухой как соль, скребся в ставни. Чуть позднее винодел пробудился. Ветер стал сильнее, а одна из ставен отошла и теперь стучала: ударялась сначала о каменную стену, а потом… нет, не о каменный подоконник, обо что-то мягкое.
В ставни постучали.
Собран выбрался из постели, подошел к окну. Точно, одна ставня оказалась открыта, а за ней и за стеклом Собран увидел своего ангела. Тот руками и ногами держался за каменную раму и подоконник. Черные волосы разметались, будто лоскуты разорванного знамени. Винодел распахнул окно – тогда же отворилась вторая ставня, ударила Заса, и тот упал в снег, но мгновенно поднялся. В один прыжок он снова был на подоконнике. На снегу остался размытый силуэт, ничем не похожий на снежных ангелов, каких рисуют дети.
Зас ворвался в комнату мимо Собрана, а тот быстренько закрыл сначала одну створку окна, затем вторую, у которой треснули две секции стекла.
Зас тем временем растянулся на полу у камина, дул на тлеющие угли. Теперь, при закрытых окнах, только эти огоньки давали свет в комнате. Собран зажег свечу.
