Текст книги "Картина без Иосифа"

Автор книги: Элизабет Джордж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Глава 19

– Вот, взгляни.

Линли передал папку с фотографиями Сент-Джеймсу. А сам взял пинту «гиннеса» и подумал, что неплохо бы поправить «Едоков картофеля» или протереть рамы и стекла «Руанского собора», чтобы увидеть, падает ли на него солнечный свет. Дебора словно прочла его мысли. «О Господи, – пробормотала она, – эта картина раздражает меня», – и решительно поправила Ван-Гога, после чего снова шлепнулась на софу рядом с мужем. Линли сказал «Да будешь ты благословенна, дитя мое» и стал ждать реакции Сент-Джеймса на материалы с места происшествия, которые он привез из Клитеро.

Дора Рэгг позаботилась о том, чтобы они удобно устроились в гостиной отеля. Хотя паб уже закрылся на дневной перерыв, две немолодые женщины в теплой одежде из твида и туристических ботинках все еще сидели перед затухающим огнем, когда Линли вернулся после своих визитов к Мэгги, в полицию и к судмедэксперту. Увлеченные отнюдь не веселой беседой об «ишиасе Хильды… бедняжка, как она мучится», они едва ли стали бы подслушивать любые разговоры, не имеющие отношения к бедрам и позвоночнику Хильды, однако Линли, бросив на них взгляд, решил, что вести разговор с Сент-Джеймсом лучше в другом месте.

Он дождался, когда Дора поставила «гиннес», «харп» и апельсиновый сок на кофейный столик в гостиной и удалилась, и лишь тогда протянул папку своему другу. Сент-Джеймс сначала изучил все фотографии. Дебора лишь взглянула на них, содрогнулась от отвращения и быстро отвела взгляд. Ее можно было понять.

Эта смерть показалась ему более удручающей, чем те, что ему приходилось видеть. Но почему? В конце концов, он не новичок и знает, что внезапная смерть наступает по многим причинам. Он видел цианозные лица, выпученные глаза, кровавую пену на губах – результаты удушения, видел раскроенные черепа. Ножевые раны – от перерезанного горла до буквального выпускания кишок, типа уайтчепелского убийства Мэри Келли. Видел обезображенные, с оторванными конечностями жертвы взрывов и выстрелов. Но в этой смерти было нечто ужасающее, он не сразу смог определить, что именно. За него это сделала Дебора.

– Он долго умирал, – пробормотала она. – Прошло много времени, верно? Бедняга.

Так оно и было. Смерть Робина Сейджа была не насильственной, его не застрелили, не зарезали, не удушили, он не терял сознания, но терпел нечеловеческие муки. Снимки иллюстрировали это.

Сотрудники полиции из Клитеро сняли их в цвете, но то, что они запечатлели, было преимущественно черно-белым. Свежевыпавший снег, покрывший землю и припорошивший стену, возле которой лежал труп, и черные церковные одежды викария под черным пальто, расстегнутым на груди и бедрах, словно викарий пытался вылезти из него. Но даже здесь черный цвет не достигал полного превосходства над белым, поскольку само тело – как и стену, к которой тянулась его рука – покрывал тонкий слой снега. Это было задокументировано на семи фотографиях, после чего бригада криминалистов смела с тела в банки снег, который впоследствии будет сочтен бездоказательным, учитывая обстоятельства смерти. Когда труп был очищен от снега, фотограф снова приступил к работе.

Остальные снимки детализировали характер агонии Робина Сейджа.

Дюжины глубоких дугообразных борозд на земле, толстый слой грязи на его каблуках, земля и травинки под ногтями свидетельствовали о том, что он старался преодолеть свои конвульсии. Кровь на левом виске, три ссадины на щеке, поврежденное глазное яблоко и густо окровавленный камень под его головой говорили о силе конвульсий и его неспособности справиться с ними, когда он осознал, что спасения ему нет. Положение его головы, запрокинутой так, что казалось, должен был сломаться позвоночник, указывали на то, что он задыхался. Его язык, вздутая масса, изжеванная едва ли не наполовину, вывалился изо рта.

Сент-Джеймс дважды прошелся по снимкам. Два отложил в сторону – лицо крупным планом и руки.

– В лучшем случае сердечная недостаточность. В худшем асфиксия. Бедняга. Ему чертовски не повезло.

Линли не требовалось еще раз смотреть на фото, которыми Сент-Джеймс подтверждал свой диагноз. Он видел синеватый цвет губ, ушей и ногтей. Уцелевший глаз вылез из орбиты. Отчетливо наблюдалась синюшность. Все признаки респираторной недостаточности.

– Сколько времени он умирал, по вашему мнению? – спросила Дебора.

– Долго. – Сент-Джеймс поднял глаза от отчета о вскрытии трупа и посмотрел на Линли. – Ты говорил с патологоанатомом?

– Все совпадает с симптомами отравления цикутой. На слизистой желудка отсутствуют специфические повреждения. Желудочное раздражение и отек легких. Смерть наступила между десятью вечера и двумя часами утра.

– А что говорит сержант Хокинс? Почему полиция Клитеро так быстро согласилась на версию случайного отравления и отказалась от дальнейшего расследования? Почему они позволили Ше-ферду действовать самостоятельно?

– Здешние криминалисты прибыли на место смерти, когда тело Сейджа лежало еще там. Им было ясно по характеру наружных повреждений, что его смерть вызвана конвульсиями. По такой причине, они еще не знали. Констебль из криминального отдела сначала предположил эпилепсию, когда увидел язык…

– Боже мой, – пробормотал Сент-Джеймс.

Линли кивнул.

– Они сделали все снимки, а затем предоставили Шеферду собирать детали, касающиеся смерти Сейджа. Предстояло выяснить, куда он шел. В то время еще не было известно, что Сейдж пролежал в снегу всю ночь, никто не сообщил, что он исчез. Его хватились в церкви, когда он не явился на брачную церемонию Таунли-Янгов.

– Но почему никого не заинтересовало, что он обедал в коттедже, когда об этом узнали?

– По словам Хокинса – надо сказать, он оказался чуточку поразговорчивей, когда я стоял перед ним со служебным удостоверением, чем когда у нас с ним состоялся телефонный разговор, – на их решение повлияло три фактора: участие отца констебля Шеферда в расследовании, затем то, что Хокинс искренне считал чистым совпадением визит Шеферда в коттедж в тот вечер, и, наконец, дополнительный контроль со стороны судебно-медицинской экспертизы.

– Разве визит не был совпадением? – удивился Сент-Джеймс. – Разве Шеферд не совершал вечерний объезд участка?

– Ему позвонила миссис Спенс и попросила приехать, – ответил Линли. – Она сказала мне, что хотела сообщить об этом коронерскому жюри, но Шеферд утверждал, что заехал случайно, во время объезда. По ее словам, он солгал ради того, чтобы защитить ее от сплетен и всяческих домыслов после вынесения решения жюри.

– По-моему, им это не слишком помогло, судя по той реакции, которую мы наблюдали позавчера в пабе.

– Вполне возможно. Но вот что меня заинтриговало, Сент-Джеймс: Когда я беседовал с ней нынешним утром, она с готовностью сообщила мне правду – что она звонила Шеферду. Зачем ей это понадобилось? Почему она не придерживалась той версии, о которой они договорились? Ведь эту версию никто не ставил под сомнение, несмотря на косые взгляды деревенских.

– Не уверен, что она действительно сказала правду, – заявил Сент-Джеймс. – Ведь Шеферд на жюри высказал ее первым, вряд ли она стала бы опровергать ее, сообщив, как все было в действительности.

– Почему же все-таки она ее опровергла? Ведь ее дочери не было дома. Только она и Шеферд знали, что она ему позвонила. Интересно, что побудило ее изменить показания, будь даже это правда? Ведь таким признанием она подставила себя.

– Ты не станешь считать меня виновной, если я признаюсь тебе в своей вине, – пробормотала Дебора.

– Господи, какие рискованные игры.

– Это подействовало на Шеферда, – заметил Сент-Джеймс. – Почему бы не испробовать такой прием и на тебе? Она зафиксировала в его памяти картинку того, как ее рвало. Он поверил ей и принял ее сторону.

– Это и стало третьей причиной, побудившей Хокинса отозвать криминалистов. Рвота. Согласно медицинским экспертам… – Линли поставил стакан, надел очки и взял отчет. Пробежал глазами первую страницу, вторую и на третьей сказал: – А, вот, нашел. «Прогноз выздоровления после отравления цикутой положителен, если удастся вызвать рвоту». Так что факт ее рвоты поддерживает убежденность Шеферда, что она съела случайно кусок цикуты.

– Либо умышленно. Либо, что скорее всего, не ела вообще. – Сент-Джеймс взял свою пинту «харпа». – «Вызвать» – интересное слово, Томми. Уклончивое. Оно указывает на то, что рвота не явилась естественным следствием пищеварительного процесса. Или позволяет предположить. Так что она могла принять какое-либо рвотное средство. И это прежде всего означает, что она могла знать про яд. Но почему в таком случае она не позвонила Сейд-жу, не предупредила его или же не послала кого-нибудь на его поиски?

– Но ведь могла же она просто почувствовать неладное, не зная даже, что это цикута? Заподозрить что-либо другое? Скажем, несвежее молоко? Или мясо?

– В случае ее невиновности она могла предположить что угодно. Мы не можем это отрицать.

Линли бросил отчет на кофейный столик, снял очки и пригладил ладонью волосы.

– Тогда мы топчемся на месте. Это случай «да-ты-это-сделал», «нет-я-этого-не-делал», если только не отыщется какого-либо мотива. Смею ли я рассчитывать, что епископ Брадфордский подсказал вам такой мотив?

– Робин Сейдж был женат, – сказал Сент-Джеймс.

– И часто беседовал с коллегами о женщинах, уличенных в супружеской измене, – добавила Дебора.

Линли наклонился вперед:

– Никто тут не говорил…

– По-видимому, это означает, что никто не знал.

– Что случилось с женой? Он развелся? Для священника это странно.

– Она умерла десять или пятнадцать лет назад. Несчастный случай на воде. В Корнуолле.

– Какого рода?

– Гленнавен – епископ Брадфордский – этого не знает. Я позвонил в Труро, но не застал там епископа. А его секретарь был очень скуп на информацию и повторил лишь основную формулировку: несчастный случай на воде. Сказал, что не может дать справку по телефону. Что это была за посудина, где произошел несчастный случай, при каких обстоятельствах, какая была погода, находился ли Сейдж рядом, когда это случилось… ничего я не узнал.

– Что это? Корпоративная оборона?

– Во-первых, он не знал, кто я такой. Да и едва ли я обладаю правом на получение подобной информации. Я ведь не из криминального отдела. И то, чем мы тут занимаемся, трудно назвать официальным мероприятием, если бы даже я и работал у вас.

– Но что же все-таки ты думаешь?

– По-моему, они выгораживают Сейджа.

– А в его лице и репутацию церкви.

– Вполне возможно. Достойно внимания и упоминание о женщине, уличенной в прелюбодеянии, не так ли?

– Если он убил ее… – задумчиво произнес Линли.

– Кто-то другой мог воспользоваться удобным случаем и отомстить.

– Два человека под парусом. Внезапный шквал. Гик срывает ветром, он бьет женщину по голове и сбрасывает за борт.

– Такое возможно? – спросил Сент-Джеймс.

– Убийство, выданное за несчастный случай, ты это имеешь в виду? Никакого гика, просто удар по голове? Конечно.

– Какое романтическое возмездие, – заметила Дебора. – Второе убийство, выдаваемое за несчастный случай. Полная симметрия, верно?

– Превосходный вид мести, – согласился Линли. – Ничего не скажешь.

– Но тогда кто такая миссис Спенс? – спросила Дебора.

Сент-Джеймс сделал несколько предположений:

– Бывшая экономка, знавшая правду, соседка, старинная подруга жены.

– Сестра жены, – добавила Дебора. – Даже его собственная сестра.

– Которую он пытался здесь, в Уинсло, вернуть в лоно церкви, из-за чего она сочла его подлым лицемером?

– Саймон, может, это кузина. Или особа, тоже работавшая у епископа Трурского.

– Почему не женщина, общавшаяся с Сейджем. Супружеская измена бывает разная.

– Он убил свою жену, чтобы быть с миссис Спенс, но та узнала правду и не захотела с ним знаться? Убежала?

– Возможностей бесчисленное множество. Ключом к разгадке может послужить ее прошлое.

Линли задумчиво покрутил свою кружку. Он слушал, но, казалось, не собирался отбрасывать предыдущие предположения.

– И больше ничего необычного в его прошлом, Сент-Джеймс? Алкоголь, наркотики, неприличный интерес к чему-нибудь предосудительному, аморальному или незаконному?

– Он отличался страстью к Священному Писанию, но для викария это вполне естественно. А к чему ты клонишь?

– Мне кажется, тут замешаны дети.

– Педофилия? – Линли кивнул – Нет, никакого намека, – возразил Сент-Джеймс.

– Какой может быть намек, если церковь спасает его репутацию? Или ты думаешь, епископ признал бы тот факт, что Робин Сейдж грешил слабостью к мальчикам из хора и был переведен…

– По словам епископа Брадфордского, он постоянно менял места, – заметила Дебора.

– …потому что давал волю рукам? Они скажут, что помогали ему найти свое место, будут на этом настаивать. Но правды от них не дождешься.

– Это предположение наименее убедительное из всех. Где здесь мальчики из хора?

– Может, это были не мальчики.

– Ты подумал про Мэгги? Миссис Спенс убила его, чтобы положить конец… чему? Домогательствам? Совращению? Если это так, почему она не заявила об этом?

– И все-таки это убийство, Сент-Джеймс. У девочки, кроме матери, никого нет. Стала бы она надеяться, что жюри объявит ее невиновной. А если нет? Ведь она рисковала оказаться в тюрьме и оставить дочь одну?

– Почему она не обратилась в полицию? Или к церковному начальству?

– Что ее слово по сравнению с его?

– Но слово ее дочери?…

– Что, если бы Мэгги стала на сторону этого человека? А вдруг она сама согласилась на это? Вообразив, что любит этого человека? Или что он любит ее?

Сент-Джеймс и Дебора вздохнули.

– Я чувствую себя словно Червонная Королева из «Алисы». Нужно бежать вдвое быстрей, а у меня кончается дыхание.

– Плохо дело, – согласился Сент-Джеймс. – Мы стремимся узнать побольше, а они – попридержать языки, чтобы мы подольше оставались в неведении.

– Не обязательно, – сказал Линли. – У нас еще есть Труро. Там много возможностей для маневра. Надо выяснить причину смерти его жены и узнать о его прошлом.

– Боже, это целое путешествие. И ты поедешь туда, Томми?

– Я нет.

– А кто же?

– Некая персона, которая сейчас в отпуске, – улыбнулся Линли. – Так же, как и мы все.

В Актоне сержант Барбара Хейверс повернула ручку радио, стоявшего на холодильнике, и нашла Стинга на середине его трели про отцовские руки.

– Детка, – сказала она, – давай, спой, – и засмеялась собственной шутке.

Она любила слушать Стинга. Линли заявлял, что ее интерес основан исключительно на том, что Стинг бреется всего раз в две недели и демонстрирует мнимую мужественность в расчете на женскую аудиторию. Барбара лишь раздраженно фыркала и в свою очередь заявила, что Линли музыкальный сноб, и если произведение написано в течение последних восьмидесяти лет, он не станет слушать его, оскорбляя свои аристократические уши. У нее не было пристрастия к рок-н-роллу; помимо классической музыки она предпочитала джаз, блюзы и то, что констебль Нката называл «музыкой для белых бабушек» – что-то из сороковых, непременно с полным оркестром и явственным звучанием струнных инструментов. Сам Нката больше любил блюзы, хотя Хейверс знала, что он не задумываясь продал бы свою душу, не говоря уже о своей коллекции компакт-дисков, за пять минут наедине с Тиной Тернер. «Не важно, что она мне в матери годится, – говорил он коллегам. – Выгляди так моя мама, я просто не выходил бы из дому».

Барбара прибавила громкость и открыла холодильник. Она надеялась, что при виде каких-нибудь продуктов у нее проснется аппетит. Вместо этого запах пятидневной камбалы заставил ее отступить в другой конец кухни с не очень приличными словами и побудил к нешуточным раздумьям, как избавиться от растаявшей и протекшей упаковки рыбы, не касаясь ее. Это происшествие навело ее на мысль, сколько еще неблаговонных сюрпризов ждут своего часа, завернутые в фольгу, хранящиеся в пластиковых коробках или принесенные домой в картонках и безвременно забытые. Со своей безопасной позиции она разглядывала зелень, ползущую по краям одной из коробок. Ей хотелось верить, что это остатки горохового пюре. Цвет, казалось, соответствовал ее надеждам, но консистенция склоняла в сторону плесени. Рядом с этой коробкой новая форма жизни произрастала на том, что было когда-то спагетти быстрого приготовления. Вообще, весь холодильник выглядел как продолжение неаппетитного эксперимента, который выполнял Александр Флеминг в надежде совершить еще одну халявную поездку в Стокгольм.

Устремив подозрительный взгляд на весь этот натюрморт и зажав пальцем нос, Барбара подобралась к кухонной раковине, нашла под ней моющие жидкости, щетки и несколько окаменевших комков, бывших некогда тряпками для мытья посуды. Достала коробку с мешками для мусора. Вооруженная мешком и лопаткой, она ринулась в бой. Камбала проследовала в мешок, шлепнулась на пол, и от нее пошел такой запах, что Барбара содрогнулась. За гороховым пюре – тире – антибиотиком последовало другое, потом спагетти, клинышек двойного глостерского сыра, обросшего недельной бородой, не хуже Стинга, коробка окаменевших устриц и коробка пиццы, которую она даже побоялась открыть, опасаясь за свои нервы. К этому ассорти присоединились остатки чоу-мейна, половинка помидора, три половинки грейпфрутов и картонка с молоком, которую она купила в прошлом июне.

Войдя во вкус такого гастрономического катарсиса, она решила довести его до логического завершения. Все, что не было заключено в банки, профессионально замариновано или законсервировано либо не представляло собой приправу, не подверженную пагубному воздействию времени, – долой майонез, туда же кетчуп – присоединилось к камбале и ее спутникам по разложению. Когда она закончила свою операцию, полки холодильника опустели, лишившись всего, что хоть как-то напоминало пищу. Впрочем, сама она не слишком грустила по этому поводу. Аппетит у нее пропал после путешествия по территории птомаина, то есть трупного яда.

Наконец, она захлопнула дверцу холодильника и завязала проволокой мешок для мусора. Открыв заднюю дверь, выволокла мешок наружу и с минуту подождала, не вырастут ли у него ноги, чтобы он сам добрался до остального домашнего мусора. Когда этого не случилось, она мысленно приказала себе перенести его. Но позднее.

Барбара закурила. Запах спички и табака заглушил остаточный запах испорченных продуктов. Она зажгла вторую спичку, затем третью и все это время вдыхала полной грудью дым сигареты.

Ничего страшного, решила она. Еды никакой, зато сделано еще одно дело. Осталось лишь помыть полки и единственный ящик, и холодильник готов к продаже; чуточку старый, чуточку ненадежный, но и цену она назначит соответствующую. Она не могла взять его с собой на Чок-Фарм, там слишком мало места.

Она подошла к столу и села. Крутя окурок между большим и указательным пальцами, Барбара наблюдала, как горит бумага и тлеет табак. Возможность разделаться со всем этим гнильем, как она поняла, работала против ее интересов. Еще одна сделанная работа означала еще одну вычеркнутую из списка строчку, что еще на один шаг приближало ее к моменту, когда она запрет дом, продаст его и начнет незнакомую новую жизнь.

В иные дни она чувствовала себя готовой к переезду, хотя и боялась перемен. Она побывала на Чок-Фарм уже полдюжины раз, отдала задаток за маленькое ателье, поговорила с владельцем о шторах и установке телефона. Она даже видела одного из арендаторов, который сидел в приятном квадрате солнца у окна в квартире на нижнем этаже. И хотя часть ее жизни, именуемая словом БУДУЩЕЕ, постоянно влекла ее к себе, более существенная часть, именуемая ПРОШЛОЕ, удерживала ее на месте. Она знала, что путь назад будет отрезан, этот дом в Актоне будет продан. Исчезнут последние нити, связывающие ее с матерью.

Это утро Барбара провела с ней. Они погуляли по обрамленной боярышником площадке в Грин-форде, посидели на скамейке возле детской площадки, наблюдая, как молодая мать учит ходить годовалого малыша.

У матери это был один из дней просветления. Она узнала Барбару, и хотя трижды назвала ее

Дорис, не стала спорить, когда Барбара осторожно заметила ей, что тетя Дорис умерла уже пятьдесят лет назад. Она ответила с легкой улыбкой:

– Я забыла, Барби. Но сегодня я хорошо себя чувствую. Мы скоро вернемся домой?

– Разве тебе здесь не нравится? – спросила Барбара. – Миссис Фло хорошо к тебе относится. Ты подружилась с миссис Пендлбери и миссис Сал-килд, верно?

Ее мать поскребла землю возле скамьи, потом вытянула ноги, как ребенок.

– Мне нравится моя новая обувь, Барли.

– Я так и думала. – Это были тренировочные кроссовки, лавандовые, с серебряными полосками по бокам. Барбара откопала их на распродаже на рынке в Камней-Лок. Купила пару для себя – красные с золотом, посмеявшись при мысли о том, как ужаснется инспектор Линли, увидев их, и хотя там не было подходящего размера для матери, она все же купила лавандовые, самые безобразные, зная, что матери они понравятся. В придачу купила две пары черно-бордовых толстых носков, чтобы кроссовки не сваливались с матери, и улыбнулась, радуясь, когда миссис Хейверс разворачивала обертку и выуживала свой «сюрприз».

Барбара взяла за правило привозить с собой что-нибудь во время таких случавшихся раз в две недели визитов в Готорн-Лодж, где последние два месяца ее мать жила с двумя другими престарелыми женщинами и миссис Флоренс Мегентри, миссис Фло, которая ухаживала за ними. Барбара радовалась, видя, как расцветает лицо матери при виде подарка. Но она понимала, что этими подарками покупала себе свободу и искупала свою вину.

– Мама, тебе ведь нравится здесь, у миссис Фло?

Миссис Хейверс следила за движениями малыша, раскачиваясь под какую-то свою внутреннюю мелодию.

– Вчера вечером миссис Салкилд наделала в штаны, – сообщила она по секрету. – Но миссис Фло даже не рассердилась, Барби. Она сказала, мол, такие вещи бывают, дорогая моя, когда мы становимся старше, так что не стоит волноваться. А я никогда не делаю в штаны.

– Это хорошо, мама.

– Я тоже помогала. Держала тазик и фланелевое полотенце, пока миссис Фло мыла миссис Салкилд. А миссис Салкилд плакала и говорила – простите, я нечаянно, я не знала, что так получится. Мне было ее жаль, и я отдала ей свою шоколадку. Я никогда не делаю в штаны, Барби.

– Ты хорошая помощница для миссис Фло, мама. Ей трудно было бы без тебя.

– Она тоже так говорит. Ей будет грустно, когда я уеду. Я сегодня вернусь домой?

– Нет, мама, не сегодня.

– А скоро?

– Не сегодня.

Иногда Барбара думала, не лучше ли ей оставить мать у миссис Фло, в ее умелых и опытных руках, и просто оплачивать расходы, в надежде, что со временем мать забудет, что у нее есть дочь. Она постоянно колебалась во время своих приездов в Гринфорд. То ей казалось, что она просто искупает свою вину, в то же время нарушая привычный режим миссис Хейверс, то убеждала себя, что ее постоянное присутствие в жизни матери поможет ей избежать полного слабоумия. Насколько Барбара знала, литературы на эту тему практически нет. И если бы даже она попыталась ее найти, вряд ли что-то изменится, благодаря этим отвлеченным научным теориям. Ведь это, в конце концов, ее мать. И Барбара не может ее бросить.

Барбара ткнула сигаретой в пепельницу, стоявшую на кухонном столе, и пересчитала окурки, накопившиеся с утра. Восемнадцать сигарет. Пора тормозить. Это нездорово, неразумно и отвратительно. И она закурила новую.

Со стула, где она сидела, виден был весь коридор. Справа лестница, слева гостиная. Ремонт идет полным ходом и близится к своему завершению. Внутри все покрашено. Лежит новый ковер. В ванной и на кухне починена или заменена арматура. Печь и плита сверкают чистотой впервые за последние двадцать лет. Линолеум остается до конца приклеить и натереть воском, обои ждут своего часа. Когда обе эти работы будут выполнены, шторы выстираны или заменены, она сможет сконцентрировать усилия на экстерьере.

Задний сад был сплошным кошмаром Переднего не существовало вообще. Да и сам дом требовал огромных сил: предстояло заменить сточные трубы, покрасить деревянные части фронтона, помыть окна, починить входную дверь. Тем временем ее сбережения быстро таяли, а времени было в обрез. А все-таки дела двигались хоть и медленно, но по ее изначальному плану. Если она не предпримет ничего, что замедлило бы ход работ по проекту, задуманному для того, чтобы у нее хватило средств держать мать у миссис Фло длительное время, на нее обрушится долгожданная свобода.

Барбара мечтала о независимой жизни, или это ей просто казалось. За свои тридцать три года она никогда не жила для себя, без семьи и ее бесконечных потребностей. Теперь она могла жить свободней, но почему-то не чувствовала себя счастливой, особенно с тех пор, как однажды утром отвезла мать в Гринфорд, где у нее началась новая жизнь в чистоте и уюте.

Мисс Фло приготовилась к их приезду так, что можно было отбросить всякие опасения. Надпись «Добро пожаловать» на перилах узкой лестницы, цветы в прихожей. Наверху, в спальне матери, медленно кружилась фарфоровая карусель, вызванивая колокольчиками приятную мелодию.

– Ой, Барби, Барби, ты только посмотри! – восхитилась мать, глядя, как кружились под музыку крошечные лошадки.

В спальне тоже были цветы – ирисы в высокой белой вазе.

– Я решила сделать все так, чтобы ей было приятно, – сказала миссис Фло, поглаживая руками лиф своей полосатой приталенной рубашки. – Подготовьте ее к тому, что она тут останется, скажите, что мы ей рады, но сделайте это осторожно. Внизу я приготовила для вас кофе и булочки с маком Рановато для второго завтрака, но вы наверняка скоро уедете.

Барбара кивнула.

– У меня сейчас следственное дело в Кембридже. – Она окинула взглядом комнату. Необычайно чистая, уютная, теплая, солнечные лучи скользят по узорчатому ковру. – Спасибо, – сказала она. Разумеется, не про кофе и булочки.

Миссис Фло похлопала ее по руке:

– Не волнуйтесь. Мы будем хорошо заботиться о вашей маме, Барби. Можно мне вас так называть?

Барбара хотела сказать, что так ее называли только родители, что при этом она чувствует себя маленькой и беспомощной, и уже хотела попросить, чтобы ее называли Барбарой, однако вовремя сообразила, что своей просьбой разрушит иллюзию домашней обстановки, ведь эти женщины – ее мать, миссис Фло, миссис Салкилд и миссис Пендл-бери – миссис Салкилд была слепой, а миссис Пендлбери слабоумной, – были одной семьей и Барбаре предлагали стать ее членом, если она согласится. И она согласилась.

И не только потому, что здесь предстояло жить ее матери – ее не могла не тревожить и перспектива собственного одиночества.

Уже два месяца она приезжала в опустевший дом, о чем так мечтала в годы долгой болезни отца, что стало казаться ей абсолютно необходимым, когда после его смерти возникла проблема с матерью. Целую вечность она искала, куда пристроить старушку, и теперь, когда, казалось, само небо ей помогло, – Господи, найдется ли на всей земле еще одна такая миссис Фло? – встал вопрос, что делать с домом. И после того, как в доме больше нечего будет делать, ей придется столкнуться с вопросом, что ей делать с самой собой. А после него – что ей делать самой.

Оставшись одна, она неизбежно начнет думать об одиночестве. Вечером, опустошив с коллегами «Кинге Арме» – когда Макферсон поедет домой к жене и пятерым детям, Гейл отправится на почти безнадежную битву с адвокатом, занимавшимся его разводом, когда Линли помчится обедать с Хелен, а Нката отбудет, чтобы затащить в постель одну из своих шести крикливых подружек, – сама она медленно побредет к станции Сент-Джеймс-парк, отшвыривая ногой мусор, который подбросит ей ветер. Доедет до Ватерлоо, пересядет на Северную линию и раскроет номер «Тайме», изображая интерес к событиям в стране и за рубежом, чтобы не поддаться растущей панике перед одиночеством.

Ничего страшного в этом нет, твердила она себе. Вполне естественно, ведь тридцать три года ты жила под опекой родителей. Что испытывают заключенные, выпущенные из тюрьмы? Как насчет освобождения, спросила она себя, не хочется ли тебе сплясать на улице, побывать в какой-нибудь модной парикмахерской в Найтсбридже, где окна задрапированы черным, чтобы показать крупным планом красивых женщин с геометрическими стрижками, при которых волосы никогда не повисают сосульками и не теряют форму от ветра.

Другая на ее месте строила бы всевозможные планы, бешеными темпами приводила в порядок дом на продажу, начала бы новую жизнь со смены гардероба, шейпинга под руководством персонального тренера с внешностью Шварценеггера, проявила бы интерес к косметике и автоответчику, чтобы принимать послания от сонма поклонников, желающих связать с ней свою жизнь.

Впрочем, Барбара всегда была практичной. Она понимала, что перемены если и происходят, то медленно. Так что переезд в Чок-Фарм прямо сейчас не принесет ей ничего, кроме необходимости привыкать к незнакомым магазинам и незнакомым улицам, к общению с незнакомыми соседями. Все это ей придется делать в одиночестве, утром она не услышит ничьего голоса, кроме собственного, никто не скажет ей доброго слова, а вечером не поинтересуется, как она провела день.

Впрочем, у нее и раньше не было близкого друга, только родители, они ждали ее позднего приезда, но не для того, чтобы развлечь оживленной беседой; нет, они проглатывали ужин и возвращались к телику смотреть очередной сериал американской мелодрамы.

И все-таки с родителями она не ощущала одиночества. Они, конечно, не наполняли ее жизнь радостью, но она все же чувствовала, что кому-то нужна. А вот теперь никому.

Это было страшнее одиночества. Дом в Актоне, особенно если она привезет мать обратно, отдалит этот момент. Ведь, запирая дверь, вручая ключ агенту по недвижимости и отправляясь своей дорогой, ты рискуешь получить неприятное известие о собственной ненужности. Так лучше получить его позднее, чем раньше.

Она погасила сигарету, встала и потянулась. Греческая еда показалась ей более привлекательной, чем натирание воском кухонного пола. Барашек сувлакия с рисом, долмадес и полбутылки сносного вина «Аристид». Но сначала мешок с мусором.

Он был там, где она его оставила, за задней дверью. Барбара с облегчением обнаружила, что его содержимое не стало карабкаться по эволюционной лестнице от плесени и водорослей до чего-нибудь с лапками. Она подхватила его и потащила по заросшей дорожке к мусорным бакам. Только она положила мешок внутрь, как зазвонил телефон.

– Как знать, может, кто-нибудь назначит мне сейчас свидание на следующий Новый год, – пробормотала она и добавила: – Ладно, иду, – словно звонивший проявлял нетерпение.

Она подбежала на восьмом двойном гудке, схватила трубку и услышала мужской голос: