Текст книги "Мишель"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

* * *

– …Она, разумеется, нам отворила, – захлебываясь, рассказывал брату Юра (рубаха нечиста и расстегнута до пупа, под ногтями грязь, улыбка до ушей – обаятельна и неотразима, и усы топорщатся почти непристойным образом). – Мы с Монго входим. У ней фигурка, на мой вкус, плосковата: как доска – здесь широко, а здесь прижато, но если корсетом взбить, то очень прилично… «Ах, Катерина Егоровна, быстро вы забыли своего верного поклонника!» – и прочие глупости…

– Это кто говорит? – спросил Мишель рассеянно.

Юра рассердился.

– Да ты не слушаешь!

– Внимательно слушаю… Одного не понимаю: охота тебе участвовать в чужом приключении. Если бы эта Катерина Егоровна тебе давала, тогда все было бы по делу и правильно, – а то ведь она давала твоему Монго!

– Она танцорка, звезда кордебалета. Мало ты в театр ходишь. Ходил бы чаще – знал бы.

– Потому что смотреть не на что.

– Как – не на что? Третьего дня из ложи запустили в примадонну браслетиком с алмазами, но промахнулись и попали по плечу ее подруге – синяк по всей руке, скандал, купчика в театр велено больше не пускать… А подруга, в возмещение ущерба, браслетик-то прибрала себе – шуму, говорят, было между танцорками! Вот бы поглядеть, как дрались!

– А точно выявили, кто бросил?

– Да точно, точно… Говорю тебе, купчик откуда-то из Рязани…

– Вот где надобно жить – в Рязани. Там самые богатые люди.

– Ты, Мишель, невозможный человек. Слушай дальше про Катерину Егоровну и Монго. Сперва она его выбрала, что не удивительно – он такой красавец и очень любезный. Но спустя десять дней все переменилось – приехал этот господин Моисеев из Казани…

– Из Казани или из Рязани?

– Моисеев – из Казани. Не перебивай же! Словом, он забрал нашу Катерину…

– Вашу? Так она вас обоих привечала?

– Не перебивай! – Юра покраснел и беспокойно повел вокруг себя глазами.

Мишель придвинул к нему блюдо:

– Возьми пирожок и переведи дух. Успокойся, Юрка. Я слушаю с полным сочувствием.

Юра проглотил пирожок. Покосился на брата не без подозрения, но Мишель взял другой пирожок с блюда.

– У жующего человека обычно совершенно невинный вид, так что его и заподозрить в чем-либо трудно, – сказал Юрий. – Ты, брат, этим отменно пользуешься.

– Потому что я изучаю человеческую натуру, – пояснил Мишель.

– Натура возобладала, – сказал Юрий, – и мы с Монго решили навестить нашу коварную и продажную прелестницу у нее на даче. Приезжаем – ночью. Она открывать не хотела, но мы подняли ужасный шум и вломились. Меня усадили угощаться, а Монго сразу полез к ней под корсет. Сижу, ем, наблюдаю. Скучно! Но тут, ради разнообразия, подкатывает на тройках сам Моисеев! Мы прыгнули в окно, едва не убились…

– Очень поучительно, – сказал Мишель.

– Это еще не все… Несемся по дороге и видим впереди – великий князь в карете! Ну, думаем, все: сейчас прознает, что мы не в полку, не сносить нам головы! Мы – скакать во всю мочь! Великий князь – за нами!

– Ушли от погони?

– Как видишь… Наутро как ни в чем не бывало в полку… Великий князь в лицо нас не видел, только мундиры приметил, так что беды не было.

– А у актерки?

– Не знаю… Должно быть, ничего.

– Достойная история, – сказал Мишель. – Я, пожалуй, изложу ее красивыми стихами.

– Эй! – засмеялся Юрий. – Не отнимай у меня славы стихотворца.

Мишель посмотрел на брата искоса:

– Это ты о чем?

Юрий пожал плечами, но не ответил. Мишель обнял его на миг и тотчас отпустил.

– Ты бы хоть рубаху переменил – невозможно грязная…

Юрий оглядел себя с недоумением:

– Только два дня ношена. Не понимаю, что тебе не нравится.

– Мне, Юрка, все в тебе нравится.

Мишель пересел к столу, набрал карандашных огрызков и начал быстро писать – прямо на той бумаге, в которую еще недавно были завернуты пирожки, доставленные поутру из кондитерской. Когда карандаш ломался под слишком сильным нажимом, Мишель не чинил его ножичком – ножичек успел куда-то исчезнуть, – а быстро обкусывал сбоку зубами.

Юра жевал и с добродушным любопытством наблюдал за братом.

– Ты в духе Василия Львовича Пушкина сочиняешь? – спросил он.

Не переставая писать, Мишель ответил:

– Можно ведь и непристойности говорить без непристойных слов, обходясь одними только приличными выражениями, – а все-таки получится удивительно двусмысленная историйка!

– Хочешь мне это доказать?

– Милый Маешка! – Мишель положил карандаш и посмотрел на брата с усмешкой. – По-твоему, довольно написать слово «п…», чтобы все кругом завизжали от восторга и начали кричать: «О, наш Мае – эротический гений! О, чудище похабности, он плохо кончит, но как хорош, бродяга!»

– Так ведь именно это и происходит, – заметил Юрий.

– Дешевая популярность, – презрительно сказал Мишель.

– Тебе хорошо, – с кислой гримасой сказал Юра. – Ты гениальный. Ты рифмуешь, как дышишь. И чувства у тебя возвышенные. А я только о бабах думаю, об их коварстве и прочем ихнем естестве. Ну и… сам понимаешь, что получается.

Мишель снова взялся за карандаш.

– Я тоже о бабах думаю, – сказал он. – В деревне – невозможно. Девки воняют. Нужно какую-нибудь фрейлину зацепить. Я для того и в Петербург приехал, знаешь ли…

* * *

Монго, герой игривой поэмы и тезка отменной собаки, безупречный красавец и эксперт в вопросах чести, явился на квартиру бабушки, но самоё Елизавету Алексеевну не застал; зато сидели там вместо одного Маешки сразу двое, и оба одинаково таращили на вошедшего темные, ехидные глаза.

Красивый Столыпин остановился в дверях и на миг опустил веки. Он не вполне понимал смысл происходящего и меньше всего догадывался, как следует на такое реагировать. Потом осторожно спросил:

– Это какая-то шутка?

– А, я говорил тебе! – обрадовался первый Маешка. И с серьезнейшим видом обратился к своему двойнику: – Видишь, Монго у нас теперь, как тот принц из сказки, которому вместо одной Прекрасной Василисы подсунули целых сорок, – и нужно распознать, которая истинная… Над кем из двоих летает муха-указательница, вот вопрос! Ты, Монго, как считаешь?

– Это шутка? – настойчивее повторил Столыпин.

– Нам, брат, не до шуток, коль скоро был один, а теперь – двое, да еще ты об этом прознал! – сказал преспокойным тоном второй Маешка. – Потому что это – тайна. И всех, кто в этой тайне замешан, мы тотчас убиваем.

– Ну так убейте и меня, – сказал Столыпин, твердо решив, что дурачить себя больше не даст. Одно – когда один только Маешка этим развлекается, иное – когда в дело вмешан кто-то еще, да еще такой неприятный!

– Мы тебя сперва напоим! – заорал первый Маешка. – Человек! Неси водки!

Столыпин схватил его за руку и больно стиснул:

– Все шутки у тебя?

– Нам, брат Монго, совершенно не до шуток… Сам видишь, до чего петербургское житье доводит: в глазах двоится, и человек начинает убегать сам от себя… Этот, которого ты видишь передо собой, – двойник мой, – сказал Юрий. – А если говорить совершенно честно и признаться тебе во всем (потому что ты и без того бы обо всем проведал!) – то это я – двойник, а он – оригинал…

Столыпин сам налил себе из графина, уверенно выпил и сел в изящной позе.

– Взялся рассказывать – иди до конца, – произнес он преспокойным тоном.

– Ура Монго! – завопил, подскакивая, первый Маешка, с мокрыми усами и мокрыми же, выпученными глазами. – Молодец! Эдак ты и в бою не растеряешься! Пред тобою – брат мой, Михаил Лермонтов, стихотворец, человек мрачный, религиозный, сериозный, чистоплюй и законный сын у маменьки и папеньки.

– Я не вполне понимаю, – с полным достоинством проговорил Монго. – Кто же, в таком случае, ты?

– Я? Шут у собственного Моего Величества, двойник самого себя, нелепое созданье, неряха и распустеха, дурной рифмоплет и бабник… и вообще неведомо кто, а ежели помру ранее тебя – поминай на службах раба Божьего Юрия, ибо таково мое святое имя, о коем печется наша бабушка…

Тот, которого назвали «Михаилом», встал и, неприятно кривя губы в улыбке, протянул Столыпину руку.

– Мы несколько раз видались, только ты меня не признавал – думал, что видишь Юрку…

– Ловко? – бесился и хохотал Юрий. Он толкал то Столыпина, то брата, принимался обнимать их, притягивая друг к другу и даже запускал Мишелю пальцы под мышку, чтобы пощекотать. – Ну, развеселитесь!

– Мне не весело, – сказал Столыпин. – И долго вы нас всех дурачили?

– Да всю жизнь! – Юрий наконец отдышался, уселся, заложил ногу на ногу, как бы для того, чтобы не позволить себе вскакивать и бегать. – Всю жизнь! Говорю тебе, Мишель – стихотворец, и стихи у него – гениальные! Мне бы так писать…

– А бабушка… – начал Столыпин. И осекся: история стала вырисовываться перед его мысленным взором и с каждым мгновением делалась все непристойнее и страшнее.

– Это была ее затея, – подтвердил догадку Монго Мишель. – Придется и нам с тобой дружить, Монго: ведь «я» – твой лучший друг!

– Не понимаю, как никто прежде не догадался, – медленно проговорил Столыпин, обводя глазами обоих.

– Люди глупы и недогадливы, – сказал Мишель. – В «Принце Датском» – помнишь? – «Вот брата два, сравни: Аполлон и Фавн…» Разумеется, Фавн – это я, у меня и прикус дурной, и лоб как у обезьяны.

– Под этим лбом живут рифмы, – возразил Юра. – А у меня только нрав игривый да е…ливый, и рожа смазливая… если, конечно, с Мишкиной ее сравнивать, а не с твоей.

Он подмигнул брату, и Монго вдруг заледенел душой. Все эти годы у человека, которого он, Столыпин, любил как самого близкого друга, имелся некто – о ком никто не знал и кто был ему ближе любого друга, любого родственника, любого самого дорогого товарища… Некто, связанный с ним не только родством, но и тайной.

– Я не понял… – спросил Столыпин с видимым спокойствием. – Вы близнецы?

– Юрка младше, – сказал Мишель и лениво улыбнулся. – Он иногда заговаривался, называл барышням истинный год своего рождения – оттого многие думают, будто мне не двадцать два, а двадцать один…

– А это существенно? – удивился Столыпин.

– В шестнадцать и семнадцать – было существенно, – ответил Мишель. – Теперь, конечно, уже нет. А когда нам будет сто и сто один…

– Тогда вообще ничто не будет иметь значения, – подхватил Юрий, – даже прикус Мишеля. Не говоря уж об обезьяньем лбе.

– Лбу, – поправил Мишель.

– Лбе, лбу, лбы… удивительно преобразуется слово, если подолгу твердить его на разные лады, – задумчиво произнес Юрий.

– В этом и состоит суть истинной поэзии, – сказал Мишель. – Рад, что ты начинаешь постигать ее.

– Сказывается родство, – вздохнул Юрий.

Оба одновременно повернули головы и посмотрели на Столыпина одинаковым взглядом. Он собрался с силами и протянул братьям руки – Мишелю левую, Юрию правую.

– Буду другом обоим, – сказал он.

– Придется! – захохотал Юрий.

А Мишель добавил, как будто понимал, что творится у Монго на душе:

– Ты уж постарайся…

* * *

В одинаковых мундирах лейб-гвардии Гусарского полка, одинаковые – если не ставить их рядом – братья собирались на маскарад.

– Будет весело, – утверждал Юрий, начесывая усы особой щеткой. – Говорят, сама императрица бывает!

– А государь знает?

– Государь? Он – оплот нравственности и семейственности… если не считать «васильковых дурачеств»… А ты не слыхал? Ну так внимай – вот новейший анекдот. Государь гулял по столице – инкогнито, в мундире простого офицера, – и повстречал у Летнего сада некую девицу, мещанку. Девица чем-то ему глянулась, и он с нею заговорил, а та, каким-то образом, узнала его, но виду не подала – и назначила на вечер свидание…

– Откуда известно – да еще в таких подробностях?

– Не веришь? Это же столица! То, что в Москве было бы достоверно распространено между барышнями, здесь с той же скоростью и достоверностью расходится между гвардейскими офицерами… Сам же замечал наше сходство с девицами. Словом, государь, сохраняя инкогнито, назначает мещанке свидание. Вечер. Государь, опять в простом мундире, является по адресу, а там его встречает нянька или даже мать прелестницы (здесь рассказывают по-разному): «Ступай, ступай отсюда скорее, батюшка, – к моей-то Настасье сегодня сам государь должен пожаловать, а простых офицеров нам не надобно…»

– А что государь?

– Плюнул да сказал: «Передай своей Настасье, что она – дура»…

– Да, – отсмеявшись, сказал Мишель, – пожалуй, не станет государь запрещать императрице являться в маскарад…

Маскарады и притягивали его, и страшили; хотелось заглянуть в ту бездну, которая, по ощущению Мишеля, всегда таится за масками и безумным, надрывным, отчаянным весельем… потому что как можно веселиться так безоглядно, зная, что впереди ожидает только могила?

В первую свою петербургскую весну, когда ожидание тепла сделалось бесконечным – и вдруг мгновенно явилось все разом, обвалом: и жары, и цветение черемухи, яблонь, сирени, – Мишель читал Шекспира. Среди ночи, проглотив «Отелло» и, быть может, впервые позволив себе войти «внутрь» этой драмы до самой глубины души, Мишель неожиданно для самого себя разрыдался и, чтобы немного успокоиться, вышел из дому. Спустя короткое время он стоял на набережной: если город выстроен на реке, то как ни кружи, улицы выведут тебя к воде; так, должно быть, устроены и города, и люди, что тянутся к бегучей стихии!

Мосты были разведены в стороны, по Неве, мимо спящих домов, в сероватом сумраке – ни ночи, ни дня – бесшумно шли корабли…

Отчего это видение оставалось с Мишелем и прочно связывалось с «Отелло» – и с маскарадами? Еще одно заклинание Великого Алхимика, еще одно объяснение, отчего государь Петр Алексеевич – на горе бабушки Арсеньевой – основал свой град именно здесь, в этих колдовских болотах, которые хоть и заточены под гранит, в подвалах с прочными решетками, а все продолжают ворожить, испуская наружу свои ядовитые чары.

Между тем Юрий продолжал болтать:

– Государыня всегда является маскированная и интригует мужчин не хуже любой другой дамы – об этом все гусары, к примеру, знают… Обер-полицмейстеру поручают достать для нее какую-нибудь городскую карету, с лакеями в полуободранных ливреях, так что она приезжает в совершенном инкогнито. И публика обычно с достоверностью не знает, присутствует императрица или нет…

– Раздолье для всяких Яго, – пробормотал Мишель, все еще думая о своем.

Юра взял его за локоть:

– Слушай дальше.

Мишель вскинул глаза:

– Еще что-то?

– Да. Монго – влюблен.

– Опять актерка? Дорога вам известна – лезете в окно, потом скачете – опять из окна…

– Нет, не актерка… У императрицы есть подруга, Амели Крюденер, племянница (кажется) известной предсказательницы, существо совершенно роковое и странное. В эту Амели влюблены сразу несколько: во-первых, конечно, Монго, во-вторых, твой Васильчиков…

– Почему это Васильчиков – мой? – удивился Мишель.

– Ты же с ним дружил…

– Встречался и имел ничего не значащие дела…

– Это в молодости и называется – дружить, – назидательным тоном проговорил Юра. – Мне так старшие товарищи объясняли. Мол, сперва дружба слабенькая, зависящая от случайных встреч, но потом, после жизненных испытаний, она закаляется и крепнет. В общем, князь Васильчиков – два. И, самое ужасное, – это три.

– Кто?

Юрий понизил голос:

– Царь!

– Как это может быть?

Юрий обвел пальцем вокруг своего лица и выпучил глаза:

– Гусарские сплетни! Но известие совершенно точное. Он ее преследует. Под разными видами. Амели же предпочитает Монго, что не удивительно, поскольку Монго…

– Знаю, образец всех достоинств, и было бы странно для женщины не предпочесть его…

– Вот и договорились, – заключил Юрий.

Они прибыли за час до полуночи, когда бал уже был в разгаре и повсюду бродили, произнося различные вольные словеса, маскированные персонажи. У Мишеля слегка кружилась голова – он как будто очутился посреди шекспировской драмы, плохо играемой – и, самое странное, почти не узнаваемой: одна пьеса перетекала в другую, искажалась, портилась и теряла всякую форму, чтобы затем на миг блеснула другая, краткой фразой или быстрым, страстным взглядом, предназначенным кому-то другому… А после все опять смешивалось в один пестрый ком, и Мишель безвольно катился, точно его налепили на этот шар – маленький шут, то наверху шара, то под ним, символ переменчивости судьбы.

Пышная дама в голубом домино остановилась рядом с низеньким гусаром и заговорила с ним из-под маски измененным голосом:

– Кто вы, человечек? Быть может, безнадежно влюбленный?

Он поднял глаза и вдруг догадался. Это была императрица. От ее обнаженной кожи пахло усталостью и дорогими духами.

– Я не влюблен, милая маска, – сказал Мишель. – Напротив, мне отвратительны женщины. Я хотел бы, чтобы всех их раздели и высекли.

– Это бы вас развеселило? – спросило пышное голубое домино.

– Вряд ли, – сказал Мишель.

Она хлопнула его по руке веером:

– Не сочиняете ли вы стихов?

– Сочиняю, – сказал Мишель, – но никому не читаю их.

– Они так дурны?

– Они слишком хороши для того, чтобы их слушали женщины…

– Я не верю, чтобы вы были женоненавистником, – заявила дама.

– Отчего?

– Это притворство…

– Если женщина не дает мне то, чего я хочу, то я ее ненавижу.

– А чего вы хотите?

Вопрос был рискованный, но императрица понимала, что молодой гусар не станет дерзить: он наверняка уже догадался, с кем разговаривает. Императрица всегда понимала – догадывается собеседник или нет, по еле приметной паузе в разговоре – в том месте фразы, когда, ради маскарада, проглатывается обращение «ваше величество». И маленький гусар тоже делал эту паузу.

Он чуть помолчал, а затем посмотрел прямо в глаза, скрытые маской, и проговорил вполголоса:

– От женщины я хочу лишь то сокровище, которое они прячут между ног, а щедрые дары их души мне без надобности…

Домино повернулось и пошло прочь, но маленький гусар побежал рядом:

– Куда же вы, маска? Я хотел бы еще рассказать вам о себе…

– Убирайтесь! – сказала дама, приостановившись.

– Почему? – Он преградил ей путь, подбоченился, склонил голову набок.

И тут она увидела второго. Еще одного – такого же.

Юрий понял, что императрица его видит, подпрыгнул в воздухе, брякнул шпорами и замахал руками. Императрица, замерев, глядела на эту скачущую фигурку, затем обернулась туда, где только что стоял Мишель, – его уже не было, пестрая толпа поглотила его…

Братья встретились спустя четверть часа за колонной.

– Что ты наговорил императрице?

– Разных гадостей…

– Зачем?

– Затем, что она ко мне приставала. Ненавижу, когда женщины делают это первыми.

– Слушай меня. Сейчас ловишь Васильчикова. Займи его разговором, ладно? И постарайтесь все время находиться в поле зрения императрицы. Я буду отвлекать государя – он здесь и минут десять назад прижимал бедняжку Амели к стенке в кабинете с фонтаном – таковы последние данные разведки. Монго выхватит Амели – и был таков! А потом пусть их величества разбираются, где находился корнет Лермонтов на самом деле! Наверняка поссорятся, будут доказывать друг другу, что глаз с «меня» не спускали…

– Жаль, что этого нельзя увидеть, – сказал Мишель.

Юра засмеялся и нырнул в толпу.

Васильчиков легко узнавался в любом столпотворении – он был худ и чрезвычайно высок ростом, так что его голова вечно плавала над морем других голов. Заметив приятеля, он обрадовался – но как-то рассеянно, чуть печально.

– Я, брат, влюблен, а она, кажется… недоступна для меня, – сказал Васильчиков так просто, что Мишель едва не растаял.

Однако, помня просьбу брата, уцепился за локоть Васильчикова и потащил его в сторону.

– Пойдем лучше выпьем. Расскажи мне свою идею.

– Какую еще идею?

Васильчиков глядел на Мишеля сверху вниз.

– Мне стоило бы табурет подставлять, чтобы с тобой вровень разговаривать, – сказал Мишель. – Да еще когда ты – светлейший князь, а я просто лейб-гвардии гусарский корнет…

– Ладно тебе! – засмеялся наконец Васильчиков. – Разве маскарад – такое место, где стоит рассказывать идеи?

– А чем еще тут заниматься? Дамы – сплошь перестарки.

– С чего ты взял?

– Молодые не будут прятать личики…

– Опять убедил… – И Васильчиков, почти против воли увлекаясь, заговорил: – Я хочу участвовать в деятельности моего отца, только не в том направлении, как он действует, не в ультраконсервативном, а, скорее, в духе благотворных перемен… Скоро еду на Кавказ с бароном Ганом, для реформы и реорганизации края…

– Очень интересно, – сказал Мишель и вдруг заметил бледную даму в светло-розовом. Она выглядела смущенной и явно пыталась скрыться от кого-то в разряженной толпе.

Приметил ее и Васильчиков.

– Это она! – сказал он.

– Кто?

– Амели!

Мишель вдруг нырнул и как-то исключительно ловко пробрался между широкими юбками двух фундаментальных красавиц, которые от неожиданности сменили курс и всеми своими шелками и телесами навалились на бедного Васильчикова. Тот, худой и неловкий из-за слишком большого роста, потерял равновесие; падая, он толкнул одну из дам, машинально ухватится за ее плечо, получил веером по щеке и отскочил к колонне. Дамы проследовали мимо, то и дело оборачиваясь – не то игриво, не то угрожающе.

Мишеля и след простыл.

Амели сказала, когда крепкая ладонь схватила ее нежные пальчики:

– Это вы, Маё?

– Считайте меня – им, – был ответ.

– Куда вы меня влечете?

– Туда, куда влечет меня сердце…

– А ваше сердце – куда оно вас тянет?

– Увы, оно целиком послушно зову моей плоти…

Амели как бы ослабла и подчинилась. Мишель вытащил ее на ступени.

– Я разгорячилась – где моя шуба – я простужусь… – лепетала Амели, подчиняясь напору спутника.

– Ничего, у меня тут карета, – сказал Мишель.

Амели беспомощно обводила глазами разъезды.

– Где?

– Сейчас найму…

Не выпуская ее руки, он сбежал по ступенькам. В легких бальных туфельках Амели бежала следом, от ее обнаженных плеч поднимался пар, легкий петербургский морозец был праздничным и игривым – он покусывал кожу, так что тело покрывалось пузырьками и делалось подобным бутылке с шампанским.

Нашелся лихач с двусмысленной бородой и тусклым, все запоминающим взглядом. Лермонтов прыгнул в экипаж, втащил туда Амели, и едва лошадь двинулась, как гусарик запустил горсть своей даме под корсаж. Она тихо визгнула и обомлела.

Помчались – и не заметили впереди, в завивающемся снежном сумраке, небольшую серую фигуру: какой-то человек шел по улице, очевидно торопясь и плохо глядя по сторонам. Возница потянул вожжи, но поздно: лошадь толкнула серого человека, и он отлетел к стене дома, сильно ударившись спиной.

– Смотри, куда идешь! – закричал возница в досаде.

Женщина вздрогнула в карете, под руками нетерпеливого молодого человека досадливо шевельнулись гладкие плечи, разрушая ритм поспешной ласки, и он, оставив Амели, выглянул. Мгновение он не видел ничего, а потом почти сразу перед глазами оказались глаза: большие, темно-серые, с яркими зрачками, они глядели с такой ненавистью, что Мишель содрогнулся всем телом и поскорее вернулся обратно в карету, к испуганным объятиям Амели.

Поехали на квартиру к бабушке: той не было дома – еще не вернулась из гостей: Арсеньева любила посещать родственников и сослуживцев своей родни, а таковых имелось в Петербурге много, и на святках все желали видеть почтенную даму.

Когда Монго вбежал, сопровождаемый Юрием, в комнаты Мишеля, их встретил страшный беспорядок: повсюду валялись чулки, корсет, мундирная куртка, сапоги со шпорами лежали прямо на столе, а ментик запутался шнурами в любимом бабушкином рододендроне.

Амели сладко спала; Мишель в белоснежной рубашке и лоснящемся бархатном халате восседал на диване и курил из длиннейшей трубки. Вид у него был сытый и сонный.

– Наконец-то! – объявил он при виде входящих друзей. – А то я уж замучился тут отдуваться за двоих…

– Ты с ума сошел! – закричал Юрий, не боясь, что разбудит прелестницу. – Скоро бабушка воротится – что она скажет?

– Бабушка – из породы старых крепостников, – заявил Мишель. – Ничего она не скажет. Она считает, что молодым людям из дворянских семей полезны такого рода похождения с дамами не безупречной репутации.

Монго молчал, только бледнел с каждым мгновением все больше. Наконец он заговорил:

– Нужно разбудить Амели, одеть и увести отсюда, иначе может быть скандал.

– А! – кратко отреагировал Мишель.

А Юрий просто добавил:

– Какой уж скандал больше? Мы и императрице надерзили, и у государя из-под носа мадемуазель украли…

«Но досталась-то она Мишелю, – подумал Монго. – Странно, что Маешке это не обидно. Впрочем, может быть, она потом и Маешке достанется – разницы между ними действительно немного… если не знать их близко. Похоже, только бедному Столыпину ничего от этого пирога не достанется…»

– И еще Васильчикову, – сказал Юрий, усмехаясь.

– Что? – Монго вздрогнул.

– Ты начал вслух думать. Мол, Маешкам – все, а бедному Столыпину – ничего. Но ведь и Васильчикову, и даже… – он понизил голос, – Самому… сам знаешь – кому… ему тоже хохляцкая дуля!

Для наглядности он скрутил дулю, подержал ее немного и распустил, сконфузясь.

Монго наконец рассмеялся и махнул рукой:

– Ладно…

На Юрия он сердиться долго не мог.

Ветер выл, к утру стало наметать сугробы; Амели, полностью одетая и даже в шубе, сидела в санях: ей предстояло скрыться за границу. Карьера красивой женщины в Петербурге заканчивалась, и ничего нового не принесла она в душу поэта. И метель скрыла все следы.

* * *

Серый человек, которого Мишель едва не покалечил маскарадной ночью, был Сергей Иванович Беляев, подполковник интендантской службы, и у него имелось важное дело к светлейшему князю Иллариону Васильчикову, любимцу государя и человеку богатому – очень богатому, который желал бы стать еще богаче…