Текст книги "Искушение винодела"
Автор книги: Элизабет Нокс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
1843
L’EMONDAGE [44]44
Подрезание мертвых стеблей и боковых побегов (фр.)
[Закрыть]
Июнь 1843 г.
Терпеть не могу связок в истории.
Думаю о времени, которое провел в молчании или в тайных беседах. Невозможно описать весь мой путь, не рассказав обо всех шагах в отдельности, поскольку каждый зависит от предыдущего, а мои «почему» и «потому» столь же бесчисленны, сколь бесчисленны атомы в запахе, что тянется за нами невидимым шлейфом.
Прежде чем писать, где я, надо рассказать, что же случилось. Но как хочется опустить историю с полетом…
О полете. День выдался замечательный, безветренный. Мы все поднялись на рассвете, и я убедил графа запустить меня на крыле с утеса, на котором стоит принадлежащая его семье башня и откуда он раньше запускал летательные конструкции без людей. Под утесом на несколько миль простирается лес.
Помощники привязали меня к крылу. Во взгляде мальчишки читалось туповатое обожание, словно я спасал ему жизнь. Граф закрепил мои руки в перчатках лесками, проходящими через блоки. Он удивлялся, откуда у него чувство, будто с моей стороны полет – это акт веры, а вера в машину с его стороны незначительна, хотя верить он должен, иначе не отпустит меня.
«Вы верите, что крыло полетит?» – спрашивал я. «Не знаю, но верю: полетишь ты. Я околдован твоей верой в удачу и убежден: лететь должен ты, и только ты. Без тебя крыло упадет. Поражаюсь, как тебе удалось заставить меня проникнуться чем-то ненаучным».
Потом граф добавил: он, дескать, не должен позволять мне совершать этот прыжок веры. «Я не взял ваших денег, – напомнил я ему. – К тому же не служу вам. Я просто ученый, как и вы. Только легче. Вот в чем смысл».
Мальчишка снял ботинки, стянул с ног чулки. Вдвоем со слугой графа они послюнявили пальцы, проверяя направление ветра. Сам граф поднял шелковый платок. Втроем они сошли с настила, пожелав мне удачи. Я даже ощутил, как доски приподнялись, избавившись от их веса.
Разбежавшись, я прыгнул как можно дальше, не желая задеть хвостом края настила. Плавно и быстро натянул нити, подтягивая ноги, сдвинул их влево, чтобы меня не сильно занесло, и тут же ощутил, как мышцы на спине вспучились, зазудели шрамы. Мозг не мог смириться с потерей и захотел выправить угол наклона крыльев. Несуществующих крыльев… А когда дрожь прекратилась, я взглянул вниз – на ели, похожие на утыканное иглами ложе. Позади еле слышно кричали.
В тот момент – момент тишины – что-то нашло на меня. Думаю, то было отчаяние. Как тогда, когда я пытался срезать с себя оскорбительную подпись твоим ножом, помнишь? Вновь нахлынуло то же чувство. Только в этот раз отчаяние затвердило меня, сделало плотным.
Я развязал узел, державший лески, и выпустил крыло, ведь в полет я уходил единственно затем, чтобы упасть…
Я лежал в воздухе.
Затем упал на деревья, прошел сквозь них и ударился о скалу – камень раскололся. Какое-то время я тихо лежал, глядя на обломанные ветви над собой. Заставил свое неуязвимое тело встать и побрел прочь.
Часом позже с вершины холма донеслись голоса графа и его помощников. Они искали меня. Голос графа различался легко – он плакал, выкрикивая твое имя. Я снова назвался тобою. Крыло или то, что от него осталось, висело на деревьях.
Я пошел дальше.
Где я теперь? С цыганами на границе со Страсбургом.
Когда я подошел к их табору в ночи, в изодранной одежде, они дали мне сесть у костра. Старшая, вынув трубку изо рта, сказала на цыганском, в котором я не очень силен, что мне будет только лучше, если постригусь. «Будет лучше?» – переспросил я. «Будешь выглядеть лучше», – поправилась старшая.
Она предложила помощь, но я справился сам. Остриг волосы на длину до плеч. Остальные женщины табора уложили детей в постели под кибитками и сели, прислонившись к ним спинами. Мужчины глядели на нас, потея. Из состриженных волос старуха принялась плести косы – для вожака и его сына. Чтобы отпугнуть силы зла, объяснила старшая, мои волосы подходят как нельзя лучше.
Она обещала научить меня пудрить лицо рисовой мукой, чтобы скрыть естественную бледность, и выступать на карнавалах. Канатоходец из меня, творила она, получится. «А днем, – добавила старуха, – можешь оставаться в кибитке, закрывшись от света. Пока не начнешь нападать на моих людей». Она сделала знак одному мужчине, и тот достал деревянный кол. «Надо соблюдать осторожность», – пояснила старуха. Я же ответил, что, что бы она меня ни полагала, кол вреда мне не причнит. Тогда старшая провела колом мне по груди, но не заметив даже царапины, прижала руки к моим ребрам и воскликнула: «Его сердце бьется, а кожа теплая!»
Кто-то из табора усмехнулся. При этом на мгновение старуха утратила властность. Наклонившись очень близко ко мне, она спросила, что я такое, если не то, кем она полагает. И я ответил: «Человек». Старуха рассмеялась: «Если память мне не изменяет, – тут рассмеялся весь табор, – люди такими красивыми не бывают». Но больше старуха меня не донимала. Теперь я сплю в ее кибитке, на ее постели, чтобы сохранять тепло. Каждое утро и каждый вечер старшая пудрит мне лицо, я надеваю рубашку с широкими рукавами, штаны черного и жилетку красного бархата, хожу по канату и жонглирую, как девушки (мужчины не жонглируют за деньги, считая это ниже своего достоинства).
Цыгане направляются в Париж, и старуха говорит, что оставит меня там, на улице Фунамбул, – если уж я человек, то место мне в театре.
Поздним утром в базарный день Собран взял карету и отправился на улицу Фунамбул. Там он стал прохаживаться вдоль помостов, украшенных заскорузлыми шелковыми флажками. Костюмы артистов смотрелись куда лучше – съемные воротнички каждый вечер отстирывали от грима и сала, а нашитые на одежду блестки сверкали подобно начищенной броне. Собран наблюдал за акробатами, особенно за теми, кто был гибок и ростом с него, но, замечая, как дрожат доски настилов под ногами артистов, винодел шел дальше. Заметил Пьеро, чьи ноги покрывал белый шелк, а лицо – грим. Нет, не он.
Собран заходил в шатры, глядя на новинки, уродцев, на прекрасных девушек, принимающих символические позы вроде Красоты Правды или Красивой Правды. Винодел собрал все возможные листовки, извещавшие о представлениях, посетил каждое; не найдя искомого, отправился в уютный дом Поля и Аньес. Лег на кровать, положив на глаза влажный платок. Спал, пока не проснулся от чувства, будто в комнате кто-то есть. Однако то была всего лишь няня Ирис – она стучалась в дверь, исполняя срочное поручение: проведать, как дедуля. Собран явился в большую детскую на верхнем этаже, и Ирис стала рассказывать ему обо всех своих куклах.
Пришла Аньес, получасом позже – Поль, и взрослые разместились в креслах у камина. Ирис поочередно подходила и прижималась к коленям папы, деда, а затем угомонилась рядом с матерью.
Утром Собран и Аньес отправились на каток посмотреть, как катаются пары и дети, а сами устроились на скамье, угощая Ирис мороженым.
После полудня Собран отправился на дневные представления, сказав, что хочет посетить знаменитые церкви. Аньес пожаловалась Полю: «Уж больно подозрителен этот интерес к архитектуре».
– Вы, Жодо, вечно подозреваете своего отца бог знает в каких ошибках или темных делишках. Батист даже…
– Ох, этот Батист! Зануда.
– Твой отец по характеру никогда не был крестьянином. Так почему бы ему не заинтересоваться памятниками архитектуры?
– Он читает книги, Поль, вот вся его культурность. Свой образовательный тур по Европе он совершил вместе с артиллерийским полком, не забыл? И потом, что определяет этот «крестьянский характер»? Умение терпеть сырость в ботинках?
В таких случаях Поль сердито произносил: «Вся в отца».
Свои умения показывали цыганские жонглеры и певцы, но Собран наблюдал за улицами. Стоило ценам на билеты снизиться, как на места хлынул целый поток зрителей: рабочих, бедных студентов, лавочниц. Вечером улицы наводнили городская беднота в крестьянских одеждах, выброшенных вещах, модных лет десять назад, украшенных засаленными и помявшимися шелковыми цветами.
Собран вышел на улицу. Оборванные мальчишки предлагали почистить обувь; из открытых дверей разило дерьмом, протухшим мясом и свечным дымом. Собран заходил в дешевые театры, где выступали мимы, акробаты, комедианты. В проходах чем только не торговали: суровые мужики предлагали различные товары, женщины, шлюхи – свои тела (они стояли, обнажив груди, лишь слегка прикрытые газовыми шалями). Винодел ходил в ночные заведения, где заканчивали свои ночные гулянки богачи, упивавшиеся до поросячьего визга.
Ослепленный светом газовых ламп, Собран смотрел на шлюх высокого порядка, шлюх в пышных нарядах, притягательных, прохаживающихся между столами. Смотрел на развалившихся на диванах мужчин; на ряды женщин; на прислугу в богатых ливреях, суетящуюся и подобострастную. Никого знакомого.
Так Собран проходил неделю, пока не увидел листовку, на которой изображался человек, бесстрастно шагающий по лезвиям мечей. Зас.
Собран тут же отправился на указанное представление.
Волосы ангела стали короче, гуще и подстрижены были неровно. Их края загибались к уголкам рта, когда Зас наклонялся посмотреть себе под ноги. Грудь ангела покрывал бледно-голубой шелк, сквозь который проглядывали розовые соски; ангел ступал по начищенным лезвиями и остриям мечей, выставленных на манер ступеней. Поднимался по ним, выпростав руки, аккуратно, словно ребенок, взбирающийся по мокрым камням на морском берегу. Публика смотрела затаив дыхание, из оркестровой ямы доносилось пение, звуки флейты и барабана – музыканты наигрывали восточную мелодию.
Ангел шагал по лезвиям так, будто это было для него неким искусством. Он задержался, встав на одну ногу, и помощник передал ему пригоршню пудры, которой он сначала присыпал одну ступню, потом другую. После развернулся, собираясь шагать дальше, и тут по лезвию меча потекла струйка крови (должно быть, Зас капнул красной жидкости на меч, когда присыпал ступни). Рот ангела приоткрылся, голова чуть опрокинулась назад. На Лице отразилась боль, которую Зас принимал будто наслаждение. Какая-то женщина в зале упала в обморок.
Ангел вернулся туда, откуда начал восхождение, ступил на платформу и поклонился от пояса. Кончики волос прилипли к вспотевшей шее.
Толпа ревела и топала ногами, а Зас удалился со сцены, оставляя за собой кровавый след «порезанной ступни».
– Зачем я смотрю на этого дьявола? – пробормотал Собран.
Увиденное порадовало его, тронуло, но в то же время оставило с чувством усталости, будто он целый час спорил с кем-то из сыновей (с Батистом – этот всегда пререкается).
Подкупив охранника, Собран прошел за кулисы по ложным коридорам, составленным из декораций, громовых машин и тюков с костюмами. Винодел спросил, где найти Собрана Ходящего-по-Мечам. Девочка лет тринадцати – акробатка – вызвалась проводить. У двери в комнату, переполненную артистами в ярких одеждах, большая часть которых торопливо убегала на сцену, она остановилась.
– Собран, – позвала акробатка, – здесь господин желает видеть тебя.
– Нет! Скажи ему: пусть убирается! – велел Зас.
Собран не видел его за другими артистами, но когда комната опустела, он заметил лишь зеркало и канделябр, залитый растаявшим воском. Пламя на нем будто плавало между свечами и зеркалом. Девочка попыталась закрыть дверь со словами:
– Он порезал ногу.
– Чепуха! Он имитировал порез – ради красоты представления.
Собран остановился, вспомнив о молодости акробатки. Та смотрела на него глазами, полными восхищения, и смеялась. Ей понравилась то ли его несдержанность, то ли бестактность.
– Простите, – сказал винодел, когда та удалилась танцующей походкой и смеясь: «Вы знаете слишком много».
Собран вошел и запер за собой дверь, прислонившись к ней спиной.
– Собран Ходящий-по-Мечам, – произнес он.
– О, Собран-винодел.
Зас сидел, положив ноги на стул. Одна ступня была розовее другой, между напудренных пальцев засохла кровь. Сняв рубашку, ангел стряхнул ее с руки, и та легла на пол, стелясь по нему, как сброшенная змеиная кожа. Покрытое осыпавшейся местами пудрой лица Заса было белее, чем грудь.
– Не ожидал увидеть тебя одного, – сказал Собран. – Собран Ходящий-по-Мечам, ученый, потаскуха…
– Я не один, ведь пришел ты.
Зас подошел к человеку, снял с него шляпу и откинул со лба волосы. Сейчас Собран видел, как из-под грима на щеке проглядывает упругая лучистая кожа. Видно было и то, что Зас оценивает, насколько Собран переменился за прошедшие семь лет. Должно быть, винодел произнес это вслух: «Целых семь лет…» – потому как ангел спросил: «Это так много?»
Собран схватил Заса за руки и произнес:
– Вот я и нашел тебя. Есть идея, послушай…
1844
DELICAT [45]45
Тонкий (фр.).
[Закрыть]
За обедом в воскресенье Собран сообщил семье, что из шести человек, ответивших на объявление о найме гувернера, подходит лишь один. Не желает ли Селеста взглянуть на его рекомендации?
– Лучше передам все дела в твои умелые руки, – ответила жена.
– А как же мы? – спросил Бернар. – Позволят ли нам взглянуть на рекомендации этого малого? Он собирается учить не кого-нибудь, а нас с Антуаном.
– Мне нравился отец Андре. Он меня всему научил, – отвечал Антуан.
– Мне нужно, чтобы вы изучили немецкий и английский.
– У меня хватает книг.
– Антуан, больше я на эту тему спорить с тобой не желаю. Полю нужен человек, владеющий английским.
Тут Антуан подчинился. Ему претило сидеть без настоящего дела. Поль де Вальде был ему симпатичен; Мартин с Собраном работали на винодельне в Вюйи, а с Батистом, который сейчас вел дела Жодо-Кальман, работать непросто. Собран ожидал от Антуана небольшого сопротивления: сын считал учебу занятием недостойным мужчины и постоянно дразнил «ученых» сестер, хотя Алина, например, бывала дома редко и дразнить ее получалось нечасто – она, как девушка на выданье, больше времени проводила под присмотром Сабины в Шалоне-на-Соне или с матерью и тетушкой на курортах. Собран предоставлял выдавать замуж дочерей заботам Селесты и Софи.
– Этот гувернер разбирается в науках? – спросил Бернар. – В ботанике, химии?
– Да. А еще в астрономии, анатомии, физиологии и физике. Довольно приличный перечень.
– И в языках! – залился краской Бернар. Младший сын Собрана уже готов был угождать невероятному гувернеру.
– У нас места в доме впритык, – сказала Селеста. – Только не говори, что этим летом будем строить еще дом.
– Анна написала, что на восемь недель задержится у сестры. Та ослабла от лихорадки, – сообщил Батист.
Он никому не сказал, что получил письмо от жены, которая отбыла две недели назад к сестре – у той после рождения третьего ребенка началась родильная горячка. Анна ехала, не зная зачем-то ли нянчить сестру и племянника, то ли хоронить кого-то из них, а то и обоих.
– Это было первое письмо от Анны? – спросила Селеста, которая недолюбливала невестку, относясь к ней, стоило подвернуться поводу, как к ошибке, особенно в том, что касалось деторождения (второй ребенок у Анны умер на первом году жизни).
Батист матери не ответил, лишь наполнил свой бокал вином – уже в четвертый раз.
– Итак, – сказал он, – наша комната свободна, можно делать в ней все, что угодно, – хоть спать, хоть прыгать. Себе постель на время жатвы я устрою в погребе. Но сначала проведаю жену в Париже. Остановлюсь у Поля и Аньес.
– Везет же Полю с Аньес, – пробормотал Антуан.
– Что ж, по крайней мере всем удобно, – заключила Селеста.
Бернар спросил:
– А как зовут его?
– Кого? Учителя? Найлл Кэли. Он ирландец.
– Чужак?
Антуан-каменщик удивленно моргнул. Вся семья пристально посмотрела на Собрана.
– Адмирал лорд Нельсон тоже был ирландец, верно? – напомнил Батист, с ленцой поглядывая исподлобья на отца, который ответил:
– Не надо всех грести под одну гребенку.
Антуан-каменщик спросил:
– А мы знаем еще иностранцев?
Все призадумались, потом вспомнили о супруге Жана Ватье – испанке.
– Я веду дела с двумя посредниками-англичанами, когда продаю вино, – добавил Собран.
– Нет, не ведешь, – вмешался Мартин. – Все дела веду я. Ты вообще с англичанами не разговариваешь. Из-за них-де пал император и всякое такое…
Собран сердито посмотрел на него.
– Вообще-то Бернар потребовал не просто гувернера. Мне нужен был учитель языков, а Бернару – ученый. У нас теперь есть и то и другое.
– Когда он приезжает? – загорелся Бернар.
– Первого числа следующего месяца, – ответил Собран.
– То есть у вас три недели на то, чтобы поднатореть в грамматике, – сказал Батист младшему брату, – и написать сочинение о лягушках и пиявках, когда мсье Кэли того попросит.
1845
EQUILIBRE [46]46
Сбалансированное (фр.)
[Закрыть]
Нового гувернера семьи Жодо в деревне Алуз прозвали Красавчиком Кэли и приняли сразу же. Собран ощутил себя уязвленным, что очень позабавило Аврору.
– Все эти годы, – сказала она, – ты думал, будто это ты выбрал его. Но на самом деле он выбрал тебя. А его выбрал бы на твоем месте любой.
Мсье Кали оказался приветливым, умным и трудолюбивым юношей, который при беседе всегда смотрел человеку в глаза, сразу же запоминал имя собеседника, то, чем он занимается, а при следующей встрече не забывал спросить, продвинулось ли дело. Несмотря на красоту и хорошее произношение, юноша не ставил себя выше других: всякий раз закатывал рукава и помогал толкать телегу, застрявшую в грязи, ловил за шиворот убежавшего ребенка на ярмарке или сворачивал с дороги, дабы помочь какой-нибудь старушке донести до дому вязанку хвороста.
Мужчины, сидящие под платанами у трактира в Алузе со стаканами бренди или ликера из черной смородины, никогда не позволяли мсье Кэли пройти мимо (даже если он сопровождал учеников). Усаживали его за стол, наливали выпить, заставив предварительно выложить на стол часы, чтобы он не лазил каждый раз в карман жилетки (кому такое понравится!).
Дамы Жодо (или их служанки в отсутствие хозяек) то и дело обращались к Найллу за советом по поводу нарядов – пусть даже его собственный гардероб пребывал в беспорядке и волосы отросли порядочно, так что их приходилось отводить за уши. На все вопросы типа: «Вам положить еще картошки?» – он отвечал, мягко говоря, осторожно и в этих вопросах, казалось, был полный профан: ел как птичка. Единственное исключение Кэли делал, когда его спрашивали о нем самом, и он отвечал: «Мне почти нечего о себе рассказать». И перечислял всякий раз одни и те же скудные факты. Найлл был младшим из девятнадцати детей; родители умерли, а братьев и сестер раскидало по земле от Ирландии до Сиднея. Сам он в школе подавал большие надежды, и потому его дорогу оплачивала некая дама из графства. Серьезных результатов Кэли добился и на почве богословия, но это оказалось не его стезей.
В конце жатвы в Вюйи за столами с едой к Найллу подошли старушки и спросили, влюблялся ли он когда-нибудь. Их возраст позволял задавать подобные вопросы – возраст, а еще пение, свободно висящие волосы Найлла и его пропитанная виноградным соком рубашка.
– Да, но предложить мне было нечего.
– Он о деньгах толкует! – рассмеялись старушки и зашушукались: – А свой заработок сейчас тратит на книги, которые, прочитав, отдает хозяину или баронессе.
Женщины согнулись пополам от хохота, и тут говорившая последней резко накинула фартук себе на голову – рядом проходила баронесса.
– Мсье Кэли? – Аврора коснулась руки учителя, и он отошел за ней.
– Это те самые женщины, которые распускают слухи, будто бы ты – сын Батиста Кальмана, которого Собран приютил по доброй памяти о старом друге. При этом они думают, что ты много старше, чем говоришь, и доказывают это широтой твоих познаний и учительством. Есть другие люди, кто полагает, будто ты дитя нашей с Собраном любви и намного моложе, чем сказал.
– У меня для вас новая книга, Аврора. Но я оставил ее в кармане пиджака.
– Только не говори, что забыл где-то и сам пиджак.
– Нет. Просто я не надел его сегодня. Как вам Эскироль? [47]47
Эскироль, Этьен-Доминик (1772–1840) – французский психиатр.
[Закрыть]– Зас давал Авроре прочесть «О душевных болезнях».
– Было интересно. Книга заставляет пересмотреть старые взгляды. Думаю, стоит принять твою мысль. Ведь ты доказывал мне свою точку зрения?
– Вы говорили…
Аврора подобралась – Зас всегда цитировал ее речи слово в слово, копируя тон.
– …мне «не составляет труда испытывать жалость, жалеть кого-то – моя природа». Но я прочел «О душевных болезнях» и не думаю, что питаю к Селесте жалость. Скорее, понимаю ее.
Зас надеялся, что книга Эскироля поможет остальным понять его поведение. Автор утверждал: безумие не просто вызывает расстройство поведения, но и расстройство чувств, страстей. Аврора сказала, что она просто неправильно выразилась, ей не стоило обвинять ангела в излишней жалостливости.
– Я только хочу, чтобы ты увидел: остальным не так легко сохранять доброту и терпение, как это удается тебе. Но я не могла не заметить загнутый тобою уголок страницы, на которой впервые появляется термин «lipemania» от греческого «lype», «печалиться, тосковать». Мне кажется, в Селесте ты видишь крайнюю печаль, свою печаль. Я же только вижу буйное, жестокое помешательство.
– Так, значит, вы правы, а я – нет?
Они шли, и ангел на ходу заглянул Авроре в лицо. Кто угодно другой давно бы споткнулся, но только не Зас – чрезвычайно развитым боковым зрением он мог одновременно смотреть себе под ноги.
– Ты что, серьезно? – Авроре вопрос не понравился.
– Зачем вы увели меня?
– Я тебя спасла, Найлл, от допроса старух. И надеюсь, ты спасешь Поля.
Они действительно видели Поля, к которому по очереди лезли Бернар, толковавший что-то о птичьих яйцах, и Антуан – с немецким.
– Уверен, – ответил Зас, – мсье графу есть чем заняться. Вон идет мсье Жодо, и мсье Батист с мсье Мартином везут урожай с южного склона Жодо. Вас обоих с нетерпением будут ждать у чана для отжима, вместе с вашими сестрами. – И ангел предложил баронессе подержать снятые туфельки.
Поль поспешил навстречу своему виноделу. Большая и неожиданная удача – Жодо продал Вюйи лучший виноград с южного склона. Собран и Аврора заказали две новые бочки и, конечно же, готовились делать новое вино, «Шато Вюйи д’Анж дю крю Жодо». Восьмое по счету, ставшее настоящим триумфом.
Вино 1833-го уже заставило прочих виноделов удивленно поднять брови, а за спинами графа, его матери и Собрана шептать: «Такого больше не будет. Такого попросту больше не может повториться», на их земле не рос виноград какого-то особого сорта, не было никаких фамильных секретов или особой техники обработки древесины для бочек, которые заменили бы отсутствующую соль земли.
Ягоды ссыпали в чан, перемешали, затем работники умолкли, пока винодел молился покровителю – святому Винсену. А после все юноши и девушки легкого веса и с нежными ногами забрались в чан отжимать сок.
Единственное хорошее мнение о новом гувернере, которое Селеста Жодо себе позволяла, – это то, что он проявлял воистину хорошие манеры: держался скромно и на хозяйку действовал умиротворяюще. Когда Селеста становилась невыносима, все прочие обитатели дома либо сбегали, либо поеживались, либо опускали очи долу – все, кроме Софи, в чьи обязанности входило брать невестку за руку, утешать или вовсе уводить в другое место, словно расшалившееся дитя. Гувернер же смотрел Селесте прямо в глаза – мягко, внимательно, и женщина, объясняясь, мало-помалу начинала что-то выдумывать, притворяться, иными словами «искать отговорки». И тогда Селеста сама начинала слышать, как говорит не свойственным себе тоном. Мсье Кэли, как и барон Леттелье, был благороден и умел успокоить. Случалось, он единственный не раздражал Селесту.
Вместе с Бернаром мсье Кэли соорудил сад, в котором они ставили опыты по разведению растений. Читали Ламарка [48]48
Ламарк, Жан-Батист (1744–1829) – французский ученый-естествоиспытатель, первым пытался создать теорию эволюции животного мира.
[Закрыть]. Бернар с зубовным скрежетом продирался сквозь английский Эразма Дарвина [49]49
Дарвин, Эразм (1731–1802) – английский натуралист, врач, поэт. Развивал систему самобытных взглядов на мироздание и природу человеческого организма.
[Закрыть]. Затем оба приметили рядом стоящее название в каталоге книготорговца: дневник Чарльза Дарвина, который автор вел во время плавания на «Бигле».
Что бы ни проходили, гувернер то и дело прерывался со своим обычным «а кстати» и расширял сеть рассуждений, дабы в нее попалось больше фактов, теорий, историй или, как говорил сам Кэли, «древних слухов». Когда же Бернар удалялся с сачком для бабочек на луг, где росла трава высотой по пояс, Кэли переходил к Антуану, обучая его немецкому языку посредством бесед, а не бесконечных спряжений глаголов. Он говорил: «Просто порхая в воздухе, бабочки занимаются настоящим делом. Бернар – нет, потому что желает изучать их. Природа грамматики с ее спряжениями, связями – тоже настоящее дело, но и речевое общение интересно». Затем он спрашивал по-немецки: «А что интересует вас?»
– Еще одна маленькая ересь, – говорил Батист, выслушивая восторженные рассказы о методах преподавания нового гувернера, – от насмешника мсье Кэли.
Антуан возражал:
– Зато теперь я знаю, как ошибался в книгах. Через них я могу слышать человека, с которым никогда не встречусь в жизни, знакомлюсь с предками, далекими соседями…
– Далекими соседями? – передразнил Батист. – Надо же, какое поэтичное определение для иностранцев.
Батист даже не пытался скрыть неприязни к гувернеру. Словно семья, поселив в его комнате человека, который мог бы удовольствоваться и койкой на чердаке, помешала приезду Анны. Анна так и не вернулась – даже когда Батист сам отправился за ней в Париж. Винить было некого, однако Батист отворачивал взгляд всякий раз, проезжая мимо двух детских могилок. Он не мог говорить о мертвых сыновьях хотя бы потому, что брак его распался. Собран предложил сыну развестись и жениться по новой, потому как болезнь, от которой кожа детей темнела и они умирали от жажды, была для рода Жодо не свойственна. Вот Ирис да все пятеро детей Сабины растут здоровее некуда.
– Нет, – отвечал Батист. – Мне следовало срезать с головы по локону и вложить их в ручки своим мертвым детям, как до сих пор наши вдовы кладут локоны в руки почившим мужьям. Надо было пообещать им никогда больше не жениться.
– Я чуть не поступила так, – сказала Аврора, которая до того лишь слушала разговор. Они с Собраном ехали в ее карете и подобрали Батиста, сидевшего на верстовом камне по пути из Шалона-на-Соне в Алуз, – его, пьяного, сбросила лошадь. – Когда моего мужа положили рядом с гробом, я попросила ножницы и срезала с головы локон. Но дядя остановил меня, не дал вложить волосы в руку мужу. Сказал: никогда не знаешь, что случится в жизни. И оказался прав.
– Анри Леттелье, – с глубоким презрением в голосе произнес Батист. Услышав, как отец прыснул, он снова принялся жаловаться на судьбу: – И мне горько оттого, что Анна ушла…
– Ты не можешь винить мать…
– Это почему?
– Потому что так ты уподобишься ей самой в ее самодовольстве.
Аврора предупреждающе коснулась руки винодела.
– Собран, – попросила она.
– Да я и не виню мать. Просто Анна не подходила нашей семье. Мы же породнились с графом. Мы облагораживаем себя.
– Тебя учил отец Леси, – с болью в голосе напомнил Собран. – Лучшего учителя и пожелать было нельзя.
– Пока мне не исполнилось двенадцать. Потом-то меня никто не облагораживал. Теперь все мои сестры – дамы, а младшие братья становятся господами под присмотром гувернера, у которого костюм уже протерся в локтях.
Это была столь необычная смесь возмущения и снобизма, что Аврора уставилась на Батиста с восхищением.
– Уже протерся? – спросил Собран, как всегда отходя от темы. – Непорядок.
– Пошейте ему новый костюм в счет жалованья, – посоветовала Аврора.
Они с Собраном переглянулись, улыбаясь друг другу. Ангел с его причудами и нуждами будто связал их.
Они по-прежнему оставались любовниками – Аврора и Собран, Собран и Зас. Случались рассветы, когда Аврора выбиралась из постели Собрана и тайком возвращалась к себе в комнату по территории шато. Собран успевал проснуться ровно настолько, чтобы ощутить, как она целует его в бровь.
Оставшееся после Авроры тепло сменялось другим, более сильным. Приходил Зас, пахнущий потом – как дождь, пролившийся на землю, – довольный, что верно подгадал время и не надо ждать. На ступенях лестницы он встречался с баронессой, и та просила: «Пощади его, Зас, ради всего святого». Ангел наклонялся после над постелью Собрана и спрашивал: «Хочешь, чтобы я… обращался с тобой помягче?»
Зас уходил на рассвете, всего за сорок минут до завтрака. «Я быстро бегаю, – говорил он, в спешке застегивая сорочку и удивленно глядя на лишнюю дырочку для пуговицы, – Я побегу не по дороге, а холмы не задержат меня».
– Да-да, ты и лосось, и река одновременно, – говорил Собран, закрывая глаза и не видя, как Зас оборачивается к нему, встав у раскрытых двойных дверей. Потом спрыгивает вниз и бежит.
Когда бы барон Леттелье ни приехал из города, Найлл Кэли всегда был рад его видеть.
– Какое счастье снова с вами встретиться, барон, – говорил ангел, да так искренне и тепло, что даже барона пронимало на улыбку.
Затем Зас, словно бы извиняясь за неподобающую открытость в чувствах, начинал говорить о том, что могло бы зацепить барона, – о политике и, например, как, по его мнению, дальше будет действовать Луи-Наполеон.
Когда Аврора с супругом забирались в карету, баронесса задержалась и прошептала Засу:
– Ты как пес – продаешься и стелешься в ногах.
– Произнесите то же, стиснув зубы, и получится совсем как у Собрана, – отвечал ангел.
– Я вовсе не хвалила тебя, – прошипела Аврора.
Тут подошла Селеста – позлорадствовать:
– Ну что же, баронесса, полагаю, некоторое время мы вас не увидим? – Жена Собрана кокетливо посмотрела на барона, который уже устроился в карете.
– Боюсь, что нет. Желаю вам всего доброго, мадам.
С этими словами Аврора забралась в экипаж и села подле мужа. Взглянула на Собрана – тот выглядел спокойным, сочувственным. Зас, встав позади всех и разыгрывая комедию – этакого сентиментального Панталоне, – положил одну руку на другую и устало помахал баронессе на прощание.
