Текст книги "Искушение винодела"
Автор книги: Элизабет Нокс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
1835
FLORASION [35]35
Цветение вина (фр.)
[Закрыть]
Ночь выдалась жаркая. Кровать стояла далеко от камина, который Собран затеплил только ради света – вместе со свечами у двери на лестницу. Дверь он запер на засов. В другом конце арсенала под двускатной крышей еще одни – большие, двойные – двери открывались к пропасти в двадцать футов глубиной, верхушкам деревьев и ночному небу. В комнате пахло пчелиным воском, которым полировали пол, затирая отметины, оставленные шпорами, обувными гвоздями и доспехами.
Собран только что вспомнил письмо от Афары (как нечто запретное) – оно вновь всплыло в памяти после долгих и непонятных спазмов самозабвения, иссушивших винодела, очистивших его, как песок очищает старую кольчугу. Сначала Собран заметил, что на дворе ночь, увидел ветви вишневых деревьев в открытые двери. Затем вспомнил: надо распробовать подарок от Заса, «Кабальери», игристое вино, которое готовят из белого винограда по шампанской методе. Принесенное из Финляндии, оно напоминало ликер.
Когда напиток ударил в голову, Собран и вспомнил о письме. Упомянул его при Засе, не подумав.
– Можно мне прочесть? – спросил Зас.
– Нет. То, что в нем, – только между мной и Афарой.
– Между вами я.
Собран солгал, будто письма больше нет. Он губил себя, истощал дюйм за дюймом. У него остался последний защитный рефлекс – откровенная ложь.
– Ты сжег его?
Собран открыл глаза. Голос Заса прозвучал как-то странно, будто, спалив письмо, Собран лишь вручил его ангелу.
– И если сжег, то, кроме Афары и меня, никто не узнает о его содержании. Ну, еще тот русский, писавший послание, инвалид Кумилев, – Собрану нравилось сознаваться, что письмо от Афары он получил, а значит, узнал о ее жизни.
– Если ты его уничтожил, оно отправится на Небо.
– Так рай полнится грязными письмами и похотливыми книжонками? Такими, которые люди обычно сжигают?
– На Небо отправляется все, что было уничтожено. В ад – все, что когда-либо было переписано. Рай полнится душами утраченных рукописей. Они похожи на сброшенную змеиную кожу: прозрачные, той же формы, что и змея, с оттиском чешуек. Но разрушить их – прекрасные, как листы золота, – невозможно. Есть среди них грязные письма, да, любовные записки, накладные, счета, сожженные поэмы…
Зас процитировал:
Имя, правление, статуи, клятвы —
Все проверяется временем.
Язык мой – камень, что единый со ртом.
А веки очей не увлажняют никак.
– Это одно из стихотворений Сафо, погибших при пожаре в Александрийской библиотеке. Перевод – мой.
– Из этого я заключаю, что в раю ты бывал не один раз со времен гибели Помпеи. И читать после того, как навестил Николетту, не перестал?
– Какой ты шустрый!
– Часто ты бываешь на Небе? Ищешь там пропавшую почту?
– Я возвращался четыре раза после ухода. В первый раз – когда читал все сожженное. Люцифер подумал, что нашему Отцу был угоден тот Пожар в Александрии. Мы не искали потерянных идей. Человеческих. Вы думаете за нас. Снова я вернулся, желая задать Богу вопрос – Он не ответил. Еще я приходил искать своего друга-человека – не могу сказать, будто нашел его. Потом приходил в рай по твоей просьбе, ища Николетту. И не спрашивай, Собран, о чем я хотел узнать у Бога или что сталось с моим другом.
– Думаю, не один из твоих «святых» и просто «отшельников» отправился в чистилище.
Зас покачал головой.
– Значит, – сказал Собран, глядя на ангела, – сжигая письмо Леона, ты отправил его на Небо?
– Да.
Собран рассмеялся. Никак ему не избавиться ни от памяти, ни от свидетельства.
– И ты отправишься в рай, чтобы отыскать письмо Афары? Поддашься любопытству?
– Нет. Спрошу ее, о чем она писала. Или заставлю говорить тебя.
– Прошу, не надо, – выдохнул Собран, когда Зас обернул его крыльями, а тепло ангельского тела охватило Собрана и обожгло подобно солнечным лучам, проходящим через линзу и сходящимся в одной точке. – Думаешь, я выдам тебе написанное только потому, что ты снова можешь возбудить меня? Ну что за ребенок!
Зас отпустил винодела, и тот тяжело упал на пол.
– Мне вдруг пришло в голову, – сказал ангел, – отправиться на Небо и поискать вторую страницу из письма Леона.
– Второй страницы не было, – похолодел Собран; член его остыл и сморщился.
– А я думаю, была.
– Нет. Леон слышал, как я поднимаюсь по лестнице, и…
– Почему ты не позвал на помощь и не обрезал веревку?
– Не знаю. Леон висел не шелохнувшись. Он уже умер.
– Где ты нашел письмо?
– На комоде.
– Где Леон писал его?
– Сидя за столом.
– На столе остался песок? У твоего брата было время, заслышав твои шаги, присыпать вторую страницу и спрятать ее в комод? Сколько ящиков в том предмете мебели?
– Он высокий, с зеркалом в полный рост человека.
– Итак, Леон не писал письма на комоде. Мне перечислить все детали? Твой брат повесился еще до того, как ты стал подниматься на второй этаж. Почему ты решил подняться?
– Хотел позвать Леона к обеду, – Собран покрылся гусиной кожей. Увидев это, Зас вздохнул с чувством, вместившим в себя нечто среднее между жалостью и радостью. – Нет, я слышал… – добавил Собран. – Нет, я понял: надо что-то услышать, потому как весь дом чего-то ждал, прислушивался. Я поднялся на второй этаж. Там заглянул в комнату к Селесте. В голове мелькнула мысль: с ней что-то не так. Дальше открыл дверь в комнату Леона.
– Вторая страница – у Селесты.
– Нет, – сказал Собран и зашевелился, желая прогнать страх, налетевший, словно рой жалящих насекомых.
Зас схватил Собрана и начал целовать, будто хотел насладиться вкусом его страха. Винодел познал порочность этого аппетита, когда его накрыло волной удовольствия. Но до того успел ощутить искусную игру чувственных губ ангела и жар тела, которым сейчас полностью владел.
Позже Собран отдал Засу письмо от Афары. Отдал, напомнив, что в письме – лишь ее мнение. Зас прочитал его, хмурясь.
И пока ангел читал, Собран провалился в сон. Его разбудила тяжесть в мочевом пузыре. Встав и помочившись на улицу через открытые двойные двери, Собран вдохнул предрассветный воздух и только тогда понял: в комнате тихо. В очаге остались угли да пепел. Ангел ушел.
На закате дня, когда в шато Вюйи давили виноград, Собран вернулся в арсенал, чтобы переодеться, а после вернуться к гулянке – к сыновьям, младшим дочерям, людям шато, к еде, музыке, танцам и ногам, омытым свежим виноградным соком.
Собран только вошел в полутемную комнату, снимая рубашку через голову, как наступил в лужицу ледяной воды. Ноги он только что помыл после того, как давил виноград, а лужа под ними была действительно холодна, в ней еще не до конца растаяли льдинки.
Освободившись от рубашки, Собран взглянул сначала на лужу, затем на Заса – с головы до пят покрытого льдом, так что волосы напоминали замороженный водопад. Ангел лежал на спине и как-то странно дышал. Правую руку он прижимал к левому боку, как раз над стигматами.
Собран подошел к Засу.
– Что случилось? – спросил он, прикоснувшись к рукам ангела. Заглянул Засу в лицо и увидел в глазах проблеск облегчения. Слишком ангел напоминал раненого, которого принесли с поля боя.
Собран отнял руки Заса от его тела – из-под них пошла кровь, сначала черная, как нефть, затем – ярко-алая в отраженном от крон деревьев свету. Собран вновь увидел цвета – те пришли к нему с кровью ангела!
Пытаясь остановить кровотечение, Собран прикоснулся к ране и ощутил, как она глубока. Кожу в этом месте сорвало – вместе с подписями Бога и Люцифера. Дыра в боку Заса была такова, будто ее пробил рогом бык.
Собран поднялся и на неверных ногах отошел к кровати. Взяв простыню, вернулся и стал перевязывать ангелу грудь. Затем поднял его. Одно крыло задело лампу – та опрокинулась и разбилась. Масло потекло по полу, смешиваясь с кровью и талым льдом.
Собран уложил ангела на кровать. Кровь скатывалась в шарики на перьях, словно вода на спине лебедя. Зажимая рану, Собран посмотрел Засу в глаза – в эти синие глаза, в которых что-то угасало. Собран уже и забыл, какого они цвета. Забыл, что цвета вообще есть. Потом глаза закрылись, лицо Заса разгладилось, и борьба за жизнь прекратилась.
Собран отнял руки от раны.
Было тихо. Собран словно опомнился, отвернулся от ангела – посмотрел на искрящиеся кроны деревьев, на толпу, теснящуюся под окном комнаты, где случилось несчастье. В оглушительной тишине Собран ощутил серный запах льда и воды, а еще – крови, но она пахла не бойней, а свежевыпавшим снегом. Наступил миг, когда комнату поглотила пустота. Казалось, даже время исчезло. Собран приподнял голову ангела, заглянул в лицо… лег рядом, обняв, пытаясь согреть, и – уже впадая в оцепенение – прижался губами к губам Заса.
Батиста он отослал, солгав сухим голосом, будто принимает у себя гостя. Батист, потрясенный, ушел не сразу, да только Собрану было плевать.
На следующий день Собран отодрал прикипевшую к телу ангела простыню, выдернул из-под него прочее белье, оставив лежать на голом матрасе. Нижние кончики крыльев покрывала толстая корка крови, зато верхние сочленения остались девственно-чистыми. Простыней винодел вытер с пола воду и вязкую смесь крови с маслом. Бросил тряпки в очаг и запалил. Сначала от них повалил густой дым, потом они вспыхнули.
Ведрами Собран натаскал воды, наполнил ванну, куда перенес тело Заса. Уложил его голову себе на плечо и долго мыл волосы. Затем – лицо и тело, слегка касаясь раны. Последним делом Собран отмыл крылья, пока от крови не остались только бледно-розовые следы.
Последней чистой простыней Собран вытер Заса насухо. Ванну подтащил к двойным дверям и наклонил, чтобы слить красную воду в песок. Затем простынями занавесил дверной проем и перенес туда ангела, уложив его голову себе на колени. Расправил волосы, чтобы те скорее высохли на солнце.
Спустя восемнадцать часов тело ангела все еще хранило тепло. От него все так же исходило сияние; пропала только игра света и тени, из-за которой всегда казалось, будто Зас постоянно пребывает в движении.
В полдень Собран снял с веревки высохшие простыни и застелил постель. Уложил на нее ангела и оделся. Было воскресенье, и Собран не мог явиться домой к обеду в кругу семьи. Часы показывали четверть второго.
Зас как будто уснул. Он до смешного походил нa юношу, легшего спать с двумя собаками – такие формы образовали крылья под одеялом. Высвободив одно из крыльев и уложив его вдоль кровати, Собран провел пальцем по все еще теплым губам Заса. Точно так бабушка – когда еще была жива, – проводя рукой по собственным губам, говорила: «Отсюда секрет никуда не уйдет».
Сидя во главе стола, Собран оглядел неполную семью: присутствовали Антуан и Софи с двумя сыновьями из четырех (один пришел с женой и ребенком). Батист, единственный, кто смотрел на Собрана с особым вниманием, сидел напротив отца. Не хватало Сабины с ее семейством (они обычно приезжали на праздник урожая) и Селесты, отбывшей к старшей дочери в Шалон-на-Соне с младшенькой Вероникой, на которую Собран так и не удосужился посмотреть. Аньес еще не вернулась из паломничества с Авророй. Остальные дети: Мартин, Антуан, Алина, Бернар и Катрин – на обеде присутствовали.
Встретившись взглядом с Батистом, Собран не ощутил неудобства, он пребывал выше этого. Винодел напоминал себе учтивого гостя на собственных похоронах, ибо, передавая блюдо по чьей-либо просьбе или кладя соль в свое, он ощущал всю тяжесть бремени выбора. Собран выбирал. Ему казалось, будто утеряно равновесие – такой момент, когда человек уже понимает, что бороться поздно и надо лишь смириться с падением. А оно воспоследует – что бы Собран ни выбрал.
Собран то и дело поглядывал на стену. Если б можно было отказаться от жизни, тогда виноделу не пришлось бы использовать воображение и представлять, каким его найдет семья, что они подумают, что ощутят.
Отведав одного блюда, Собран отложил вилку и объявил:
– Мне нужно удалиться по одному делу.
– Куда же, отец?
– До Отуна, не дальше. Недели на две.
Батист спросил, навестит ли он по дороге Селесту. От неожиданности Собран поначалу не знал, что сказать, потом напомнил себе: Батист еще под впечатлением, думает, будто отец завел любовницу.
– Возможно, – ответил Собран, успокоившись.
В суп положили много шалфея, который придал блюду цвет бархатцев. Помидоры, эти большие шары, были ярко-красного цвета. Замечательный цвет… даже пепельный оттенок кожи Антуана и Софи смотрелся великолепно. Волосы Мартина казались золотистыми, как у матери; у Батиста – желтовато-бурыми, отцовскими. Обретшая цвета семья виделась просто чудесной, а стол – праздником, к которому сам глава семьи полностью не принадлежал.
Собран встал из-за стола, вышел, а после вернулся с бутылкой вина. Вытерев с нее пыль о рукав пиджака, он стал снимать печать.
– Что это? – спросил Антуан, осушив собственный бокал в предвкушении.
– «Жодо» тысяча восемьсот шестого из винограда с южного склона.
Собран налил вина Софи, Антуану, их сыновьям, невестке, себе, Батисту и Мартину. Остальные дети, сказал Собран, еще молоды, чтобы им наслаждаться. Те, как и следовало ожидать, обиженно забубнили, но вскоре вернулись к трапезе.
Собран отпил вина. Напиток напомнил ему о многом.
– Виноград для этого вина давили в тот год, когда мне было шестнадцать, – сказал Собран сестре.
Та ответила:
– После мы отжимали южный и северный виноград раздельно только два года. Это лучшее вино отца.
– Которое я распробовал очень рано. Тогда оно пробыло в бутылке всего год. Я украл из погребка две бутылки и напился, потому что вашу мать… – обращаясь к детям, сказал Собран, – не слишком-то впечатлило мое предложение.
– Так это не было предложением, потому она и не впечатлялась, – возразила Софи. – Но выход ты нашел.
– Тогда все было несерьезно, молодо-зелено… я о вине.
– А теперь серьезнее некуда, оно созрело, как любовь, – сказал Антуан, – Так что не смейте мне выговаривать, когда я оближу бокал.
– За что пьем? – спросил Батист.
– За твоего отца, – Собран кивнул Софи, предложившей тост. – За Мартина Жодо, упокой Господь его душу.
– Мне будет сложновато пить за это, – пожаловался юный Мартин, но тут же умолк, стоило дядюшке Антуану пригрозить отнять у него бокал.
Пятью днями позже вернулась Аврора. Сначала она заехала в Кло-Жодо – возвратить Аньес ее семье. Собрана дома не оказалось. Жаль, Аврора истосковалась по нему. До того их общению задавали тон гнев и горечь. Но вот теперь, когда характер Авроры смягчился, друг оказался недоступен.
Через день после возвращения Аврора решила взглянуть, как Собран обустроил под себя арсенал.
Утром, ближе к обеду, она вышла из нового западного крыла шато (новым оно оставалось вот уже добрую сотню лет) и отправилась мимо старинной башни и старого «нового» крыла (остававшегося новым две сотни лет, пока не построили то, которое называлось новым теперь) к муравейнику зданий, отведенных под хозяйство (бродильня и погреба находились в западной части): голубятне, псарне, молочной ферме, конюшням, комнатам конюхов, каретному сараю и комнатам над ним, де прежде размещалась кавалерия Вюйи, которую старый граф передал вместе с пайком императору Наполеону.
На ходу Аврора оглядывалась – не заметили ли ее. Сами собой вспомнились рассуждения матери настоятельницы монастыря, в котором баронесса воспитывалась: о чрезмерном любопытстве как «черте, присущей дочерям Евы». Мысленно Аврора отвечала матушке, что лучше уж проявить это качество, нежели совсем позабыть старого друга и не дать ему прощения.
На солнце гравий разогрелся, будто яйца под наседкой.
Проходя по периметру огорода, Аврора заметила, что овощи все увяли, почти расплавились, словно их поливали кипятком. Надо бы разобраться с этим, но позже.
Открыв ворота и пройдя во двор, Аврора заметила в тени поилки для коней кошку. Животное лежало, растянувшись, как будто умерло. Но тут зверек поднял голову и, взглянув на Аврору, снова лениво улегся на землю. Прильнув ртом к ее соску, спал котенок – недель двух от роду, глазки уже открыты, хвост напоминает пушистый клинышек. Кошку еще до самоубийства завел Леон, а Собран оставил при себе.
Аврора присела погладить ее, затем пошла дальше. Подход к каретному сараю устилал ковер из листьев – не желтых, не коричневых, но пожухло-зеленых. Кроны деревьев редели; листва и овощи смотрелись очень похоже. Глядя на сорняки, на мох, покрывающий теневые стороны стен, Аврора подумала: все приходит в упадок.
Баронесса поспешила в каретный сарай. Там в полумраке отыскала каменную лестницу, но не успела поставить ногу на первую ступеньку, как заметила трех котят: двух черепаховой окраски (как у матери) и одного черненького. Шерсть на загривках всклокочена – это мать спешила унести детей от опасности. Все трое были мертвы.
Аврора взбежала на второй этаж. Дверь в арсенал оказалась заперта. Женщина принялась колотить и звать: «Собран!» Никто не ответил. Аврора перестала стучаться.
Что-то отравило деревья, овощи и котят.
Приложив ухо к двери, Аврора ничего не услышала, но только вначале. Потом засов отодвинули, и стоило надавить – дверь отворилась.
Собран стоял в нескольких футах от двери: босой, в одежде, небритый.
Аврора схватила друга за руки и хорошенько осмотрела: кожа пожелтела, под глазами круги, а дыхание кислое, напоминает по запаху дикий лук – как бывает, если морить себя голодом. В проникающем через открытые двойные двери свете на старом деревянном полу Аврора заметила какой-то мусор. Приняла его сначала за листья, потом увидела, что это мертвые насекомые: цикады и пчелы, мухи и моль. Их трупики, шурша, сбивались в кучки, подгоняемые ветром, который влетал сквозь окно.
На кровати лежал ангел. Аврора поняла сразу: это он источник смерти и увядания.
Она подошла ближе к кровати, чтобы как следует рассмотреть ангела.
Он был прекрасен, как дневной свет. И красота его будто служила источником, образцом красоты большей части людей на земле. От ангела веяло силой – неумолимой, как тот же дневной свет, лишающий блеска шелка.
Аврора спросила:
– Как долго он здесь?
Отвечал Собран очень долго, говоря так, словно никогда не думал снова начать пользоваться голосом:
– Он истек кровью.
– Когда?
– Неделю назад.
Аврора посмотрела на друга.
– Я не уверена, что он мертв, Собран.
– Я видел, как он умирал. Просто тело его не гниет, – Голос винодела был одновременно восторженным и полным ужаса.
Аврора подошла к кровати на шаг ближе.
– Все умирает, – сказала она, – наверное, потому что он не умер. – Набравшись мужества, она дотронулась кончиком пальца до гладкого плеча ангела. – Все еще теплый.
– Я держал его в объятиях.
Аврора даже не пыталась скрыть ужас и других своих чувств.
– Так больше нельзя, дорогой мой, не надо. Вы убьете себя, оставаясь тут.
Собран шагнул было к кровати, но Аврора кинулась ему наперерез и схватила за плечи.
– Собран, умоляю, скажите… или не говорите ничего, мне все равно. Только уйдемте отсюда. Он не мертв, он убивает. Там внизу, на лестнице, лежат мертвые котята, трое, – кошка Леона не успела спасти их. Этот ангел убивает все вокруг себя. И вас тоже! – Она обхватила ладонями его щеки, грубые, вялые, и развернула лицом к себе.
Взгляд винодела остался прикованным к ангелу.
Аврора хотела уже повиснуть у Собрана на шее, расплакаться, но увидела его взгляд, полный безумия или решительности, а может, вместивший в себя и то и другое. Тогда она отпустила друга.
Собран лег на кровать и обнял ангела.
Аврора осталась стоять над ними и изливать душу: говорила о своей болезни, о страхе, заставившем ее заигрывать со смертью. Она рассказала, как бросилась в реку, ища этой смерти, ни на мгновение не испытав отчаяния, ибо отчаяние постигло ее, когда она увидела это. Но Собран должен думать о любящей семье и помнить, что сотворило с его родными самоубийство Леона, а ведь он не был и вполовину так любим и дорог всем, как Собран.
Аврора запустила дрожащие пальцы в блестящие седые локоны друга, затем провела ладонью по его загорелой руке. И хоть баронесса не собиралась уважить просьбы Собрана присутствовать у его смертного одра, сейчас она не могла позволить себе поднять его с постели, раскрыв тайну, в которую посвятила ее Селеста. Это было бы простое злорадство. Однако даже оно, казалось, не тронуло бы Собрана – тот ни разу не взглянул на Аврору. Будто не слышал совсем.
Она замолчала и стала просто смотреть на друга и существо, которое ради сохранения собственной ядовитой красоты отнимало жизнь у других.
Авроре в голову пришла мысль.
Баронесса отправилась искать пастуха. Вышла из ландо и направилась в овчарню, откуда вернулась с двумя овцами. Велела слугам вооружиться поводками с ошейниками и весело попросила нянь и детей помыть овечек. Она позволила слугам думать, будто играет в пастушку, как забавлялась некогда Мария-Антуанетта с фрейлинами.
Слуги поначалу смутились, однако приказ выполнили. За ужином старый дворецкий напомнил прочим: граф Арман в молодости и сам был не прочь поиграть.
– Изображал фермы и тому подобное. Всяко лучше, чем когда он с отцом баронессы играли с порохом – такого, надеюсь, мы больше не увидим.
– А может, баронесса завела пантеру? – предположил один из слуг и тут же умолк под тяжелым взглядом старшего.
Аврора по одной завела овец в арсенал и там привязала к ножкам кровати Собрана.
Когда она, час спустя, привела козлов, Собран сел на кровати.
– «От первородных стад моих и от тука их» [36]36
Кн. «Бытие», 4:4.
[Закрыть],– запыхавшись и шутя, объяснила Аврора, процитировав отрывок из Книги «Бытие».
Собран посмотрел на нее пустым взглядом и снова лег.
Аврора натаскала еды и воды для скотины. Животные к этому времени уже начали задыхаться.
Аврора ушла передохнуть.
Утром, поговорив за завтраком со служанкой, Аврора сама вышла посмотреть, что за странный сероглазый точильщик ножей явился к их дому на рассвете, ведя осла, нагруженного товаром и точильными принадлежностями. Повар и швея задали точильщику труда, поскольку тот уже стер ноги до крови, а шерсть осла блестела от обильного пота. Мастер объяснил, что проделал путь в три дня, не беря работы в пути, потому как знал: в Вюйи можно хорошо потрудиться и плату получить достойную после жатвы. Стоило же Авроре сказать, что еще слишком рано точить, смазывать маслом и убирать на хранение жатвенные ножи, как мужчина посмотрел на нее непонимающим взглядом, в котором баронесса угадала все до одной пройденные до Вюйи мили.
Аврора щедро заплатила точильщику, велев обождать до конца жатвы, а сама отправилась в каретный сарай.
Животные в арсенале не поднимались с колен. Они не обессилели от голода, но высохли.
Собран сидел на кровати и смотрел на баронессу. Выглядел он ничуть не хуже, чем в предыдущий ее визит. Аврора решила привести еще овец. Овчар спросил, куда она дела животных, потому что слышал, будто хозяйка собирает и козлов тоже.
– Тебе нравится твое место? – спросила Аврора.
Овчар покраснел. Аврора прежде не принимала его вопросы как оскорбление. Слуга сделал, как было велено: послал мальчика, чтобы тот отвел овец во внутренний двор при каретном сарае. После Аврора отослала помощника, огляделась – посмотрела на каждое не закрытое ставнями окно. Она была совершенно одна на разогретом солнцем, тихом дворе: все отправились на сбор урожая винограда за рекой.
Одну за другой Аврора ввела или, скорее, втащила овец в сарай, а там – на второй этаж.
На закате Аврора села на ступени лестницы под арсеналом, время от времени отхлебывая из бутылки портвейна. Лестница была сплошь покрыта овечьим навозом. Баронесса очистила себе пятачок, но ступени все равно воняли.
На запах слетались мухи и тут же дохли – вот они жужжат, замирают в воздухе и падают с глухим стуком на пол. Приведенные сегодня овцы были еще живы, старые – уже мертвы. Они лежали, высунув языки; умерли без страха и паники, просто впали в ступор и не боролись. Поверх вони от их дерьма наслаивался запах снега, перебивавший и смрад от предсмертного дыхания животных. Снегом пахло даже сильнее, чем в горах; эта плотная свежесть дурманила, будто воздух в мире, где все – изо льда.
Собран по-прежнему не изменился, и Аврора начала полагать, что ангел – теплый, бездыханный труп – делает для друга исключение, высасывая жизнь не из него, но из прочих живых существ.
Когда бронзовый оттенок неба сменился голубым, на псарне залаяли собаки. Им вторили домашние псы, а тем – овчарки. Внезапно все смолкли, будто каждой дали по затрещине дубиной. Подул ветер. Зашелестел хитин мертвых насекомых, потянуло навозом и снегом – два запаха перехлестнулись и потекли вниз, точно волна, прорвавшая дамбу, подталкиваемые другим ароматом – гвоздики или коричного яблока, чего-то домашнего, но за этой же сладостью чувствовалась мощь наступающего ледника. Вместе с ним пришло какое-то чувство – Авроре словно зашептал кто-то на оба уха. Бутылка выпала из ее руки и покатилась целая вниз по ступеням. Женщина поднялась на ноги и пошла наверх, а в ушах стоял звон, какой исходит от катящегося металлического обруча.
Заглянув в дверь, Аврора увидела крылья и решила, будто ангел ожил и поднялся, собираясь улететь. Крылья были сложены, цветом – черные с проблеском красного, бронзовые с проблеском голубого, переливчато-белые; шесть крыльев и тело меж ними – массивное, наполовину скрытое черной броней, украшенной негранеными камнями зеленого оттенка. Кожа безупречно белая, на голове – заплетенные в косу черные волосы.
Глаза начало жечь, и Аврора упала на колени, прижавшись лицом к полу.
Собрана отняли от Заса – чьи-то руки разжали ему пальцы, повернули на спину, подняли и отбросили. Затем вновь поставили на ноги и оттеснили пахнущие сандаловым деревом крылья. Собран поднял голову и встретил взгляд – беспристрастный, тяжелый, страшный. Винодел будто попался на пути метеора. Он шагнул в сторону, оступился и упал рядом с Авророй.
Пока странный ангел говорил, звон в ушах смолк.
– Кто-то здесь использовал знание, которого Бог ему не дал. – Говорил он как истинный парижанин, словно заранее знал, кому Бог «не дал знания». Ангел посмотрел на Аврору и произнес: – Мне потребуется несколько ножей, недавно заточенных, – для фруктов, с тонкими лезвиями, крупные ножи для разделки птицы и нож мясника. Еще мне потребны лен, бинты и шелковая нить. – Когда Аврора не сдвинулась с места, ангел спросил: – Хочешь задать вопрос?
Аврора поднялась и отправилась выполнять поручение.
Архангел – Собран понял, кто это, – сорвал с Заса простыню. Ткань отлетела в сторону, накрыв собой мертвых овец. Люцифер перевернул Заса на бок. Собран улучил момент и заглянул архангелу в лицо – тот внимательно изучал рану.
Винодел зажмурился, а когда вновь открыл глаза, Зас лежал лицом вниз; крылья его были разведены в стороны, как бы образуя навес над кроватью.
Люцифер отошел к двойным дверям стряхнуть соль с волос и зашептал на языке, которым однажды пользовался Зас, чтобы успокоить Жози. Зазвучали мягкие, сложные слова. Люцифер произносил их тихо, но с большим жаром. Когда он закончил, листья на деревьях все одновременно опали.
Архангел закрыл двери, запер их на засов и вернулся к кровати. Половицы дрожали под его шагами. Загорались свечи и лампы по мере того, как он приближался к Засу. Сам собой запылал очаг.
Собрану казалось, будто каждый миг он переживает дважды, словно падение снежинки на лицо сперва оно сухое, потом, когда снежинка начинает таять, ощущается второе прикосновение холода.
Люцифер подошел к человеку, склонился над ним, глядя прямо в лицо. Высокий, почти восемь футов росту, он, однако, не был худ и не обладал огромными бедрами, как прочие переростки. Архангел выглядел совершенным. Пышные крылья благоухали. Под нитями жемчуга всех оттенков – от белого до иссиня-черного – на теле скрывались длинные шрамы. Люцифер обхватил голову Собрана руками и заставил посмотреть себе в глаза.
– Я отрежу ему крылья, и ты сможешь оставить его себе. Пусть он постоянно носит рубашку, но при тебе останется.
Говорил архангел на грубом диалекте, языке Собранова деда, лодочника.
Отпустив винодела, дьявол выпрямился.
Винодел хоть и сохранял способность мыслить, но молиться уже не мог.
В этот миг вошла Аврора. Принесла швейный набор и ножи, завернутые в ткань, словно младенец – в пеленки. Оба свертка женщина передала архангелу, и тот поставил их в изножье кровати. Затем снял через голову нити жемчуга, поискал, куда их повесить, и наконец набросил их на голову последней овце, что еще сохраняла сознание.
Люцифер приступил работе: приподнял одно крыло Заса, повертел его так и этак, изучая, как оно крепится к мышцам на спине ангела; прощупал это место и взялся за нож. Откинул с плеча косу и прижал к спине верхние крылья, чтобы не создавали тени.
– Нет! – вскричал Собран. Он не смог подняться на ноги, а потому подполз к архангелу на обезьяний манер, схватил руку, державшую нож (самый красивый нож для фруктов, который смогла найти Аврора, – с коротким изогнутым лезвием).
– Непокорные заслуживают мою милость, – произнес Люцифер, – Но сейчас неподходящий момент.
Собран зажмурился и отвернулся, не выпуская руки архангела.
– Уверен, ты не станешь любить его меньше, – проговорил Люцифер небрежно, – если я от него кусочек отрежу, – Потом добавил голосом, который проникал в самую душу: – Помоги мне, Жодо. Подержи его за крыло.
Собран не ответил, и тогда дьявол отшвырнул его – резко, грубо. Аврора увидела истинные чувства архангела: зависть и горе, ничуть не отличные от зависти и горя человеческих, только острее и четко направленные.
Ножом Люцифер сделал надрез вокруг того места, где крыло крепилось к спине Заса. Он не стал отрезать шмат кожи полностью, чтобы после закрыть им рану.
Собран с Авророй уселись на пол рядом, не прикасаясь друг к другу. Собран плакал, обхватив голову руками; Аврора следила за операцией: крови почти не было, менялись ножи, прежними оставались только руки хирурга – красивые, лишь слегка окрашенные кровью ангела. Вот архангел выпрямился, поднял отрезанное крыло, с внутреннего конца которого свисал шматок мяса. Сатана уткнулся лицом в перья и простоял некоторое время, будто сильный мужчина, к которому прильнула хрупкая женщина – так на нее походило крыло. Его Люцифер отшвырнул в сторону овец.
Лицо архангела приняло жесткое выражение, и он собрал трупы животных – по несколько в каждую руку. Держа их за задние ноги (одна овечка еще слабо брыкалась), он отошел к двойным дверям, отпер их и вышвырнул козлов с овцами на улицу. Вытерев руки о собственные щеки, снова зашептал – непонятно, безумным голосом.
Люцифер вернулся к работе. Аврора заметила, как радужки закрыли собою белки его глаз. Закончив работать с маленьким ножом, архангел хотел было его отложить, но, передумав, вогнал в округлые мышцы плеча, словно там инструмент держать было сподручнее. Кровь – алая, слегка светящаяся – заструилась вниз по руке.
