Текст книги "Живые и прочие (41 лучший рассказ 2009 года)"

Автор книги: Елена Хаецкая

Соавторы: Александр Шакилов,Алекс Гарридо,Юлия Зонис,Елена Касьян,Линор Горалик,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Оксана Санжарова,Лея Любомирская,Марина Богданова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Взрыв раздался минуты через две. По звуку, где-то в стороне кухни и лабаза.

Дождя так и не случилось.

Лису нашел утром Серега Вульф. Вернее – то, что от нее осталось, а осталось от нее, прямо скажем, немного. Мы недоуменно, без брезгливости смотрели на мелкие фрагменты пазла, раскиданные по костровой площадке. Запчастей явно недоставало, так что сложить лису обратно не смог бы даже сам дьявол.

Первым начал смеяться Дед. С минуту он ржал в одиночестве, прежде чем сумел выговорить хотя бы слово.

– Разорвало. – Дед катался по жухлой траве. Он умирал от хохота, пока мы – еще ничего не понимая, но уже начав догадываться – смотрели на него почти со священным уважением. – Лису!.. Изну…триии!

– От дедушки ушел, – пробормотал Вульф как бы себе под нос.

– И от бабушки ушел, – сказал Мишка, – извините, Наталья Владимировна.

– От медведя ушел, – уже ржал Вульф, тыча пальцем в Мишку.

– И от волка ушел, – проблеял Мишка, тыча пальцем в Вульфа.

– От зайца… – Светка подвывала, сидя на земле и раскачиваясь.

– От лисы, гадство такое, не ушел! Ха-ха-ха!

– Аааа-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!

Потом мы собрали на лопату ошметки лисы и закопали их в степи, жалея впоследствии лишь о том, что никак не обозначили место захоронения. Впрочем, на этот раскоп мы больше уже не ездили: по итогам сезона и накопленным материалам научный совет принял решение о приостановке работ в том районе на четыре года. Так что на могилу к лисе-жестырнаку ни один из нас уже все равно бы не попал.

Ну и ко мне вопросов тоже не было.

Дмитрий Дейч
ИМЕНА АНГЕЛОВ

В то утро я был метлой, она – лопаткой для мусора. С видом безразличным и независимым я собирал пыль и сухие листья, принесенные с улицы. Всякий раз, проскальзывая мимо, шурша прутьями, я слышал, как она хихикает, и чувствовал на себе тонкий лучик ее внимания. Она тихонько ждала – у стенки, напротив кухонного зеркала, – будто крестьянская девушка, примеряющая фату. То приближаясь к ней, то отдаляясь, выметая из углов, из-под сундуков и шкафов, я вычерчивал ритуальный круг, в центре которого пребывала моя суженая. Наконец сгреб мусор в кучу посреди комнаты и застыл в ожидании.

По истечению долгого – вязкого, как патока, – мгновения мы двинулись друг другу навстречу.

Пыль, осколки стекла, песчинки с далекого пляжа, влажная прикроватная пыль и сухая пыль – из комода. Крысиный помет. Шарики пенопласта. Крошечный прутик – приношение ивы, что растет во дворе. Липкая макаронина – увы, не слишком хорошо проваренная. Ворсинки. Былинки. Хлебные крошки.

И в качестве свадебного сюрприза – черенок вишенки, невесть как очутившийся здесь, на полу, и ставший нашим утренним талисманом. Мы подбрасывали его и ловили, пинали, таскали по полу, играли им в пинг-понг и футбол, делая вид, что метелка никак не может взять его на совок, и только когда вконец умаялись, черенок отправился прямиком по назначению – в мусорное ведро.

Тогда мы покинули дом, счастливые, оседлали подвернувшуюся муху и – взвились в небеса.

Она было примерила – словно корону – тусклое облачко, а я уже приготовился стать ветерком, чтобы сдуть его, тем самым утвердив новые правила, но тут планы изменились: ей приглянулась голубка, сидевшая на шпиле старого городского собора, и я стал колоколом, чтобы объявить о наступлении полудня.

Бомммммммм…

Голубка порхнула, сделала круг и опустилась на площадь, вымощенную булыжником.

Я догнал ее – в виде песенки уличного музыканта, фривольной и глупой, исполненной гнусавым, прокуренным голосом под аккомпанемент банданиона.

– Голубка моя! – завывал я. – Нежная птичка моя!

Она клевала хлебные крошки, то и дело перепархивая с места на место.

В это время на площади появились двое: старик и маленькая девочка.

– Слышишь? – спросил старик. – Один из них запевает «голубка моя», а второй – в образе голубки – мирно клюет крошки поодаль – будто не слышит. Так они играют. Такая, понимаешь, игра у них…

– Но почему? – удивилась девочка.

– Да кто ж их знает… – пожал плечами старик.

– Врешь ты все! – скривилась девочка.

– Да нет же! – заволновался он. – Пойдем покажу!

Они остановились перед музыкантом, который продолжал нещадно терзать инструмент, и слушали его с такими серьезными лицами, что музыкант подмигнул девочке, надеясь вернуть хотя бы малую тень ее улыбки. Тут песенка про голубку кончилась, и лабух затянул балладу – жалобную и пронзительную – про старого Мерлина, удочерившего сиротинушку.

Мерлин нашел меня три дня назад под мостом – я жгла костер из старых тряпок и газет, которые подобрала на берегу. Костер получился так себе – тряпки горели плохо, а одна из них оказалась пропитанной то ли хлором, то ли бромом, то ли еще какой химической дрянью, и мне стоило больших трудов вытащить ее из огня и потушить. При этом я так раскашлялась, что случайному свидетелю наверняка показалось бы, что подыхаю от астмы или бронхита. Бабка моя вот так же точно кашляла перед смертью…

Тут он и появился.

– Слава Гороху! – сказал Мерлин. – Я нашел тебя!

«Нашел кого,старый ты облезлый хрыч?» – подумала я, но вслух произнесла:

– Полтинник за час или двести за всю ночь.

– У меня нет денег, – грустно прошамкал Мерлин.

– У меня есть нож, – предупредила я его, хотя, конечно, никакого ножа и в помине не было. Нож неделю назад отобрали солдаты. А когда я попыталась украсть новый в рыбной лавке, получила по морде акульим хвостом – можно сказать, легко отделалась.

– Все это очень печально, – заметил Мерлин, и я – в глубине души – с ним согласилась.

Все могло обернуться еще печальнее, вздумай он пошалить, но дед стоял смирно в сторонке, думал какую-то свою старческую думу и почти не участвовал в дальнейших событиях. А произошло буквально следующее: я наконец выследила крысу, живущую в углу, там, где камни моста расшатались и появились щели – достаточно глубокие, чтобы послужить убежищем разного рода тварям, в том числе и Пузатой Мэри. Уж не знаю, где ее так раскормили. Верно, при кухне подъедалась. Выглядела она почище любимого кота директора консервной фабрики, где я пробыла в раздатчицах целую неделю, но не получила за работу ни гроша, поскольку вела себя недостаточно вежливо с начальником смены.

Я убила Пузатую Мэри камнем. Сама не знаю, как это у меня получилось: никогда не отличалась меткостью, а тут – попала с первого раза, и сразу насмерть. И только было собралась нанизать тушку на прутик, чтобы хорошенько поджарить, как старикан снова заговорил.

– Все это очень, очень печально, – сказал он. Вот ведь заладил, зануда…

– Пшел вон, вассал, – сказала я. Хорошее слово «вассал». Где-то подслушала, не помню, где именно. По-настоящему грязное ругательство. Даже представить себе страшно, что бы это могло значить.

Старикозл сокрушенно покачал седой своей башкой, но – в самом деле – отступил во мрак. Скрылся из виду. Слава Гороху и присным его!

Крыса подрумянилась на огне, запахло едой. Костерок полыхнул ярче, и в дальнем углу, почти у самого выхода, я приметила длинную покачнувшуюся тень.

– Эй, вассал! – крикнула я. – Жрать хочешь?

Так мы с ним познакомились, с Мерлином. Он оказался безобидным. То есть больным, конечно, на всю голову, но безобидным. Он рассказывал мне сказки: про драконов и королей, про рыцарей и принцев, про принцесс, которых в раннем детстве по политическим причинам отдавали на воспитание в бедные семьи, а после, по прошествии времени, мудрые волшебники отправлялись на поиски, чтобы вернуть их на трон.

Мы провели под мостом три дня, а потом он взял меня сюда, на площадь, – чтобы показать ангелов и научить разговаривать с ними. Я, разумеется, не поверила ни единому словечку – про ангелов-то, но на площадь пошла – потому что там дают кукольные представления. Приезжает сам Коппер-Глоппер со свитой и балаганом, дети собираются на спектакли его со всей округи. Как-то раньше побаивалась я туда идти – в одиночку, а с Мерлином пошла.

Он сперва все заливал про этих дурацких ангелов, и у него выходило, что делать им больше нечего, только играть в прятки и догонялки. Вроде как они только тем и заняты с утра до вечера, что забавляются, играя в людей и зверушек, не брезгуют даже сортирами и кухнями для своих игрищ. Будто бы один легко может стать поварешкой, а другой – кастрюлькой, и пока помешивают их супчик, они – сами понимаете – шлопель-тонель, бумца-бумца, шуры-муры друг с дружкой.

Старик помешан на этом деле – дураку понятно.

Ангелы – они не такие. Ангелы – печальные и строгие, они стоят в церквях и держат потолок, чтобы не упал. Печальные они потому, что потолок довольно тяжелый. А строгие – чтобы никто не подходил, чтобы не мешали держать.

Я точно знаю: бабка рассказывала, а бабка моя врать не любила. Она – как померла – сама стала ангелом, я приходила на нее смотреть каждое утро, пока священник по погнал в шею. Бабка моя стояла в дальнем углу, подпирая балкон, откуда ноют по праздникам и воскресеньям.

Хорошее место. Ее не видно, ей видно всех. Напротив нее устроился дед – тоже ангел. Он был солдатом, а когда его убили, стал ангелом, так она мне рассказывала. Мы с ней ходили смотреть – пока она жива была. «Видишь, – говорила она, – вот он, стоит, мой суженый. Я его живьем один только денек знала. С тех пор прихожу поговорить с ним, попросить чего или помолиться. Все для меня делает. Вчера просила дров, он сразу прислал с оказией. Безотказный. Вот помру, стану рядом, и ты сможешь приходить ко мне».

Что священник меня погонит, она, конечно, знать тогда не могла.

Наверное, когда им надоедает стоять так вот, когда в церкви нет никого или когда никто не смотрит, они вылетают на воздух – поиграть друг с дружкой. Может быть, они прилетают в людские дома и балуются, как дети, а после находят кого-нибудь вроде меня или старого Мерлина и забавляются, представляя себя нами, погружаясь все глубже и глубже в наши жизни, в нашу память. И тогда они забывают на время, что они – ангелы, но потом всегда вспоминают и спешат дальше, ведь им нужно успеть побыть всеми, кто есть: людьми и зверушками, метелками и совками для мусора, птицами и песнями, – пока не ударил вечерний колокол, пока прихожане не вернулись под эти своды, пока не пришло время покоя и вечерней молитвы.

Александр Шуйский
ЧТОБЫ ПРЕКРАТИТЬ ДОЖДЬ

Первый раз я побежал к тебе совсем ранней весной.

Я шел по парку, в воздухе плыла стылая морось, черные ветки копили воду и время от времени сбрасывали вниз крупные капли, тяжелые и темные, как ртуть.

Я шел и думал о тебе. Я всегда думаю о тебе с тех пор, как тебя нет, говорю с тобой вслух о всякой ерунде типа: «Сегодня ничего не получилось, ни поспать, ни поработать, так что я поехал в город за кофе, да так и застрял там на полдня». Или: «В парке появились первые крокусы, так жаль, что я не могу показать их тебе». Я бормотал и пинал прошлогодние каштаны, когда увидел в конце аллеи тебя.

И я побежал. Побежал быстрее, чем сообразил, что сейчас обознаюсь: на меня обернется чужое, не твое лицо, потому что тебя здесь нет, уже много лет нет, уже столько лет нет, что я дня не могу прожить, не бормоча тебе всякие глупости на ходу.

Меня хватило метров на триста. Мне было нечем дышать, в легкие словно гравий натолкали, а ноги болели так, будто я воспользовался ими первый раз в жизни. В глазах потемнело, уши заткнуло ватой и звоном одновременно.

Когда я отдышался и распрямился, в аллее, конечно же, уже никого не было.

Я посмотрел назад – и пробежал-то всего ничего. Неужто все так плохо?

И тогда я взял да и купил себе кроссовки.

Мне совсем не хотелось бегать. Ни ради здоровья, ни ради хорошей формы. Я думал только об одном: а что, если я снова увижу твой силуэт в конце аллеи. Даже если это будешь не ты, что помешает мне сказать: «Здравствуй, ну наконец-то»? А еще я думал: а если это все-таки будешь ты? И еще: как же быстро я побегу к тебе. Как обниму тебя, как зароюсь лицом в волосы, как вдохну твой запах, как расскажу, до чего же я соскучился тут один.

Я бегал каждый день, и каждый день пробегал немного больше, чем в предыдущий. Весеннее солнце вылезало из-за туч, на полянах крокусы тянули вверх разноцветные рыльца. А потом начали зацветать деревья, с южного края аллеи, сначала одно, потом второе, за ним – третье в ряду, будто кто-то каждый день по порядку дотрагивался до стволов и велел – цвети! Я выходил рано утром в пасмурный со сна парк, бежал по темным аллеям, и в конце пути меня всегда поджидало солнце.

Но не ты. Я отдал бы все на свете за то, чтобы добежать до тебя, но чем дольше и дальше я бегал, тем лучше понимал, что этого не будет никогда. Что в лучшем случае я вызову твой призрак. Что ж, думал я, пусть бы и призрак. Твой призрак.

Я бежал к тебе. Сначала по асфальту, потом по грунту, утоптанной дорожке в траве между корней. Земля пружинила у меня под ногами, я старался бежать так, чтобы немного зависать на каждом шаге. Я начал получать удовольствие от процесса, во всяком случае первые десять минут. И еще десять минут мог пробежать на одном упрямстве. И еще пять – воображая, что бегу к тебе.

Была уже середина марта, я бегал почти месяц и думал, что знаю дорожку наизусть. Я бежал, не глядя под ноги, подпевая музыке в плеере. Внезапно наперерез мне выскочила какая-то собака, метнулась поперек дорожки, едва не сбив меня с ног. Я оступился, запнулся за корень и едва успел повернуться боком, чтобы упасть на плечо, а не на руки. Земля, ноздреватая и влажная, как губка, шарахнула меня во все тело, но так удачно, что даже синяков не осталось. Я встал, отряхиваясь. Плечо сильно саднило, и меня вдруг взяла досада: что я тут делаю? Зачем ношусь в парке каждый день, кого догоняю? Никто никогда не будет ждать меня в конце аллеи, никто не обернется на мой оклик.

Я вернулся домой, не закончив бег. И на следующее утро не пошел в парк, тем более что с утра моросил дождь. Я сидел дома день за днем, что-то писал и делал какие-то рисунки, потому что надо же было добывать хлеб насущный.

Иногда я смотрел в окно, на струи, бегущие по стеклу. И говорил – не с тобой, а с собой. Что так и до зеленых чертиков рукой подать, что раз уж я жив, нужно жить свою жизнь, а не превращаться в фонтан слез, потому что сколько можно – быть здесь без тебя и плакать, это невозможно – быть здесь без тебя, невозможно быть здесь, смотреть на треклятый дождь и все равно быть здесь, и все равно без тебя.

Через две недели заговорили о наводнении. Погода испортилась окончательно, я уже и забыл, как выглядит солнце. Еще через неделю я услышал в продуктовом, что объявлено чрезвычайное положение. Я вышел из магазина с пакетом в руках и дошел до конца улицы. Оттуда начинался парк. Он стоял мокрый и холодный, на черных асфальтовых дорожках серыми кляксами гнили опавшие лепестки вишен. Из низких туч сыпалась мелкая морось. Я развернулся и пошел домой.

Какого черта, думал я. Еще три недели назад каждый день было солнце, а дожди шли по ночам, веселые, весенние дожди, под которые так сладко спать. Я носился в парке, как годовалый пес, а вокруг зацветали вишни. Почему я сейчас не могу этого делать? Потому что все равно никогда тебя не увижу, думал я. Потому что лучше бы мне жить, не помня о тебе, чем помнить о тебе так. Дождь плеснул мне водой в лицо, и я ускорил шаг. Ты действительно этого хочешь, спросил я. Ты действительно хочешь не помнить? Я хочу не искать тебя за каждым поворотом аллеи, ответил я. Я хочу носиться в парке, как годовалый пес. Я хочу перестать повторять: «Как же я без тебя, как я без тебя».

Носись, кто тебе мешает.

Ну как это – кто. Ты и мешаешь.

В самом деле?

Я поставил пакет на разделочный стол и принялся раскладывать продукты. Яйца – в контейнер в холодильнике, овощи – в нижний ящик, мясо замариновать. Я много лет учился быть без тебя, я живу, я дышу, я рад весне и первоцветам, рад жаркому лету, теплой зиме и осеннему зареву листьев, но все это не имеет значения, потому что без тебя. Виноград нужно помыть и выложить на стол, не то я забуду про него и сгною, сколько раз уже так было. Я научился тут быть без тебя, но, знаешь, теперь не вижу никакого проку в этой науке. Бесполезное умение, не стоило тратить на него столько лет. Забыл ветчины купить, вот растяпа.

А еще я очень устал. И дождь этот бесконечный, сил больше нет на него смотреть.

Так иди и прогони его.

Я посмотрел на кроссовки. Они уже слегка посерели от пыли. Снаружи по-прежнему моросило, и я прихватил куртку.

Первый круг я одолел с большим трудом, у меня заболело сразу все: ноги, плечи, правый бок. Я попробовал привычно представить, как добегаю до тебя, – и чуть не расплакался. Я бежал, считая вдохи и глядя себе под ноги, на то, как бьют в асфальт подошвы моих кроссовок, разбрызгивая лужи и прошлогоднюю листву. Вода блестела так, что было больно глазам. Я поднял голову. В разрывах туч сияло весеннее небо, серые облачка быстро бежали прочь, отвесный свет пробивал все насквозь – парк, деревья, меня. Когда я закончил второй круг, от обложных туч осталась только неровная бахрома вдоль горизонта.

Я никогда не добегу до тебя. Никогда не обниму, не зароюсь лицом в волосы, не вдохну твой запах, не расскажу, как я замучался тут один.

Я больше не бегаю в парке каждый день.

Но когда тучи обкладывают небо, как ангина – горло, я встаю пораньше, варю себе кофе, потом одеваюсь, зажимаю в кулак ключи и плеер и бегу в парк.

Я несусь, как годовалый пес, зависая в воздухе на каждом прыжке, едва касаясь земли. Я бегу, чтобы прекратить дождь.