Текст книги "Мишель"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Приключение занимало его, и он, пожалуй, готов был уже поблагодарить цыгановатого и второго, бывшего с тем, за изгнание обычной дорожной скуки. «Скорее всего, приведут они меня в какой-нибудь воровской притон, такой же неинтересный, как и „разбойничья таверна“, – размышлял по пути Юра, пытаясь заранее подготовить себя к неизбежному разочарованию. – У воров, должно быть, скучно, и вся лихость у них напускная. Они только в опере хороши, когда вдруг безнадежно влюбляются в графскую дочь…»

Но отказаться от погони уже не мог.

Спустя минут десять неожиданно все закончилось – и заборы, и грязь, и неопределенные купы деревьев и кустов, покрытых твердой пылью, слипшейся после дождей. Луна выступила на середину неба и озарила пространство властно и ярко – впереди расстилалось море. В лунном свете очерчивался силуэт небольшого корабля. Внизу, под обрывом, подпрыгивала лодка, и возле нее стояли какие-то люди.

Незнакомцы быстро спускались по обрыву. Юрий хорошо видел их кукольные силуэтики, совсем плоские и серые в свете луны. Затем все действующие лица слились в единую массу и начали какое-то таинственное копошение: такой же таинственной кажется стороннему наблюдателю деятельность нескольких жуков, с важным видом, деловито шествующих среди травы: каковы их побуждения, где их конечная цель, в чем смысл их бытия – остается неясным; однако точно также не подлежит сомнению наличность и этого смысла, и этой цели.

«Да что я, в самом деле! – подумал Юрий с досадой. – Совершенно как Мишель: замечтался. Кажется, нет ничего проще: они перекладывают какие-то грузы в ящиках с берега на лодку, а корабль, должно быть, ждет их, чтобы принять на борт…»

Лунная дорожка, дробясь, тянулась от берега до судна, и Юрий залюбовался стройным силуэтом и черными, отчетливо видными снастями; парус был убран, и обнаженная мачта чуть печально подставляла себя бесплодным лучам ночного светила.

Ветер принес снизу, с берега, обрывок голоса; приглушенный и невнятный, он прозвучал тем не менее властно. Должно быть, погрузка завершена. Юрий высунулся чуть подальше и увидел, как лодка погружается в лунную дорожку и почти растворяется среди мерцающих белых бликов с черными провалами, возникающими по капризу ночного ветра.

На корабле тоже возникло оживление, и вдруг разом упал большой парус… Затем, совсем близко от Юрия, прошел чернявый. Он шагал, горделиво выпрямившись, и ветер как будто не осмеливался касаться тугих кудряшек его черных волос. Юрий, выждав немного, тоже встал и отправился обратно, туда, где оставил свои вещи.

Сердюк, должно быть, уже возвратился и спит, подумал он. Однако на месте Сердюка не оказалось: должно быть, бедный денщик где-то скрывался, выжидая, пока его благородие заснет. Юрий мысленно послал ему «каналью», однако сердиться не стал. У него имелось другое развлечение.

Цыгановатый незнакомец опять засел в «таверне» и потребовал стакан местного молодого вина. Сколько Юрий ни присматривался, он не видел, чтобы тот доставал откуда-нибудь деньги; должно быть, здесь его кормили и поили бесплатно – ради каких-нибудь важных услуг, а то и из страха.

– А что, любезный, – заговорил с ним Юрий (он не без удовольствия приметил, как хозяин постоялого двора вздрогнул и устремил на корнета боязливый взгляд), – скажи, хороша ли в здешних краях рыбалка?

Цыгановатый чуть повернул голову и удостоил Юрия короткого взора черных сонных глаз.

– На что тебе рыбалка, барин? – спросил он равнодушно.

– Так… Выйти в море, – сказал Юрий.

– Рыбалка здесь хороша, – промолвил незнакомец. – В далеком море, с верным товарищем, на быстрой волне…

– А нельзя ли лодку у тебя нанять?

– Нет, лодки нету…

– Как же нету – разве ты сам не ловишь рыбу в мутном море?

– Кто тебе, барин, говорил, что наше море мутное? Наше море – родимое, оно куда хочешь тебя вынесет, если на верную волну попадешь.

Произнося это, незнакомец спокойно стукнул костяшками пальцев по столу, и хозяин снова налил ему в стакан.

– Да разве оно не называется «Черным»? – в тон ему отозвался Юрий. – Вот я и подумал, что оно мутно…

– Должно быть, ты здесь впервые, барин, – с легким презрением промолвил незнакомец. – Что тебе делать здесь, на нашем море?

– Что с того, что я здесь впервые? Могу и вернуться, если захочу, – заметил Юрий, чуть пожав плечом.

– На что тебе сюда возвращаться?

– Сказал же тебе: посмотреть, что за рыба плавает в мутной воде.

Юрию интересно было: как поступит незнакомец. Будет и дальше плести околесицу или вдруг рассердится и полезет в драку? Однако ничего подобного не случилось: не желая развлекать приезжего офицера, чернявый попросту отставил наполовину недопитый стакан и вышел вон.

Юрию мгновенно стало скучно – такое же ощущение пустоты, ненужности охватывало его, если гостиную покидала женщина, которая ему нравилась.

«Черт знает что! – пробормотал он. – Контрабандист удрал, хохол мой где-то ховается… только одно и осталось, что идти спать, а простыни наверняка отсырели, и комната воняет старой бабой в овчинном тулупе… А ничего не поделаешь!»

С этой неутешительной мыслью он отправился к себе.

Было совсем темно, хоть глаз выколи, и хозяин пропал, не откликаясь ни на какие призывы. Юрий остановился, не зная, куда ступить дальше, и тихонько окликнул:

– Сердюк! Ты, что ли, здесь?

Темнота молчала. Юрий шагнул несколько раз, ощупал вокруг себя – пусто.

– Черт знает что такое…

И тут все вокруг озарилось, но огнем дьявольским, с искрами, ничего не освещающим, напротив – от этого пламени сделалось еще темнее. И Юрий мгновенно заснул.

А пробудился он, когда стало уже серо и тощенький рассветик пробовал чахоточными пальчиками оконце: день занимался дождливый. Ближе всего к Юрию находилась красная физиономия Сердюка, ужасно огорченного, судя по виду.

«Фу-ты, – подумал Юрий. – Явился, бездельник!»

И проговорил, удивляясь тому, как дурно повинуются ему онемевшие губы:

– Слушай, Сердюк… Неужто впрямь нет ничего такого, что ты любил бы лучше меда?

– А-а… – громко заревел Сердюк, слезы показались на его глазах. – Очнулся, родимый! Живо-ой…

– Почему же не живой? – удивился Юрий. Он попробовал сесть и тотчас был остановлен карающей дланью: боль выстрелила в затылке и отозвалась в спине. Юрий двинул рукой, нашел у себя на голове какую-то тряпку.

– Я как вернулся – а ваше благородие… прямо на полу, и кровь вокруг головы… – Сердюк весь трясся, так был перепуган.

– Ах, каналья! – Юрий вдруг вспомнил, как незнакомец посмотрел на него тусклыми глазами.

«Каналью» Сердюк отнес на свой счет и опечалился еще пуще. Юрий не стал утешать его. Вчерашнее предстало ему во всех подробностях: и лодка, на которую грузили что-то в ящиках, и корабль, распустивший парус…

– Слушай-ка, Сердюк, – сказал Юра, – а проверь-ка ты, братец, наши пакеты – на месте ли?

– Что им сделается, ваше благородие, – начал было Сердюк, однако осекся и принялся копаться в вещах, повсюду разбросанных по комнате с беспечностью, одинаково присущей как молодому офицеру, так и его денщику. Затем обернулся к Юрию. – Нету, – пробормотал он.

Юрий внезапно расхохотался.

– Ну вот, Сердюк, поздравляю с благим почином: мало что меня по голове треснули, так еще и ограбили!

И немало удивился, когда малоросс не нашел это обстоятельство забавным…

* * *

«Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России».

Господин Беляев с гневом отшвырнул книжку «Отечественных записок». Лермонтов! Снова эта усатая физиономия и подпрыгивающая фигурка блудливого карлы, вызвавшая у него при первой же встрече непреодолимую гадливость… Но на сей раз к инстинктивной неприязни примешивалась ненависть совершенно холодная и рассудочная.

Повесть сама по себе заинтересовала Беляева мало. Взгляд уцепился за название, и в груди неприятно защемило. В Тамани действительно совершались перегрузки некоторых товаров на корабли, которые доставляли их потом горцам; дело было хорошо налажено и до сих пор не давало сбоев.

Господин Беляев, имевший специальное поручение – надзирать за этим районом, чтобы ничего подобного там не происходило, – был сильно огорчен, и это мало сказано. Он нарочно избрал Тамань для некоторых весьма темных операций, поскольку имел все возможности замутить там воду еще пуще, нежели намекал цыгановатый контрабандист в разговоре с назойливым барином.

Враги у Беляева имелись. Такие же скрытые, как и его деятельность. И Беляев на несколько минут задумался о них: кто бы мог дать Лермонтову подобное поручение – отправиться в Тамань и проследить за происходящим на берегу…

В самом деле – для чего же Лермонтов очутился прямо посреди осиного гнезда? Неужели молодого лоботряса в чине корнета действительно отправили с таким деликатным заданием? Нет, немыслимо.

Случайность? Чрезвычайно неприятная случайность – особенно если учесть, что у этой обезьяны в красном мундире есть пренеприятнейшее обыкновение: описывать решительно все, что промелькнуло у него перед глазами. Лермонтов обыкновенно не стеснялся в выборе сюжетов и прямо брал для своих сочинений действительно бывшие происшествия. Пока это касалось различных любовных переживаний со всякими легкомысленными особами – пусть; хоть и не всегда прилично. Вон, даже «Тамбовскую казначейшу» напечатали… Правда, с пропусками.

Но здесь – совершенно иное. Беляев несколько раз перечитал несколько страничек «Тамани». Не пропущено ни одной детали: место погрузки показано так, словно его нарочно осматривал полицейский чин, поднаторевший на сборе улик и сведений. Иди с книжкой в руке – да поглядывай себе по сторонам, не ошибешься. Внешность незнакомца – тоже. «Татарин», вишь! Только «ундина» немного могла сбить с толку, но это – в виде дани модному романтизму, а вот все прочее, вплоть до выговора местных жителей…

Книжка полетела на пол. Беляев закрыл глаза.

Разумеется, случались на его веку полновесные доносы, представленные в виде литературных произведений. Сочинители нередко развлекались, изображая своих приятелей и неверных подруг в весьма неприглядном виде, – такое тоже бывало. Но сейчас Лермонтов посмел опубликовать донос прямо на него, на господина Беляева! Догадывается ли хоть новопроизведенный поручик о том, на кого замахнулся? Да и вообще – что ему может быть известно?

Некоторое время Беляев холодно размышлял над этим, сопоставляя факты. Если доверять фактам, то получалось, что ничего поручик Лермонтов не знает. Творит, наподобие неосмысленного монгола, который поет себе во всю глотку обо всем, что ни встретит на пути: увидит птицу в небе – поет про птицу в небе, увидит след копыта лошадиного – поет про след копыта лошадиного…

Этим-то и опасен. Абсолютно точен. Поэт… Кажется, в той же книжке и стишки пропечатаны. Стишки Беляев читать не стал, в них ничего интересного. А вот повесть – очень некстати она появилась.

Итак, Лермонтов бывает, где не надо, видит, что не надо, и после доверяет бумаге – и всей честной и почтеннейшей публике то, чего бы не следовало.

И происходит это исключительно вследствие проклятых особенностей его нрава. Любопытен и болтлив, а в писаниях своих не щадит никого, и себя – того менее. Представитель «отрицательного направления» – того и гляди, войдет в моду! Достаточно дурен для того.

И стоило господину Беляеву от холодного анализа фактов перейти к рассмотрению личности самого поручика Лермонтова, как прежнее отвращение поднялось в нем, точно перед ним предстала противоестественная гадина, вроде младенца о двух головах или поросенка с лишней ножкой сбоку…

И спотыкаться об это недоразумение в офицерском мундире господин Беляев более не намерен. Существуют способы. Да, существуют различные способы.

В конце концов, на Кавказе идет война – быть может, вообще не придется предпринимать никаких излишних действий; достаточно лишь подождать. Как там говорили восточные мудрецы? «Сядь на берег реки и жди, пока вода пронесет мимо тебя труп твоего врага…»

Подождем. Но – недолго. От силы – год.

Он сжал зубы. В зеркале, робко заглядывавшем в комнаты из гардеробной, далеко, за раскрытыми дверями, отразилось серое лицо, напряженные скулы, бешеные глаза. Длилось это миг; затем господин Беляев взял себя в руки, но зеркало, казалось, запомнило жуткое отражение и затаило его в своих глубинах.

Глава десятая
РЕКИ СМЕРТИ

– Я этого Лермонтова, сказать по правде, на дух не переношу, – говорил в дружеском кругу Руфин Дорохов. Его почти не слушали, чаша ходила по кругу, и никто не замечал, что вино в ней дурное. – Столичный франт, трубка с янтарем, а у самого ногти в траурной кайме. И глядит – эдак удивленно, как будто опомниться не может: «Где это я оказался? И кто сии пренеприятнейшие рожи?» – Дорохов для убедительности скроил отвратительное лицо. – Родня у него при штабе, у этого Лермонтова! Помяните мое слово, он себя еще покажет… Для чего он просил перевода из батальона в штаб? Поближе к начальству! Адъютант! Тьфу!

– Ты к нему чересчур строг, Руфин Иванович, – лениво возразили Дорохову откуда-то с правого фланга пирушки. – Такими адъютантиками вечно затыкают такие дырки, куда обычный офицер и не сунется, ибо занят своими солдатами…

Дорохов взъелся, на мгновение сделался трезвее, а потом, от гневной вспышки, разом захмелел еще больше.

– Я? Строг? Я – мягчее… розы! Это Лермонтовым будут дырки затыкать? Да у него сорок дядьев – и все генерал-губернаторы. Они его быстро отсюда вытащат. Навешают на куриную грудь орденов – и обратно в Питер, шаркать по паркетам.

– Кстати, не похоже, чтобы Лермонтов так уж хотел отсюда «вытаскиваться», – возразил «ужасному Дорохову» опять тот же молодой офицерик.

– Жди – он тебе, пожалуй, искренне расскажет, что у него на уме! – ярился Дорохов. – Да таких, как он, в любом полку – десяток! Он служить не хочет, вот и все объяснение, а нас презирает…

– Ты, Руфин Иванович, лучше остановись, а то, пожалуй, договоришься до того, что поручик Лермонтов на нас доносы пишет…

– Не пишет, а… что он там, кстати, начальству про нас рассказывает?

– Да ничего не рассказывает! – сказал молодой офицер, которого все называли ласково «Саша Смоковников». – Я был раз и сам слышал. Он все бабушку вспоминает да всякие смешные случаи, бывшие в Петербурге…

– Бабушку?

– Ну да, у Лермонтова – бабушка… Чудная старуха, и со всеми его друзьями дружит.

Саша тоже не обладал оригинальной внешностью, но его, в отличие от Лермонтова, в полку любили: вокруг этого молодого человека каким-то образом всегда устанавливалась глубокая внутренняя тишина. Хотелось погрузиться в эту тишину и испить ее, сколько получится, – впрок.

– Все равно, он неприятный, – сказал Дорохов упрямо. – Вчера, к примеру, поручик Пелымов при нем рассказывал об одном деле и употребил выражение, которое Лермонтову показалось неудачным. Ну конечно! Лермонтов же у нас литератор! Он и насмеялся – а Пелымов, между прочим, говорил чистую правду и от души…

Разговор постепенно становился общим. Другой офицер заинтересовался, отставил чашу, тотчас, впрочем, похищенную его соседом.

– О чем Пелымов-то рассказывал?

Дорохов махнул рукой:

– Мелкая стычка, но дело действительно было неприятное… Пелымов, должно быть, модных романов начитался – и в заключение своей повести неосторожно сказал: «Словом, выбрались мы из ада…» А Лермонтов все это время слушал с якобы удивленным видом, и когда Пелымов про ад-то упомянул, Лермонтов и встрял: «Прошу, говорит, прощения, – не вполне ясно, из какового?» Пелымов смутился, что немудрено, когда тебя перебивают, и сдуру еще спрашивает: «Что именно, простите?» Он, Лермонтов, разумеется, своего не упустил. «Из какового зада вы изволили вчера выбраться?» Пелымов покраснел – до слез, повернулся и ушел, а Лермонтов только плечами пожал и…

Дорохов не договорил – у костра засмеялись. Дольше прочих крепился Саша Смоковников, но вот сдался и он: зажмурил глаза и растянул губы в улыбке; смех задрожал в его горле.

– Ну вас! – Дорохов обиделся. Впрочем, обиды хватило ненадолго – он схватил чашу, разом опорожнил ее и объявил, что отправляется спать.

* * *

Переведенный высочайшим указом из лейб-гвардии Гусарского полка в Тенгинский пехотный полк, поручик Лермонтов отправился на левый фланг Кавказской Линии, в Чечню.

Юрий любил Кавказ – как любил его и Мишель; в этом они сходились; но Юрию, помимо прочего, нравилось «покорять»: он страстно обожал мгновения, о которых в точности знал, что надлежит испытывать страх, и в то же время никакого страха не испытывая. Нравился ему и враг. Не было никаких сомнений в том, что окончательно замирить горцев не удастся никогда – Чечня вечно будет торчать отравленным шипом в теле России, и время от времени там станут являться «пророки», вроде «канальи Шамиля»; но пережить состояние войны для иных молодых людей бывает весьма полезно.

В начале 1840 года решено было перенести Кубанскую Линию на реку Лабу и заселить пространство между Кубанью и Лабой станицами казачьего линейного войска. На Лабе предполагалось возвести укрепления, защитив ими наиболее опасные места; впоследствии под их прикрытием планировалось обустраивать казачьи станицы. Для исполнения этого намерения Линия разделилась на две: на правом фланге – Лабинский отряд, на левом – Чеченский, куда, собственно, и направили поручика Лермонтова.

Главным опорным пунктом Чеченского отряда была крепость Грозная, откуда производились экспедиции отдельными отрядами; сюда же возвращались войска после совершения перехода. Укрепление Грозная построили в том году, когда родился корнет Михаил Павлович Глебов, и, по утверждению самого Глебова (который произносил это с полной серьезностью), сие обстоятельство чрезвычайно роднило его с крепостью.

Грозная представляла собой правильный шестиугольник, каждая сторона которого являлась фронтом для какого-либо одного батальона. Местность вокруг Грозной была обнесена рвом, а земля, вынутая при копании этого рва, использовалась при строительстве внешней стороны цитадели – вал вышиной в полтора человеческих роста. На востоке имелась переправа через Сунжу, усиленная дополнительным укреплением.

Вокруг Грозной жили солдаты, а чуть в отдалении находилось четыре чеченских аула. В иные времена любо-дорого было здесь находиться: круглые пушистые стога украшали плоское дно долины, горы соперничали друг с другом – которая быстрее закроет горизонт; над жилищами поднимался чистый белый дым; пахло домом.

Однако в начале лета 1840 года готовилось большое вторжение в глубь чеченской территории, и Грозная кипела, как котел. Повсюду сновали донские казаки с длинными пиками, парами и по трое. Ружья были составлены в козлы, и пехотинцы, поглядывая на них, складывали палатки на повозки. Проносились моздокские линейные казаки – что-то крича на скаку и широко разбросав ноги в стременах; подняв тучу пыли, они исчезали за крутым поворотом. Эти возвращались с рекогносцировки, и новости осыпались с них, точно шелуха с растрепанной луковицы, лист за листом: Шамиль – там, Шамиль – сям. На возвышениях стояли в готовности два орудия.

Неподалеку от орудий – там, где было сейчас спокойнее всего, – устроилось человек сто, и все они имели весьма живописный вид, даже по сравнению с прочими: кто в рваной черкеске, кто в шелку, кто в старой шинели. Среди них имелись и казаки, и добровольцы из разных губерний, и несколько татар – словом, «сброд», который в рапортах начальства именовался «командой охотников». Это были люди Дорохова: они подчинялись только своему командиру, за что не уставали благодарить Создателя; их основной задачей было шастать по горам и устраивать кровавые набеги на горцев, после чего бесследно исчезать, чтобы затем вынырнуть в расположении русских войск, пьянствовать, хвастаться и с ленивым высокомерием поглядывать на прочих.

Кроме казаков из кавалерии левого фланга Линии, было в отряде несколько разжалованных, однако внешне они ничем не отличались от прочих: все с бритыми головами и отпущенной бородой, все одетые как попало, но непременно с черкесским элементом в одежде. Хоть дороховские охотники демонстративно «презирали» огнестрельное оружие, предпочитая пользоваться саблями и кинжалами, им все же полагалась двустволка со штыком (самые лихие похвалялись «девственностью» ружей, из которых они никогда не стреляли).

Юрий смотрел на шевеление потревоженного военного лагеря, чувствуя, как в нем нарастает возбуждение; казалось, он мог вечно любоваться этой картиной.

Дорохов вырос перед ним неожиданно, и Юрий отпрянул, а затем засмеялся:

– Руфин Иванович! Вот не ждал вас здесь увидеть. В каком вы нынче чине? Опять в юнкерах щеголяете?

– Да-с, ваше благородие, – отозвался Дорохов, неприятно скалясь. – Опять юнкер. Никак с сим званием не могу расстаться. А вы зачем в наши края? Здоровье поправлять?

– Похоже, что так, – сказал Юрий. И махнул рукой в сторону орудий: – Это Мамацева пушки?

– Все тот же старый добрый Мамацев, – подтвердил Дорохов («старый добрый» был на год младше Мишеля – ровесник Юрия). – Как все грузины, красавец и, разумеется, князь, а при пушках – так и вовсе бог войны… А вы что же не в Петербурге, ваше превосходительство? В прошлый раз, кажется, вы были высланы в наши скорбные степи… то есть, простите, скорбные горы… за какие-то стишки. Нынче-то что натворили?

– А вы, Руфин Иванович? Помнится, когда мы расставались, вы были уже поручиком…

– Я, как известно, с Кавказа не вылезаю…

– Так за что вас разжаловали?

– Я первый спросил.

– А я старше по чину.

– А я старше по возрасту.

Помолчали. Руфин неприязненно глядел на Лермонтова, чуть покачиваясь с носка на пятку.

– Ладно, – сказал Юрий и беспечно махнул рукой. – Я знаю, что вы меня не любите.

– А вы разве девка, чтобы я вас любил?

– Бросьте! Как говорит мой… э… хороший друг…

– А, так у вас все-таки есть хорошие друзья? – перебил Руфин. – Вот не подозревал!

– Есть, и они меня любят. Так вот, он говорит, что офицеры подобны девицам: склонны к стишкам, обожанию и хождению стайками.

– Скорее – стадами.

– Стадами ходят по паркету паркетные шаркуны… Видите ли, я и сам паркетный шаркун и кое-что понимаю в светской жизни! Ну, так за что же вас на сей раз разжаловали, Руфин Иванович?

– Кое-кому дал по морде. Ваш ответ?

– За дуэль.

– О! – сказал Дорохов. – Убили?

– Нет, стрелял на воздух.

– Чего еще от вас ожидать?

– Увы, – сказал Юрий. – Если доведется стрелять в вас, Руфин Иванович, буду целить в ногу, чтобы попасть в голову.

– Отменная мысль! – сказал Дорохов, неприятно кривясь в улыбке. – Эдак я вас начну любить!

– Да уж сделайте одолжение, Руфин Иванович, – сказал Лермонтов и засмеялся.

* * *

На рассвете шестого июля 1840 года Чеченский отряд под командой генерала Галафеева выступил из лагеря под крепостью Грозной: шесть батальонов, 14 орудий и полторы тысячи казаков. Переправившись за Сунжу, он взял путь через ущелье Хан-Калу, – и почти тотчас начались покусывания малых чеченских отрядов: вылетая из-за укрытий, они делали по нескольку выстрелов и исчезали. Их не преследовали.

Добравшись до Урус-Мартана, Галафеев несколько раз вступал с горцами в перестрелки; основной его задачей было уничтожение мятежных аулов. На каждом шагу натыкались на неприятеля; сколько врагов и где они находятся, понять было невозможно: в любое мгновение могла ожить скала или дерево, оттуда вылетали пули – одна, две, десяток, а после все затихало, и не понять было, ушли горцы или притаились еще где-нибудь. У каждой реки, возле каждого ручья устраивалась засада. Приказом по войскам настрого было запрещено покидать лагерь, чтобы не рисковать попусту: и без того потеряли уже более двадцати человек.

Руфин как раз выслушивал от генерала Галафеева новое задание – подобраться к аулу и перебить засевшую там банду, – когда казак принес записку; Галафеев пробежал ее глазами и усмехнулся:

– Кстати, вот вам еще один человек в отряд – Лермонтов.

– Нет! – вскрикнул Руфин прежде, чем успел прикусить себе язык.

Генерал посмотрел на него удивленно.

– Я услышал некий звук, – проговорил он предостерегающе. – Должно быть, почудилось.

– Ох… Не надо мне Лермонтова! – от всей души взмолился Дорохов. – Я его угроблю, и меня потом, по приказанию его бабушки, показательно расстреляют…

– Что за глупости! – Генерал напустил на себя суровый вид. – И при чем тут какая-то бабушка… Мне самому этот Лермонтов уже надоел. Пристает и пристает: отправьте меня к Дорохову в отряд, ненавижу разводы, караулы и дисциплину вообще – а желаю с шашкой в руке рубать врага, наподобие Ахиллеса…

– Что, так и пишет? – Дорохов так удивился, что забылся и заговорил с генералом дружеским тоном, как с равным.

– Так и пишет. – У Галафеева, похоже, и самого вылетело из головы, что разговаривает он с простым юнкером. С простым – да не с простым: если суммировать все дороховские продвижения по службе, то Руфин уже был бы ему ровней.

– Он меня в могилу загонит! – сказал Дорохов и принялся отчаянно косить глазами. – А избавиться от него… никак нельзя?

– Да что он вам так не угодил, Руфин Иванович? Пусть себе скачет верхом на белом коне… Лошадь у него хорошая, местная, кстати. Зарубят его – с вас не спрошу. Жив станется – так и хорошо, все какая-то польза. И потом, он не так дурен, как вам представляется,

Дорохов махнул рукой с таким убитым видом, что Галафеев засмеялся:

– Не унывай, Руфин Иванович! Слушай теперь дело. – Он придвинул карту так, чтобы Дорохову было видно. – Здесь – аул. По донесениям, местных жителей давно нет, кто ушел, кто помер… Здесь засела банда какого-то Омана или Омира. Помните – Сашу Смоковникова из засады убили? Мы думаем, это тамошние разбойники и сделали… Они там уже давно сидят, и провизия у них должна была закончиться дней пять назад. От воды мы их отрезали… Но главное – у них вышли боеприпасы. Одними шашками при штурме они много не навоюют.

– Мои головорезы огнестрельного оружия не любят, – напомнил Дорохов чуть высокомерно.

Генерал Галафеев пристально посмотрел на него:

– Юнкер Дорохов, вы бы лучше сейчас со мной не спорили. Хоть вы и геройский герой, а Омира будете брать с ружьями и перестреляйте его бандитов к чертовой матери, до единого, и в плен не берите – это такие змеи, уползут да еще передушат половину перед тем, как сбежать!

– Понял, – сказал Дорохов. – У нас, впрочем, своя змея в отряде будет – поручик Лермонтов.

– Поручик Лермонтов, к сожалению, никакая не змея, а просто молодой человек, – откликнулся Галафеев с легким вздохом. – И не слишком умный к тому же, хотя храбрец.

– Вот и проверим, какой он храбрец, – проворчал Дорохов.

– Вот и проверьте, – заключил Галафеев. – И возьмите ружья, слышите? Дорохов! Я с вас глаз не спущу! Вы поняли, Дорохов? Ружья!

– Понял… Пики взять дозволяете?

– На что вам пики? Вы меня с ума сведете…

– Не такое это простое дело – боевого генерала свести с ума, – нагло заявил Дорохов. – А пики необходимы, ибо по отсечении голов у противника надлежит насадить их на какой-либо острый предмет…

– А вы сделайте гирлянду, – посоветовал Галафеев, дружески положив руку Дорохову на жесткое плечо. – Прошейте через уши и повесьте на шею своей лошади, Руфин Иванович. Очень эффектно будет смотреться. Попросим, кстати, барона Палена – он хорошо картинки рисует; он с вас портрет в таком виде снимет. Барышни будут без ума. – И, повысив голос, грозно заключил: – Без глупостей, Руфин Иванович! Напрасно не рискуйте. Я не отправил бы вас на такое дело, если бы в точности не знал, что Омира можно брать…

Лермонтов отнесся к назначению в дороховский отряд с восторгом. Прибежал к Руфину и, позабыв их прежнюю неприязнь, едва не бросился ему на грудь.

– Житья от вас нет, ваше благородие, – сказал ему командир, хмуро отстраняясь от объятий. – Беспокойная вы личность.

* * *

Аул открылся среди гор – и поначалу казался без толку наваленными камнями и палками; но это лишь для глаза, привычного к совершенно другим очертаниям домов и пейзажа. Юрий испытал глубокое наслаждение, когда зрение его привычно начало перестраиваться: только что он не замечал ничего, кроме беспорядочного мусора, и вдруг перед ним, точно сдернули пелену, предстало вражеское укрепление: вон те камни, лежащие как будто кое-как, – хорошее укрытие для стрелка, там дальше – стена, а те бугристые выступы на скалах – дома.

На пробу сделали несколько выстрелов, и неожиданно аул взорвался пальбой: дым заклубился над всей скалой, стреляли без перерыва, и несколько пуль ударили совсем близко от Юрия.

Не сговариваясь, дороховский отряд заверещал, заулюлюкал и, на дикарский манер стоя высоко в стременах, помчался вверх по склону. Они почти не стреляли – на скаку в этом было бы немного смысла; Юрий гнал копя наравне с остальными, без мысли, без каких-либо осознанных чувств. Несколько раз рядом с ним падали люди, но он этого как будто не замечал; выше по склону не прекращались выстрелы, и скоро от дыма запершило в горле.

– Да что у них там!.. – начал было Дорохов, однако договорить не успел: в тот же миг сверху покатилась лавина кричащих, стреляющих, косматых людей; гривы их лошадей развевались, тряслись на скаку меховые бубенцы, которыми украшены были попоны, из ружейных дул вылетало пламя.

Схватка длилась недолго: горцы прорвались сквозь отряд русских и ушли, оставив человек десять мертвыми или умирающими.

Юрий успел еще дважды выстрелить уходящим в спину, однако гнаться за ними не решился; как ни были храбры дороховские «охотники», ни один из них не стал преследовать банду. Дорохов вырвался вперед и настиг одного, но замахнуться и нанести удар уже не успел: второй чеченец, бывший ближе всего к отставшему, повернул коня, остановился и выстрелил в русского почти в упор.

Дорохов, заливаясь кровью, повалился на землю. Его недавний противник направился к нему, заранее занося саблю. Юрий вскинул ружье и выстрелил. Без единого вскрика всадник молодецки выбросил руки вверх и откинулся назад в седле, конь рванулся вперед, заржал, остановился и заплясал на месте; убитый болтался, елозя волосами по конскому крупу, шапка его упала и откатилась.

Второй всадник, увидев приближающегося русского, гикнул, пал лицом на гриву своего коня и умчался вслед за остальными.

Юрий спрыгнул на землю рядом с Дороховым.

– Руфин!

Дорохов замычал, и из его рта вышли кровавые пузыри. Один его глаз все время беспокойно двигался в орбите, другой был залит кровью и неподвижен. Лермонтов взвалил его на своего коня, сел сзади сам и обхватил Руфина рукой, прижимая к себе. Дороховский конь, напуганный, настиг всадника и побежал следом, тревожно заржав.

* * *

Контузия повредила Дорохову глаз, который перестал толком открываться и вообще отказывался служить своему повелителю как должно. До времени Дорохов оставался в Грозной – ждали, чтобы он оправился настолько, чтобы мог выдержать путешествие до Ставрополя; тем временем началась переписка по производству Дорохова в поручики.