Текст книги "Мишель"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Зельмиц придерживал голову мертвого Лермонтова, чтобы не моталась. Пальцы машинально гладили висок убитого. «Миша, – подумал Антон Карлович, – вот ведь угораздило… Миша…»

Дорога тихо влилась в город, побежали по обе ее стороны домики, беленькие, крытые соломой, в ярком лунном свете синеватые. Васильчиков проговорил, неожиданно приблизившись к дрожкам и разрушая тишину:

– Велено было доставить на гауптвахту.

– Какая гауптвахта! – сказал Зельмиц. – Он ведь мертв…

Миновали здание гауптвахты, выросла впереди Скорбященская церковь. «И сюда опоздали», – шепнул Зельмиц убитому Мишелю. Чухнин чуть натянул вожжи, привстал, осенил себя крестом, затем обернулся на господ. Зельмиц покачал головой:

– Вези на квартиру, в чилаевский дом.

Дрожки пробежали еще немного – и стали перед знакомым крыльцом.

* * *

Князь Александр Илларионович Васильчиков спешил: ночь скоро закончится, а у него оставалось в горах еще одно дело…

Только под утро он вернулся к себе, измученный, почти без сил. Постучал в окно соседнего флигеля, где видел в узкую щель теплившийся свет. Спустя короткое время окно отворилось, и явился капитан Столыпин, блистательный красавец, от волнений минувшего вечера и особенно – ночи потускневший, обмякший.

– Не спите? – обратился к нему Васильчиков.

Столыпин покачал головой, затем промолвил тихо:

– Погодите, я вам открою.

Миновав сени и прихожую, Васильчиков вслед за своим провожатым прошел через две или три комнаты и оказался в той, где горело несколько свечей. У окна на столе лежал покойник, уже обмытый и переодетый в чистое. Окровавленные тряпки лежали на полу – убрать их почему-то не было времени.

– Его одежда? – спросил Васильчиков, избегая смотреть в сторону стола и указывая пальцем на груду тряпья.

Столыпин промолчал. Высокий, стройный, очень красивый, он принадлежал к тому типу людей, что не дурнеют ни от горя, ни от перенесенных испытаний. В иных случаях это служит им дурную службу. Алексей Аркадьевич приблизился к столу и остановился у покойного в головах.

Восковое лицо покойного уставилось в невысокий потолок, неживые глаза поблескивали, точно наполненные слезами, – веки упорно не желали опускаться. И окостеневшие руки никак было не скрестить на груди, поэтому они застыли в неловком положении. Это было заметно – даже несмотря на то, что тело накрыли покрывалом до подбородка.

– Что дальше? – глухо спросил Столыпин.

– Завтра пойду к Ильяшенкову, скажу на себя, – отозвался Васильчиков. – Не то вообразят, будто у Глебова с Мартыновым был сговор. Все-таки они жили на одной квартире. Решат, что корнет Глебов договорился с нашим горцем – убить Мишеля… Кстати, где пистолеты? – спохватился он.

– Забрали для следствия, – ответил Столыпин.

Васильчиков чуть покусал губу.

Пистолеты – тяжелые дальнобойные «кухенройтеры» – принадлежали Столыпину.

– Ладно, – вымолвил наконец Александр Илларионович. – Про пистолеты надо будет подумать. Хорошо еще, что Мишка Глебов – человек чести…

– Мишка, по своей обязанности секунданта, будет выгораживать Мартынова, – сказал Столыпин, тонкий знаток писаных и неписаных дуэльных обычаев. – Мишка доверчив… черт бы его побрал!

Васильчиков кривовато пожал плечами.

– Ну, так же принято, – сказал он. – Принято, вот и все… Мишелю уже не помочь, а живого нужно спасти. О вашем участии говорить не будем.

– Неужто Ильяшенков поверит?

– Ильяшенков, конечно, не поверит, но это и незачем: он человек здравомыслящий… Чем меньше народу замешано, тем лучше. Ладно, Алексей Аркадьевич, прощайте – я пойду. Завтра тяжелый день. Меня ведь как лицо штатское засадят в острог, пожалуй, к каким-нибудь варнакам…

Васильчиков мельком глянул в сторону стола и лежащего на нем мертвеца, быстро отвел глаза и стремительно зашагал к выходу. Столыпин не пошевелился даже для того, чтобы закрыть за ним дверь.

Глава вторая
БУМАГИ

Исследование дела комендант поручил Пятигорскому плац-майору, подполковнику Унтилову. Утро началось с писания бумаг – в чем, впрочем, невелика была нужда, поскольку Ильяшенков все равно послал с самого раннего часа казака за Унтиловым и все предписания вручил ему лично.

Филипп Федорович Унтилов был приблизительно одних лет с Ильяшенковым, но в отличие от добрейшего Василия Ивановича не пользовался такой всесторонней любовью. Ильяшенков изумительно умел путаться обстоятельств, обезоруживающе хлопотал, искренне огорчался – его и высшее начальство любило, не только подчиненные. К тому же, что и говорить, Василий Иванович в своем деле разбирался замечательно и если и разводил суету, то всегда по делу и очень редко – излишнюю.

Унтилов был совершенно другой человек. Кавказская армия точно была гранильным станком, который подбирал для всякого материала свой инструмент и создавал совершенно различные огранки. Сухой и прямой, неприятно молчаливый, Филипп Федорович не располагал к долгим разговорам. Иные гадали, почему он, Георгиевский кавалер, много лет служивший на Кавказе, до сих пор остается подполковником. Передавали, впрочем, один занятный анекдот.

Будто бы вскорости после кончины Александра Благословенного состоялся у Унтилова с неким неприметным человеком один разговор. Неизвестно, о чем ратовал неизвестный; Филипп Федорович слушал его долго (беседа проходила хоть и тихим голосом, но в присутствии нескольких других господ офицеров, которые и сделались источниками распространения анекдота). Серые, комковатые – как будто неряшливые – брови Филиппа Федоровича чуть шевелились все то время, пока собеседник говорил. Со стороны казалось: к загорелому, темно-багровому тощему лицу прилипли две гусеницы и тщетно пытаются отодрать мягкое брюшко.

Затем Унтилов ответил – против обыкновения довольно громко:

– А вот был у меня тут забавный случай в лакейской… Явился Ерошка – вы его, разумеется, не знаете, но это мой кучер, – и с донесением на Ермошку. Сей почтенный человек вам также незнаком, но это мой повар. Что один, дескать, таскает у меня мелкие деньги и две бутылки хорошего шампанского тоже зачем-то спер, а другой это, значит, наблюдал и теперь как самовидец сообщает. Хэ, забавно мне стало, разумеется… – Унтилов запустил тощий узловатый палец в глубокую дырку на своем подбородке, почесал ее и немного растерянным тоном заключил: – Ну так я высек обоих, чтоб и не воровали, и не доносили, – и дело с концом! А может, он и не воровал вовсе, откуда мне знать – я же не разбирался…

Вот после этого странного разговора о двух лукавых холопах прекратилось повышение Филиппа Федоровича в чинах. Самому это странным не казалось, и жалоб никаких подполковник Унтилов не высказывал.

Получив предписание из трясущихся рук Ильяшенкова (комендант провел бессонную ночь!), Унтилов тяжело опустился на стул, заложил ногу на ногу.

– Как будем исследовать? – спросил он. – Что они говорят? Будто один секундант был?

Василий Иванович сказал немного невпопад:

– Я в штаб армии отправил донесение… И в Пятигорскую городскую частную управу…

Унтилов чуть шевельнул носом, как будто хотел поморщиться, но передумал.

– Жандармов пришлют…

– А пусть бы и прислали! – вскрикнул Василий Иванович. – Я-то думал, мальчишки друг друга поранили – и разошлись, а он… Он же помер!

– Чьи были пистолеты? – спросил Унтилов.

– Мартынов показывает, будто глебовские…

– А что еще он может показывать – если был только один секундант и никто больше о поединке не знал… – сказал Унтилов, поднимаясь. – Мне до всякой истины докапываться, Василий Иванович, или придержать коней?

Ильяшенков посмотрел на него, сидя, снизу вверх; в серых круглых глазах коменданта появилось страдание.

– Как с вами всегда трудно, Филипп Федорович! Для чего непременно так говорить, чтобы другим делалось неловко?

Унтилов кривовато пожал острыми плечами:

– Я ведь вам только то говорю, о чем думаю.

– Вы мне все рассказывайте, – решил Ильяшенков. – Там решится.

– Давайте сейчас решим, пока жандармы не понаехали, – предложил Унтилов. – Из штаба армии непременно предложат добавить в комиссию полковника-другого и сплошь в голубом.

– Ну и будете сотрудничать с полковником в голубом! – разъярился Ильяшенков. – Умные все стали! У всякого свое мнение.

Унтилов посмотрел на коменданта с непонятной ласковостью, как на огорченное дитя, после чего вздохнул:

– Я этого Лермонтова почти не знал. Скакал какой-то кузнечик по балам… Стихи – это он сочинял? Говорят, в деле был и отличился, только орденами его обошли. Равно и чинами.

– Это не наше с вами дело, Филипп Федорович. Да и поручику Лермонтову до сего уже дел никаких нет. А вот еще одно: как будем его хоронить?

– Средства-то найдутся – или все по балам раскидал? – спросил Унтилов.

Ильяшенков досадливо сморщился:

– Он ведь самоубийца… Как бы отец протоиерей вообще его хоронить не отказался.

– А мы к молодому батюшке подкатим, к отцу Василию, – сказал Унтилов. – Авось по молодости явит лихачество и отпоет вечную память нашему новопреставленному рабу Божию… Как его было святое имя?

– Михаил.

– Хорошее имя, – сказал Унтилов. – Прощайте пока, Василий Иванович.

Он резко наклонил голову, затем повернулся и вышел. Ильяшенков посмотрел ему вслед с печалью. Он предвидел долгий день, полный неприятных хлопот.

Хлопоты начались почти тотчас. Сперва прибежали из острога – со слезной мольбой от отставного майора Мартынова. Казак не знал, смеяться или плакать, когда передавал мартыновское прошение, написанное кривым почерком на неряшливом листке.

– Там, ваше высокоблагородие, кроме господина отставного майора еще два арестанта заседают… Один все ругается. Наблюдать страсть: сидит, в стену пялится и поносные слова произносит. Одним тоном, вроде как дите в люльке, когда голос пробует: агу, агу, агу… Другой Псалтирь читает – тем же тоном, на одной ноте, ровно муха. А господин Мартынов сидит там, как Спаситель меж двух разбойников… Прости, Господи…

Мартынов слезно умолял господина коменданта снизойти к былым его, Мартынова, военным заслугам и перевести на гауптвахту, под родное армейское крыло.

– Оставь пока, – сказал казаку Ильяшенков и снова оказался в одиночестве. Поглядывал то на прошение, то в окошко. День начался чудный, лазоревый, с бледно-фиолетовыми горами на горизонте – на их фоне белые дома выглядели особенно объемными и ярко-светлыми.

Досада медленно закипала: непременно нужно вмешивать в эдакое прелестное существование разные глупости! Что им всем не живется? Приехали на воды, лечатся, устраивают балы, пишут в альбомы буриме… И в одном из этих милых домиков лежит застреленный из «кухенройтера» поручик – и неизвестно еще, как хоронить его и какие в связи с этим поднимутся шумы и крики…

– Князь Васильчиков! – браво рявкнул казак и скрылся прежде, чем комендант повернул в его сторону тяжелую голову.

Васильчиков проник в комнату, расположился среди казенной мебели и разом привнес в просто убранную комнату с белеными стенами неистребимый великосветский дух.

– Слушаю вас, ваше сиятельство, – сказал комендант.

– Вчера ввечеру, – начал Васильчиков непринужденно, – корнет Глебов заявил на себя как на секунданта в злосчастной дуэли поручика Лермонтова…

– Это мне отлично известно, – ответил комендант сухим тоном.

Васильчиков ничуть не смутился. Заложил ногу на ногу. Отменно хорош собой, хоть и жидковат – слишком длинный, подумал комендант. И отец – генерал, герой Отечественной войны, светлейший князь и любимец государя Николая Павловича… Ох.

– Это не вполне соответствует действительности, – продолжал Васильчиков.

«Ничуть не сомневался» – отразилось на широком красном лице коменданта.

– Потому что, собственно говоря, секундантов было два, – продолжал князь.

– Не четыре? – спросил комендант.

– Ну… На самом деле, официально, два.

– Внимательно слушаю.

– Собственно, мы с корнетом Глебовым оба решили взять на себя эту обязанность, поскольку примирить противников никакой возможности не было…

Ильяшенков притянул к себе лист бумаги.

– Стало быть, секундантов было два, – проговорил он. – Могу ли я полюбопытствовать о подробностях?

– Сказать по правде, мы определенно не договорились, кто будет чьим секундантом, поскольку являлись общими друзьями… Однако, поскольку корнет Глебов живет на одной квартире с отставным майором Мартыновым, то секундантом Мартынова вызвался быть я… А корнет Глебов, соответственно, – секундантом поручика Лермонтова.

– А! – сказал Ильяшенков. – Отлично. Так и запишем. – Он набросал несколько слов на листке, а потом поднял на Васильчикова глаза, совершенно не добродушные и не глуповатые, как обычно, а неприязненные, полные затаенной малороссийской хитрости. – Так и запишем… Я так полагаю, имеет смысл всех вас, соколики, поместить до кучи на одной гауптвахте, чтобы удобнее было… Вот и господин Мартынов о том же хлопочет.

Васильчиков встал, раскланялся.

Лукавый хохол смотрел на него с тоской, в мыслях проклиная недостаточность своего лукавства.

* * *

Жандармский корпус отозвался на происшествие почти мгновенно, и город наводнился голубыми мундирами – как будто в Пятигорске неожиданно осела для отдыха стая перелетных птиц. Впрочем, на ход исследования по делу они никакого влияния не оказывали – больше служили для нервирования некоторых членов пятигорского общества.

В середине дня, под палящим июльским солнцем, комиссия следователей отправилась осматривать место поединка. Оба секунданта находились при этом и показывали путь, давая по мере надобности объяснения.

Странно было ехать по тому же пути и видеть те же горы как бы при новом свете. Отсутствие в мире Мишеля никак не сказалось на обличии природы: никаких перемен, и скоро исчезнут последние следы случившегося…

Васильчиков приблизился к корнету Глебову. Унтилов видел, однако не препятствовал, и Васильчиков негромко сказал:

– Будем показывать в защиту оставшегося…

«Оставшийся» – Мартынов – до сих пор находился в остроге и к месту поединка не ездил.

Глебов молча кивнул. Князь глянул на него искоса с хорошо скрытым сожалением: что честен – не всегда удобно, зато доверчив – цены такому нет.

Глебов вздохнул, отвернулся, стал смотреть на дорогу. Он всё чуть морщился, как будто от небольшой боли. Дорога вильнула, окончательно спрятав вдали город, и в дрожащем воздухе предстали новые разноцветные горы: сейчас они казались лепестками гигантского цветка. Подвижный, все время изменяющийся горизонт завораживал. Пыль, прибитая вчерашней грозой, снова воспряла, и к середине дня дорога пахла одуряюще: пылкими камнями и особенной горькой травой.

Четыре версты проделали довольно быстро. Оба секунданта остановились у полукруглой поляны, как будто нарочно обведенной кустарником сбоку от дороги.

– Это здесь, – сказал Глебов, направляя коня к кустам.

Следователи спешились. Трава на поляне вся была истоптана – там довольно долго ходили несколько человек, а возле поломанных кустов, совершенно очевидно, бились привязанные кони, испуганные грозой. Остался и след от беговых дрожек.

– А там что? – спросил Унтилов, щурясь.

За кустами что-то белело, точно кусок соли.

– Должно быть, мартыновская черкеска, – сказал Васильчиков. – Он ее вчера забыл и очень убивался. Дескать, не могу без нее к господину коменданту явиться… Как ребенок!

Унтилов несколько раз дернул углом рта, затем быстро подошел и поднял черкеску. Она вся намокла и была испачкана. Подполковник выронил ее обратно на землю.

– Потом человека надо прислать, – сказал он брезгливо.

Глебов давал объяснения касательно барьера:

– Здесь по дороге и отмерили пятнадцать шагов. С той стороны Мартынова поставили, а с этой – Лермонтова. Сходились от десяти шагов и стреляли уже от самого барьера…

– На пятнадцати шагах? – уточнил квартальный надзиратель господин Марушевский, человек сравнительно молодой, но ни за что бы не ставший стреляться – ни ради каких причин!

– Ну да, – сказал Глебов. – На пятнадцати… Князь Васильчиков отмерял. У него ноги длинные, он нарочно так шел, чтобы расстояние побольше. А Лермонтов так и не выстрелил…

Он чуть отошел и показал темное пятно на обочине:

– Вот здесь он и лежал…

Подполковник Унтилов все ходил по поляне, поворачиваясь то так, то эдак, а то вдруг ныряя к самой траве и высматривая в ней разные следы. Затем выбрался на дорогу и заставил Глебова еще раз повторить пояснения касательно барьера: кто отмерял шаги, какие, где лежали шапки, отмечающие самый барьер и те десять шагов, которые они прошли до последней черты.

– Стало быть, поручик Лермонтов стоял от юга к северу… – повторил Унтилов и, сделав внезапный прыжок, развернулся на дороге. – Вот так? И здесь он стоял? А как, позвольте узнать, стреляли? Я к тому, что дорога немного поднимается вверх…

– Мишель подошел и ждал, – сказал Глебов. – Стоял и ждал.

– Позвольте, это ведь вы командовали, чтобы сходились? – перебил Унтилов.

Глебов кивнул.

– Он ждал, – повторил он, – а Николай в него целил. Николай плохо стреляет…

– Позвольте, – опять перебил Унтилов, – так ведь это неважно, кто как стреляет, – с десяти шагов промахнуться мудрено.

– С пятнадцати, – поправил Глебов. – Вы не путайте меня, господин подполковник, они с пятнадцати стрелялись.

– Ну ладно, хорошо, хорошо…

– А Мартынов все смотрел и ждал чего-то, – повторил еще раз Глебов, – но после вдруг повернул пистолет эдак вот, курком в сторону – по-французски, – и быстро выстрелил…

– А позвольте, – сказал Унтилов, – это ведь правда, что у господина Мартынова и прежде была дуэль, в Вильне, кажется… И там он опять стрелял по-французски – и снова, кстати, попал…

– Я не знаю, – сказал Глебов с несчастным видом. – Может быть. Я только знаю, что Мишель – он ведь не выстрелил.

– Возможно, господин Лермонтов ждал, пока его противник произведет первый выстрел, – сказал Унтилов неприятным, скрипучим голосом и посмотрел на солнце. Затем вновь перевел взор на Глебова. По корнету плавали огненные кольца и спирали. Унтилов моргнул несколько раз, и спирали исчезли.

– Мишель, по-моему, вообще не хотел стрелять, – сказал Глебов.

– Да? – сказал Унтилов. – А из чего это явствовало?

Васильчиков приблизился и вмешался в разговор:

– Полагаю, поручик Лермонтов избрал более рискованную, зато более смертоносную тактику. Известно ведь, что стреляющий первым всегда становится пассивной жертвой перед пистолетом более хладнокровного поединщика. Он пальнет, промажет – либо даже попадет, но не насмерть… Тут-то подзывай его к самому барьеру и расстреливай в упор.

– И вы полагаете, – сказал Унтилов, поворачиваясь к Васильчикову и устремляя свои водянистые глаза прямо на него, – что поручик Лермонтов решил придерживаться именно такой тактики?

Васильчиков пожал плечами:

– Ничто не говорит об обратном.

– А! – Унтилов отскочил от Васильчикова и быстро приблизился к барьеру. – Вот здесь, как вы говорите, они начали сходиться, а тут остановились, и Лермонтов упал… Ну вот тут, где кровь. Кровь видите? Хорошо видите кровь?

Васильчиков осторожно сказал:

– Я вижу, где истекла кровь, господин подполковник. К чему вы переспрашиваете?

– Мне важно знать, ваше сиятельство, видите ли вы отчетливо это место.

– Да, – сказал Васильчиков, скрывая раздражение. – Я отчетливо вижу то место, где осталась кровь.

– Это ведь у самого барьера было, – промолвил Унтилов. – Он у самого барьера стоял, ваш Мишель.

– И Николай – тоже, – вступился Глебов.

– Стало быть, оба стояли у барьера. А после Мартынов выстрелил. Так кто кого расстрелял в упор? – спросил Унтилов.

– Нет, господин подполковник, здесь вы неправы, – сказал Глебов, приближаясь. – Они оба могли стрелять. Николай тоже рисковал.

– Отлично, – отозвался Унтилов. – Так и запишем в рапорте, что Николай тоже рисковал. Так рисковал, что черкеску забыл, – прибавил он зачем-то и не без удивления заметил, как передернуло князя Васильчикова.

Затем Унтилов окинул взглядом прочих членов комиссии: они бродили по дороге, то вскидывая воображаемые пистолеты, то вертя головами и прикидывая, с какой стороны в ту пору светило солнце, а после соображая – никакого солнца не было, шел дождь, небо было затянуто тучами…

– Ну что ж, господа, – повысив голос, произнес подполковник Унтилов, – полагаю, здесь нам больше делать нечего. После разъяснений господ секундантов касательно места поединка общая картина дуэли становится более-менее ясной. Предлагаю вернуться в Пятигорск и составить там отчет.

* * *

Ильяшенков встретил главу следственной комиссии сообщением:

– Я, Филипп Федорович, распорядился, чтобы всю компанию перевели на гауптвахту: и Мартынова, и обоих секундантов…

Унтилов замер. Затем осведомился:

– Могу я полюбопытствовать – для чего?

– Можете, Филипп Федорович. – Ильяшенков обмакнул лицо платком. – Можете. Я вам даже отвечу…

– Да не трудитесь, – резко проговорил Унтилов, – небось для того, чтоб им врать ловчее было. Что, угадал?

– А хоть бы и угадали! – Ильяшенков, очень красный, глянул устало и разозленно. Он не любил злиться, сразу утомлялся. – Ну да, разумеется, они будут врать. Принято ведь – оставшегося в живых поединщика всеми силами выгораживать. Непременно будут выгораживать! Так пусть хоть сговариваются между собой и врут складно, не то нам с вами в несколько месяцев от этого дела будет не выпутаться. Уже ведь и старому князю Васильчикову сообщение отправлено. Через недельку начнут нас с вами из Петербурга теребить – чтобы обелили, сколько возможно, господ Мартынова с секундантами и закрыли производство дела. Вы опросные листы уже составили?

– В общем и целом, – сказал Унтилов. – Осталось только их написать.

– Пусть они между собой сообщаются, а? Арестанты, – почти просительно сказал Ильяшенков. – Если попросят бумагу, не препятствуйте и дайте им. А для освидетельствования тела пригласите молодого лекаря, господина Барклая-де-Толли.

– Что не господина Реброва? – осведомился Унтилов. – Он вроде бы более опытен.

– У господина Реброва много дел с живыми, пусть покойниками молодой занимается. Покойникам все равно. – Ильяшенков фыркнул. – Был бы сей Барклай такой же мастер делать из полумертвых – живых, каков был мастер делать из живых – покойных тот, прежний Барклай… Ну, тогда бы другой разговор.

Унтилов видел, что Ильяшенков силится пересказать чужую остроту и безнадежно в ней путается, однако прерывать или огорчать коменданта не захотел, засмеялся послушно. Ильяшенков остался доволен.

– Стало быть, на молодом лекаре настаиваете?

– Не настаиваю, а просто говорю вам, как поступить, – сказал комендант. – Пусть подробно все отпишет. Сами поприсутствуйте.

– Родственники будут настаивать на церковном погребении, – начал новую тему Унтилов.

Ильяшенков, предвидя новый букет затруднений, застрадал.

– Давайте завтра этот вопрос обсудим… Ступайте, Филипп Федорович, ступайте! Отправьте господину Барклаю-де-Толлн предписание заняться этим делом, да и лично с ним поговорите. Подготовьте окончательно опросные листы… Все прочее – завтра.

– Ладно, – сказал Унтилов, вставая.

«До чего невежлив, – думал Ильяшенков, приникая к новой чашке горячего чаю, – невежлив и умеет быть неудобен. Но… понятлив и честен. Главное – понятлив. Хотя совершенно без сострадания».

Он дунул на пар, расплескал несколько капель на блюдце и шумно отпил первый глоток. Когда в брюхе от чая делается пожар, то и раскаленный полуденный воздух кажется не таким горячим. Тем Василий Иванович и целился от здешнего климата.

* * *

Эмилия Александровна, старшая дочь генеральши Верзилиной, пришла к дому капитана Чилаева ближе к вечеру шестнадцатого июля. Десятка полтора человек из местных мещан зачем-то толкались во дворе, вытягивали шеи и прислушивались к происходящему в доме. Велись вполголоса разговоры, пересказывались досужие сплетни и сообщались различные пророчества.

«Удивительное дело, – подумала про себя Эмилия Александровна, – отчего русскому человеку непременно нужно прийти и стоять поблизости от умершего? Какой-то в этом, несомненно, кроется важный смысл. Желание участвовать, должно быть… Нет, – продолжала она рассуждать, медленно приближаясь к домику и уже хорошо видя размазанные по его беленым стенам потеки после вчерашнего ливня, которых уже завтра не будет видно и следа, – нет, несомненно, для многих созерцание мертвого тела доставляет определенного рода наслаждение. Но ведь эти-то даже мертвого тела не видят, просто стоят целый день на солнцепеке у стены, за которой лежит мертвое тело…»

Тут она попыталась заранее представить себе это мертвое тело и содрогнулась. Несколько дней назад они танцевали. И в день смерти опять собирались танцевать…

– А вот ведь и она самоё, – прозвучал голос у нее за спиной.

Эмилия повернулась, но по лицам стоявших во дворе не смогла определить, кто именно это произнес.

Ясное дело, сплетничали о женщине, из-за которой два офицера стрелялись и один убил другого. Эмилия чуть прикусила кругленькую нижнюю губку. Она была красива и хорошо сознавала это. Но вместе с тем Эмилия была уже немолода – и это она тоже знала. С покойным Мишелем ровесница. Но если Мишель еще считался «юношей», то незамужняя Эмилия – уже «старая дева». Хоть поклонников по-прежнему море. Потому что был в Эмилии Александровне тот неистребимый польский перчик, унаследованный от матушки, который до пожилого возраста делает женщину привлекательной. Вот и матушка, Мария Ивановна, хоть и генеральша, хоть и солидная дама, а все равно – «дьявольски хороша». Тот же Мишель за ней полушуточно увивался, ручки целовал. Как она в обморок-то упала, когда о Мише сказали!..

Эмилия не могла бы в точности для себя определить, приятны ей все эти перешептывания и косые взгляды – или отвратительны. В конце концов – сделав еще четыре шага – решила: отвратительны. Конечно, для какой-нибудь кокетки и отрады нет иной, кроме как считать себя причиной смерти молодого, полного сил и жизни офицера. Только все это бесчеловечно и в конечном счете – глупо. Они с Мишелем были добрые друзья.

Эмилия ступила на порог и скрылась за дверью прежде, чем услышала новый голос:

– Точно говорили ведь, что примет смерть из-за спорной женки… Вчера кучер ихний рассказывали. Был такой разговор.

В комнатах было темно, так что глаза не сразу привыкли, а отрадная после каленого жара прохлада показалась едва ли не могильной. Затем все вокруг прояснилось, и Эмилия тихо пошла по комнатам: миновала столыпинские и, завернув за угол, оказалась в тех, что снимал для себя поручик Лермонтов. Там было людно и вместе с тем как-то уютно. На столе у раскрытого окна, прямо против ломящихся в дом пахучих веток, лежал Мишель, до груди закрытый покрывалом. Свечи не горели, и в комнатах не было удушливого воскового запаха, который вкупе с монотонным бормотанием читающих Псалтирь обычно наполняют помещение совершенно особенной, тоскливой атмосферой смерти. Ни старушек-богаделенок, ни монашек, ни стекшихся со всех краев нищих с их характерным запахом – ничего. Напротив, было свежо и покойно.

Эмилия остановилась на пороге, постояла, свыкаясь с обстановкой. Лермонтовский грузин – шестнадцатилетний мальчик, крепостной Чилаева, нанятый Лермонтовым вместе с комнатами, – с убитым видом сидел в головах на табурете и сгонял мух. Он был светленький, с тонким удлиненным лицом, почти акварельной наружности. Слаза и нос у него покраснели – видать, всю ночь плакал.

С другой стороны стола сидел художник Шведе. Он приехал в Пятигорск вместе с одной богатой семьей, где давал уроки живописи, и прекрасно проводил время – рисуя местные пейзажи и местных прелестниц. Сейчас он снимал портрет с покойного Мишеля. Краски, кисти, ножички для очинки свинцовых карандашей – все это позвякивало тихо, деликатно, точно медицинский инструмент.

Красавец Алексей Аркадьевич Столыпин застыл поблизости на диване. Он не переменил положения даже после того, как Эмилия вошла, только на миг встретился с ней взором и тотчас отвел глаза.

Эмилия ощутила некоторую растерянность. Она не знала, как себя вести, когда мужчина не встает, не идет торопливо ей навстречу, не целует руки и не предлагает сесть. Поэтому она избрала другое поведение – не светское, а «простонародное»: приблизилась к покойному, осенила себя крестом несколько раз и чуть приложилась губами к его лбу, а после сама уселась в единственное свободное кресло и сложила на коленях руки.

Так прошло некоторое время – в безмолвии. Затем Эмилия встала, решив, что просидела довольно и сейчас самое время уходить. Столыпин неожиданно сквозь зубы ей сказал:

– Останьтесь, Эмилия Александровна.

Она послушно опустилась опять на кресло.

– Что ваша матушка? – спросил Столыпин.

– Огорчена.

– А сестры?

– Надя испугана до полусмерти, – ответила Эмилия. – Она ведь совсем дитя, никогда не видела смерти и боится. Все повторяет: не может такого быть, чтобы Мишеля убили из пистолета! А главное, Алексей Аркадьевич, она совсем не понимает, из-за чего случилась вся ссора.

– А вы? – спросил Столыпин.

Эмилия удивилась:

– По-вашему, я должна что-то особенное понимать? Или мне, как вашим дворовым людям, повторять эти вздорные разговоры о «спорной женке»?

– Какая еще «спорная женка»? – не понял Столыпин.

– Мне-то откуда знать! – Эмилия чуть пожала плечами. Плечи у нее были очень хороши, округлые, бледные, и кружево чудесно их оттеняло.

Поразмыслив, Алексей Аркадьевич вдруг криво улыбнулся:

– Да, помню. Мишель как-то рассказывал. Будто в детстве ему цыганка нагадала. Что-то в таком роде: мол, не в бою, а из-за женщины… Одно время даже любил этим бравировать. Все высматривал – которая из столичных или московских прелестниц подходит на роковую роль…

– Мне бы не хотелось, чтобы такое говорили про меня, – сказала Эмилия.

– А что – уже начали?

– По крайней мере, в спину мне сегодня шептали…

– Они стрелялись вовсе не из-за женщины, могу вас утешить, – молвил Столыпин, глядя в сторону. – Из-за глупой шутки, которую Мишель сказал вечером в доме вашей матушки.

– Какая еще глупая шутка? – удивилась Эмилия. – Разве была какая-то ссора?

– Ссора случилась потом, когда они уже выходили из дома, – ответил Столыпин.

Эмилия поднялась.

– Мне и правда пора, – произнесла она и снова посмотрела на Мишеля. – Какой он стал… красивый. Говорят, хорошие люди после смерти делаются наружностью лучше, чем были при жизни. Это их Бог так отмечает. – Она повернулась к живописцу. – Вы, господин Шведе, надеюсь, оставите нам облик Мишеля во всей его красе!

– Большего никто уж сделать не сможет, – тихо отозвался художник.

– К священнику посылали? – спросила Эмилия.

Столыпин, страдая, кивнул. Эмилия молвила, не заметив, как омрачилось лицо ее собеседника:

– На отпевании все мы будем. И Надя – тоже, хоть она покойников до смерти боится. Прощайте пока!

И поскорее вышла из дома.