Текст книги "Искусница"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Несколько парадоксальным образом Артем Сергеевич чувствовал себя виноватым перед дочерью, которой в любом случае придется носить отчество «Артемовна». Тут уж как ни назови – все криво выходит: «Наталья Артемовна», «Елена Артемовна»… «Диана Артемовна» – ну что ж, судьба. В конце концов, в современном мире скоро совсем перестанут употреблять отчество. А «Диана» звучит совершенно по-западному. «Если только ты не пойдешь работать учительницей в школу», – прибавлял отец, испытующе глядя на дочь. Но Дианка трясла серыми косичками: ни за что! Быть как учительница? Вот еще!

Она мечтала стать чем-то вроде Дианы-охотницы. Быть холодной, прекрасной, отстраненной, лунной. Носить сандалии и короткую смелую тунику. Иметь крепкие колени, сильные руки.

Но ничего из этой затеи не получалось. Попытка ходить в детскую спортивную школу бесславно завершилась, едва начавшись. Дианка постоянно болела. Как многие питерские дети, она была подвержена простудам и не пропускала ни одной сколько-нибудь значимой эпидемии гриппа.

Детство Дианы было вполне благополучным – ни трагедий с нехваткой денег на приличную одежду, ни истерик по поводу безнадежно запущенной физики или там химии, ни серьезных конфликтов с подругами. В семье тоже все в порядке. Никакой драмы: папа и мама вместе. Взаимное уважение. Ну, может быть, папа уважает маму чуть больше, чем мама – папу. Но на самом деле – полный паритет. «Самые лучшие браки основаны не на любви, а на взаимном уважении», – повторяла мама. Она настаивала, чтобы Диана вписывала эту мысль в каждое сочинение. И по поводу Маши Троекуровой, и по поводу Татьяны Лариной.

– Мам, но ведь он старый, этот генерал! – пробовала было возразить Диана.

– Старый? – Мама приподняла брови. – У Пушкина не сказано, что «старый». Перечитай внимательно. У Пушкина сказано – «важный».

Диана посмотрела на маму пристально и промолчала. Мама, следует отдать ей должное, догадывалась, что означают эти безмолвные взгляды дочери.

– Ты, конечно, уверена, что «старый» и «важный» – одно и то же, – сказала мама с легкой горчинкой, обусловленной ее возрастом и положением. – Но это не так. К тому же и немолодые люди способны любить. В твоем возрасте принято считать, будто после двадцати наступает глубокая старость… Когда-нибудь ты поймешь, что сейчас здорово заблуждаешься.

Диана была поздним ребенком. Когда она родилась, маме было тридцать шесть, а папе – почти сорок. У нее было благополучное детство, без бед и потрясений, но оно не было счастливым.

* * *

– Корень всех бед – в детстве, – сказал Моран. – Но тебе еще повезло. Ты все-таки человеческий ребенок, а видела бы ты тролленышей!

– Я уже не ребенок, – возразила Диана.

Моран затряс головой.

– Детство до сих пор не отделилось от тебя, не превратилось в отдельную субстанцию, с которой можно манипулировать. Поверь, я сужу, исходя из собственного опыта. Взрослый человек обычно делает из своего детства все, что ему вздумается, – источник бед и печалей, надежд и разочарований. «Почему ты зарезал Хамурабида?» – «У меня было такое ужасное детство, тут не только Хамурабида, тут кого угодно зарежешь»… Никогда такого не слыхала?

Диана покачала головой.

– Кто это – Хамурабид?

– Какая разница, – досадливо отмахнулся Моран, – его все равно уже зарезали. Я просто пример привел. Убийца Хамурабида был абсолютно взрослым, вот что важно. А для тебя подобная возможность еще не открылась. Я хочу сказать – возможность наплевательски относиться к правде о своих ранних годах. Над тобой она все еще довлеет. Правда, я имею в виду. Правда довлеет. И это делает тебя вдвойне опасной. Понимаешь?

Диана кивнула.

– Но самое прекрасное в тебе, – продолжал Моран с жаром, – это способность на деструктивный поступок. Ты в состоянии взять ножницы и уничтожить настоящее произведение искусства.

– Оно не было настоящим, оно не было произведением, оно не было искусством, – отчеканила Диана.

Моран вылил коньяк в колу и отпил сразу полстакана.

– Не согласен с тобой по всем трем пунктам! – жарко воскликнул он и обтер лицо перчаткой.

На верхней губе Морана остались черные разводы.

– Вы испачкались, – сказала Диана.

– Такова судьба любого Мастера, – отрезал Моран. – Если ты творишь, ты неизбежно пачкаешься. Ремесло не дается в руки чистюлям. Ты должна это знать.

– Да нет, вы лицо сейчас испачкали…

– А, это. – Моран взял салфетку и принялся яростно тереть губы. – Чистил сапоги и заодно нагуталинил перчатки. На тюбике было написано, что эта штука хорошо действует на искусственную кожу. Превращает в настоящую. Что, конечно, полная чушь. Но я подумал – «а вдруг» – и начистил. А потом забыл. Вот сейчас ты напомнила…

Он бросил грязную салфетку на пол и взял другую.

Диана постукивала по своему стакану кончиками ногтей. Так делала мама. Очень по-взрослому. Почти все равно, что накраситься маминой французской косметикой.

Моран впал в задумчивость, настолько глубокую, что сам того не замечая вслух проговорил:

– Целый год жену ласкал…

От удивления Диана вздрогнула, а потом криво улыбнулась:

– И кто из нас двоих Сонечка Мармеладова?

– Ты тоже читала? – обрадовался Моран.

– Разумеется. Все читали. Это есть в школьной программе.

– А вот и нет, – сказал Моран. – В программе оно, может, и есть, но читали далеко не все, а кроме того, большинство взрослых об этом вообще забыли. Улавливаешь мою мысль?

– Вы возвращаетесь к идее о том, что я еще маленькая.

– Да, – кивнул Моран. – Именно так. Ты дитя, а дети безжалостны. К тому лее ты мастерица, следовательно, способна уничтожить что-нибудь большое и значительное. Независимо от того, насколько труден в исполнении подобный деструкт.

– Я думала, мастера создают, а не уничтожают, – возразила Диана.

– Чушь! – рявкнул Моран. – Примитивное и пошлое представление о мастерах, которое следовало бы искоренять из обывательских мозгов оперативным путем, если другим не получается! Истинный мастер твердо уверен в том, что в любой момент может создать новую вещь, получше прежней, и потому недрогнувшей рукой отправляет в небытие абсолютно любые, даже самые ценные и трудоемкие творения.

К ним подошел официант, неодобрительно посмотрел на брошенную на пол салфетку, но поднимать не стал и даже носком ботинка не отодвинул. Кисло осведомился, не принесли ли еще что-нибудь. Моран сказал:

– Тебе-то какое дело?

Официант пожал плечами. У него в кармане черного фартука, дважды обернутого вокруг худых бедер, зазвонил мобильник. Официант выдернул мобильник и сказал:

– Ага. Ну. Нет еще. Ага.

И ушел куда-то в темные недра подземной кафешки.

Моран проводил его глазами и снова повернулся к своей спутнице:

– Ну что, пойдем?

– Надо заплатить, – остановила его Диана.

Моран так и плюхнулся на стул, с которого уже было поднялся.

– Что надо?

– Заплатить, – повторила она потверже.

– Ну вот еще. У меня и денег с собой нет.

Диана полезла в карман пальто и вытащила сотню. Моран с любопытством следил за ней.

– У тебя всегда в карманах деньги?

Она держала сотенную двумя пальцами, отстраненно и даже как будто брезгливо, и смотрела на Морана. Неожиданно до него дошло, что и отстраненность, и особенно брезгливость эти относились не к деньгам, а лично к нему, к Джуричу Морану. Такой вот тонкий, опосредованный способ сообщить человеку, что он – дерьмо. Заманил девушку в кафетерий и выпил колы с коньяком за ее счет.

– Убери бумажку, – прошипел Моран. – Спрячь ее в карман. Я видел, какие тут цены. Сотенной все равно не хватит. Бежим!

– Что? – растерялась Диана.

– Бежим!

Моран схватил ее за руку, выдернул из-за стола, вытолкнул из кафешки и поволок за собой по набережной.

За ними, кажется, гнались.

Диана вжала голову в плечи и боялась оборачиваться. У нее онемели ноги. Во всяком случае, стали какими-то чужими. Как будто к туловищу приставили два бревна на шарнирах. А вот левая рука, за которую тащил ее Моран, болела по-настоящему.

Моран мчался, пригнувшись к земле, стелясь, как волк или поземка, длинными прыжками. Вихлявое пальто развевалось за его спиной, заметая следы.

Западный ветер, ошалев от тысячи крохотных переулков, совершенно сбился с пути и метался, как обезумевшая птица.

То он хлестал Морана по левой щеке, то по правой, то пытался остановить, воздвигая незримую стену у него перед грудью, так что Морану приходилось идти на таран.

Наконец они с Дианой влетели в подъезд и захлопнули дверь. Задыхаясь, Диана упала на грудь Морану. Он подержал ее за трясущиеся плечи, потом отодвинул:

– У тебя какая-то неприятная влага на лице.

Диана шмыгнула носом. Если у нее и слезились глаза, то теперь от ярости они совершенно высохли.

– Кстати, у нас в подъезде нет домофона, – заметил Моран. – И замка, соответственно, тоже нет. Сюда может войти кто угодно. И в любую минуту. Не боишься, а?

Диана молчала.

– Пойдем ко мне, пересидим, – дружески предложил Моран.

– Не надейтесь, – отрезала Диана.

– Тебе надо переодеться, иначе тебя узнают и оштрафуют. Сообщат родителям и по месту учебы. Неприятностей наделают.

– Я не пойду к вам в квартиру, – сказала Диана. – Вы это поняли?

– Нет.

– Слово «нет» – самое труднопонимаемое в языке.

– Избавь меня от банальностей, – поморщился Моран.

– Я мастерица и способна на деструкт, – заявила Диана. – Мне можно.

– Ого! – Моран глянул на нее так, словно ей удалось пробудить в нем новый интерес. – Послушай, Диана, но ведь я тебя приглашаю не просто на частную квартиру. У меня здесь бюро экстремального туризма.

– Ага, – нехорошо хихикнула Диана. – Продаете путевки в один конец.

Моран заморгал. Можно подумать, его только что публично уличили в краже конфет.

Потом признался честно:

– Иногда и впрямь получается путешествие в один конец, без возврата. Но моей злой воли тут нет. Я никому не желаю дурного. И уж тем более не убиваю маленьких девочек. Это делают другие. И не здесь.

– Если вы вообразили, будто сумели меня успокоить этим признанием, то…

– Хорошо, – прервал Моран. – Смотри. Наверх смотри, внимательнее. Третий этаж, видишь? Поднимешься и увидишь медную табличку. Настоящую, между прочим. С гравировкой. «Экстремальный туризм». Нетрудно запомнить. Когда тебе будет очень плохо, когда всевозможные беды накроют тебя с головой, когда полиция будет выплясывать возле твоих дверей, а родственники окончательно озвереют… Вот тогда приходи. Или если вдруг захочется поболтать. Ты поняла? – Он обнял ее и прижал к себе. Так всегда делали эльфы и персонажи фильмов-катастроф.

– Да, – сказала Диана, выдергиваясь из его объятий.

Она выскочила из подъезда, впустив на миг широкий неправдоподобный луч света. Моран высунулся вслед за ней и прокричал:

– Третий этаж! Агентство экстремального туризма!

Но Диана уже исчезла. Можно подумать, этот световой луч поглотил ее.

Глава вторая

– Не стирать в порошке и проточной воде ни в коем случае, – бормотал Моран. – Возможно, имеет смысл слегка потереть одеколончиком…

Он разложил на столе очередную нитку, натянул ее и принялся внимательно рассматривать, водя носом по всей ее длине. Кое-где явственно виднелась грязь. Обычную землю Моран аккуратно счищал ватным тампоном. Целая гора этих перемазанных тампонов валялась на полу. Когда доходило до мазутных пятен, а также пятен неизвестного происхождения, перед Мораном возникала дилемма – чем воспользоваться, обычной водопроводной водой или каким-нибудь из растворителей. У него на столе выстроились жидкость для снятия лака, пузырек с бензином и одеколон «Наполеон». С одной стороны, Морану не хотелось, чтобы на нитках оставалось хоть малейшее пятнышко, – ибо запятнанные нитки, в отличие от запятнанной репутации, ни на что не годятся, – а с другой – он боялся уничтожить или хоть как-то повредить воздействие безумного снегопада.

Пряжа впитала в себя ценнейшую субстанцию. Фиолетовая нитка, к примеру, содержала в себе живейшее воспоминание о сумасбродных выходках короля, который танцевал голым, вымазавшись дегтем и извалявшись в перьях, – а потом, окончательно сбрендив, утонул в Столетней войне. И это не было преувеличением или поэтическим образом, потому что раньше Моран и слыхом не слыхивал о подобных королях, но, повозившись с фиолетовой нитью, стал знать о них все.

В спутанном комке пряжи жил слепой поэт, которого бросили в темное подземелье, чего он, разумеется, даже не заметил, поскольку был погружен в слепоту и поэзию. Там же обретались и все рыбаки, замороченные Лорелеей и ее песенками, причем в одной из ниток люрексом сверкнул длинный золотой волос. Несколько валлийских пьяниц, сбитых с панталыку феями в начале девятнадцатого столетия, пытались что-то поведать миру. Коричневые нитки, ставшие для них последним прибежищем, впрочем, были сплошь в узлах и петлях, а речи бедолаг разжижались пивом и дождями до полной невнятности. Зато отчетливы были бушменские истории о сложных взаимоотношениях зайцев и луны. Однако более всего оказалось в этом улове уроженцев Петербурга – во всяком случае, их голоса звучали громче остальных: будочники-философы, бомбисты, мистические карьеристы, одураченные белой ночью любовники, дуэлянты, самоубийцы, – все, кто поверил бредням этого города о том, что он-де более всего предназначен для смерти.

– Чушь! – шипел Моран. – Никто так не любит жить, как все эти теоретики умирания. Впрочем, сами они дурацкие и жизнь у них тоже дурацкая. И жены у них дурацкие, и дети, и теща у них тоже дура.

…Расставшись с Дианой в подъезде своего дома, Джурич Моран подождал немного и вышел на канал. Солнце торчало посреди неба как совершенно чужеродный предмет и со всей дури лупило по глазам. Моран быстро посмотрел налево-направо, но преследователей не обнаружил и следа. Их попросту не было. Впрочем, если бы они и оказались поблизости, у Морана нашлась бы на них управа. Он ведь был, в конце концов, негодяем.

Но набережная оказалась чиста.

– Тем лучше для вас, – хмыкнул Моран, обращаясь к несуществующему собеседнику.

Пренебрегая солнечным сиянием, от которого зрачкам делалось больно, точно в них втыкали по острой иголке, Моран выудил из лужи все нитки. Затем собрал все то, что лежало на набережной и проезжей части. И наконец завис над собственно «канавой». Самый лакомый кусочек – клубок – лежал на льду. Рядом имелась опасная черная полынья, в которой декоративно плавала утка. Птица выглядела бесполезной и не вполне живой. Слишком хороша, как будто ее вырезали из куска древесины и тщательно разрисовали.

Утка и полынья представляли некоторую опасность для клубка. Моран не вполне был знаком с нравами водоплавающих птиц. Строят ли они гнезда? И если да – то когда? Некоторые начинают уже зимой, знаете ли… И не таскают ли они для этой цели, к примеру, нити или же довольствуются ветками и травой? Исследовать проблему времени не было, требовалось срочно извлекать клубок.

Утка внезапно ожила, сделала два энергичных гребка и выбралась на лед.

– Эй, ты! – завопил Моран. – Не трожь! Мое!

Утка не обратила на него ни малейшего внимания.

– Еще один шаг – и я сброшу сюда кошку, – пригрозил Моран.

Утка пощупала клубок клювом.

Моран слепил снежок и запустил в птицу. Она вдруг разразилась воплями, распахнула крылья, похлопала ими, а затем флегматично сложила их и снова заковыляла по льду. Однако интерес к клубку явно утратила.

Моран понял одно: если он желает заполучить ценнейшую пряжу, ему следует действовать немедленно. Поэтому он присмотрел хорошую ветку и отправился в магазин хозяйственных товаров, бывший тут по соседству.

– Пила, – сказал Моран.

Продавец, мужчина средних лет, лысый, в синем халате, чрезвычайно ироничный – что естественно для мужчины средних лет и небольшого роста, – уставился на Морана с легкой насмешкой.

– Пила? – переспросил он. – Здесь имеется большой ассортимент пил. Какого рода пила вам требуется?

– Отпилить, – объяснил Моран.

– Могу предложить циркулярную за 978 рублей. Очень удобно. Двигатель как у моторной лодки. У вас есть моторная лодка?

Моран стукнул кулаком по прилавку и рявкнул:

– Пила! Отпилить!

– Вам отпилить? – переспросил продавец с таким видом, словно только что осознал смысл требования. – Так бы и сказали. Ножовка?

Моран выразительно скрипнул зубами. Продавец вдруг утратил всякую любезность и вообще охоту к беседам. Он брякнул перед Мораном ножовку и буркнул:

– Триста пятьдесят.

Моран схватил пилу, выдернул ее из плотной бумажной упаковки и взмахнул ею в воздухе. Пила запела, как пчела.

– Подходяще! – сказал Моран, и его глаза сверкнули ярко-зеленым огнем.

– Деньги, – сказал продавец, когда Моран с пилой наперевес двинулся к выходу.

Моран остановился, обернулся. Глаза его медленно угасли.

– Странный нынче день, – проговорил Джурич Моран, – все хотят от меня денег. Я, конечно, мог бы заплатить, у меня водятся. Но не вижу смысла. Мне ведь только одну ветку отпилить, а потом я верну.

Продавец, ошалев, смотрел ему вслед. Моран скользнул за дверь, однако, помедлив, вдруг всунулся обратно.

– Р-р-р! – рыкнул он, захохотал и выскочил наружу.

Продавец с кислым видом смотрел на дверь. Если бы система охраны работала, как надо, дело можно было бы уладить. Но включалась только одна камера, которая снимала покупателей исключительно со спины. Так что все, что сможет предъявить продавец по делу о пропавшей пиле, – это собственную огорченную физиономию.

Громко распевая, Моран приблизился к избранному дереву.

Задрал голову.

– Целый год жену ласкал, – сообщил Моран.

И, зажав пилу в зубах, храбро полез на дерево.

Он устроился на ветке и принялся пилить ее. Внизу появился пес, который долго нюхал землю, потом поднял голову, обозрел Морана проницательным, сверхчеловеческим взором, после чего, словно что-то поняв, задрал лапу и пометил ствол.

Моран оскалил зубы и с удвоенной энергией продолжил работу.

Маленький мальчик сказал женщине средних лет:

– Няня Вера, а что это дядя делает с деревом?

Няня Вера хмуро сказала:

– Он пилит сук, на котором сидит.

Мальчик задумался, а потом молвил:

– Он ведь упадет.

– Да, – сказала няня Вера, – и это глупо.

– А он знает? – не унимался мальчик.

– Да, но его это не волнует.

– Почему?

– У взрослых могут быть свои причины делать то или другое, – сказала мудрая няня Вера и увела мальчика. Моран посмотрел ей вслед с уважением.

Ветка с жутким хрустом рухнула на набережную. Моран проследил ее полет, а затем, с пилой в зубах, полез вниз.

Он так и явился в магазин – ветка в одной руке, пила в другой.

Продавец при виде его слегка воспрянул. До этого он сидел, бедняга, сложив перед собой руки, как примерный ученик на парте в первом ряду, и смотрел на дверь остекленевшим взором.

– Ну вот, – сказал Моран, выкладывая перед ним пилу, – я даже зубчики не погнул. Только и надо было, что одну ветку спилить. А шуму-то было разведено!..

Продавец взял пилу, потрогал пальцами зубья.

– Все равно лучше бы купили, – пробурчал он, явно не желая связываться с маньяком (но, с другой стороны, вдруг это не маньяк, а просто человек со странностями?). – Дома такая вещь всегда может пригодиться.

– У меня дома есть, – заверил его Моран. – Просто подниматься наверх было неохота, понимаете? Некоторые вещи лучше делать сразу, пока запал не кончился. А если бы я начал бегать вверх-вниз по лестнице, да еще шарить по кладовкам в поисках пилы, у меня бы иссякла всякая энергия. И потом, я не могу за себя поручиться. Открывая дверь кладовки, я всегда испытываю острое желание навести там порядок и выбросить ненужный хлам. А это засасывает, понимаете? Я однажды четверо суток прибирался. Представляете?

– Да, – сказал торговец. – Представляю.

– Ну я пошел, – сообщил Моран. – Благодарю за содействие.

Он взмахнул веткой и вышел, унося на левой лопатке мрачный взгляд лысого мужчины в синем халате.

А продавец посвятил остаток дня размышлениям о том, почему он так легко дал себя ограбить и унизить. И в конце концов ответ пришел сам собой, очевидный и в то же время невероятный. Продавец догадался о том, что Джурич Моран – не человек. Он только не мог понять, кто же такой этот Джурич Моран, и в конце концов решил, что пришелец.

Тем временем бравый Моран при помощи длинной ветки выудил клубок. Он швырнул ветку на лед, просто так, чтобы полюбоваться, как утка шарахнется в сторону и опять захлопает крыльями. Подержав клубок между ладонями, точно замерзшего котенка, Моран отнес его к уже знакомой луже. Он не спешил. В Петербурге лужи не высыхают очень подолгу. Моран сел на корточки и аккуратно положил нитки в воду. Затем вытащил и отжал, следя за тем, чтобы влага от безумного снега пропитала клубок до самой сердцевины. Удовлетворенный результатом, он наконец поднялся к себе в квартиру и занялся приведением добычи в порядок.

Он распутал и вычистил пряжу, высушил ее и разложил по цветам. Никогда прежде Джурич Моран не делал такой кропотливой и мелкой работы. «Что ж, я начинаю понимать женщин, – сказал он себе, когда все было закончено. – Определенно, они находят некоторое удовольствие в том, чтобы приводить в порядок мельчайшие частицы мироздания».

* * *

Услышав звонок в дверь, Моран метнулся в прихожую и заорал:

– Никого нет дома!

– Моран! – послышался женский голос. – Джурич Моран! Это я, Диана.

– Кто? – переспросил Моран, кривясь. – Не знаю никакой Дианы. Вы не туда попали, девушка.

– Нет, я туда попала, – настаивал женский голос. – Тут табличка медная и на ней гравировка – «экстремальный туризм». Все, как вы говорили.

– Ну и что? – заупрямился почему-то Моран. – Это ничего не доказывает. Любой зрячий в состоянии увидеть табличку и описать ее, а слепец может прочитать буквы, если поводит по ним руками. Все предусмотрено. Убирайся отсюда.

Девушка с досадой стукнула кулачком по двери.

Моран отодвинул засов и увидел Диану. На ней были джинсики и курточка, светлые волосы забраны в хвостик.

– Можно войти? – осведомилась она.

Моран посторонился, пропуская ее в прихожую.

– Ну надо же, все-таки ты пришла, – проговорил он растроганным тоном.

Она резко повернулась к нему.

– А что же не хотели пускать?

– Ну, мало ли… Может быть, настроение такое было. Ты «Пер Гюнт» читала? У троллей бывают причуды.

– При чем тут Пер Гюнт? – удивилась Диана.

– Пер – ни при чем, – сказал Моран. – Тролль – при чем.

– А тролль при чем?

– Я – тролль, – сказал Моран и нахмурился. – Я что, тебя не предупреждал?

Она покачала головой. Моран видел, что она ему не верит, но не потому, что подозревает его во лжи или не доверяет ему, а просто потому, что слишком занята собственными невзгодами. Чересчур уж много отъели эти невзгоды от Дианы Ковалевой. А для того, чтобы поверить в невероятное, требовалось сделать некоторое усилие, но вот на него-то у нее душевного пороху и не хватало.

Все это Моран сразу же постиг и потому ничуть не обиделся. Многие ему не верили – сказать по правде, решительно все, с кем он здесь знакомился, – но потом разными путями, так или иначе, истина прокладывала собственный путь к их разуму и сердцу.

– Хочешь чаю? – спросил Диану Моран.

Она чуть улыбнулась – бледненько так.

– Хочу, – И уже следуя за ним в гостиную, где имелись круглый стол и диван в белом чехле, спросила: – А вам потом ничего не было?

– За что? – удивился Моран.

– Ну, за тот случай в кафе.

Моран, не оборачиваясь, дернул плечом.

– Ну вот еще! Я после этого дела еще и пилу бесплатно брал. Я же тролль, понимаешь? Садись пока за стол, – он открыл дверь гостиной, – а я принесу чай. Тебе в каких чашках?

– Все равно, – не подумав, ответила Диана.

Моран развернулся к ней всем корпусом. Лицо его запылало гневным румянцем.

– Два варианта, – он показал два пальца. – Или я забываю о том, что только что спрашивал тебя и что ты ляпнула какую-то несусветную чушь, и мы начинаем диалог заново. Так сказать, переписываем эту строчку в нашей дружбе. Или же я немедленно отрываю тебе голову, и вся история получает логичное, хотя и по-своему трагическое завершение.

– Э-э… – сказала Диана.

– Ладно, – милостиво проговорил Моран (но брови его продолжали мрачно сталкиваться над переносицей), – итак, в каких чашках предпочитаете, сударыня?

– Античный стиль, – тотчас потребовала Диана.

– Почему античный? – возмутился Моран.

Диана пожала плечами.

– Гармонирует с моим именем.

– Это с каким еще именем – «Диана»? – Моран фамильярно взял ее за подбородок, придирчиво осмотрел. Бледная кожа, болотные серо-голубые глаза, светлые ресницы и плотные, очень светлые брови. – Диана? – повторил Моран. – Диана?! – почти прокричал он. – Античное имя? Вот оно что! Классицизм среди нас! А фамилия как?

– Ковалева, – слабый румянец на мгновение проглянул на остреньких скулах и тотчас растворился.

– Ну и как, по-твоему, – «Ковалева» античная фамилия? – восторжествовал Моран.

Диана попробовала отбиться:

– У древних греков не было фамилий.

– Зато у римлян были. «Диана» – римское имя. Ты мне голову-то не дури, гражданка Ковалева!

– Признайтесь просто, что у вас нет чашек с античным рисунком, – сказала Диана бесстрашно.

Она сама себе дивилась. Вломилась в квартиру к этому Морану, препирается с ним из-за пустяков. И даже готова поверить в то, что он тролль. Хотя тролли, если припомнить иллюстрации из книжек, совершенно не такие.

– А вот и есть, – огрызнулся Джурич Моран. – Просто я не уверен в том, что они тебе подойдут.

– Подойдут, – заверила Диана.

– Хорошо, – якобы сдался Моран. – А чай ты предпочитаешь какой?

– Горячий. И с сахаром.

– С сахаром? – снова вскипел Моран.

– Что такого? – Диана пожала плечами. – Многие пьют с сахаром.

– Я, например, – сказал Моран. – Я пью с сахаром. Если всех кормить моим сахаром, то никакого сахару не напасешься.

– Ваши трудности меня не волнуют. Мне два кусочка.

Моран мрачно повторил кивок в сторону гостиной, где Диане надлежало ждать, и направился на кухню.

– А тростниковый сахар есть? – в спину ему крикнула Диана.

– Обойдешься свекольным, – пробурчал Моран. – Тростниковый ей. Аристократка. Аристократов на фонарь!

Он скрылся в кухне, и вместе с ним из поля внимания исчезло и его ворчание. Она поняла вдруг, что ей очень нравится на квартире у Морана. И сам Моран ей нравится. С ним было спокойно и понятно. С ним она обретала уверенность. Время и пространство в присутствии Джурича Морана становились осмысленными, и все в мироздании тотчас занимает свои места. Как ожившие оловянные солдатики в мультфильме: только что они валялись в беспорядке на полу, но раздается сигнал деревянной дудки, и крохотные человечки мгновенно преодолевают хаос. Вот они уже выстроились по линейке, впереди капрал с саблей.

Диана уселась на диван. Белый накрахмаленный чехол благодарно хрустнул. Несколько разнокалиберных подушек разной степени примятости были разбросаны по дивану и по полу. Под одной из них обнаружилось «Преступление и наказание» в издании «Школьной библиотеки». Поля книги были исписаны непонятными значками. Приглядевшись, Диана решила, что это санскрит. Или что-то очень на него похожее.

– Если расшифровать мои заметки, можно составить целый философский труд, – объявил Моран, появляясь на пороге гостиной. Судя по всему, он был очень доволен, застав Диану с книгой в руках.

Он прошел в комнату и поставил на стол поднос, нагруженный чашками, чайниками и картонной коробкой, изрядно помятой и сбоку запачканной вареньем.

– Можете сами этим заняться, – предложила Диана, откладывая распухший том и устраиваясь поудобнее. Она сняла и бросила на пол куртку, избавилась от уличной обуви (которую, не дожидаясь требования, сама вышвырнула в раскрытую дверь) и забралась на диван с ногами.

– Ну вот еще, – возмутился Моран. – Это же мое наследие. Хороши были бы великие умы прошлого, если бы они сами, не дожидаясь потомков, работали над собственным наследием! Думай, прежде чем советовать.

Диана вынуждена была признаться, что действительно дала совет, не подумав.

Моран мгновенно повеселел.

– Категорическая капитуляция всегда действует на меня успокоительно, – сообщил он, расставляя чашки.

Они действительно были с античным узором. Темно-синие, с аляповатыми, но в общем-то добросовестными прорисовками «шикарным» золотом: Деметра, амазонка, менада, Орфей… Моран, гордясь, налил в них чай.

– Садись к столу.

– Мне удобней на диване.

– Садись к столу, – повторил Моран. – Еще заляпаешь мне чехлы. Я их сам накрахмалил. Видала? Ручная работа!

– В каком смысле? – прищурилась Диана.

– В том, что я крахмалил их собственными руками! А до этого еще и постирал.

Девушка лениво сползла с дивана и уселась за стол. Взяла чашку – на одной стороне амазонка, на другой – Орфей. Полюбовалась. Моран следил за ней ревниво.

– Ну что, Ковалева? – спросил он. – Подходит тебе античный стиль?

– Вполне, – Диана положила себе два кусочка сахара и размешала. Ложечка тихо позвякивала, в комнате было очень тихо. Так тихо, что, казалось, можно было расслышать, как шуршат на диване туго накрахмаленные чехлы.

И от всего этого – от старомодно обставленной гостиной, от безмолвия старого дома, от собеседника, способного без всяких усилий управляться с любым, даже душевным хаосом, – на Диану снизошел покой. Она глотнула отменно горячего чая, и покой стал абсолютным.

Моран, как выяснилось, прекрасно понимал, что происходит с девушкой. Он молча тянул чай сквозь кусочек сахара, пока тот не растворялся весь, и тогда брал следующий.

– Не хватает ходиков, – вдруг произнесла Диана.

Моран поднял брови и звучно хрупнул рафинадом.

– Ходиков?

– Часиков с маятником и гирями, – пояснила Диана.

– Ну вот еще! – возмутился Моран. – Они ведь стучат.

– Стук таких часов только подчеркивает тишину.

– Глупости. Лучше слушать, как стучит собственное сердце, – Моран протянул руку, оказавшуюся непомерно длинной, и коснулся груди Дианы. – Тук, тук. Слышишь?

Она дернулась, отбрасывая его руку.

– Что вы себе позволяете?

– Ой, – Моран убрал руку. – Э. Извини, я забыл. У самок женщин прикосновение к грудной клетке означает интимную ласку. Поверь, Ковалева, я совершенно не имел такого намерения!

– Удивительно, – сказала Диана, – я почему-то уверена в том, что вы не врете.

– Конечно, не вру! – заверил Моран. – То есть вообще-то я вру, но в данном случае – нет. Самки женщин меня не привлекают.

– А самки троллей? – улыбнулась Диана. Разговор становился чуть-чуть опасным, но тишине это не мешало.

– Если бы ты видела троллих в пору их цветения, – сказал Моран, – у тебя отпали бы всякие сомнения. После троллихи никакая, прошу прощения, бесхвостая особа не может привлекать нормального здорового мужчину. Еще раз прошу прощения.

– Вы прощены, – сказала Диана, смеясь. – На вас невозможно злиться.

– Ты едва ли не единственная, кто так считает, – Моран горестно вздохнул.

– Разве? По-моему, вы милый.