Текст книги "Над Неманом"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Они все еще молчали. Юстина несколько раз поднимала глаза на своего спутника, точно хотела ему что-то сказать, но снова опускала ресницы. На лице ее появилось робкое выражение, сменив обычную надменность или, вернее, гордое упорство, которое давно не покидало ее в присутствии посторонних. Казалось, она сбросила с себя тяжелый панцырь и, избавясь от вечной необходимости оберегать свое человеческое и женское достоинство, исполнилась спокойного доверия и робела лишь перед этим сильным человеком, который, тщательно пряча в своей широкой груди, волновавшие его чувства, с благоговейной почтительностью вел ее по этим безлюдным местам. Юстина видела, что этот удивительный человек, любя природу не менее ее, знал ее лучше и был к ней гораздо ближе, чем она; что ему были ведомы не только тайны природы, но и скрытые от мира в глубоких лесных ущельях древние памятники и забытые могилы, которые он ей сейчас показывал. Быть может, в голове ее мелькнула мысль, что Ян во многом превосходит ее.

Как ни странно и даже непонятно это может показаться, но такая мысль, несомненно, возникла в голове девушки, которой правда жизни раскрылась в горьких обидах и страданиях и перед которой жизнь сорвала обманчивую завесу, показав ей многие явления во всей их неприкрытой наготе.

Мысль эта, несомненно, возникла в голове Юстины. Сначала робко запинаясь, потом все доверчивее и смелее она стала рассказывать Яну о том, что составляло величайшую муку ее жизни что она испытывала всегда при виде всякого, даже повседневного труда и что она почувствовала с особой остротой перед лицом того высокого самопожертвования и свято исполненного долга, которые предстали перед ней у памятника Цецилии и Яна и здесь, на могиле… Муку эту уже несколько лет ей причиняло сознание собственной бесполезности, оно приводило ее в глубокое отчаяние.

Откуда явилось у нее это сознание – она знала хорошо, потому что не раз ломала голову над разрешением этого вопроса. Явилось оно, прежде всего из жизненного опыта, который изгнал из ее головы много иллюзий, заблуждений; может быть, причиной этому было влияние веяний времени, которые хотя издали, но все-таки воздействовали на нее; может быть, потому, что она была горда.

Все окружающие бранят ее за гордость. И справедливо: она действительно была так горда, что ее унижали все ласки и услуги, за которые она не могла заплатить, и в особенности дни и годы, прожитые ею без всякого дела, без всякой цели. Она по временам сравнивала себя с камнем, занимающим место на засеянном пшеницей поле. Стыд и скука! Тяжелой тоской охватывала ее каждое утро мысль о дне, который расстилался перед ней пустой, бесцельной дорогой; с тяжелой скукой каждый вечер ложилась она в постель. Она чувствовала в себе протест молодости, здоровья и сил, который всецело овладевал ею, нес куда-то навстречу живому, настоящему делу. Ей хотелось куда-то идти, бежать, помогать кому-то, стремиться к какой-то цели; по временам ей хотелось хоть камни с места на место перетаскивать, взять пилу и пилить дрова, только бы стать пригодной на что-нибудь, согреть коснеющие руки и освежить пылающую голову.

Но в ее положении некуда было приложить силы. Старый отец, правда, нуждался в ее услугах, но услуги эти были совсем ничтожны: вычистить платье, аккомпанировать на фортепиано. В Корчине все занимались своими делами и не требовали от нее помощи, да и не нуждались в ней, а навязываться ей не хотелось, – она и то чувствовала себя в этом доме чем-то вроде пятого колеса телеги. Никто даже и не допускал мысли, что у нее могут быть свои духовные запросы, никто даже и не думал об этом. Она была просто бедной родственницей хозяев и, пожалуй, могла рассчитывать на замужество. Да и чем еще она могла быть? Чтобы убить время, у нее были книжки, фортепиано, прогулки по саду, визиты соседей, – чего еще требовать больше?

А она требовала, и так сильно, что несколько раз ей приходила в голову мысль оставить Корчин и идти куда-нибудь подальше, в большой город, где она могла бы найти работу, независимость, найти цель в жизни. Но брать ли ей с собой отца, который чувствовал себя в Корчине, как в раю, или оставить на шее у ближних, – точно у них самих не было своих взглядов и горестей? Дитя природы, она страшилась разлуки с полями, лесами, как чего-то такого, что разломает ее жизнь на две половины. Только один раз она была с пани Эмилией в городе и вынесла оттуда впечатление тесноты, духоты, непонятной сутолоки, блеска, не имевшего для нее никакой прелести. Она не знала света, его условий и требований, а броситься в омут очертя голову у нее не хватало мужества. Наконец и в способности свои она не особенно верила. Она не принадлежала ни к числу тех, которые считают себя способными на все, ни к тем, которым мечты о блестящем будущем придают силы и отвагу. Она думала, колебалась, впадала в отчаяние или тупую апатию, а дни и годы, как блестящие снаружи, но пустые внутри зерна четок, все проходили да проходили.

Юстина говорила обо всем этом с большой живостью, открывала свою душу так, как не открывала никогда и ни перед кем. Она становилась смелой, ибо видела, чувствовала, что тот, кому она говорит, слушает ее и все до тонкости понимает.

Невольно наклонившись к ней, с напряженным вниманием, Ян время от времени кивал головой в знак согласия.

– Именно, именно, – повторял он. – Конечно! Все это правда! Грустно и стыдно пользоваться чужим богатством; стоять высоко, да не на своих ногах; быть молодым и здоровым, а жить стариком в вечном безделье…

Один раз он сказал как будто про себя:

– Ни птица, ни мышь… – словно нетопырь!

Таким образным выражением он обрисовал себе ту смесь богатства и нищеты, образования и невежества, довольно высокого общественного положения и полнейшей жизненной ничтожности, которую она собой представляла. Юстина чувствовала, что никто так хорошо, так тонко не понимал ее, как этот человек, который к ее жизни и положению прилагал мерку собственной независимости и труда. Он сказал даже, что не понимает, как она может выносить такую муку… Если бы ему приказали целые дни сидеть, сложа руки и выжидать подачки из чужих рук, то он бы непременно утопился или повесился на первом же дереве.

– Ребенок или старик – это дело другое, но как вы могли жить такой жизнью до сих пор, я и понять не могу… Слава богу, сил и здоровья у вас немало, хоть воду носить…

Она засмеялась и сказала, что воду носить она, конечно, может. Ведь Антолька носит же? А Антолька еще совсем ребенок.

Но Ян хотя и не понимал возможности такой жизни, но не ставил ее в вину Юстине. Так уж она уродилась, и обычаи в их среде такие, что она стала теперь нетопырем – ни мышью, что бегает по земле, ни птицей, что под облаками реет. Он давно догадывался, что Юстина не была счастлива, – люди разное толковали. Что именно толковали люди, Ян не сказал определенно, только гневно махнул рукой.

– Ну, уж нечего сказать, не в отца своего уродился пан Зыгмунт Корчинский! – невольно вырвалось у него.

Он смутился, встревоженный, не оскорбил ли ее чем-нибудь… Людям рта не, заткнешь, а он удивлялся ей и из любопытства начал присматриваться к ней при всяком удобном случае. А случаи такие часто представлялись. Юстина не замечала его, но он ее видел то в костеле, то на прогулке с панной Мартой или с кем-нибудь из гостей. Прежде его влекло любопытство… Увидел ее раз, два, а потом так и смотрел бы на нее целый век, и каждый раз сердце все сильней билось в его груди. Почему это случилось, – кто знает? Никто еще не знает того и объяснить не может, почему у одного человека рождается такая приязнь к другому, что хоть бей его, – все равно далеко не уйдет. Ян, впрочем, предполагал, что потому он чувствовал такую привязанность к Юстине, что подметил в ее душе горе и смятение. Лицо человека всегда выдает то, что кроется в его душе. Не раз он задумывался над тем, что господь бог дал ей такую красоту, так высоко поставил, а счастья не дал.

А как он подумает об этом, так словно свинцом растопленным капнут ему на сердце – просто плакать хочется. Если бы можно было, он бы все бросил и на край света побежал бы для нее за живой водой, – так ему было ее жалко. Но о живой воде только сказки сказывают, нет ее на свете… Когда он встречал Юстину, то целый день ходил печальный, ничего не пел, а если и пел, то только одну песню:

 
Ходит дивчина,
Бродит дивчина,
Лицо – маков цвет!
Стиснуты руки,
Взгляд полон муки —
Ей постыл белый свет!
Что ж ты тоскуешь,
Что ж ты горюешь,
Дивчина моя?
 

Раз, – это было после того, как он встретил Юстину с панной Мартой на дороге из костела, – поплыл он с дядей на могилу, увидал Юстину в окне корчинского дома, не мог удержаться и запел для нее эту песню. Но она, вероятно, не смотрела на него, не слыхала его песни…

О нет! Она видела его, слышала его песню и собственно с этого дня запомнила и его голос и его лицо и, встретившись с ним потом на поле, сразу узнала.

– Не может быть, – с сияющей улыбкой воскликнул Ян, – не может быть, чтобы вы хоть один раз взглянули на меня! А я в то время думал, что никогда не дождусь такого счастья!

Он немного наклонился, заглянул ей в лицо и сделал движение, как будто бы хотел схватить ее руку. Но, едва коснувшись ее платья, отдернул пальцы, выпрямился и, глубоко вздохнув, поднял глаза кверху, как всегда в минуты растерянности или волнения. Юстина обернулась к нему и несколько секунд не сводила с него пристального взгляда. Она заметила, что, когда он смотрел вверх, голубые глаза его казались налитыми до краев расплавленным серебром.

Вдруг они оба остановились. У ног их, перерезая бледно-желтой лентой яркую зелень травы, под толстым слоем белых щепок лежало большое, наполовину обтесанное бревно.

– А! – удивился Ян. – Туда мы шли не по этой дороге!

Он посмотрел кругом.

– Что со мной сделалось? Кажется, я хорошо знаю этот бор, а повел вас совсем не туда, куда следует. Слепота какая-то на меня напала.

Ян тревожно взглянул кверху. Тучи почти совсем заволокли небо и скоплялись в густые массы. Яркие пятна солнечного света на зеленой мураве померкли; деревья время от времени тревожно вздрагивали своими верхушками. Птицы щебетали как-то беспокойно и спешили укрыться в густых ветвях. Ян еще раз осмотрелся вокруг.

– Не велика беда! – сказал он. – Мы идем туда, куда нужно, только не той дорогой. Теперь нам надо идти все направо, через четверть часа выйдем на берег, как раз к нашей лодке, а пески у нас останутся влево.

Он перескочил колоду и протянул, было руку, чтобы помочь Юстине. Юстина уже находилась по другую сторону сваленного дерева и только зацепилась подолом за один из его сучков. Ян во мгновение ока отцепил платье девушки и поднес краешек его к своим губам. Юстина не могла заметить это движение, потому что Ян тотчас же выпрямился и, как ни в чем не бывало, проговорил:

– Хорошие деревья! Пану Корчинскому дорого бы дали за этот лес, да не продает…

Ян с минуту помолчал.

– Нам тоже принадлежит добрый кусочек этого леса, то есть не мне и дяде, а всей околице вместе. Все могут рубить в нем дрова, но так как порядка никакого нет, то от этого выходят разные ссоры и неприятности. Лес уничтожают так, что через несколько лет от него и следа не останется, а наши односельчане чуть друг другу горло не перегрызают. С паном Корчинским тоже по милости этого леса война идет. Если бы он был добрый человек, то давно бы устроился с нами как-нибудь, – ну, обменялся бы на что-нибудь, а то все нас по судам таскает, вместо того чтобы помочь нам навести порядок. Но пан Бенедикт и говорить с нами не хочет, а если и заговорит по необходимости, то словно с собакой, – в лицо человеку не взглянет.

Он махнул рукой.

– Да что тут толковать! Всякий теперь о себе только думает и себя любит. Пан Корчинский когда-то был совсем другим, а теперь переменился, а отчего переменился – неизвестно.

Юстина пробовала защитить своего опекуна, говорила о его непосильных трудах и денежных затруднениях, но чистое, не отравленное злобой сердце ее спутника и не требовало дальнейших оправданий.

– Верю, верю! – утвердительно покачивая головой, повторял Ян, – хлопоты и неприятности хоть чей характер испортят. Я сам помню: когда Фабиан обижал нас, – поле наше запахал как свое, – то я так разозлился, что, придя однажды вечером домой, хватил горшком об стену, ни за что ни про что обругал сестру и нагрубил дяде. И все это не по своей охоте, а потому, что меня довели до этого. Терпишь, терпишь, да и не вытерпишь!..

Он говорил, что, живя в деревне, много горя и неприятностей выносить приходится. В одном гнезде не одинаковые птицы живут, щенята от одной матери бывают разной шерсти. То же самое и среди людей. Есть в околице и добрые люди, есть и такие, что, словно псы, готовы напасть на соседа. Злых больше, да и немудрено, – кругом все бедность, а бедность заставляет человека делать то, чего при других условиях он, может быть, и не сделал бы.

– У нас нет ни пьянства, ни распутства, ни воровства. Хату хоть на целый день отворенной оставь, – никто щепки не унесет. Но за каждую пядь земли один другому глаза готов выцарапать, за малейшую обиду люди или дерутся, или друг друга в суд тянут. А как тут не задеть соседа, когда живешь с ним бок о бок?

– Дядя и он сам, – объяснял Ян, – ссор и тяжб избегают насколько можно, – попросту считают их за стыд, не видят в них ни пользы, ни удовольствия. Лучше хлебать из небольшого горшка в спокойствии, чем целое море поглотить, да быть не спокойным духом. Сахар они горстями не едят, но и недостатка не испытывают. Правда, в околице они слывут за богатых, потому что все хозяйство принадлежит только им двоим, – собственно дяде, – но это все равно. Кроме того, и земли у них много, десятин двадцать. Только у троих хозяев столько же, зато у тех семейства больше, – например, у Фабиана семь душ в хате. У других значительно меньше – десять, восемь десятин, а у Владислава и дух нет. Что ж удивительного, что за чужим лезут? Голод – не тетка. Они и сами хлебнули горя, когда дядя лежал больной, а он еще был несмышленым и мало на что годился. Зато теперь они не только живут наславу, но и за Антолькой дадут приданое, когда она будет выходить замуж. Положим, приданое небольшое, пятьсот рублей, но для Михала, который взял бы ее и без этого, и пятьсот рублей деньги, а на Антольку в мужниной семье будут смотреть ласковей, если она принесет что-нибудь с собой. Девочка заслужила свою награду, – несмотря на молодость, отовсюду умеет извлекать выгоду: и от домашней птицы, и от пряжи, и от тканья. Коров у них четыре, овец двадцать штук; нужно было бы иметь больше, да сена мало, а выгонов почти совсем нет. У них две беды: малое количество выгонов и сенокосов и отсутствие колодцев. Но вообще работа по хозяйству не бог весть какая, – около нее человек не надорвется. Бывают времена спешки, но зато бывают и времена отдыха, – зимой, например. Работа и тогда найдется, но не постоянная: вечером кто столярным мастерством занимается, кто сети вяжет, а остальные собираются по домам, где светлицы побольше, играют на гармониках, поют, танцуют, читают. Они читали бы и больше, да книжек нет: те, что у дяди, уже давно прочитаны, а других…

Он внезапно умолк и беспокойно оглянулся назад. Из глубины леса доносился глухой шум, похожий на отдаленные раскаты грома. Верхушки сосен заколыхались и, словно веерами, замахали ветками; на лес, точно траурный креп, опустился густой серый сумрак, кое-где разрываемый кровавыми вспышками молний. Птицы затихли и неподвижно замерли, лишь изредка отзываясь отрывистым щебетаньем; мерное постукивание дятлов прекратилось; в кустах и папоротниках торопливо шуршали насекомые; белка, взбираясь на высокую сосну, остановилась на половине пути и, повиснув на суку, повернула голову, уставясь в потемневшую землю черными испуганными глазками. Над сгибающимися макушками деревьев небо заволокла сизая, все разбухавшая пелена; под ней с пронзительным карканьем тучей пролетели вороны и, внезапно смолкнув, скрылись в раскачивающихся ветвях. В глубине бора, гулко перекатываясь, снова загрохотал гром.

Ян с тревогой посмотрел на Юстину.

– Гроза надвигается. Вы не боитесь?

Она отвечала, что не испытывает ни малейшего страха, и с любопытством разглядывала вдруг помрачневший пейзаж. Однако эта угрюмая картина природы, как видно, произвела на нее гнетущее впечатление: она слегка побледнела и вздрогнула всем телом в своем кисейном платье.

Ян отчаянным жестом схватился за голову.

– Дурак я или сумасшедший? – закричал он. – Заблудился в лесу! Вы и простудиться можете и перепугаетесь…

Но он тотчас же сдержал себя и продолжал спокойно:

– В лесу оставаться нельзя: сейчас ветер начнет обрывать ветви с деревьев… не одно, пожалуй, и с корнем выворотит. На реке лучше. Вниз по воде лодка стрелой полетит. Минут десять – и мы будем у самой околицы. Дождя, может, и не будет, или он быстро пройдет: вот тучи стаями летят. Да хоть бы и был, пусть уж лучше окатит ведром воды, зато не огреет суком по голове. Пойдем же скорей!

Он говорил; повелительным тоном и, взяв Юстину за руку, побежал к берегу. Через две минуты они стояли на каменистом берегу. Река, такая же темная, как и небо, гонимая ветром, вздымалась и высоко вскидывала свои волны, окаймленные белой бахромой пены. Ян вскочил в лодку, сильным движением столкнул ее с отмели и крикнул Юстине:

– Входите!

Она колебалась, глядя на взбудораженную реку, на маленькую лодку, беспокойно качавшуюся на волнах, и, побледнев еще больше, не знала, на что решиться.

Ян нахмурил брови, в глазах выразилось нетерпение.

– Тут некогда думать. Идите в лодку! – решительно и довольно резко сказал он.

Сомнения Юстины исчезли без следа, она подбежала к лодке и уселась на дне. Ян поправил ветви, устилавшие ледку, и громко, но уже гораздо мягче заговорил:

– Да вы не бойтесь! Я бывал на Немане и не в такую бурю и, кроме того, плаваю как рыба…

Видно было, что Юстина перестала бояться. Уверенность Яна сообщилась и ей. Но в эту минуту вихрь с пронзительным свистом налетел на опушку, раздался сухой треск ломающихся ветвей, заскрипели, раскачиваясь, сосны, и весь небосклон от края до края затянула сплошная завеса дождя, сгущавшаяся с каждой минутой. Юстина снова вздрогнула всем телом.

– Непривычная, – шепнул Ян, – как дитя…

Он мигом сорвал с себя кафтан и накинул его на свою спутницу, которая укуталась в него с ног до головы, а сам, стоя на носу лодки, ударил веслом по воде. Вихрь бесновался, по небу, застланному белой пеленой, стаями неслись темные тучи; ивы и груши, росшие на высоком берегу, неистово раскачивали верхушками.

На противоположном берегу стоял лес, в глубине его бушевала буря, но снаружи он казался неподвижным, словно каменная стена. По темной вздувшейся реке перекатывались белые гребешки, и лодочка Яна летела стрелой наперерез вздымающимся волнам. Она не была одинока: впереди, так же вспарывая носом волны, неслась другая, третья, четвертая – это рыбаки спешили домой, спасаясь от яростного взрыва природы. Навстречу этим стремительным черным птицам, разрезая воду тяжелыми веслами, словно гигантскими плавниками, медленно плыли похожие на водяные чудища неповоротливые плоты, уныло желтевшие на сером фоне реки. Как и предсказывал Ян, не прошло и четверти часа, и за высокой горой показались дома и деревья околицы. Рыбачьи челны уже стояли на песчаном берегу; сквозь редеющую завесу дождя виднелись рыбаки, спокойно поднимавшиеся в гору. За одним из них, самым плечистым и менее всех обращавшим внимание на бурю, плелся мокрый пес с уныло опущенным хвостом.

Когда Юстина вышла на берег, неистовый вопль природы прекратился, а слезы иссякли. Вихрь пронес тучи и гнал их все дальше по одной стороне небосклона. Другая сторона вдруг очистилась, и в лучезарной лазури засверкал огромный солнечный диск, нависший над западным краем неба, затянутым ослепительно золотой полосой. Отражение его заиграло в реке переливами золота и лазури, а дальше, над заблиставшими плотами, медленно скользившими по воде, уже снова вились золотые столбы дымов. Зеленая гора с густой сетью тропинок стояла вся покрытая бриллиантовыми каплями, переливавшимися всеми цветами радуги на каждом стебельке травы, на каждом древесном листе. Ветер ослабевал, тучи собирались в одну массу и мало-помалу уплывали дальше.

Юстина поднялась вверх по тропинке и остановилась под раскидистым тополем. Ян поспешил вслед за нею. Он был неспокоен и озабочен, на лице его не было и тени улыбки. В измокшей рубахе, с мокрым кафтаном, перекинутым через плечо, он, задыхаясь, начал засыпать Юстину быстрыми вопросами:

– Вы очень испугались? Промокли? Озябли, может быть? Не захвораете?

Но достаточно было бы посмотреть на нее, чтобы убедиться, что она переживает одну из самых радостных минут своей жизни. С того мгновения, когда, войдя в лодку, она увидала в глазах Яна огонь отваги, а в руках силу и ловкость, вся боязнь ее исчезла и уступила место сладкому чувству доверия и спокойствия. Да, она верила Яну. Он казался ей олицетворением смелости и силы, когда с нахмуренными бровями, стоя на носу лодки, он рассекал веслом волны, пролагая себе путь по водяной пустыне. Юстина почувствовала себя тоже смелой, сильной; она гордилась им и тем, что доверилась ему. Но этого мало. Под густою завесой дождя, с трудом поднимая веки, она заметила, с какой заботливой тревогой он смотрит на нее, и вместе с доверием в ее душу проникло чувство бесконечной признательности к этому сердцу, которое так просто, так безыскусственно отдавалось ей.

Счастливая и радостная стояла она под тополем, уверяя Яна, что вовсе не испугалась, не промокла и жалеет только о том, что прогулка их так скоро окончилась.

– Ну, и, слава богу! – воскликнул Ян.

Видя ее здоровой и веселой, он успокоился. Он видел, что она совсем не промокла: кафтан его был сшит из толстого сукна. Зато волосы Юстины совершенно намокли и оттягивали назад ее голову. Она встряхнула головой – и черные волны рассыпались по ее плечам. Может быть, она сама не сознавала, как была красива в эту минуту. Ян не спускал с нее глаз и тихо повторял:

– Создаст же господь такую красоту!

Шопот его долетел до ее уха вместе с горячим дыханием. Она почувствовала, как он прикоснулся к ее волосам. Закинув голову, она неподвижно стояла с порозовевшим лицом, устремив взор на широкую золотую полосу, которая, казалось, настежь распахнула внизу под заходящим солнцем лазурное небо.

Вдруг на этом золотом фоне замелькали белые крылатые точки; они летели над рекой, то ниже, то выше, к зеленой горе. То были большие, необыкновенно красивые птицы, ширококрылые, совершенно белые, с лапами и клювом огненно-красного цвета. Их было не менее двадцати; они казались воздушными лилиями с огненно-красными стеблями и стрелками. Они высоко взвились из-за зеленой горы и безмолвно, торжественно летели дальше-дальше, вспугивая шумом тяжелых крыльев маленьких речных чаек, в страхе заметавшихся над водой.

Юстина, охваченная любопытством, бросилась за ними. Она вскрикнула от удивления: впервые в жизни она видела этих птиц.

– Это морские чайки, – изменившимся голосом объяснил ей Ян, – птица редкая в наших краях. Не каждый год жалует она к нам. Иногда по нескольку лет ее не видно. Покажется – и улетит бог весть куда.

Он задумчиво следил глазами за улетевшими птицами.

– Любопытно было бы узнать что-нибудь о тех далеких странах, куда летят эти птицы… Хотя бы книжку почитать какую-нибудь.

– Мы вместе с вами будем читать обо всем этом. Да?

Глаза Яна радостно вспыхнули.

– Не может этого быть!.. Вы правду говорите?

Подул легкий ветерок; тополь зашумел и оросил их дождем. Они оба рассмеялись как дети.

– Пойдем в хату! – сказал Ян.

– Пойдем! – согласилась Юстина.

Ряд лип, стоявших на дворе, еще раз осыпал их холодною росой, прежде чем они остановились у окна комнаты, которую Анзельм называл своею кельей.