Текст книги "Мишель"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Елена Хаецкая
Мишель

Часть первая

Глава первая
ГРОЗА

Гроза уползала, напоследок ворча; дождь уже не накрапывал, но лишь изредка срывался с веток, усугубляя вкрадчивыми падениями капель наступившую тишину; властный розовый свет разливался над горами и неожиданно отразился от грани темно-зеленой рюмки, забытой со вчера на подоконнике. День заканчивался.

Пятигорский комендант Василий Иванович Ильяшенков, уже в халате, удобно расположился в креслах, намереваясь насладиться остатком дня в обществе маленькой трубки и ленивой старой собаки, никакими достоинствами, кроме выслуги лет, не обладавшей, как вдруг неприятная возня у прихожей заставила его немного изменить свое прежнее настроение.

Ильяшенков потянулся было уже к звонку, но надобность о чем-либо вопрошать отпала сама собою: дверь открылась, и на пороге, отталкивая казака здоровой рукой, показался неурочный посетитель, корнет Глебов. Он был застегнут на все пуговицы, прям и строг, однако Василий Иванович с удивлением отметил про себя, что волосы его совершенно мокрые. «Должно быть, под дождем гулять изволил, – подумал Ильяшенков, сердясь. – Так-то господа раненые офицеры поправляют свое здоровье».

Добрая половина находящихся на излечении вовсе не нуждалась ни в каком поправлении здоровья – ни в серных ваннах, ни в питии целебных вод. Они сваливались на Ильяшенкова по дороге в свои отряды и начинали вымогать разрешение подольше задержаться в веселом Пятигорске. Василий Иванович пытался выслать их на место служения, но к услугам господ офицеров всегда был доктор Ребров, который не отказывался давать им свидетельства о болезни. Таковые страдальцы укладывались дня на два в госпиталь, после чего отправлялись к себе на съемную квартиру – поскольку в госпитале никогда не хватало места. И вскоре их уже видели фланирующими по Пятигорскому бульвару…

Но корнет Глебов действительно был серьезно ранен около года назад и даже и теперь плохо действовал левой рукой.

Ильяшенков проговорил:

– Вы, Михаил Павлович, дурно выглядите. Сядьте, я велю чаю.

Глебов остался стоять. Его лицо, маленькое, большеглазое, словно у куколки, вдруг старчески сморщилось.

Ильяшенков прогневался окончательно.

– Да сядьте же! – прикрикнул он.

Как надломленный, корнет опустился на стул. Собака ткнулась на пробу носом в его ладонь, однако затем сразу утратила к нему всякую симпатию и отвернулась.

Ильяшенков, крупный, круглолицый, с несмываемым густым загаром, взирал на хрупкого, точно девочка, корнета и всем своим существом ощущал, как темнеет в комнатах. Мрак расползался по всей квартире, начиная с того места, где находился Глебов. Тьма загустевала, становилась вязкой, и только беспечная зеленая рюмка на окне все пыталась светиться; но в конце концов погасла и она.

Глебов решился, встал.

– Господин полковник… – начал он сиплым, нехорошим голосом. Чуть кашлянул и продолжил: – Имею доложить, что сегодня, в шесть с половиной часов пополудни… – Он вздохнул, словно перешагивая через высокое препятствие, и натужно вытолкнул последние слова: – Отставной майор Мартынов имел дуэль с поручиком Тенгинского полка Лермонтовым…

Затем снова опустился на стул и уставился в стену, мимо Ильяшенкова.

Василий Иванович почернел.

– Дуэль?.. Стрелялись?.. – И закричал: – Под арест! Обоих! И вас – тоже!.. Кто еще? Всех!

Слезы брызнули из его глаз. Ильяшенков даже не заметил этого. Вскочил. Поднялся и Глебов. Ильяшенков вдруг заметил, что ему трудно стоять.

– Что же вы натворили… Миша, – сказал ему Василий Иванович тихо.

Он и сам не мог бы объяснить, почему вдруг назвал Глебова вот так, по имени. Корнет, точно придушенный задраенными пуговицами, сделался так мал и жалок, что у коменданта невольно сорвалось.

Глебов подумал, без всякого чувства глядя на подрагивающие, потемневшие, с крохотными лиловыми прожилочками щеки огорченного Ильяшенкова: «Малоросс… С заслугами, пузатый… Арбузы любит…»

Ильяшенков спросил, поуспокоившись:

– Он… жив? Лермонтов?

– Когда я уезжал, был еще жив…

– Под арест его! – снова закричал Ильяшенков с видимым облегчением. – Сразу на гауптвахту! За ним отправились? Кто распорядился? Сделано?

Глебов молча кивнул.

Василий Иванович протянул руку и позвонил. Явился казак.

– Чаю, – велел Василий Иванович. И прибавил машинально: – Смотри, каналья, сахару не пожалей!

– Как можно-с, – фыркнул казак и исчез.

Обычный диалог, повторяющийся всякий раз, когда Ильяшенков требовал чаю, немного успокоил Василия Ивановича: не все, стало быть, с этой дуэлью полетело вверх копыльями, кое-что сохранилось и в первобытном виде. Но затем он вновь обратил взоры к застывшему Глебову, и опять ему сделалось нехорошо.

– Кто были секунданты? – спросил Ильяшенков, почему-то чувствуя страшную неловкость.

– Я, – сказал Глебов.

– Вы один?

– Именно.

– И других свидетелей при том не было?

– Нет, – сказал Глебов, морщась. – Я один.

– Хотите меня уверить, что и господин Столыпин в этом деле никак не участвовал?

Алексей Аркадьевич Столыпин, давний друг и близкий родственник Лермонтова, прибыл вместе с Мишелем в Пятигорск и вместе с ним же и поселился. Вопрос коменданта был более чем закономерен: вряд ли господин Столыпин оставался в стороне, когда Мишель взялся за дуэльный пистолет.

Глебов сказал, очевидно страдая:

– Чего вы от меня добиваетесь, ваше высокоблагородие? Капитан Столыпин достаточно замешан в разных других историях; к чему еще лишняя? Говорю вам, я один был свидетелем у обоих и видел, как отставной майор Мартынов стрелял в поручика Лермонтова…

– И не донесли об их намерении?

– Не донес.

Добрейший Василий Иванович посмотрел Глебову прямо в глаза – и лучше бы он не делал этого, потому что как-то особенно нехорошо стало на сердце у полковника, тяжкая тень опустилась на душу.

– Не донесли… не остановили, не уберегли… – почти машинально добавил Василий Иванович, сразу же пожалев о сказанном.

К счастью, в ту же минуту, уничтожая неловкость, вернулся казак, с ним прибыл чай. Глебов взял чашку, сел обратно на свой стул, поставил блюдце на сдвинутые костлявые колени.

– Сядьте к столу, – строгим тоном приказал Ильяшенков.

Глебов встал, чтобы пересесть, блюдце разбилось.

– Вы арестованы, Михаил Павлович, – проговорил Ильяшенков. – Извольте ждать в приемной. Вас отведут.

Глебов криво повел плечом и стоя проглотил чай, точно водку. Потом поставил чашку на стол и вышел из комнаты.

* * *

Отставной майор Мартынов возвращался с места дуэли вместе с князем Васильчиковым. Гроза рокотала у них за спиной, постепенно растворяясь в небе, и время от времени посылала дальние, слабые молнии. Был восьмой час вечера.

Неожиданно Мартынов остановил коня и неловко завертелся в седле, пытаясь повернуть животное и поехать в обратном направлении.

Остановился и Васильчиков, красиво откинувшись в седле, приблизился к своему товарищу.

– Куда вы?

– Назад, – сказал Мартынов. По его бледному лицу стекала вода, такая прозрачная и неживая, что и само лицо казалось под нею мертвым. – Туда…

– Для чего? – спросил Васильчиков строго.

Мартынов вдруг быстро повел полными дрожащих слез глазами из стороны в сторону:

– Я там… черкеску забыл.

– Что, правда забыли? – нахмурился Васильчиков.

Мартынов с покаянным видом кивнул.

– Где? Там?

– Возле… тела… – сказал Мартынов.

– Плохо, – проговорил Васильчиков, оглядывая темные небеса. – Однако за ней вы сейчас не поедете. Отправляйтесь домой.

– Но ведь черкеска… возле тела, – слабо возразил Мартынов.

– Пошлете за ней завтра человека, – сказал Васильчиков. – Скажете, без черкески вам к коменданту явиться невозможно… Впрочем, у вас ведь, кажется, есть еще одна, белая… – Он чуть сжал бока коня коленями, надвинулся на отставного майора и навис над ним, высокий, тонкий, как хлыст, светленький далее в этом вечернем, послегрозовом сумраке. – За той вашей черкеской я после съезжу…

– Нет, я лучше сам… – Мартынов беспокойно озирался, всматриваясь в ночную темноту.

– Что это вы задумали? – тихо и неожиданно близко произнес Васильчиков.

Мартынов молчал. Потом пошевелил губами – голос как будто опоздал: губы уже сомкнулись, а в воздухе тихо прозвучало:

– К ним… горцам…

– С ума сошли? – загремел Васильчиков.

Мартынов глянул на него жалко и вместе с тем зло, как будто страшась наказания. Это показалось Васильчикову странным: как-то не ожидаешь увидеть смущение на лице античной статуи, подумалось ему мимолетно. Все равно как если бы мраморный Антиной вдруг смутился. Нечто против природы – будь то живая натура или же созданная искусной рукой ваятеля.

– Ничего с вами не будет, – сказал Васильчиков безжалостным тоном. – Поверьте. Ничего не будет. Нужно возвращаться в город. Сразу ступайте на квартиру и ни с кем не разговаривайте.

– Меня ведь арестуют, – глухо пробормотал Мартынов.

– Вот и хорошо, – сказал Васильчиков. – Посидите пока в остроге, наберитесь терпения, а потом я скажу вам, что говорить и как поступать. Потом.

Он потянул за повод мартыновского коня, и оба вновь поехали в сторону Пятигорска.

Спустя несколько времени Мартынов крикнул своему спутнику:

– Надо врача прислать!

Васильчиков промолчал.

Мартынов повторил – настойчивее:

– Надо врача прислать, хоть для формы, иначе ведь это будет убийство!

– Это и есть убийство, – сказал Васильчиков.

Но о враче мысль засела в его голове – поскольку оставался еще Мишка Глебов, – и потому по дороге, едва лишь показались первые строения, они свернули к дому одного из медиков.

Вышел хмурый лакей, недовольный отчаянным стуком в дверь и ставни и вместе с тем – выкриком, донесшимся с господской половины: «С ума они посходили, что ли?!»

– Чего надобно? – спросил хмурый лакей.

– Врача, быстро! – сказал Мартынов. – Раненый за городом, у подошвы Машука!

– Сейчас, что ли? – спросил лакей, почесав за ухом.

– Что там? – надрывались с господской половины. – Филька, что там? Чего хотят?

Явился доктор – в домашней куртке, недовольный.

– В такую погоду, – сказал Васильчиков, извиняясь, – мы и сами понимаем, что это невозможно… Но, может быть…

Доктор поразмыслил мгновение и покачал головой.

– Нет смысла, – проговорил он сквозь зубы. – Везите на квартиру, где хоть горячая вода есть… Я буду. Только позовите и скажите, куда ехать.

– Дом Чилаева, – сказал Мартынов. – Знаете?

Доктор кивнул и без лишнего слова скрылся в глубине дома.

– Этот не поедет, – молвил Васильчиков, снова садясь на лошадь.

– Надо найти дрожки, – сказал Мартынов. – Перевезем… в дом придут.

Васильчиков покосился на своего спутника, однако промолчал. Они проехали еще с полверсты и наконец нашли извозчика. Мартынов остался в седле; о чем Васильчиков разговаривал с извозчиком и сколько предлагал ему денег за поездку по такой дьявольской погоде в горы – осталось неизвестным; только славный малый кивнул головой и отправился запрягать лошадей.

Васильчиков приблизился к Мартынову.

– Подождем здесь, – предложил он.

«Здесь» – было на почтовой станции, где в изобилии имелись тараканы, во всем сходный с тараканами местный лакей и очень жидкий чай в стаканах. Все эти блага окружили обоих, но не произвели ни малейшего впечатления: Мартынов расхаживал по тесной комнатке взад и вперед, высматривая что-то, одному ему известное, в темном маленьком оконце, а Васильчиков сидел неподвижно и наблюдал за ним без особенной тревоги.

Однако спустя полчаса все переменилось: извозчик вернулся и, еще не распрягая лошадей, с дороги, закричал:

– Ехать невозможно: колеса вязнут!

Васильчиков быстро встал, вышел на крыльцо.

Дождя больше не было, но под ногами страшно хлюпало. Мартынов показался вслед за своим товарищем.

– Что? – спросил он.

– Поищем другого, – отозвался Васильчиков и быстро, не оборачиваясь, зашагал к своей лошади.

Они снова двинулись в путь.

– Помещик Мурлыкин держит биржевых лошадей! – крикнул им в спину добросердечный извозчик. – Может, у него спросить? У него и линейка получше!

– Слыхали? – обратился Васильчиков к Мартынову.

Тот кивнул безмолвно.

– Вы, голубчик, ни о чем пока не заботьтесь, – с неожиданной ласковостью сказал ему Васильчиков. – Ступайте к себе, хорошо? Я распоряжусь. Я и к Мурлыкину съезжу. А вы – ступайте.

* * *

Мартынов снимал комнаты во флигеле дома генеральши Верзилиной вместе с корнетом Глебовым. Когда он вернулся к себе, Глебова там уже не было.

Где теперь Михаил Павлович и куда отправился, Мартынов не знал. Он повернулся в комнате несколько раз, плохо понимая, для чего это делает; затем зажег свечу и сразу с какой-то мучительной растерянностью уставился в зеркало, озарившееся теплым, покойным светом.

«Уходите же, вы сделали свое дело». Мартынов повторил эти слова несколько раз, пробуя их на звук, – на русском и на французском, так, как они были сказаны в первый раз. В обоих случаях они заключали в себе непонятную сладость. Как от гниловатого яблока откусить, согнав с него сладострастную осу, – честное слово!

В детстве Мартынов любил, чтоб яблоки непременно были подгнившие. Нарочно их околачивал или мял, катая ладонью о стол, а после оставлял на пару часов. И сейчас ему мучительно захотелось такого яблока. «Какие глупости в голову идут», – подумал он, приглаживая бритую на горский манер голову. Немного отросшие светлые мягкие волосы щекотали ладонь.

Мартынов вновь повернулся к зеркалу. Стекло отразило, хоть и с неизбежными искажениями, но довольно верно, очень красивого молодого человека с правильным лицом. Классические черты, чуть водянистые глаза. «Началась моя новая жизнь, – старательно подумал он. – Я – убийца. Я должен что-то почувствовать».

Однако никаких чувств не было, и в своем внешнем облике никаких перемен он тоже высмотреть не сумел. Напротив, начали представляться картины будущего, одна другой безотраднее. Смерть, черная подруга, зловещая красавица в траурной бахромчатой мантилье, обернулась казенным мурлом. Тишина, прохладные ласковые пальцы на висках, стройное пение, шум кипарисов над могилой – все это умершему; к живущим же повернут совершенно иной лик смерти: разбирательство, скучное сидение в тюремной камере, бесчисленные вопросные листы, бесчувственный часовой при входе… и так на долгие годы.

«Обманули! – хотелось крикнуть. – Где шорох кожистых крыл? Где дыхание хладное могилы? Где вся та красота, что в стихах?»

Только удушливое казенное сукно. С этим и живи.

Мартынов опустился на стул, надломившись в талии. Стал ждать – стука в дверь, прихода солдат. Глебов, наверное, уж отправился с докладом к коменданту.

Мартынов содрогнулся всем телом, подумав о том, что означает это для него лично, для Николая Соломоновича Мартынова. Убийство сделано, оно позади, оно теперь навсегда ляжетна сердце – хорошо, если не похоронит под своей тяжестью…

К Мартынову постучали:

– Николай Соломонович, вы дома?

Мартынов поднял голову. Он узнал голос – пришел их с Глебовым сосед по квартире, полковник Зельмиц, немолодой, очень заслуженный офицер, начинавший военную карьеру еще при Александре Благословенном.

– Входите, Антон Карлович.

– А я вижу – у вас свет… Что так тускло? Где Михаил Павлович? Вы собираетесь к генеральше? Моя мадам уже при полной боевой выкладке – готова, – сказал Антон Карлович, оглядывая растерянного Мартынова. Постепенно веселость покидала почтенного полковника. – Что это с вами, Николай Соломонович? Где ваша замечательная черкеска?.. Что с вами? – спросил он, вдруг мрачнея. – Что случилось?

Мартынов поглядел на него безмолвно несколько секунд, а потом глупо сказал:

– Я не хотел… Я вообще стрелять не умею… Третий раз за жизнь стрелял…

– Что? – по-птичьи вскрикнул Зельмиц.

– Лермонтов… – сказал Мартынов. – Я убил его.

– Бал, – сказал Зельмиц. – Ждут ведь.

Он зажмурился, и слезы беспомощно побежали из-под сморщенных век. Отвернувшись от Мартынова, Зельмиц выскочил из комнат и бросился прочь. Николай Соломонович слышал, как хлопнула входная дверь, как отрывисто прозвучали голоса; затем все стихло.

Мартынов пересел к окну. Воцарилась удивительная тишина. На ночное небо поднялась уже полная луна, и было светло, почти как днем. «Какой странный день, – подумал он. – Огромный. Нет ему конца, и не будет. Только в детстве, на Рождество, такое бывало. Думалось: все, отныне все пойдет теперь иначе. Стану другим, буду хорошо учиться, во всем угождать матушке, сестер лелеять… А после забывалось за суетой. Но этот день – этот не забудется».

* * *

Князь Александр Васильчиков перехватил корнета Глебова уже на подходах к комендантскому дому – и мысленно поздравил себя с везением.

– Глебов! – крикнул он, подъезжая и резко останавливая коня.

Глебов замер.

– Вы? – спросил он. – Где дрожки? Я прождал больше часа… Миша кровью истекает…

– Он жив? – быстро спросил Васильчиков.

– Когда я уезжал, был жив, – сказал Глебов. – Я думал, вы уж там, с врачом и экипажем…

– Вышла задержка, – сморщился Васильчиков. – Никто ехать не хочет – погода канальская, колеса вязнут, доктора как один отказывают. Говорят – тащите на квартиру, там и посмотрим.

– Миша, – повторил Глебов. Он опустил веки, тяжело перевел дыхание, а затем поднял взгляд на Васильчикова.

Князь Александр выдержал этот взгляд не дрогнув.

– Я сейчас к Мурлыкину, помещику здешнему, – сообщил он. – У него и лошади есть, и телеги. Насчет денег не беспокойтесь, заплачу.

– Я насчет денег совершенно не беспокоюсь, – сказал Глебов ровным тоном.

– Вы к коменданту, как я вижу? – сменил тему Васильчиков.

– Ваши наблюдения соответствуют действительности, – ответил Глебов. – Я намерен сообщить коменданту о случившемся.

– Погодите, Михаил Павлович. – Васильчиков чуть надвинулся на корнета лошадью. – Да погодите же! Минутка у вас есть?

– У меня – вся жизнь, – сказал Глебов. – Это у Миши минутка осталась. Если еще осталась.

– Вы его бросили? – спросил Васильчиков.

Глебов чуть помолчал, а затем вскинулся:

– Я ждал вас, ждал… Дождь перестал, вас все нет… Я укрыл его шинелью и поехал.

– Скоро заберем, – проговорил Васильчиков.

– Пора бы. – Глебов опустил голову, посмотрел на грязь у себя под ногами. Тихо перевел дыхание.

– Как вы намерены доложить коменданту? – осведомился Васильчиков.

– Да уж как есть, – не поднимая головы, отозвался Глебов. – По всем пунктам.

– Погодите вы! – Васильчиков еще немного передвинул коня, загораживая своему собеседнику дорогу. – Да погодите!

Глебов уставился на него с удивлением.

– Не надо, чтобы все пострадали. Скажем, что один секундант был – у обоих, – предложил Васильчиков. – К чему впутывать в дело всех? У Столыпина неприятности будут, да и у остальных…

– Что вы предлагаете?

– Кинем монетку, – быстро продолжал Васильчиков. – Орел – мне идти и во всем сознаваться и на себя дело брать; решетка – вам, и вся ответственность – тоже ваша. Нам-то с вами бояться нечего: мой отец приближен к государю, вы – заслуженный офицер, герой…

Глебов неприятно скривился, как будто вдруг надкусил что-то тухлое, но тем не менее кивнул.

Васильчиков извлек кошелек, который уже не в первый раз за вечер получал удовольствие искупаться под таинственными лучами заката и явившейся ему на смену полной луны. Монетка взлетела вверх, сверкнула и на миг пропала, а затем вновь явилась на раскрытой ладони.

– Решетка, – молвил Глебов. – Мне идти.

На миг Васильчиков представил себе, как таким же тоном Глебов объявляет о своей решимости выйти на опасное дело первым; но затем все эти мысли отошли назад. Глебов махнул ему рукой и коснулся двери комендантова дома.

– Увидимся, Александр Илларионович! – сказал Мишка Глебов, скрываясь за дверью.

– Увидимся, – сквозь зубы сказал Васильчиков и тронул коня.

Дом помещика Мурлыкина находился неподалеку – как, впрочем, и все в Пятигорске, городе маленьком и только совсем недавно благоустроенном, лет пятнадцать назад.

У Мурлыкиных сразу согласились дать дрожки – коли случилось такое дело и нужно срочно отвезти в город раненого. Старший кучер, Кузьма Чухнин, к повелению немедля ехать из города и забирать от подошвы Машука подстреленного офицера отнесся, разумеется, без всякой охоты, однако спорить не стал. Лошади покидать стойло не хотели, воротили морды и разными способами показывали свое полное нежелание трудиться: приваливались боком к стенке и норовили придавить и самого кучера, посягнувшего на их законный покой. Однако совладали и с нравной скотиной, запрягли…

– Из господ-то кто поедет? – спросил Чухнин, разбирая волоки. – Вы, ваше высокоблагородие?

– Не знаю, в силах ли я, – сказал Васильчиков, адресуясь Мурлыкину, который тоже вышел на крыльцо и захотел знать, что в точности происходит.

Голос его прервался.

Стало тихо и неловко. Чухнин чмокнул губами, лошади равнодушно тронулись с места. Дрожки покатили к дому Чилаева, где квартировал князь Александр Васильчиков.

Дорогой Чухнин помалкивал. Васильчиков гарцевал с левой стороны, изящный и стройный. Казалось, он в точности знает, как поступать и что надлежит делать, потому и Чухнин решил в случае недоразумений обращаться по преимуществу к нему.

А недоразумения непременно возникнут, это Чухнин чувствовал всей своей многоопытной душой. Что за подстреленный офицер? Почему извозчик за ним не поехал – ведь почтовая станция вроде как ближе? Где врач? Или за врачом уже послали?

Помалкивает кучер; молчит и красивый барчук на холеном коне.

Неожиданно растрепанная тень выскочила из темноты, странно, кривовато подпрыгнула и повисла, ухватившись за узду. Васильчиков отпрянул, конь захрапел, мотнув головой. Пришелец вскрикнул:

– Александр Илларионович!

– Фу-ты, – проговорил Васильчиков, успокаиваясь и поглаживая разозленного коня по шее. Лоснящаяся шкура подергивалась под ладонью, фырканье постепенно становилось тише. – Антон Карлович! Напугали… Да на вас лица нет!

Тень действительно оказалась полковником Антоном Карловичем Зельмицем, и на нем точно лица не было: седые волосы дыбом, белесые глаза блуждают, губы мокры.

– Боже мой! Правда ли то, что сказал Николай Соломонович?

– Да не напирайте вы, коня пугаете… Большая беда, Антон Карлович, это правда, – произнес довольно ровным тоном Васильчиков и неожиданно сам заплакал. – Дуэль, несчастный выстрел – и Миша убит! Нужно тело забрать… Он там лежит, на месте… С ним корнет Глебов оставался, но дождь шел, и Глебов больше сидеть один, с покойником, под ливнем, не мог – накрыл его шинелью и уехал…

– О чем речь! – промолвил Зельмиц тихо. – Я поеду. Вы только укажите место.

– Я с вами, – сказал Васильчиков. – Только коня отведу. И грузина лермонтовского позову, пусть поможет.

Зельмиц уселся на дрожки и заплакал.

* * *

Проезжали мимо горящих окон в доме генеральши Верзилиной. Самого генерала Верзилина в ту пору в Пятигорске не было – дела службы прочно удерживали в Варшаве; но Мария Ивановна с тремя прекрасными дочками оставались на Кавказе и составляли одну из главных приманок водяного общества.

Стукнул ставень; показалась хорошенькая головка, гладко причесанная, с посверкивающим украшением на волосах. Знакомый голос окликнул:

– Александр Илларионович! Ждать заставляете…

– Эмилия Александровна, – шепнул Васильчиков своему спутнику. – Боже мой, ведь ждут! Скажите им – я не в силах больше… – И обратился к возчику: – Стой пока! Погоди…

Зельмиц медленно спустился с дрожек, приблизился к окну, но Эмилия уже скрылась в глубине комнат, уверенная в том, что сейчас к ним войдут. Антон Карлович постоял мгновение, а затем решился – дернул дверь, широким шагом миновал сени и оказался в комнате, где душно было от букетов, от грозы благоухавших крепче обыкновенного.

Шум девических платьев оглушал. Обширные туалеты генеральши располагались на креслах. Яркий свет делал выпуклой каждую складку. Глаза почтенной дамы удивительно засияли при виде входящего.

– Антон Карлович! Где вы бродите? – укоризненно молвила было она – и вдруг застыла при виде его лица: выпученные глаза, растрепанные, стоящие дыбом седые волосы. – Что?.. – шепнула Мария Ивановна. – Что случилось? – Губы ее немели от страха, и, спеша донести свое вопрошание до вошедшего, она тонко, нехорошо выкрикнула: – Да что же?.. Говорите!

– Наповал, ваше превосходительство! – Зельмиц схватился ладонями за свои худые щеки, надавил, словно пытаясь таким способом сделаться еще худее, еще меньше. – Ох… Наповал! – повторил он еще раз, с отчаянием водя по сторонам водянистыми, почти белыми глазами.

– Кто? – шевельнулись накрашенные, красиво сложенные бантиком губы генеральши. Бантик расплылся, расползся, слез на сторону, сделался просто пятном.

Зачарованно глядя в середину этого пятна, Зельмиц проговорил – неожиданно спокойным, громким, уверенным тоном:

– Мишель… Лермонтов.

Шум шелков оглушил его, болезненно резанул по слуху. Не прибавив больше ни слова, не сделав ни единого жеста, Мария Ивановна сползла с кресел и повалилась на пол: гора блестящей шумливой ткани, оковы корсета, светящееся колье на увядающей, но все еще дерзкой груди, волны выпавших из прически волос – все это простерлось на полу, сорвало с насестов девиц. Поднялись крики, легонько затопотали маленькие ножки – из рук в руки перелетел флакон с нюхательной солью, хлопнул снова ставень – душный букет полетел в ночную тьму и там пропал.

Эмилия Александровна остановилась возле открытого окна, подставила лицо ветру. Затем обратила к Зельмицу сухие глаза:

– Не верю.

– Голубушка, я сам… не верю. – Зельмиц махнул рукой и неловко, боком, заспешил к выходу.

– Не верю, – повторила Эмилия, глядя на то место, откуда скрылся старый полковник. – Этого не может быть. Мишель. Ми-шель… – Она несколько раз произнесла имя, как будто оно могло помочь ей ближе осознать действительность.

Затем вздохнула и обернулась к маменьке. Младшие сестры – насмерть перепуганная шестнадцатилетняя Надя и растерянная Аграфена – тащили тяжелую Марию Ивановну под руки, а она мотала головой и низко, бессмысленно подвывала, словно умоляла оставить ее в покое.

«Гости смотрят, стыдно, – подумала Эмилия. – Боже, как стыдно! Как… странно. И бала теперь не будет. Никогда».

* * *

Зельмиц выбежал на улицу, вскочил в дрожки.

– Сказали им? – зачем-то спросил Васильчиков, хотя и без того по расстроенному виду Антона Карловича все было ясно.

Зельмиц безнадежно махнул рукой – перед глазами Васильчикова мелькнули костлявые пальцы.

– Заварил там кашу… Генеральша в обмороке…

– А девицы?

– Не знаю, – признался Зельмиц. – Мои-то барыни еще не знают, а проведают, так заплачут – подумать страшно!

Васильчиков промолчал.

Ночь становилась все глубже, но и луна светила все ярче, так что дорога расстилалась ясная, почти как днем. В сером свете одни горы казались плоскими, точно вырезанными из картона, другие же обрели невиданный объем и явили совершенно новые тени и провалы, каких нельзя заметить было днем.

Васильчиков уверенно направлял коня… и вдруг остановился. Навстречу ему шагнул какой-то человек. Только что его здесь не было, в этом Васильчиков мог бы поклясться, и однако же в следующее мгновение он отделился от скалы и метнулся навстречу дрожкам.

– Тпру! – проговорил Чухнин, натягивая вожжи.

Лошади с видом полного безразличия стали.

Было тихо, гроза миновала, и ни одна из барских затей не могла смутить безмятежного спокойствия сих бессловесных исполнителей человечьей воли.

Незнакомец вышел на лунный свет и тотчас перестал быть незнакомцем. Васильчиков недовольным тоном проговорил:

– Умеете вы напугать, Дорохов!

– Ой, – отозвался Дорохов, морща нос. – Уж не мне вас пугать! А с вами кто?

Он подошел ближе к дрожкам и довольно бесцеремонно заглянул прямо в лицо седоку. Затем выражение его лица изменилось, смягчилось, углы рта под резко очерченными усами опустились.

– Сказал бы вам «доброй ночи», Антон Карлович, но больно уж недобра ночь…

Дорохову, сыну прославленного генерала, было лет тридцать пять. Разжалованный за очередную «историю», он недавно – во второй или третий раз за свою бурную карьеру – выслужился до поручика, однако до сих пор таскал солдатскую шинель и поправлял на водах здоровье в ожидании лучшей доли. Один глаз у него после контузии головы плохо видел, и Дорохов имел обыкновение, вглядываясь, прищуривать здоровый, причем вся правая половина его лица сморщивалась. Зельмиц не слишком жаловал его: человек «отъявленной репутации», Дорохов вечно оказывался в гуще самых тяжелых и неприятных событий. Только личная храбрость да отцовские заслуги удерживали этого человека где-то на самом краю хорошего общества, откуда он то и дело срывался, повисая одной ногой в прямом смысле слова над пропастью.

Васильчиков подал коня немного назад.

– Вы все время здесь оставались?

Дорохов повернул голову на голос, усы на бледном лице шевельнулись, как живые, глаза темно блеснули:

– Вас дожидался.

– Что Мишель? – спросил Васильчиков.

Дорохов не ответил. Криво махнул рукой. Теперь

Антон Карлович заметил тело, лежащее на краю поляны, и сошел на землю. После дождя под ногами хлюпало, от свежего, напитанного озоном воздуха чуть кружилась голова.

– Погодите, я шинель дам, – сказал Дорохов, сбрасывая шинель с плеча и приближаясь к Зельмицу. – Мою не жалко…

Васильчиков спешился, подошел – словно бы для того, чтобы помочь, однако ничего делать не стал, просто остановился рядом с убитым и стал смотреть, как Дорохов с Зельмицем укладывают его на солдатскую шинель и тащат к дрожкам. Потом посмотрел еще на то место, где лежал все это время убитый. Вздохнул еле слышно и вернулся к своему коню.

– Трогай, – сказал Зельмиц, обращаясь к возчику. Затем повернулся в сторону Дорохова: – А вы, Руфин Иванович, с нами поедете?

– Нет уж, – сказал Дорохов. – Про меня и так… слухи ходят. Я после. Найдете меня, если что.

– Если – что? – спросил Васильчиков, опять в седле.

Дорохов задрал голову, глянул на всадника.

– А мало ли что, – сказал он. – Мишеля ведь застрелили. Дело будет. Может, что потребуется. Никогда не знаешь заранее. Ну, пойду я.

И скрылася в темноте – беззвучный и неуловимый будто тень.

– Хуже всякого татарина, – сказал Васильчиков вполголоса. – Вот уж человек неприятный!

– Непоседливый, это точно, – согласился Зельмиц. – Я думаю, это нрав у него такой, – против собственного нрава человеку трудно бывает идти. Так вот и какой-нибудь здешний горский дикарь: он бы и рад дружбу свести, и выгоду понимает, и торговать готов… но потом все равно натура верх возьмет. Против этого человек почти бессилен.

– А вы натурфилософ, Антон Карлович, – сказал Васильчиков и погнал коня по дороге обратно к городу.

Дрожки покатили следом. Чухнин на козлах то и дело крестился и бормотал под нос разные обрывки, какие приходили на ум из погребальной службы. Больше всего почему-то в голове его пели тонкие старушечьи голоса: «Упокой, Господи, душу рабы Твоея…». («Рабы» – потому что последнее погребение, на котором присутствовал Чухнин, было пето по старушке Мурлыкиной, совсем дряхлой барыне, господской маменьке. Пели долго, с великим тщанием, вот и засело в памяти.)