Текст книги "Живые и прочие (41 лучший рассказ 2009 года)"

Автор книги: Елена Хаецкая

Соавторы: Александр Шакилов,Алекс Гарридо,Юлия Зонис,Елена Касьян,Линор Горалик,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Оксана Санжарова,Лея Любомирская,Марина Богданова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Юкка Малека
ПРО ЗАЙЧИКОВ

Разбив зеркало вдребезги,

завернул, что осталось, в белую простыню и после этого растоптал ногами.

Оклеил осколками глобус

так, чтоб не видно ни стран, ни моря;

вбил крюк в верх и подвесил глобус к потолку.

Раскрутил. И носился по комнате, шлепал руками по солнечным зайчикам.

Заляпал все стены ладошками.

Крытый тысячей зеркалец глобус крутился туда, потом раскрутился обратно, а потом перестал крутиться совсем.

И зайчики перестали убегать. И один из них сел смирно ровно поверх его ладони,

и вдруг оказалось, что от этого зайчика не так радостно, как он думал,

не холодно, в общем, и не жарко.

Жарко только оттого, что набегался за последний час.

Марина Воробьева
ШТОПА-КЛЁПА И ПИРАТСКИЕ СОКРОВИЩА

Вадик рос у мамы и бабушки.

Мама покупала Вадьке машинки и пистолеты, но он в них не играл, как играют все мальчишки, он только раскладывал их по всему ковру и разговаривал с ними: самый большой пистолет был королем, машинки становились придворными и рассказывали королю сказки. Но больше всего Вадька любил играть с бабушкиными коробками. В одной были разноцветные стеклянные бусины, бабушка говорила, что раньше они были собраны на нитках и мама носила их на шее, но Вадька был маленький и не понимал, поэтому бусы порвались. Вадька запомнил, что, когда ты маленький и не понимаешь, что-нибудь непременно рвется.

Еще у бабушки была коробка с шитьем, Вадька обожал раскладывать катушки, наперстки и штопки, самую большую серую штопку они с бабушкой назвали Штопа-Клёпа, бабушке приходилось сочинять про нее сказки и рассказывать Вадьке на ночь, а днем Вадька в эти сказки играл. Когда у бабушки было хорошее настроение, Штопа-Клёпа была старой доброй королевой, но когда у бабушки болела нога, эта штопка начинала капризничать и своевольничать, она ругала всех жителей коробки и заставляла их быстро шить ей платья или ходить за Чудом за тридевять земель.

А потом уже Вадька сам стал играть во всякие путешествия, но Клёпа так и осталась королевой.

Летом мама работала, а бабушка с Вадиком выезжали на дачу. Бабушка не любила дачу, там вода грелась в большом ведре на плите, а посуда мылась в тазу. Зато у бабушки на даче была подруга, бабушка Рая. Когда-то давно они с бабушкой жили в одной большой комнате, в этой комнате жили и другие бабушки, но все они были тогда молодые. Бабушки так много лет жили в этой комнате и так много о ней говорили, что Вадька думал, комната с бабушками успела объехать вокруг света; когда она плыла по морям, за ней охотились пираты, когда летела по воздуху, внизу были сначала облака, а потом земля стала совсем маленькой.

У бабушки Раи была внучка Регина, она носила мальчишечьи шорты и рубашки в клетку, 1–1 у нее было много пистолетов и всяких ружей. Регина выбегала из комнаты, выпускала очередь из автомата, автомат тарахтел и светился, а Регина подбрасывала его вверх, ловила, щелкана Вадьку больно по носу и неслась во двор.

– Регина! Как тебе не стыдно! Ты не пойдешь за ворота, – говорила бабушка Рая, а Вадькина бабушка махала рукой:

– Что ты?! Мальчик должен уметь за себя постоять, Регина не виновата.

А вечером бабушка рассказывала Вадьке сказку о том, как Штопа-Клёпа задавалась и щелкала всех по носу и как все пуговицы и катушки ее боялись.

* * *

– Вадька! Выходи! – Регина стучала в окно Вадькиной комнаты, Вадька проснулся не сразу, наверное, ночь только началась, Вадька совсем не выспался. – Эй, Вадька! Ну просыпайся же!

Регина стояла под окном в большой серой холщевой рубахе бабы Раи. «Совсем как штопка», – подумал Вадька.

– Слышишь, выходи прямо в окно, а то твои проснутся.

Вадька спрыгнул вниз.

– Пойдем. – И Регина пошла к забору не оглядываясь, ее огромная рубаха уже почти растаяла в темноте, Вадька побежал за ней.

Регина перелезла через забор быстро и почти неслышно, будто перелетела, взмахивая серыми рукавами; Вадька, конечно, зацепился за гвоздь и чуть не порвал штаны, но обошлось.

Большая серая «штопка» бежала в сторону леса, Вадька еле поспевал.

Регина остановилась на поляне, лес начинался прямо за ней, а раньше на этой поляне был чей-то дом с садом, от дома ничего не осталось, только полянка, поросшая травой, зато почему-то уцелел кусок забора, он совсем покосился и почти прогнил от дождей, но все еще отделял поляну от леса и тропинка шла вокруг забора. У забора росли одичавшие яблони с маленькими кислыми яблоками и куст крыжовника.

– Сюда, – шепнула Регана и отодвинула доску забора. Доска оказалась совсем трухлявой, Регина поморщилась, из пальца торчала заноза, но Регана доску не отпускала, – ну, пролезай! Вадька быстро пролез в щель и оказался в зарослях крапивы, хорошо хоть, джинсы толстые. – Отвернись. Отвернись, ну!

Когда Регина разрешила повернуться и посмотреть, она была уже не в бабушкиной рубахе, а в джинсах и свитере, а на руках садовые перчатки. Вторую пару перчаток Регина протянула Вадьке – мы должны проползти через крапиву. Если мы просто пойдем, ничего не будет.

Вадька успел окончательно проснуться и вспомнить, как в городе один мальчик так же позвал его идти за собой и привел в подвал, а в подвале сидел больной голубь с переломанным крылом, а мальчик сказал: «Давай его убьем» – и взял доску. Вадьке тогда повезло, в подвал зашли взрослые, и мальчишка бросил доску и убежал, а голубя Вадька потом спрятал. А вдруг и сейчас?

– Ну давай, она через перчатки не жалится. – Регина уже ползла, раздвигая крапиву, и Вадька пополз за ней. Регина вдруг остановилась и повернулась к Вадьке: – Ты что, боишься? Со мной не бойся, там хорошее.

Вадька подумал, что ведь никакой крапивы за забором не было никогда, а только сосны и иголки на земле. И еще грибы, если никто пройти не успел.

Как только вспомнил, крапива кончилась, только за ней был не лес, а городской дворик с качелями, и на качелях качался кто-то взрослый в шапке-ушанке.

«Похож на дядю Витю с нашего двора», – подумал Вадька. Дядя Витя, когда пил не очень много, приходил на детскую площадку и сказки рассказывал, и тоже в ушанке ходил даже летом.

Но это был не Витя, какой-то не совсем Витя, этот в ушанке посмотрел на Вадьку, улыбнулся и сказал – подойди. И сказал – вот тут еще качели свободные, если хочешь. И еще сказал – слышь, Вадька, ведь ты уже большой. А знаешь, в какой комнате ваши с Регинкой бабушки вместе жили? В тюрьме. Тогда все бабушки были в тюрьме, вся страна там была.

А ты большой, и теперь ничего не порвется, только ты держи, и все будет, как ты захочешь.

И взял Вадьку за плечо почти больно, и затряс, и засмеялся.

* * *

Это бабушка. Вадька, ты чего кричал во сне? Приснилось чего? Ну извини, я думала, разбудить тебя надо, напугал прямо.

– Бабушка, а эта комната, где вы с бабушкой Раей, она была в тюрьме?

– Кто тебе такое сказал, Вадька, – бабушкин голос дрожит, – кто тебе сказал, а?

Ну не скажешь ей ведь, что он был во сне и похож на дядю Витю.

– Ты слышал, как мы с бабой Раей без вас говорили? Слышал, да?

И Вадька засыпает, так и не ответив.

* * *

Утром Вадька не захотел завтракать, а бабушка даже не настаивала.

– Я погуляю, – крикнул Вадька и выскочил за калитку, а бабушка даже ничего не крикнула вслед.

Регина играла за воротами с двумя соседскими мальчишками и с новой незнакомой девочкой в розовом платье с бахромой. Все стояли у забора, а Регинка объясняла правила игры.

Вадька только поравнялся с Региной, посмотрел и сказал – пойдем. Там сейчас увидишь что.

И Регинка пошла за ним, другие ребята тоже хотели пойти посмотреть, но Регинка им махнула – а вы не ходите.

Они пришли к забору, Вадька отодвинул доску, ту самую, доска действительно отодвинулась, и Вадька вздрогнул, оттого что щепка от забора впилась ему в палец. Проходи, сказал Вадька, быстрей.

Крапивы за забором не было, а был лес и иголки на земле, а Регина тут же увидела под деревом большой подосиновик, побежала, сорвала. Нашла рядом еще парочку таких же крепких и, кажется, ничего от Вадьки не ждала больше.

– Вадька, а пошли сейчас в лес за грибами, а? Ну только немножко в лес, а то спохватятся.

– Пошли, – сказал Вадька, – у меня даже часы есть, бабушка подарила, так что мы немножко.

Вадька обернулся. На заборе как флаг развевалась серая рубашка, та самая, в которой была Регинка ночью.

– Регинка, а ты знаешь, что за комната, про которую бабки говорят?

– Ну, просто комната, там живут, а что?

– Это… Нет, это не дом, это такой большой, ну прямо как дом, пиратский корабль! Такой, ты знаешь, он то плывет, а то летит, и даже в космос может!

– Да врешь! Откуда ты знаешь?! – Регинка остановилась и посмотрела так недоверчиво на Вадьку, но дальше не шла, ждала продолжения.

– Так вот, на этом корабле еще такой компас есть специальный, он золото видит, и всякие драгоценности, и всякие пиратские клады, даже на Луне видит!

Регинка совсем забыла про грибы, а Вадька все рассказывал о пиратских кладах на Луне и на Марсе, а еще на дне моря.

– А где теперь все эти клады? – спрашивает Регинка. – Мы же должны тогда знаешь какие богатые быть!

– А пиратские клады прятаться умеют, ты не знала? Зачем же всем видеть, какие мы богатые?! Ты что, не знаешь, что клады сдавать надо? Так вот, сокровища, когда они дома, превращаются в бусины и пуговицы. И штопки, и катушки. А ты что, не знала? Пойдем, пойдем к нам, я покажу.

Наталия Рецца
ПРУД

Мне восемь лет. Каждую субботу я прихожу к Пруду. Иногда с родителями, но чаще всего сам. Мой дом недалеко от Пруда, и они за меня не беспокоятся.

Я несколько раз звал своих друзей с собой. Один раз они пришли, но им быстро стало скучно, и они ушли обратно в деревню, гонять колесо. А мне никогда не бывает скучно около Пруда.

Вокруг еловый лес. Тишина. Кто-то когда-то давно поставил у Пруда две грубо сколоченные лавки и стол между ними. Если нет дождя, я сажусь на лавку, ту, что ближе к Пруду, и смотрю на воду. Я так могу сидеть часами. Слушаю птиц и смотрю на воду, на отражение леса в черной воде.

Папа сказал, что вода такая черная, что похожа на нефть. Если бросить монетку в солнечный день – через секунду, на глубине десяти сантиметров, она уже пропадает, и ее яркий отблеск заглушается темнотой воды. А если бросить камень, по зеркальной поверхности медленно расходится круг. Медленно и долго. Точно как нефть, сказал папа. Черная и вязкая.

Я пару раз пытался прикормить рыб, которые живут в пруду, но они никогда не приплывали. Я уже почти решил, что в пруду вообще нет рыб. Ни одной. А потом все-таки увидел одну.

Как-то раз мы пришли с мамой и нашли на камнях недоеденную рыбину. Мама сказала, что это, наверное, выдра или бобер поймали рыбу и вылезли пообедать, а мы спугнули. Я все время смотрел на эту рыбину, на лежащие вокруг чешуйки размером с пятак и такие же блестящие, и мне было неприятно. Мне было неприятно, и я постоянно смотрел на эту рыбу. Она внутри была красная от крови. В ту субботу я не захотел оставаться один у Пруда, и мы быстро вернулись домой.

Но это было давно, месяца четыре назад, я с тех пор вырос и не боюсь всяких глупостей. Мне нравится приходить к Пруду и смотреть на воду и на отражение облаков. Нравится слушать, как шумит сухая трава на берегу, когда поднимается ветер.

Когда идет дождь, я захожу на коротенький мостик и смотрю на круги, расползающиеся по черной воде. У меня есть собственный зонтик, дедушка подарил, я его всегда с собой беру на Пруд, чтобы из-за дождя не пришлось возвращаться раньше времени.

А если нет дождя, я сижу на лавке и ем бутерброды, которые мне дает мама.

Мама говорит, что моя привычка ходить к Пруду – нездоровая, и ей это не нравится, и она на следующее лето отправит меня к бабушке. Папа с ней спорит. Я молчу, потому что до следующего лета еще далеко.

В теплые дни я засиживаюсь допоздна, до сумерек, а потом возвращаюсь домой, пью горячий чай и смотрю телевизор.

* * *

Мне триста лет.

Я живу в Пруду. Я темный и гибкий, и бОльшую часть своей жизни я сплю. Когда я хочу есть, я ловлю рыбу или мелкую живность и съедаю их без остатка. Один раз я выбрался есть рыбу на прибрежные камни. Грело солнце, и я наслаждался свежим рыбьим мясом, запахом и осенним теплом. Рыбина была огромной, и ее чешуя сверкала на солнце, как блестят монеты, которые люди иногда зачем-то кидают в Пруд.

В тот раз мне пришлось бросить рыбу на камнях. Кто-то шел в мою сторону, и я беззвучно скользнул в глубину.

Я собираю монеты, которые люди бросают в воду. Выкладываю на дне мозаику. Ее постепенно заносит глина, и я выкладываю новый слой.

Люди тут не купаются. Боятся черной воды и водорослей. Им нравятся другие пруды – с прозрачной водой. А мне нет. В прозрачной воде меня сразу увидят.

Кроме монет, в моей коллекции почти ничего нет. Пара ржавых цепочек. И часы. Часы необычные, у них стрелки нарисованы на стекле, а циферблат двигается. Они водонепроницаемые, но недавно в них кончился заряд, и они остановились.

Они упали с руки девушки, когда она и ее парень затеяли возню в лодке на середине Пруда. Я плавал под лодкой, касался ее склизкого днища и слышал их смех.

Мне нравилось смотреть, как цифры на часах ходят по кругу. Медленно, но упрямо. Я пытался поймать каждое неуловимое движение циферблата и засыпал. Жаль, что они остановились. Но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь бросит мне в пруд упаковку батареек. Вместо дурацких монеток.

Мне почти не скучно. Я много думаю и много сплю.

Раньше я был не один, нас было двое. Второй был тут раньше меня. Когда я появился тут, Второй уже был. Мы дружили. А потом Второй подавился рыбной костью и умер. Мне пришлось его съесть, чтобы никто не нашел тело. Это было лет двести назад, что ли. Я все съесть не смог, но мне помогли рыбы.

Сначала было грустно и тяжело, и скучно. Потом привык.

Один раз я пытался перебраться в соседний пруд. Взял пару монеток, взял часы и цепочки и поплыл по ручью. Но ручей между прудами слишком мелкий, а вдоль него лежит тропинка через лес, Я боюсь людей, когда я не под водой. Я вернулся.

Каждую субботу я не сплю целый день. Я подплываю поближе к поверхности и наблюдаю. Выбираюсь в прибрежные камыши и сквозь листья смотрю, как он ходит по берегу. Как садится на лавку и ест бутерброды. Как бросает камешки в воду и смотрит на медленно расходящиеся круги. Иногда он кидает в воду хлеб. Не знаю зачем – наверное, пытается прикормить рыб. Но они никогда не приплывают. Они боятся – знают, что я где-то рядом. Прячутся на глубине, в зарослях, в прибрежной тине с другой стороны Пруда.

Когда идет дождь, он стоит на мостике со своим желтым зонтиком. Я плаваю на глубине полутора метров, но он не видит меня – из-за непрозрачной, черной воды. Он смотрит на круги, расходящиеся по воде от капель дождя. А я сквозь эти круги смотрю на его лицо. На его румяные щеки, и светлые, прилипшие ко лбу волосы, и яркие голубые глаза.

Триста лет назад я был таким же.

Евгений Коган
СТОЛБЫ

Город, осклабился Илья и захлопал в ладоши.

Он был очень маленьким, когда его отец Егор, зарубив собственную жену Машу топором, удавился в сарае на веревке, которой подпоясывал широкие штаны. Илюша остался один, но по родителям не скучал – он вообще ни по кому не скучал, потому что с трудом понимал, что происходило вокруг него, только улыбался и хлопал маленькими ладошками. Роды были тяжелыми – мать кричала несколько часов, а Илюша все никак не хотел вылезать на свет божий, цепляясь за теплое материнское нутро. Но деревенский лекарь Степан Матвеевич, гордившийся своим городским образованием и уважением среди деревенских, все-таки вытащил младенца из мамкиного нутра. Илья не плакал, а только смотрел удивленно на Степана Матвеевича, на толстую мамку, которая лежала потная и уставшая, почему-то сжимая правой рукой свою огромную грудь с круглым коричневым соском, который просвечивал сквозь белую, мокрую от пота рубашку.

Илья так ни разу и не заплакал – он с неизменным восторгом и удивлением смотрел на мир, который окружал его, и улыбался. Когда ему было уже года четыре, его мать, так и оставшаяся обрюзгшей после родов, сказала мужу, что их сын вроде бы какой-то идиот. Егор сплюнул на деревянный пол избы – сука, блядь, родишь идиотов, другого от тебя чего ожидать. Он уже давно потерял интерес к своей толстой некрасивой Марусе и даже после бутылки не смотрел на нее, зажимая за сараем соседских девок. Девки смеялись, отталкивали Егора, который годился им в отцы, визжали на всю деревню, но не жаловались, а ему хватало: потискав в руках молодые девичьи грудки, он успокаивался, или у него уже не хватало сил на то, чтобы настоять на своем, или просто он тискал девок потому, что так было нужно, а сам, после рождения Илюши, ничего не хотел.

Илюше едва исполнилось пять лет, когда его отец, напившись сильнее обычного, пришел в дом с топором в руке. Ну что, сука, дождалась, сказал он неожиданно спокойным голосом и рубанул Машу по голове. Маша, едва он переступил порог дома, все поняла и даже не убежала, не попробовала увернуться, не заслонилась руками. Она просто стояла там, где застал ее Егор, и топор разрубил ей голову ровно пополам. Кровь и еще что-то красное и мягкое брызнуло на стену и широкий подоконник, на какие-то банки, и Маша осела, словно стекла по стене своим толстым, некрасивым телом, да так и осталась с топором в голове и в окровавленном невзрачном платье, которое продолжало топорщиться даже и тогда, когда она перестала дышать. Отец Илюши выдохнул и перекрестился – скорее по привычке. Потом вышел во двор, шатаясь дошел до сарая, выдернул из штанов веревку и перекинул ее через высокую балку под потолком. Его нашли на следующий день, он уже посинел. Илюша все это время просидел в своей комнате, улыбался, смотрел на маму и иногда дотрагивался до живота, потому что ему хотелось есть.

Когда по деревне прошла весть о том, что Егор зарубил топором жену и сам повесился в сарае на веревке, про Илюшу сначала не говорили. Его накормили чем-то и оставили в доме, только вынесли его мать и, боязливо, топор. К вечеру все же заговорили о том, что Илью надо бы куда-то деть, но брать его никто не хотел. Егора в деревне не то что не любили, но сторонились, особенно когда он был выпившим, его жену молча жалели, вздыхали вслед, но вслух не обсуждали. Малолетнего дурачка же не любили в открытую – дети его играть не брали, да он и не хотел, все больше сидел на лавке у дома или смотрел в окно и улыбался. Так как-то и получилось, что его не трогали – кормили иногда, в остальном он жил сам по себе, улыбался да иногда жевал сухарь. К нему привыкли, он иногда стал говорить – не говорить даже, а произносил какие-то слова, бессвязные, понятные только ему самому. Поэтому ему никто не отвечал, только показывали пальцем – дурачок.

Ему исполнилось примерно восемь лет, потом примерно десять, потом примерно двенадцать. Илья рос, и никто в деревне как будто и не замечал этого. Мальчик все также продолжат улыбаться, хлопать в ладоши, его звали дурачком, а ему было все равно, только улыбался. Ему нравилась его жизнь, потому что он не знал другой. На него стали обращать внимание девушки: Илья был красив той красотой, что незаметна с первого взгляда, но проступает тогда, когда живешь с человеком бок о бок долгое время, наблюдаешь его постоянно, привыкаешь к нему, перестаешь замечать его странности – словно так и должно быть. Илья был из таких – он нравился девушкам, но как-то отвлеченно. Они понимали, что никогда у них с ним, смешным и нелепым деревенским дурачком, ничего не будет, никогда он их не поцелует, никогда не обнимет, и потому, чувствуя собственную безопасность и безнаказанность, начали заигрывать, шутить, строить глазки, улыбаться со значением. Илье это нравилось – он тоже улыбался и хлопал в ладоши, начинал отличать деревенских девок, узнавать их, порой даже называл по именам.

На Рождество, когда снегу навалило – не дай бог, от дверей было не пройти, мужики каждый день с утра пораньше брались за лопаты, деревенская красавица Инна, самая видная девка, пришла к нему в дом. Ему как раз исполнилось четырнадцать лет, он сидел на крыльце, хлопал в ладоши, не замерзал – не чувствовал холода. Захлопал в ладоши, увидев девушку, назвал по имени. Инна присела с ним рядом. Что делаешь, спросила она. Илья гыгыкнул радостно, остатками ума понимая, что нужно что-то отвечать, но не умея, не зная, не ведая слов. Инна убрала длинные волосы с его лица, протянув пальцами по щеке – у Илюши перехватило дыхание от этих мягких, теплых, податливых пальцев, он вспомнил маму, положил руки на колени. Илюша, сказала Инна, снова и снова дотрагиваясь до его лица, до щек и переносицы, до губ, остановилась пальцами на губах, замерла на мгновение, а потом убрала пальцы и своими губами мягко дотронулась до его. Илья испугался, подумал, что она сейчас втянет его в себя, затянет губами и он исчезнет, пропадет, навсегда пропадет, не будет его больше. Испугался, почти совсем перестал дышать, только слеза появилась, замерев. Но было не больно – наоборот, было приятно, по неспокойно, и сердце стало биться быстрее, и немного задрожали пальцы рук – сильнее, чем обычно. Инна закрыла глаза и отдалась поцелую, а Илья только открыл рот и постарался не дышать, совсем не дышать, чтобы длить это наслаждение как можно дольше, чтобы не кончилось ощущение, чтобы воспоминание о маме, о ее мягкой коже, о ее запахе и тепле длилось и длилось… Инна открыла глаза и щелкнула Илью по носу – дурак ты, такой дурак, сказала и отодвинулась. Холодно, сказала еще, поеживаясь, и дотронулась до своих губ. Хороший, сказала, звонко рассмеялась. Потом встала и, коснувшись Илюшиной щеки губами, ушла, лишь один раз обернувшись и помахав ему рукой: хороший. Илья тихо гыгыкиул, ему было не по себе. Потом еще посидел на крыльце – стало холодно, воспоминания о маме снова исчезли, а Инна растворилась в мерзлом вечернем воздухе. Илья вздохнул и два или три раза хлопнул в ладоши – ощущения от Инниных губ не возвращались. Тогда он ушел в дом и плотно закрыл за собой дверь.

Потом была весна, снег начал таять, и, как в прошлом году, с потолка дома, где жил Илюша когда-то с родителями, а теперь – один, стала капать мерзлая вода. Илья потрогал ее на вкус, лизнул языком со стены – не соленая, совсем без вкуса, только холодная очень. Потом, когда стало капать уже в середине комнаты, не по стене, подставил ладонь – ледяные капли разбивались о ладонь, щекотали, Илюша улыбался. Про Инну он забыл, только иногда ночью снилась мама, и Илюша просыпался, оглядывался, слезал с кровати и босыми ногами шлепал по всему дому, заглядывая в углы, шаря руками в темноте, тихонько гыгыкая, пока не возвращался обратно в постель, еще теплую, и засыпал. Никогда не боялся темноты – не знал, что ее можно бояться, что вдруг темнота скрывает опасность, не ведал опасности и никогда не видел дурных снов. Не то что наяву.

Потом деревня совсем заплохела: молодежи не осталось, девки все повыскакивали замуж за городских, и первой – красавица Инна, напоследок зашла к Илюше, погладила его по голове, поцеловала в щеку, улыбнулась одними глазами – хороший ты мой, дурачок, Илюше было очень приятно, а потом Инна ушла, а за ней – и остальные девки, чего в деревне сидеть, в девках-то. Старики поумирали – кто сам, а кто и замерз с бутылки, зима очень холодной была, а самый резвый дед, Игнат Олегович, говорили, что ему под сто лет, пошел зимой рыбу ловить в реке да и не вернулся, даже следов не оставил – все ночью замело, прорубь и та замерзла. Когда приехали люди из города, землю смотреть, Илюша один был – похудел совсем, волосы грязные, сидел на крыльце, жевал сухарь старый какой-то. Увидел людей, сразу разулыбался – давно людей не видел. Ты чей, спросил дородный мужчина, почесав себе переносицу, и Илюша и ответ радостно гыгыкнул. Тогда решили его отправить и детский дом подальше, в совсем другой город, потому что документов при дураке не было, а на вид ему было никак больше шестнадцати не дать, ну семнадцать от силы, и дом его совсем уже начат рушиться от времени и без хозяина Так Илья впервые оказался в поезде. Ночью, когда все спали, он спустил босые ноги с полки и вышел в коридор. Вагон покачивался на стыках рельсов, за окном мелькали далекие огоньки, и как было спать в такую ночь. Илья обеими руками схватился за перекладину вдоль окна и прижался носом к стеклу. Он смотрел, как проносятся мимо деревья и фонарные столбы, очень много столбов, как провода режут на части серое небо, как из далеких труб медленно поднимается дым, как короткие шлагбаумы перегораживают дороги, пока поезд не пройдет мимо, и как на поворотах, если как следует приглядеться, где-то впереди видно поезд, который уже повернул, а вагон с Илюшей и спящими пассажирами еще нет. Еще Илюше понравилось старое дерево, уже мертвое, согнутое и сухое, без веток, которое было похоже на медведя, вставшего на задние лапы и замершего так, словно вглядывался куда-то. Илюша захлопал ладонью по стеклу, но медведь не реагировал, только все смотрел куда-то, и Илья тоже стал смотреть туда, но ничего не увидел, потому что вокруг была совсем уж глубокая ночь.

Утром поезд остановился на большой станции, и Илюшу, замотав его шею колючим шарфом и засунув ноги в резиновые сапоги, вывели из вагона. Город, осклабился дурак, захлопал в ладоши, зажмурился от накатившего внезапно то ли счастья, то ли какого другого чувства, которого раньше не было, и снова распахнул глаза, а носом вдохнул резкие незнакомые запахи. А потом, вдруг, словно его испугали чем-то, вскрикнул и сорвался с места, побежал вдоль поезда и дальше, вдоль железнодорожного полотна, только в другую сторону – туда, откуда поезд приехал. За ним закричали, побежали следом сначала, но потом поняли – не догнать, и остановились, запыхавшись, сплевывая на землю и матерясь чуть слышно, а документов-то у него и нет, чего за ним гоняться. Только смотрели сначала ему вслед, как он вихляет, перепрыгивая через коряги уже далеко от станции, а потом он исчез где-то за деревьями и фонарными столбами.

Илюша объявился через пару лет, вышел в окрестностях деревни, в которой родился, вернувшись домой, как кошка, но в саму деревню не пошел, да и деревни больше не было, стройка какая-то бухтела там, где раньше была деревня. Илюша ходил вокруг, к людям не подходил, старался на глаза им не попадаться, только гыгыкал тихонько, ночью в ладоши хлопал, не от удовольствия, а чтобы не замерзнуть, ночи были какими-то слишком холодными, даже для поздней осени, а потом, каждый вечер, выбирал дерево погуще и забирался в ветви, повыше, и засыпал. Ему редко снились сны, и он все еще не боялся темноты, только понимал каким-то своим чутьем, что к людям подходить нельзя, не мог себе объяснить почему. Иногда ему снилась мама, и он ощущал на губах забытый поцелуй Инны, деревенской красавицы, которая он не помнил, как выглядела, и тогда он улыбался. И еще ему снились фонарные столбы вдоль железнодорожного полотна, но наутро он своих снов уже не помнил.