Текст книги "Искусница"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Она ответила спокойно:

– Дело в том, Джурич Моран, что я собственными руками убила мою дочь.

На лице Морана проступила сияющая улыбка. Такая появляется на лицах слушателей, когда сказитель начинает увлекательную историю и постепенно подбирается к самому захватывающему моменту.

– Услади меня деталями этого преступления, Хетта Таваци, – попросил он умоляющим тоном.

– В них нет ничего услаждающего… Я подала ей отравленное вино, и моя Иман заснула навсегда.

– У тебя ведь были основательные причины для подобного поступка?

– Да.

– Рыбья блевотина! Женщина! Учти, на моральные пытки я отвечаю пытками физическими!

– О чем ты толкуешь, Джурич Моран?

– Да о том, что если ты будешь растягивать рассказ и мучить меня неизвестностью, я сам растяну тебя на земле между колышками и начну медленно, очень медленно полосовать ножом. Полагаю, это существенно ускорит твое повествование.

– Я поняла тебя, – кивнула она. – Что ж, отвечу быстро. Моя дочь утратила рассудок. Своими фантазиями она сбила с пути моего младшего внука, Номуна. Иман причинила много горя ни в чем не повинным людям. Из-за нее погиб один из моих внучатых племянников, Готоб Таваци. Из него мог вырасти великий мастер, а вместо этого он умер, не дожив и до восемнадцати. Бедняжка Иман даже не понимала, что натворила.

– Следовательно, она была невинна, – заметил Моран, сверкнув глазами.

– Да, но не это важно… Из-за своего слабоумия она могла открыть другим то, что поведала мне. Она ведь не делала из этого тайны, просто никто, кроме меня, не догадался задать ей правильные вопросы.

– Ты знаешь, о чем я сейчас подумал, – предупредил Хетту Таваци Моран, когда женщина остановилась, чтобы перевести дыхание. Он показал ей свой нож. – Ты хорошо понимаешь, какие у меня возникают мысли.

– Я спросила мою дочь – не приходил ли к ней ее сын, Номун-ублюдок, рожденный от пирата. Она сразу же ответила, улыбаясь, что приходил, и был с ней очень мил, и что она страшно по нему соскучилась, а он принес ей свежую рыбу и письмо за жабрами. «Прочитай это письмо, мама», – сказал Номун… Я собственными глазами видела эту записку, испачканную рыбьей кровью! Моя дочь сама показала мне ее…

«Возлюбленная супруга, – было написано там, – я вернулся. Обстоятельства, которые были сильнее, заставили меня много лет скрываться в чужих краях, но теперь, когда я встретил нашего сына, ничто больше не удержит мои корабли вдали от той, которую я люблю». Бедная дурочка! Восемнадцать лет назад ее изнасиловали пираты. Она была игрушкой на их корабле, а когда она забеременела, они избавились от нее. Хорошо еще, что не убили, а вернули отцу. Хотя иногда мне кажется – лучше бы Иман умерла тогда и не причинила бы столько бед, и не принесла бы столько позора.

– Но письмо-то было подлинное? – спросил Моран.

– Конечно, нет! – воскликнула Хетта Таваци. – Его написал мой внук Номун. Он с детства слышал истории о безумной любви между капитаном пиратов и его матерью. Иман сочиняла их без устали. В детские годы Номун верил каждому ее слову, а став подростком, понял, что его мать сумасшедшая. И едва ему выпала такая возможность, он воспользовался ее слабоумием. Он сообщил бедняжке, что ее любовник вернулся и жаждет встречи. Может быть, Номун и впрямь отыскал своего отца… но, скорее всего, отец его давно мертв.

– Как я понимаю, в данной истории важен не столько конкретный отец, сколько идея отца в принципе? – вмешался Моран. И прибавил: – Я не перебиваю, не думай! Просто хочу постигнуть всю историю, до самой ее глубины.

– До самой глубины эту историю может постичь только тот, кто разгадал все ее хитросплетения и нанес первый удар, – сказала госполса Таваци.

– То есть ты? – хмыкнул Моран.

– То есть я, – подтвердила она. – Однако слушай дальше и постарайся больше не перебивать. Иначе не избежать мне пытки твоим ножом… Номун уговорил свою мать открыть ворота пиратам. А когда разбойники захватили город, именно Номун показывал им дома, которые следует разграбить. Он хорошо знал, где ждет пожива. У Таваци есть конкурент – Гампилы. Это давняя история; мы соперничаем много лет…

– Номун, конечно, воспользовался набегом, чтобы разорить их?

– Ты плохо понимаешь характер Номуна.

– Это твоя вина! – возмутился Моран. – Ты недостаточно выпукло его обрисовала. Если бы ты обрисовала его выпукло, я бы сразу догадался, что он постарался как можно больше навредить собственным родственникам. Потому что Гампилы просто недолюбливают всех Таваци, а вот Таваци наверняка шестнадцать лет кряду поедом ели несчастного Номуна и обзывали разными обидными словами – и все из-за того, что он родился от неправильного мужчины и слабоумной женщины. Можно подумать, он нарочно добивался подобной чести! Ты когда-нибудь видела, с какими лицами младенцы появляются на свет?

Хетта Таваци пожала плечами, явно озадаченная поворотом, которым принял разговор.

– Видела, не сомневайся. У меня пятеро детей.

– Это еще ничего не значит. Некоторые матери вообще не смотрят на собственных отпрысков. Так, встречаются иногда на обедах… Спорим, Номун покинул материнское лоно с выражением крайнего удивления и недовольства на фиолетовой, сморщенной мордочке? А, я угадал, угадал! Он был не в большем восторге от собственного рождения, чем вся ваша милая семейка… Однако продолжай. Мне определенно нравится этот юный мерзавец. Что еще он натворил в городе?

– Многие женщины подверглись в те дни насилию… – вздохнула Хетга Таваци. Ей неприятно было говорить об этом. – Мой муж записал их имена, и когда я прочитала этот список, у меня не осталось сомнений в том, кто стоял за всеми бесчинствами.

– Что, прослеживалась логика? – догадался Моран. – Я всегда утверждал, что в любом безобразии должна быть собственная логика. Иначе в нем вообще нет смысла.

– Номун указывал своим сообщникам на сестер тех юношей, которые дразнили его самого ублюдком, – кивнула Хетта Таваци. – Мой внук отомстил всем своим обидчикам, но не прямо, а через сестер и матерей, через невинных! Их позор не кончится никогда, ведь многие после этого забеременели.

– Изысканная месть, – охотно согласился Моран. – Семейство Таваци порождает весьма талантливых отпрысков.

– Номун не остановился на этом. Город был ограблен почти до нитки. Все, что пираты не смогли забрать на корабль, они попросту сожгли. А одного из Таваци по указанию Номуна повесили на городской стене.

– И где же теперь Номун?

– Ушел с разбойниками и сгинул. О нем уже год как ничего не слышно.

– А твою дочь не удивило то обстоятельство, что ее любовник так и не явился к ней?

– Возможно, кто-то ее и навещал… я не знаю.

– Хоть чего-то ты не знаешь! – вздохнул Джурич Моран. – Но что же нам теперь делать?

Хетта Таваци молчала, глядя в сторону. Джурич Моран забеспокоился:

– Только не вздумай открыть властям свое преступление! Это было бы крайне неразумно. Нет, твоя судьба – в ином. Ты должна будешь угаснуть в слезах и раскаянии и унести свою тайну в могилу. Договорились?

– Ты удивительно умеешь утешать, Джурич Моран.

– Одно время я даже работал в госпитале для смертельно раненых, – сообщил Моран. – Выхаживал безнадежных бедолаг. Многие, умирая, благодарили меня со слезами на глазах. И ни один из них не умер спокойно.

Хетта Таваци показала Морану на скамью в лодке.

– Забирайся. Я отвезу тебя в Гоэбихон.

– Зачем? – насупился Моран. – Тебя послушать, там все обстоит очень плохо. Городишко наводнен младенцами-ублюдками, ваши соперники торжествуют, а вы подтачиваете их изнутри. Интриги, заговоры, отравленные бокалы. По-твоему, мне будет там интересно?

– Да, – сказала Хетта Таваци, разбирая весла.

Хетта Таваци привезла Морана в Гоэбихон и водворила в доме Таваци. Хетту встретил ее муж. Он выглядел совершенно сломленным.

– Ох, Хетта, – с порога заговорил он, – ты ведь еще не знаешь, какая беда нас посетила…

Он заметил незнакомца за плечом у жены, посуровел.

– Это господин Джоран, – сказала Хетта, подталкивая Джурича Морана. – Мы встретились недалеко от ворот Гоэбихона. Господин Джоран поделился со мной своей мечтой сделаться подмастерьем у великого Таваци, поэтому я сочла возможным пригласить его к нам.

– Очень рад знакомству, – пробубнил «Джоран».

Хозяин дома коротко поклонился ему.

– Боюсь, сейчас не лучшее время для новых встреч и новых подмастерьев. Господин Джоран, у нас только что умерла дочь.

– Я мог бы помочь со всей этой погребальной возней, – предложил Моран. – У вас, небось, половина слуг так убита горем, что наотрез отказывается работать. Этим бездельникам лишь бы в постели поваляться да сожрать кусок поминального пирога побольше, а нет чтобы встать и потрудиться для господ, которым и без того нелегко. Знакомая картинка. Да уж, лишняя пара рук вам определенно не помешает.

Господин Таваци посмотрел на госпожу Таваци, подняв бровь, но жена не захотела ничего объяснять. Она ввела Морана в дом и проводила его на кухню.

Прислуга, как и предрекал Моран, предавалась рыданиям и отнюдь не торопилась приступать к работе. У кухарки от слез распухло лицо, щеки тряслись. Она твердила только одно:

– Моей стряпней бедная девочка отравиться никак не могла!

– Кто говорит об отравлении стряпней? – рявкнул Моран. – Она умерла от слез и собственной глупости. Ничего удивительного. Обычный конец для дурехи, влюбившейся в пирата. Подобные мечты до добра не доводят, это общее правило. Кстати, всем советую запомнить.

Кухарка и все служанки воззрились на Морана как на святотатца, но он заорал на них:

– Дуры! Чистить котлы! Немедленно! А это что валяется? Поднять! Отшкрябать! И не вздумайте топить тарелки в реке, чтобы меньше было мыть. Я их все пересчитаю.

– Ты – новый дворецкий? – спросила одна из служанок. Храбрая малышка.

Моран жутко оскалился.

– Нет, я гость семьи и личный друг госпожи Хетты Таваци. У нас с ней общие темные делишки, которые мы намерены обстряпать, пока все суетятся с этими похоронами. Еще вопросы?

Девушки нехотя занялись каждая своим делом, кухарка притащила из кладовой здоровенный кусок мяса и принялась резать его ломтями. А Джурич Моран поднялся в господские комнаты.

Для него уже приготовили опочивальню, небольшую и темную, но, насколько мог судить Моран, чистенькую. Там пахло свежим сеном и свечами. На кровати был приготовлен костюм – темные рубаха и штаны, простой кожаный пояс, теплый плащ с капюшоном.

Вероятно, Хетта Таваци не одобряет наряд мудреца, который избрал для себя Моран. Ладно. Ей виднее. В конце концов, она согласилась принять его в своем доме. Будь наоборот, очутись госпожа Таваци в жилище Морана – тролль ни за что бы не отказал себя в удовольствии поглумиться над гостьей. Так что все честно. Правила игры соблюдены.

Со вздохом Моран избавился от головной повязки и длинного одеяния и облачился в штаны и рубаху. Довольно мрачный у него вид во всем этом барахле. Но, в конце концов, у Таваци траур. С этим тоже необходимо считаться.

Моран выбрался из своей опочивальни, не без любопытства прошелся по дому и остановился возле двери, из-за которой доносились рыдания. Надо полагать, именно там лежало тело молодой женщины.

Господин Таваци плакал, даже не пытаясь скрыть своих слез.

– Понимаете, господин Джоран, – обратился к вошедшему господин Таваци, – моя дочь… она была… немного не в себе.

– Да, дурочка. Ваша жена мне рассказала, – кивнул Моран. – Я и сам теперь вижу.

Совершенно бесцветное существо лежало на столе в смертной кроватке, выстланной белым шелком. На умершей было голубое платье, как на девственнице, и яркая ткань выделялась особенно разительным контрастом по сравнению с белоснежной кожей.

– Красивая, – пробормотал Моран. – Еще бы немного ума в эту милую головку…

– Вы же не знаете всего, – перебил его Таваци. – Не отзывайтесь о моей дочери так грубо.

– Грубо? – искренне удивился Моран. – Друг мой Таваци, очевидно, вы никогда не слышали настоящую грубость, иначе не сделали бы мне подобного замечания. По большому счету, я очень неплохо отношусь к вашей дочери, и мне жаль, что с ней это случилось. Все могло бы повернуться иначе. Поэтому я и упоминал необходимость ума. Ум – это скрытая субстанция, растворенная в естестве человека (потому что бывают ведь и умные тела, не только умные головы), которая способна радикальным способом переменить не только окружающие обстоятельства, но и всю человеческую судьбу. Самая убийственная разновидность ума – это ум хорошеньких женщин. К ним ведь никто серьезно не относится, не так ли? И вдруг эдакая куколка – р-раз! – включает ум и наносит тебе неожиданный удар! Ба-бах! Все наповал. Но это – не случай вашей дочери. Она жила дурочкой и умерла как дурочка. А могла бы стать смертельным оружием против ваших врагов.

Он наклонился и поцеловал умершую в лоб.

– Спи, красивая малышка. Теперь твое сердечко успокоилось.

Затем Моран выпрямился, еще раз широко улыбнулся убитому горем отцу и вышел из комнаты.

На похороны прибыли все Таваци. Их оказалось довольно много – человек пятьдесят, и в их числе Энел Таваци, у которого пираты убили сына и нескольких слуг. Джурич Моран разглядывал его с особенным любопытством. Все занимало Морана в этом Энеле Таваци: и как он смотрит на умершую, и как он утешает старого Таваци, и как обнимает Хетту, и как пьет вино, мрачно глядя в окно на скучную и узкую городскую улицу.

По обычаю, заведенному в Гоэбихоне, смертная кроватка с телом покойницы стояла на длинном столе из досок (в обычное время такого стола в доме, естественно, не держали и хранили его в разобранном виде в кладовой). Все родные расселись по обе стороны того же стола, а слуги обносили их блюдами.

Подобная трапеза восхитила Джурича Морана, и он решил уточнить кое-какие детали у своего соседа – а им как раз оказался Энел Таваци (такое вот удачное совпадение!).

– Почтенный господин Таваци, – заговорил Моран, наклоняясь к нему, – не могу не выразить своего восторга по поводу ваших традиций. Аристократия – даже если это аристократия трудовая, то есть низовая и в определенном смысле самозванная, – обязана поддерживать традиции. Но одни традиции таковы, что поддерживать их – одно расстройство и куча неприятностей, а другие просто великолепны. Ради них и стоило принимать на себя тяжкое бремя аристократизма.

– Я не совсем вас понимаю, – прошептал Энел Таваци.

– Ну, это как раз проще простого – понять меня, – возразил Моран. – Я, кажется, ясно выражаюсь… Может быть, все дело в том, что слишком много мыслей я вкладываю в одно высказывание. Вам трудно воспринимать. Хорошо, попробую членить мысли по репликам. Одна реплика – одна мысль. Так будет проще? Выпейте еще. Кстати, милая, – обернулся он к служанке, – принеси мне еще того чудесного пирога с мясной начинкой. В жизни не ел ничего вкуснее!

Энел Таваци молча ждал продолжения.

Это был худой, жилистый человек, совершенно не похожий на аристократа. Разве что манера молчать у него возвышенная, решил Моран. Светловолосый, как все Таваци, Энел выглядел старше своих лет. Он еще ни разу не улыбнулся по-настоящему.

Морану подали пирог. Тролль пробормотал благодарность в спину удаляющейся служанке и принялся жадно есть.

Энел Таваци следил за ним отстраненно, без осуждения и без всякого интереса.

Моран сказал:

– Между прочим, я стараюсь не чавкать.

– Это заметно, – отозвался Энел Таваци.

– Правда? – Моран обрадовался. Он обтер губы и потянулся за вином. – Отменно здесь кормят. Богатые люди. Я люблю гостить у богатых. Бедняки, конечно, очень сердечные и все такое, но я-то вижу, как они давятся, когда я у них пару лишних корок съем. А мне надо. Я обязан поддерживать в себе силы.

– Вы – странствующий мудрец?

Моран подбоченился:

– Наконец-то встречаю умного человека! Направляясь в Гоэбихон, я специально оделся, как странствующий мудрец, чтобы даже последний дурак в городе это осознал и преклонился перед моим умом. Но ваша родственница Хетта отобрала у меня соответствующий наряд и выдала эти траурные тряпки, в которых я похож на лакея, прислуживающего старику. Ужасная судьба! Никогда больше не буду кричать на лакеев, прислуживающих старикам, ведь я побывал в их шкуре и теперь познал, какая несладкая у них жизнь.

– Согласен, – сказал Энел Таваци.

– Но вы… – продолжал Моран, восхищенно кивая собеседнику. – Вы просто выдающийся мыслитель, коль скоро опознали во мне мудреца!

– Говоря по правде, мне сказала это Хетта.

– Да? – Моран ничуть не огорчился. Напротив, он засиял еще радостнее. – Хетта так сказала? Что я – мудрец? Выдающаяся женщина.

– В своем роде – да, – кивнул Энел Таваци. – Я брат ее мужа. Мы все знаем друг друга еще с детских лет.

– Следовательно, никаких сюрпризов. Очень похвально. Стабильные отношения. И если бы вы узнали, например, – ну, случайно, конечно, – что кто-то из ваших родственников убийца…

– Разумеется, среди моих родственников есть убийцы, – спокойно отозвался Энел Таваци.

– Да? – поразился Моран. – Так вам все известно?

– Это всем известно. Человек, который привел пиратов в Гоэбихон и обрек на смерть Готоба, моего второго сына, – Номун, внук Хетты Таваци. Конечно, он прятал лицо, но поступки говорили за него громче любых слов.

– Вы сказали – второго сына. Следовательно, у вас остались еще сыновья?

– Эти не унаследовали семейной склонности к ремеслу. Старший – солдат, младший – торговец. Ему просто нравится странствовать по свету. Сидеть дома – не для них. Один только Готоб намеревался продолжить мое дело. И у него были способности. Номун отлично знал, кого из Таваци следует казнить, чтобы причинить нам наибольший ущерб.

– Наверное, ваш сын дразнил его.

– Номун был ублюдком. Называть вещи своими именами – не значит дразнить.

– Когда как, – пробормотал Моран. – Кстати, о традициях. Мне нравится обыкновение здешних жителей обедать с покойниками. Очевидно, так поступали еще в те времена, когда распространено было людоедство. В голодные годы, вы понимаете. В жертву избирали какую-нибудь молодую упитанную красавицу. Ее закалывали и ели, попутно воздавая ей почести. Очень трогательно, не находите?

– По-вашему, мы здесь имитируем поедание мертвого тела? – спросил Энел Таваци и с интересом поглядел на усопшую.

– А что мы, по-вашему, здесь делаем? – удивился Моран.

* * *

«С точки зрения текстильного тканья, гобелен представляет собой полотно, в котором уток полностью закрывает основу, то есть представляет собой уточный репс. Рассматриваемый в функциональном отношении, гобелен предстает стенной шпалерой с фигурными или орнаментальными композициями, которая не только служит тепловой и акустической изоляцией помещений, но одновременно их украшает и членит.

Приемы гобеленовой техники в принципе так просты, что могут осуществляться с помощью самых примитивных устройств. Достаточно одной рамы с отвесно натянутыми нитями основы. Разноцветные нити утка пропускаются по основе в правильном полотняном переплетении и так плотно, что основа оказывается полностью покрытой.

Те шпульки с цветными нитками, в которых снова нуждаются на другом, не слишком отдаленном месте, остаются свободно висеть на оборотной стороне, и дальше ими продолжают ткать без перерыва.

Встречаются большие или меньшие отклонения от этого правила. Например, уток оказывается не все время пропущенным под прямым утлом к основе, но – поскольку он преследует определенную форму – накладывается косо, или он не всегда регулярно проходит только через одну нить основы, но также через две или три. В других случаях ткальная техника может сочетаться с узловязанием, деланьем петель или вышивкой.

Исходным для гобелена является эскиз, который картоньер переводит на картон в натуральную величину. Задача картоньера так обработать эскиз, чтобы каждая деталь могла быть реализована в ткальном переплетении. На долю ткача остается выбирать правильный оттенок и правильные заштрихования незаметываемых зазоров между соседними участками цвета.

Достоинство тканья зависит прежде всего от правильного натяжения основы, плотного пробивания уточной нити, правильного переплетения и качества сырья. Цветовой переход от темного к светлому совершается посредством ступенчатого убирания одного и придачи другого цвета…

В любом случае ткач перерабатывает картон как специалист, а не просто рабски переводит рисунок а ткань…»

Книга захлопнулась.

Джурич Моран открыл глаза.

– Я должен все это понять и повторить? – осведомился он слабым голосом.

– Ты должен отдавать себе отчет в том, что ремесло, за которое ты берешься… – начала было Хетта Таваци.

Моран перебил ее:

– Просто дай мне свой станок, нитки, натяни основу, подготовь шпульки и помоги с узором, а дальше я сам во всем запросто разберусь. Я же Мастер.

– Я тоже мастер, – возразила Хетта.

– Я Мастер, – с нажимом повторил Моран. – Я Джурич Моран, тролль из высших. И Мастер тоже из высших. А ты просто женщина.

– Я твой наставник, кем бы ты ни был, Джурич Моран, – сказала Хетта. – Поэтому берись за дело, а я буду тобой руководить.

– Помыкать, ты хотела сказать.

– Что ж, и помыкать тоже, – не стала отпираться она. – Погоди, я еще заставлю тебя мыть здесь полы.

Моран посмотрел на нее с таким искренним ужасом, что Хетта рассмеялась.

– Проклятье на тебя, Джурич Моран, – сказала она, вытирая слезы, выступившие у нее на глазах, – я уж думала, что никогда в жизни больше не сумею развеселиться.

– Ты сильная, – ответил Моран. – Ты сможешь и смеяться, и хохотать, и хихикать и даже улыбаться от всей души. Это Энел Таваци погас навсегда.

– Энел Таваци? – удивилась Хетта. – А при чем здесь Энел Таваци?

– Я беседовал с ним. Твой внук убил его лучшего сына. Наверное, крепко этот Номун ненавидел всех Таваци, если сделал такое.

– Да, – помрачнела Хетта. – Точно.

– Энел почти мертвый. Внутри мертвый, понятное дело, снаружи он довольно успешно производит впечатление живого. Но Джурича Морана не обманешь. На вечеринке по случаю похорон я пытался его развеселить, но безуспешно. А это, согласись, серьезный показатель. Кстати, он ни о чем не подозревает. Насчет твоего поступка. Что ты отравила собственную дочь, я имею в виду. Впрочем, если бы он и подозревал, вряд ли стал бы тебя осуждать.

– Энел всегда очень любил своих родственников, – на лице Хетты появилась печальная улыбка. – В этом он неизменен. Он умеет любить.

– Странный навык для мужчины.

– Не груби! – Она погрозила Морану пальцем. – Не смей непочтительно отзываться о моих родственниках. Ты всего лишь мой подмастерье, забыл?

– Неофициальный – забыла? – парировал Моран.

– Хочешь, оформлю все, как положено? Введу тебя в официальный статус. В Гоэбихоне это быстро делается, особенно с моими связями в правлении гильдии. Попляшешь тогда у меня!

– Бюрократка.

– Не вижу в этом ничего постыдного.

– Бумажная душонка.

– Не забывайся.

– Писака.

– Берись за швабру!

– Я лучше натяну нитки. Покажи мне, пожалуйста, как это делается.

Хетта быстро убедилась в том, что Джурич Моран – сообразительный и послушный ученик. Кроме того, он обладал способностью трудиться, не разгибая спины, по многу часов подряд. Он творил без устали, с упоением, самозабвенно.

Специальная служанка приносила ему поесть. Девушке заранее объяснили ее обязанности и наказали ничему не удивляться. Моран не желал брать еду руками, чтобы не тратить времени на умывание, поэтому он, не переставая работать, попросту разевал рот пошире, и служанка вкладывала туда мясо, хлеб, разрезанные фрукты. Она упихивала все это пальцем, а то и кулаком и помогала Морану закрыть рот, сильно сжимая его челюсти ладонями. После этого ей следовало подождать, пока Моран перестанет жевать и глотать, и предложить ему запить трапезу. Моран послушно позволял влить в себя кружку-другую вина или воды. Он даже не замечал, что именно ест и пьет.

Под руководством Хетты Моран выткал несколько тесемок с «весенним узором» (сплетенные голубые и розовые цветочки на гирлянде из листьев). Затем создал небольшой гобелен «Освобожденная Любовь», на котором девушка в голубом платье выпускала на волю лебедя. Рядом с девушкой стоял очаровательный олененок.

– Чтобы удержать такую здоровенную птицу, она должна была напрячь могучие мышцы, – с недовольным видом ворчал Моран, разглядывая картон, который предложила ему Хетта. – А она стоит так, словно эта курица ничего не весит.

– Это не курица.

– Все равно.

– Птица символизирует любовь. Девушка готова расстаться с любовью ради любви.

– Ради новой любви? Сомнительное бескорыстие, – нахмурился Моран. – Да и мораль всей историйки тоже выглядит в этом свете весьма двусмысленной. О чем подумают молодые девушки, если увидят такую фривольную картинку? Эдак все подряд начнут отпускать на волю женихов, едва только на горизонте замаячит что-нибудь посолиднее. Хороша же девица – образец для подражания! Завидела лося – все, прощай, лебедушка. «Свобода дороже всего» и другие прекраснодушные глупости. Лети и наслаждайся. А лично меня ждет богатей с большими рогами и толстыми ляжками.

– Ты умеешь на удивление превратно истолковать любой сюжет, – поморщилась Хетта. – У тебя грязный ум.

– Он у меня выдающийся, – возразил Моран. – К тому же он троллиный. Помни о расовых особенностях твоего ученика и никогда не попадешь впросак, женщина… Так, по-твоему, девица не изгоняет лебедя ради лося?

– Это олененок, он символизирует нежность и юность. Лебедь – это любовь. Любовь не держат на привязи, тогда она прочнее всего, – таков аллегорический смысл картины, – сказала Хетта Таваци.

– Ну, так бы и объяснила с самого начала, а то сбиваешь меня с толку! – заявил Моран.

Хетта потянулась к картону.

– Пожалуй, принесу тебе другой образец.

– Нет уж, – запротестовал Моран. – Оставь этот. Я хочу попробовать.

– Он же тебе не нравится!

– Нравится.

– Почему же ты его так извращенно истолковал?

– Во-первых, не извращенно, а по-троллиному. И мы с тобой это только что обсуждали. Ты становишься забывчивой – первый признак неизбежной старческой деградации… Во-вторых, я пытался тебя насмешить.

– Ха, ха, ха. А теперь за работу.

И Хетта подала ему корзину с нитками.

Над «Освобожденной Любовью» Моран работал десять дней. Никто не хотел верить в то, что этот гобелен создал ученик и, более того, – за столь короткий срок. В ответ на восхищенные вопросы Моран горделиво отвечал:

– Я, кажется, заранее предупреждал, что я – Мастер.

Услышав столь самонадеянное заявление, господин Таваци нахмурился:

– Никто не смеет называться мастером, пока не получит подтверждение от гильдии и не обзаведется собственной мастерской.

У Морана было такое хорошее настроение, что он только отмахнулся:

– Да бросьте вы! Подтверждение от гильдии! Кому оно нужно, если факт мастерства налицо…

Господин Таваци вспыхнул, но Моран, смеясь, схватил его за руки и крепко сжал их.

– Перестаньте на меня сердиться. На меня нельзя сердиться, учтите. Я вообще скоро уйду из Гоэбихона. Закончу вот одно дельце – и сразу уйду.

Не похоже было, чтобы это обещание сильно успокоило хозяев дома. Но спорить с Джуричем Мораном никто не решился. Пусть все идет своим чередом. По крайней мере, Моран не желает зла, напротив, всеми силами старается приносить пользу.

Оставшись со своим учеником наедине, Хетта Таваци спросила:

– Что теперь ты задумал, Джурич Моран?

Он сразу утратил всякую веселость. Стал озабоченным, хмурым. Даже на «Освобожденную Любовь» смотреть не хотел. А что на нее смотреть – пройденный этап. Некая идея полностью завладела Мораном. Он расхаживал взад-вперед по мастерской, жадно поглядывал на станок, тискал пальцы и вздыхал. Хетта, недоумевая, следила за ним, но заводить разговор не спешила.

Наконец он остановился и резко развернулся к ней.

– Скажи мне, Хетта, что бы ты отдала за то, чтобы… чтобы ничего этого не случилось?

Она почувствовала, как в душе у нее все сжалось. Опасность, страшная опасность надвигалась на нее саму и на всю семью Таваци, Хетта ощущала это всем своим естеством. Как и положено матери, охранительнице, она страшилась этой неизвестной опасности. Но имелась еще одна ипостась Хетты – отчаянная, склонная к авантюрам. И вот эта ипостась жадно тянулась к Морану и заранее ликовала.

– Что ты затеваешь, Джурич Моран?

– Сперва ответь мне, Хетта Таваци, ответь мне честно и искренне, как если бы я был ближайшим твоим кровным родственником, – что бы ты отдала за то, чтобы ничего этого не случилось?

Он был очень серьезен. Его глаза пылали зеленым огнем – так ярко, казалось, они не горели еще никогда. Он весь дрожал от возбуждения, плечи его тряслись, руки беспокойно бегали по подолу рубахи и цеплялись за пояс.

И в третий раз Моран повторил свой вопрос:

– С чем бы ты согласилась расстаться навсегда, Хетта Таваци?

Теперь она застыла на краю пропасти. Сладостной пропасти, откуда можно выйти живым и преображенным, но где можно и сгинуть навеки, истлеть и превратиться в сладость.

Десятки нитей Моран вложил в ее руки. Она ощущала их натяжение. Они подрагивали, как вожжи, удерживающие горячих коней. Нити чужих жизней, которыми сейчас она могла распорядиться по собственному усмотрению.

Хетта закрыла глаза, чтобы полнее воспринимать происходящее. Сияние заливало мир, и безумный снег хлопьями сыпался на землю.

И когда Хетта Таваци подняла ресницы, первым, что она увидела, были зеленые огни с россыпью золотых точек – глаза Джурича Морана. Он жадно всматривался в ее лицо.

– Ты согласна? – прошептал он.

– Ох, Моран!.. – Она вскинула руки и обхватила его за шею. – Моран! Джурич Моран! Ох, Моран!..

Уткнувшись лицом ему в грудь, Хетта заплакала, и безопасно, тихо, окутанная нежностью погрузилась в ту самую пропасть, о которой только что с таким ужасом грезила.

* * *

– Этот гобелен, – сказал Джурич Моран, – не должен быть выставлен на всеобщее обозрение. Он заключает в себе великую тайну семьи Таваци. И вы запомните только это – но запомните накрепко. Что до остального, то это напрочь выветрится из ваших голов. Сейчас вы все еще отдаете себе отчет в том, какие события происходили в вашей семье и в Гоэбихоне на самом деле. Вам известно, что бедняжка Иман, дочь Хетты Таваци, родила ублюдка по имени Номун; что ублюдок этот вместе со своей безумной матерью погубил многих сограждан, в том числе и Готоба, второго сына Энела Таваци; что Хетта Таваци в конце концов поднесла своей дочери отраву и тем самым попыталась избежать большего позора. Все это вам известно.

Он медленно обвел глазами собравшихся.

Все Таваци были здесь, и снова в доме стояли длинные столы с яствами, только теперь на месте смертной кроватки лежал свернутый в трубку гобелен. Моран возвышался прямо над ним, расставив ноги, – у левой ноги блюдо с жареной свининой, у правой ноги блюдо с хлебными лепешками.