Текст книги "Мишель"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Он привстал на постели, смял и отбросил одеяло – то-то раздолье комарам, прицельно летавшим по комнате.

– Клянусь вам! – прошептал в темноту Мишель. – Клянусь, вы обретете свой дом в моих писаниях, и не одна чуткая душа обольется слезами, читая о ваших страданиях…

И так, в слезах, он заснул, воображая меч у себя под рукой и пистолет под подушкой.

Мишель был пробужен солнечным лучом и козой, которая всунула морду в окно и пыталась сожрать из-под щеки спящего угол подушки. Молодой человек открыл глаза и встретился с вертикальным зрачком и желтым выпученным шаром. Жесткая борода затряслась, коза получила от Мишеля кулаком по носу, мекнула и скрылась.

Мишель сел. Радость наполняла его. Катя с Сашей, должно быть, уже прочитали стихи. Интересно, что они скажут? Он быстро записал то, что ему приснилось – новое стихотворение с благодарностью к девушке, которая пусть не поняла, но сделала вид, будто понимает поэта. Не перечитывая, скатал их в комок и босиком выбежал в сад.

* * *

Кузина Аннет Столыпина была младше Лермонтова на год. Как все Столыпины – высокая, еще не оформившаяся девочка с ясными глазами. Ей он даже голову морочить не мог и в своих мечтаниях представлял наряду с Сашей Верещагиной в образе чудесной, нежной, отзывчивой сестры, земного ангела. Рядом с Аннет Мишель ощущал себя не безобразным карлой, на свою и чужую беду умеющим страстно любить, но лишь некрасивым, испорченным и опасным – вроде горбача Вадима.

Аннет глядела так доверчиво, когда старший кузен поверял ей некоторые важные тайны – о преходящести земной красоты, о волнении сердца, которое начинается вместе с весенним половодьем, о пении жаворонка в небесной вышине (не удивительно ли, что птица запела тотчас в тот самый миг, когда Аннет закончила свою песню?)… На смуглой, тронутой загаром – несмотря на перчатки, зонтики и прочие предосторожности – руке девочки красовался бисерный браслетик, совершенно девический, сплетенный какой-нибудь дружественной мастерицей из девичьей. И едва Мишель глянул на этот браслетик, обвивающий тонкое запястье, как что-то оборвалось у него в груди, он задохнулся и почти до крови закусил губу, чтобы не разрыдаться. В чистых линиях руки и острого девического локотка таилась могущественная притягательная сила – и тем страшнее была она, что сама носительница ее даже не подозревала о существовании чего-либо подобного.

Аннет говорила захлебываясь:

– И тут гувернантка Марта Стефановна как придет, как скажет строго-престрого: «Я запираль в сахарниц ди муха… Кто мух выпускаль, тот сахарниц таскаль…» Выпускаль-таскаль! Ты слушаешь, Мишель? Это ведь невозможно! Выпускаль-таскаль!

Жаворонок то принимался петь, то исчезал в сияющей лазури. Усадьба высилась за садом, надежный дом в классическом стиле, с бельведером, колоннами и всем прочим, что положено, и одуряюще пахло летом, а на заднем дворе, должно быть, уже раздувают самовар…

Мишель снова глянул на браслетик кузины, и снова прежнее чувство вонзило в него все свои когти. Он понял, что умрет, если не завладеет этой вещицей, и потому пал на колени и закричал:

– Аннет, умоляю – вы можете сделать для меня важную вещь!

– Ой, – удивилась Аннет. – Не рассказывать, как ты вчера съел все теткино печенье, да?

Мишель совершенно забыл про печенье, действительно похищенное им вкупе с Сашей Верещагиной и Катериной Сушковой и съеденное самым злодейским образом. И совесть его даже не шевельнулась при этом напоминании.

– Я знала, но никому не сказала, – добавила Аннет гордо. С нею не поделились, потому что не подозревали о том, что ей известны подробности кражи.

– Аннет, подари мне ту нитку, бисерную, что у тебя на запястье, – сказал Мишель. – Я с колен не встану, пока не подаришь.

– Для чего тебе?

– Подари, иначе украду!

– Не украдешь, я всегда на руке ношу!

– Я с рукой украду… Я женюсь на тебе, чтобы завладеть им… Или руку тебе отрежу…

– Ну тебя! – немного испугалась Аннет, снимая нитку. – Как скажешь – так жить потом не хочется…

Она бросила ему браслетик и убежала. Мишель растерянно следил за тем, как мелькает между стволами белое платье. Ему показалось, что он чем-то обидел ее. Подняв браслетик и повесив его на пальцы, он несколько минут разглядывал его, снова и снова переживая острое ощущение близкой невинности, и тут Вадим впервые открылся своей сестре, ангелу Ольге. Контраст между отчаявшимся горбачом, чья жизнь была посвящена мщению, и кроткой красавицей, угнетаемой злодеем, усугублялся любовью: почти не-братской, почти не-сестринской; это была платоническая привязанность, более крепкая и страстная, чем плотское влечение, и в некоторой степени более запретная…

Чай подали в саду, Мишель явился один из последних, был хмур и сдержан – Вадим, дворянин в обличье раба, сливался с евреем Фернандо, сгусток страдающей, обреченной на гибель плоти, а светозарный ангел в облике любящей девы нес в удлиненных, пронизанных солнцем ладонях фиал со смертью…

– Я считаю русскую еду наиболее здоровой, – сказала бабушка Елизавета Алексеевна. – И ты, Катерина Аркадьевна, меня в обратном не убедишь. Что лучше хорошей рассыпчатой каши? А курные пироги? А наши ягодники?

Другие тетушки пытались возражать, приводя в пример каких-то французских поваров, но все это не являлось для Елизаветы Алексеевны ни малейшим авторитетом.

– Баловство! – отрезала она.

Мишель вдруг вступил в разговор:

– Нет уж, бабушка, пища должна быть изысканна, в этом и смысл ее – а не просто в грубом насыщении.

– Смысл пищи в том, чтобы доставлять нам здоровье, – отрезала Елизавета Алексеевна. – Что до удовольствий, получаемых от пищи, – про то и отец Евсей говорил, что все оно бесовское…

– Это потому, что отец Евсей получает удовольствие не от брашен, а от пития, – отозвался Мишель.

Отец Евсей, местный священник, слегка грешил винопитием, что, впрочем, ничуть не убавляло ему авторитета у прихожан. Напротив – мужички толковали, что батюшка «не гордый, коли не брезгует», и всегда в трудных случаях шли к нему за разрешением от сомнений.

Елизавета Алексеевна хлопнула ладонью по столу:

– Да что ты, батюшка, в самом деле!

Мишель чуть пожал плечами и послал бабушке обольстительную улыбку, от которой «Марфа Посадница» тотчас растаяла.

– Неужто Мишель у нас гастроном? – удивилась Саша Верещагина. – Вот бы никогда не подумала!

Светозарный ангел с фиалом смерти в дланях застыл в воздухе, как бы в нерешительности болтая над головами собравшихся очаровательными босыми ножками.

– Уж я в еде разборчив! – сообщил Мишель.

Катя передвинула глаза, мелькнули синеватые белки, порхнули густые ресницы.

– А вот мне, Миша, показалось, что ты что угодно горазд слопать… Это потому, что ты еще растешь, – сказала Катя. – Когда человек растет, ему нужно много кушать. Мы вот с Сашей уже вполне старые и кушаем мало, а тебе пока что требуется…

Мишель побагровел.

– Я в свои шестнадцать пережил столько, что иному восемнадцатилетнему не снилось! – резковато проговорил он. – И прошу мне на возраст не указывать.

– Мы не возраст указываем, – заметила Саша, – а только на аппетит. Должно быть, в прошлой жизни ты был волком.

– Или вороном, – подхватила Саша.

– Ну, вороном – это жестоко, – упрекнула ее Катерина. – Положим, орлом. «Где труп, там соберутся орлы».

Мишель сказал:

– По-вашему, Катерина Александровна, я до того прожорлив и неразборчив, что могу и на труп позариться?

– Можешь! – дерзко ответила Катя.

– С меня хватит, – объявила Елизавета Алексеевна. – Миша, заканчивай чай и выходи. Сил нет слушать, что вы тут такое говорите. А ты, Александра, могла бы и пример подать. Ты старше.

– Вы, бабушка, сами невыносимы – разве можно девушке говорить, что она кого-то старше, – сказал Мишель.

– Я что думаю, то и говорю, и не ты меня учить будешь, – ответила бабушка. – Брысь!

Мишель встал, подчеркнуто вежливо поклонился и удалился от стола. Бабушка проводила его обожающим взором.

– Вишь, орел да ворон, – проворчала она себе под нос. – Жениться бы ему, что ли…

* * *

Стороннему наблюдателю могло бы показаться, будто на конную прогулку отправляются всего шесть человек: Мишель, Аннет, Катя с Сашенькой и Варвара со своим братом Алексеем, который приехал в Середниково на пару дней и, по обыкновению, чуть загостился.

Но такое виделось лишь благосклонным тетушкам, провожающим молодежь умиротворенными взорами. На самом деле эти шестеро были окружены толпой невидимых постороннему взгляду призраков, вполне осязаемых и даже в некотором роде определяющих и поведение, и образ мыслей молодых людей. Были здесь и Эмилия, и Ольга, и Фернандо, и Вадим, и Ноэми, и даже Ада (она же – Ангел Смерти) – словом, как выразилась бы бабушка Арсеньева, «разбойничья шайка в полном собрании».

Присутствие столь важных и мрачных персон отнюдь не омрачало настроения Мишеля – он сыпал остротами и экспромтами, иногда с самым серьезным и хмурым видом, что ставило в тупик собеседников; и лишь когда до них доходил смысл сказанного и они принимались хохотать, Мишель словно бы взрывался: взмахивал рукой и заливался отрывистым, как будто злым смехом. Все эти экспромты казались верхом остроумия, но почти мгновенно забылись.

Забрались далеко, за поля, в холмы, впереди уже показалось Большаково – резиденция блистательной Черноокой Катерины; но туда решили не ехать: больно уж нудные тетки у Кати.

– Они никогда не упустят случая напомнить мне, что я живу у них из милости, точно безродная сирота, – говорила Катерина. – Сколько слез я выплакала – разумеется, тайно! – печалясь над своей несчастной долей! Утрата родителей, а потом еще и бесконечные попреки жестокой родни… Что же удивительного в том, что больше всего на свете я полюбила танцы? Только среди посторонних, на балах, в вихре мазурки и поклонников, пусть и глупых, могу я забыться! Так и живу в раздвоенности: днем плачу, а вечером – танцую и смеюсь! Всяк, со мною незнакомый, решил бы, что я беспечна и всегда весела, но это совершенно не так…

Большаково, таким образом, осталось позади, и кавалькада устремилась в другую сторону. Несколько малых, смирных русских речек бежали по полям, окруженные скромным веночком незабудок, и Катя, сорвав цветок, сказала между прочим:

– Когда я впервые выехала, у меня было прелестное платье: белое с узором из таких цветков… Я танцевала, и кавалер спросил меня, каково название цветов, что украшают мой туалет. Я сказала – «не забудь меня». Он засмеялся и ответил, что такое название излишне – забыть меня невозможно…

Мишель чуть скрипнул зубами, но Катя этого «не заметила»: была занята – окидывала окрестности задумчивым взором прекрасных черных глаз.

«„Разумеется, она не для тебя, жалкий, всеми отверженный горбач!“ – с горечью подумал Вадим. И Фернандо подхватил: „Возможно ли, чтобы она была с тобою счастлива? Кто ты? Никто… Между тем как она… она…“»

Ангел Смерти дружески вмешался в разговор – голос ее прозвучал так спокойно и ласково, что оба разнесчастных персонажа мгновенно улетучились и остался один только Мишель, милый кузен множества славных московских кузин.

– Вон там, кажется, хорошее место, под ивами – передохнем, – сказала Саша Верещагина.

Пока устраивались, пока лошади пили, а молодые люди гуляли по траве и учились плести венки – время шло. Тут заодно выяснилось, что никто не прихватил корзину с провизией, хотя Мишель мог бы поклясться: была корзина! Ее загодя еще приготовили по велению тетушки Катерины Аркадьевны. Да и бабушка Арсеньева не отпустила бы внука на голодную смерть.

Поначалу Мишель подумал, что обознался и корзина где-то прячется. Он так и спросил:

– А где наши большие коробки с едой?

Пошарили вокруг – нету. Как такое могло случиться? Почему нету? Стали выяснять: кто должен был взять запас. В конце концов, свалили все на ничего не подозревавшего Алексея Лопухина. Тот, будучи старше прочих, спокойно принял вину на себя и добродушно улыбался в ответ на все упреки. Мишель чуть не плакал с досады: он был голоден просто как зверь. Бездомный нищий Вадим, коему доводилось голодать и похуже, сейчас куда-то отлучился и не захотел утешить своего сочинителя и собрата. (Это ли не коварство людское!)

Немедленно скакать обратно в Середниково никто не захотел, и Мишель (обиженный и голодный) остался с прочими. Так минул обеденный час; только к вечеру возвратились и сразу бросились к столу. Подавая уже остывшие пирожки, няня Лукерья с какой-то особенной укоризной покачивала головой, а Саша с Катей переглядывались и тайно прыскали.

Будь Мишель постарше и поопытней, он счел бы такое сочетание пантомим подозрительным, однако чувство голода пересилило все остальные. Схватив пирожок, он отправил его в рот и, еще жуя, уже потянулся за следующим.

Лукерья махнула рукой, утерла лицо фартуком и удалилась.

– Тропический кочегар, – сказал Мишель, провожая ее глазами.

Катя засмеялась, но как-то уж слишком весело: Мишель заподозрил неладное – над его шуткой она бы так не хохотала; должно быть, имелось что– то еще.

– Оставь, Миша, – сказала Саша Верещагина, – довольно.

Она отобрала у него пирожок.

Мишель побагровел.

– Ты что?.. – начал он с набитым ртом, но Саша разломила пирожок пополам, и оттуда высыпались опилки.

– Погляди сперва, что ты ел!

Мишель поперхнулся:

– Я?

– Кулинар! – хохотала Катя. – Гастроном! Слопал пирожок с опилками и даже не заметил!

Мишель переводил взгляд с одного лица на другое, в попытке выяснить, кто из присутствующих участвовал в заговоре, а кто удивлен. Разумеется, ангел Варенька ничего не знала… как и Алексей. Это все Катька задумала. А Александра (новое доказательство коварства женской природы, даже у самых лучших из наследниц Евы!) ей помогала. Небось вдвоем соблазнили Лукерью напечь этакой пакости и подсунуть.

Не заметив ни в ком сочувствия, Мишель вскочил, уронил стул, выкрикнул: «Вы!.. Вы!..» – и опрометью бросился бежать. Вслед ему летел хор девичьих голосов, распевающих:

 
Возвращайся к нам назад,
Ты получишь мармелад!
Возвращайся к нам назад,
Ты получишь шоколад!
Воротишься или нет,
Мы дадим тебе конфет!
 

Мишель вбежал к себе в комнату, заперся и после этого огляделся по сторонам, тяжело дыша, – как бы пытаясь выяснить, не ворвался ли вслед за ним враг и не ждет ли его под кроватью засада. Все было тихо. Девицы попели-попели, посмеялись (над ним, конечно!) и успокоились.

Мишель уселся на кровать, опустил лицо в ладони. Так-то они его поймали! Сперва заставили голодать, потом подсунули пироги с опилками… Ничего, он отомстит… Постепенно лицо, скрытое в ладонях, разглаживалось, с него уходили морщины страдания, на губах зарождалась лукавая улыбка.

* * *

Мишель оставил свой добровольный затвор на третий день. Явился как ни в чем не бывало.

– Мы уж думали, ты болен, – заметила при его появлении Аннет.

– Я и был болен, – ответил Мишель.

– А теперь здоров?

– А теперь совершенно здоров, – сказал он и, по обыкновению притянув к себе вазу с вареньем, зачерпнул большой ложкой.

Катя находилась у себя, в Большакове, под пятой у деспотической (нудной) тетушки. Весть о чудесном выздоровлении Мишеля достигла ее с курьерской скоростью, и к вечеру уже и Катерина, и Александра находились в Середникове. Мишель встретил их небрежно, запустил в Катю комком серой бумаги – там находилось очередное стихотворение, на сей раз довольно жестокое: о скорой старости, которая вот-вот настигнет девицу, ибо та уже близка к роковому возрасту двадцать лет (после чего, очевидно, и начинают дряхлеть члены и угасать некогда сияющие очи).

Катя прочитала стихотворение прямо при авторе. (Мишель героически вынес это испытание.) Затем подняла глаза на поэта.

– Что ж, это только справедливо, Мишель, – проговорила она. – Движение нашей жизни – от рождения к могиле, так Господом установлено, что красота увядает и после наступает смерть. Однако я этого не боюсь… Да и любой, кто в Бога верует, не станет такого бояться, ведь смерть – это только переход, а после уж настанет иная жизнь, вечная.

– А вдруг в этой вечной жизни ждут вечные муки? – спросил Мишель, криво улыбаясь.

– Будем уповать на милосердие Божье, – отозвалась Катя и вздохнула. – Вот я грешу, все вожусь с моими волосами – какие они чудные… Пока ты болел, Мишель, у нас в Большакове были гости, и я поспорила за обедом с одним старичком, князем, что у меня на голове нет ни единого накладного волоса. После обеда девицы стали распускать мою прическу и всю мою косу растрепали. Я выдержала сие испытание стоически, хотя они пребольно дергали, пытаясь сорвать мнимый шиньон… Так и осталась стоять, покрытая волосами, точно святая Агнесса…

Святая Агнесса мгновенно нарисовалась в мыслях Мишеля: раздетая на потеху толпы язычников дева-христианка, прекрасная, как заря, распустила свои пышные волосы, которые послужили ей одеждой и сокрыли ее тело от жадных взоров… Было ли так с Эмилией, когда злодей похитил ее, велел сорвать с нее одежды?..

Нет, Фернандо поспел раньше. Один удар кинжала – и жизнь Эмилии оборвалась. Она осталась чистой, нетронутой – навеки!

– Какое кокетство! – сквозь зубы проговорил Мишель. – «Святая Агнесса»!

– Лучше скажи – какая жадность, ведь я поспорила с князем на пуд конфет… Завтра их доставят в Большаково, и клянусь, Мишель, я поделюсь с тобой, если хочешь!

«Вот цена крови, – подумал Мишель со страшной, тоскливой горечью. – Цена чести! И она могла заплатить ее!..»

– Ладно, тащи свои конфеты, – милостиво позволил он.

– Вот и помирились! – обрадовалась Ада – Ангел Смерти.

– А мы и не ссорились, – высокомерно оборвал Мишель. И тут же совсем другим тоном предложил: – А пойдемте нынче ночью на старую мыльню. Там развалины, и луна будет полная… явится призрак.

– Почему ты уверен, что будет призрак? – удивилась Саша.

– Потому что в старой мыльне, да еще в полнолуние, да если верно заклясть – непременно явится призрак. «Стой! Кто ты? Объявись!» – Как Тень Отца в «Принце Датском».

– Я не пойду, – сказала Аннет, подходя к разговаривающим. Ее преимущественно заинтересовал пуд конфет, но и насчет призрака звучало волнительно.

– Юной деве там делать нечего, – объявил Мишель важно, – хотя как раз тебе, Аннет, там было бы безопасно, ведь ты еще совершенно невинна.

– В то время как мы запятнаны преступлениями! – подхватила Катя. – Непременно пойдем!

– Вот и хорошо, – сказал Мишель таинственно и удалился.

Они встретились за час до полуночи, скрытно от теток, и пробрались в сад, для чего девицы воспользовались окном.

– Так даже лучше, – одобрил Мишель. – Когда имеешь дело с силами зла, нужно выходить через окно.

– Я знаю заговор, – похвалилась Катя. – «Встану не утром, выйду из дома не дверью…»

– Отлично! – перебил Мишель. – Только сейчас не читай. Силы тьмы пробудятся раньше времени.

Подбадривая и стращая друг друга, они крались по саду, и бледные тени крались по их следам.

– Я раз видала во сне суженого, – шептала Катя. От волнения она не могла молчать и тянула бесконечную нить рассказа о том, как ей присоветовали наговорить на зеркало и положить под подушку, а среди ночи явился к ней человек и преподнес хрустальную собачку со словами – «смотри не на дар, а на его значение».

– И каково значение хрустальной собачки? – спросил Мишель чуть презрительно.

– Не то важно, – отмахнулась Катя, – а что мне через месяц действительно повстречался человек, и он подарил мне такую собачку и именно с этими же словами.

– А ты мне раньше ничего не рассказывала! – удивилась Саша.

– Потому что у меня с тем человеком ничего не вышло, – объяснила Катерина. – Он старый, скучный, небогатый… и к тому же совершенно не собирался на мне жениться.

– Словом, суженый-ряженый хоть куда, – подытожил Мишель.

Катя надулась и замолчала.

Развалины старой мыльни находились неподалеку от Чертова моста, поближе к речке. Здесь тянуло сыростью, тиной – как в погребе или внутри бочки. Лягушки вдруг прекратили свою торжествующую песнь – не то испугавшись близости предполагаемого призрака, не то пресытившись любовью. Поначалу девицы не обратили внимания на это обстоятельство, но Мишель не позволил им пройти мимо столь важного признака:

– Слышите? Вся природа замерла в ужасе ожидания…

Саша остановилась. Лунный свет рассеянно бродил по ее бледному лицу.

– Ну вот признайся, Миша: ты ведь все выдумал?

– Ничего я не выдумал, – торжественно произнес Мишель, прикладывая руку к груди. – Но вы поклянитесь молчать обо всем, что здесь увидите!

– А что мы увидим?

– Герцога Лерма!

– Это невозможно… – сказала Саша, чувствуя, что слабеет.

– А вот и возможно! Молчите теперь…

Он вышел вперед и несколько секунд стоял, вглядываясь в темноту, после чего громким голосом призвал:

– Герцог Лерма! К тебе взывает твой потомок – явись!

Ничего не последовало. Ветерок пробежал в кустах и стих. На луну наползло облачко, но вскоре скрылось, и снова темные развалины и несколько старых деревьев с громадой Чертова моста за ними были освещены ровным серым светом.

И вдруг из развалин выступила человеческая фигура. Саша ахнула и закрыла рот рукой, а Катя, побелев так, что черные глаза ее словно отделились от лица, чуть шагнула вперед и протянула к фигуре руки.

Мишель с еле заметной усмешкой наблюдал за девушками. Что они теперь скажут?

На миг фигура явила себя почти полностью. Видны были рваные кружева вокруг шеи, унылое длинное лицо с испанской бородкой и обведенные темными кругами глаза, глядевшие с мрачной угрозой. Замогильный голос прошептал:

– Ты звал меня?

– Ай! – завизжала Саша и пустилась бежать.

Катя стояла на месте, точно прикованная. Призрак пошатался немного, а после качнулся назад, и развалины поглотили его.

Катя повернулась к Мишелю с безмолвным вопросом. Мишель пожал плечами, взял ее за холодную руку и повел прочь.

Ему хотелось сказать что-нибудь ехидное, вроде: «Это тебе не хрустальная собачка», – но он понимал, что любые слова разрушат зловещую торжественность момента.

Катя вдруг принялась отчаянно дрожать, всем телом прижимаясь к провожатому. Мишель обнял ее за плечи, с острым наслаждением ощущая их наполненность, теплоту.

– Тихо, тихо, – пробормотал он, мимоходом целуя ее то в висок, то куда-то в ухо. – Ну, Катя… Катюша….

Она, казалось, не замечала того, что он делает. И только возле самого дома она отстранилась – но не затем, чтобы быть подальше от него, а лишь для того, чтобы лучше разглядеть. В темноте, после пережитого, Катерина видела не мальчика-карлу, не юного поэтика с его мятыми стишками о «звездочных» глазах и скорой роковой развязке всех жизненных страстей, – нет, перед ней стоял печальный, таинственно-прекрасный потомок благородного испанского герцога Лерма. Она читала сейчас в лице Мишеля все то, на что так явственно намекали его стихи. Он был почти прекрасен в эти мгновения… и он, должно быть, сильно любил ее!

Губы его дрогнули, глаза на миг сверкнули – невыносимым огнем, – и он проговорил:

– Прощай, Катерина… Помни эту ночь – и никому о ней не сказывай.

Он вырвал свою руку из ее холодных пальцев и убежал. Ночь растворила его…

– Никогда, – прошептала Катя, уставившись в то место, где только что он был.

Ей стало холодно, она обхватила себя руками, запоздало вспоминая прикосновение ладоней Мишеля. И неожиданно поняла: даже загробное явление герцога Лерма было пустяком по сравнению с видением того Мишеля, который только что стоял перед ней, – последнего в роду, отмеченного печатью рока, – гениального…

– Никогда, Мишель, никогда, – твердила Катя. – Не забуду, не предам… брат мой! Истинный брат мой!

* * *

– Юрка, ты здесь?

– Где мне быть? – отозвался недовольный голос.

– Я поесть принес… Совершил кражу, она же похищение со взломом. Лукерья завтра ругаться будет.

– Так тебе и надо.

Юрий зажег свечу. В развалинах старой мыльни он уже обустроил себе небольшое гнездо: постелил одеяло, прилепил две свечки к камню. Когда огонек затеплился, сделалось уютно, точно в спаленке.

– Как есть ты будущий офицер, то готовься к походной жизни заранее, – сказал Мишель, пробираясь среди камней и валяющихся бревен ближе к брату.

Юрий лениво махнул ему рукой. Бороду и круги под глазами, нарисованные углем, он уже вытер, но теперь и рубашка, и руки, да и лицо его были перепачканы.

– Куда ты такими руками есть тянешься? – возмутился Мишель.

– Да ладно тебе, – сказал Юрий. – Как есть я будущий офицер, то и такое лишение, как грязные руки, как-нибудь переживу…

Мишель уселся наконец рядом.

Юрий вытащил из корзины яблоки, целый пирог и целую связку баранок.

– Все, что удалось схватить, – сообщил Мишель, устраиваясь рядом. И тоже взял баранку.

В прожорстве братья друг другу совершенно не уступали, и скоро от похищенного осталось несколько крошек, да и то – лишь тех, что затерялись в складках скатерти.

– Ну, каков я был? – поинтересовался Юрий.

– Ужасен! Прекрасен! – ответил Мишель. – У меня мороз пошел по коже, как в первом отделении «Датского принца».

– Бабушка будет ругаться, как узнает, – задумчиво проговорил Юрий.

– Может, и не узнает…

– Она «Датского принца» ненавидит…

– У ней на то есть основания. Верно ведь, что дед наш отравился, когда был в костюме Могильщика?

Юрий пожал плечами:

– Говорят, так и было…

– «Датский принц» довлеет над нашим семейством, – произнес Мишель. – Но я не стану ради этого страшиться Шекспира или не любить его! В моей будущей пьесе непременно будут Могильщики, целых двое. И тоже погибшая девица, и речь над ее хладным трупом…

– Сперва запиши все это, – сказал Юрий.

– И запишу! – Мишель вскинулся, но тотчас погас. – Непременно запишу, – повторил он, уже спокойнее, тише. И хмыкнул: – Девиц ты напугал изрядно.

– Которую больше?

– Больше, наверное, Сашеньку… Но Катя после того сама ко мне прижималась и вся дрожала.

– Это и была твоя цель? – спросил Юрий. – Чтоб Катя прижималась и дрожала?

Мишель покосился на него:

– Хоть бы и так…

– Подождал бы пару лет, они без всяких призраков начнут и прижиматься, и более того…

– Мне сейчас надо, – сказал Мишель. – И через пару лет, конечно, тоже. Я думаю – никогда не жениться. Интересно покорить женщину, а не жить с ней и не угождать ей.

– Это ты откуда вывел?

– Будто ты сам так не думаешь…

– Я об этом и не думаю, – сказал Юрий. – Я стану офицером, нацеплю вот такие эполеты, каждый размером с блинную сковороду, выучусь танцевать мазурку, хоть и с хромой ногой, – и готово дело! Стихи, залитые шампанским, в пылу мазурки шпоры рвут прелестный подпрыгивающий подол, в дружеском кругу – скабрезные истории… Словом, настоящая жизнь!

– Я это вставлю в какую-нибудь пьесу, – сказал Мишель.

Юрий беспечно махнул рукой:

– Да вставляй на здоровье! Только читать после не давай.

– Ну вот еще! Я на театр отдам. Хочу, чтоб вся Москва видела и слышала, и весь Петербург – тоже… Хочу погрузить весь мир в свои фантазии!

Юрий зевнул и смутился:

– Устал… Прости.

– Ты один приехал? – спросил Мишель.

Юрий сонно засмеялся:

– С верным человеком. Как бы я один Середниково нашел?

– А где этот верный человек? Он, должно быть, голоден…

– Он? Голоден? – Юрий выглядел возмущенным. – По-твоему, я оставил бы Митрофана голодным, когда он мне так помог? Отдал ему все припасы – он сейчас спит…

Юрий кивнул куда-то в глубину развалин. Митрофан был его личным крепостным, согласно распоряжению бабушки, и в первую очередь отвечал за то, чтобы «тайный внук» не сломал себе где-нибудь шею.

– Хорош верный человек, все слопал, – фыркнул Мишель.

– Я ему сказал, что у меня еще есть, – объяснил Юрий.

Мишель блаженно потянулся, сидя на камнях.

– Повезло, что ты уже в Москве. Я без твоей помощи оказался бы как без рук.

– Почта – полезное татарское установление, – объявил Юрий. – Так утверждают певцы славянской вольности, противники заимствований у немцев.

– Откуда ты-то это знаешь?

– Пока тебя не было, книжку читал. – Юрий показал растрепанный том, из тех, которыми Мишель интересовался, покуда находился в Благородном пансионе.

– Вечно выберешь самый скучный, а после говоришь, что от чтения скулы сводит. Почитал бы что-нибудь интересное.

– Что? – изумился Юрий. – Твоего Байрона? Он меня чуть не убил.

– Это потому, Юра, что книги нужно использовать по назначению. Если бить ими по голове, то можно и убить, особенно Байроном, коль скоро он такой толстый…

– Давай уж лучше про твоих девиц, – предложил Юрий и обрадовался, увидев, как лицо Мишеля подобрело. – Я видел двух… Та, с черными глазами, – очень красивая.

– Эта? Мисс Иссушенное Сердце, она же – Мисс Пуд Конфет. Я хочу ее мучить.

– Зачем? – поразился Юрий.

– Затем, что она сама этого хочет. Она мне вчера сказала: «Я люблю только то, что в трауре».

– А Варвара Лопухина? Ее ты больше не любишь?

– Варя – истинный ангел, без притворства! – убежденно проговорил Мишель. – Ее я буду любить идеальной любовью – до конца моей жизни…

– Она, кажется, хорошая.

– Очень хорошая.

Они замолчали. Ветер бродил по рощам, трогал листву, морщил поверхность воды в речке, далеко внизу, под Чертовым мостом. Свечка погасла как раз в тот миг, когда первые лучи солнца начали прощупывать воздух над горизонтом – нет ли препятствия к их торжественному появлению над землей…

* * *

Лето тянулось бесконечно – и вдруг явило признаки своего близкого окончания; но и после того, как эти признаки сделались очевидными, оставалась еще целая вечность времени. Молодые люди как будто вообще не верили в то, что осень может настать. Одна только мудрая бабушка знала это наверняка и в один прекрасный день распорядилась:

– Пока стоит погода – сходим-ка на богомолье в Лавру; а то после зарядят дожди – ни помолиться, ни отдохнуть, одна только мысль останется, как бы не простудиться до смерти.

Решили непременно идти пешком, как настоящие пилигримы; для бабушки заложили карету, чтобы та ехала потихоньку впереди, а заодно везла с собой припасы.

Мишель, расставшись с Юрием, как-то заново понял, что сильно скучаег по брату; но это чувство пряталось очень глубоко, за целым ворохом фантазий, мечтаний, впечатлений. Юра уехал наутро того же дня, и бабушка действительно не узнала о проделке внуков. Она всегда боялась, когда они оказывались вместе в Москве, поскольку оставалась вероятность, что посторонний человек застанет их обоих одновременно.

Предстоящее богомолье обрадовало и развеселило Мишеля: новое приключение и все девушки будут. Набожность совершенно не умаляла в них склонности радоваться жизни и веселиться по любому подвернувшемуся поводу.

Выходить нужно было рано утром, и потому Катю, любительницу поспать, пробудили на рассвете громкой песней: под ее окнами весело прогорланили английский куплетик про «black eyes», и раз, и другой, и третий, покуда – вот кокетка! вот гримасница! – не вынырнула из окна, выставив одно круглое, очень белое плечо и громадную массу ужасно черных волос.