Текст книги "Лицо врага: Окно первое (СИ)"

Автор книги: Елена Ингверь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Не надо, – сказала я. Хотя было очень интересно, что же может чувствовать сволочной правитель сродни нашему Волоту…

– К тому же, – продолжил Юлий, – из того, что говорил Тиоссанири, невозможно было понять, как к нему относится его брат. А тем временем мы ввязались в очень сложное предприятие, и чем всё это может в случае чего кончиться, мне, как знающему, на что тайная служба способна, даже представить страшно. Мы тащимся в одно из самых охраняемых ею мест, и там у Отрядов Будущего нет своих шпионов, и туда мы ещё никогда не проникали. И я всё думаю, что же будет, если я дам знать верховному князю, что принца похитила, а по сути так оно и есть, тайная служба. Теана он в любом случае спасать не будет, но если он вдруг захочет вытащить Тиоссанири, то нам уже будет гораздо легче. Я сначала так и хотел сделать, но при недостатке информации это слишком опасно, потому что если Ассиохари-аль брата тоже терпеть не может, то не только не станет ничего делать, но и может на всякий случай сам нас сдать тайной службе, чтобы точно никто никого не спас.

– Спасёт он его, – немедленно рассердилась Яня. – Да и Теана тоже, я думаю, потому что он очень хочет хоть как-нибудь улучшить отношения с братом. Только сам Тиоссанириэль очень на тебя обидится, наверное.

– Там что, вот прямо так и написано? – прищурился Юлий. – Нет, вряд ли, ты Саню не знаешь. И про князя тоже не стоит так просто что-то утверждать. Одно дело – хотеть улучшить отношения просто так, но что будет, если он получит верную и очень простую возможность избавиться от брата навсегда? Сейчас ситуация для этого идеальна, и…

– Он любит брата!

– Одно дело – любовь, а другое – политические соображения. И соображения потенциального противника очень сложно понять, необходимо знать весь контекст. А ещё очень важно понимать, что любовью никто никогда не руководствуется!

– Чего?

– Ну, то есть, такие люди, то есть, альвы, ну и люди, понятно, тоже, не руководствуются. Вот, например, царь Волот, хотя родственников у него никаких нет, если внезапно влюбится… хотя я не знаю, способен ли он вообще на такое, но всё же, что он в этом случае будет ставить выше? Свою любовь к кому-то или свою любовь к власти?

Яня тяжело вздохнула и уже протянула Юлию блокнот, как вдруг Вера строго сказала:

– Так, нет. Сначала вы доплетаете всё, что должны были на стенки наплести. А то мало ли что случится за время нашего трёпа. Да и потом, может, ещё забудем. Потом мы проверяем, всё ли вы сделали. Потом, – она взялась за блокнот и настойчиво отвела в сторону руку Яни подальше от Юлия, – Яня своими словами объясняет, какие чувства в её видении испытывает верховный князь, что он думает о младшем брате и почему она считает, что Ассиохари-аль сделает всё так, как она сказала. И уже только потом мы, услышав её аргументы, решаем, читать нам это видение, или же сжечь, не заглядывая. И совсем не потому, что нам интересно, хотя ежу понятно, что нам ужасно интересно. Личное – значит, личное, каким бы оно там ни было. И чьим бы оно там ни было.

Закончил Юлий подозрительно быстро. Но даже если он хотел небольшой халтурой ускорить переход к разговору о семье тен Ивитируан (что вряд ли), то его ожидал крупный облом: я достала свои тетради.

– Да ладно, – протянул он, поняв, что это на самом деле особенные пыточные приспособления для его мучений. – Ну не всё же на свете ты конспектировала!

– Ничего, сюда хватит, – строго ответила я.

– Ну, ты банальные всякие штуки не озвучивай, их мы и так увидим, – сказала Вера.

– Буду я ещё ему что-то там озвучивать. Держите, наслаждайтесь, – я протянула ему тетрадь, – там даже содержание есть, так что разберётесь.

Он тяжело вздохнул – листать и читать мой почерк, продираясь через все завитушки, перескоки и подписи на полях, было куда сложнее, чем просто слушать и ругаться. Однако он просмотрел всё очень внимательно, и пару раз действительно нашёл что-то, не учтённое в защите. Вернул мне. К нему тут же, не давая времени на отдых, обратилась Вера, выдав сразу десяток каких-то очень сложных названий, из которых я раньше хотя бы слышала от силы пару-тройку. Юлий, видимо, был близок ко мне по уровню знаний, потому что тут же попросил Веру быть помедленнее и полез копаться в своих наворотах. По ходу разговора с ней он постоянно что-нибудь подправлял и добавлял – не целитель всё же, в ядовитых веществах, особенно редких, разбирался он явно так себе. Но старался. Вот хорошо же быть сильным магом, да ещё и воздушником – я такое количество магии в жизни не смогла бы из себя выдавить, а он сколько времени уже колдует, какой слой плетений уже по счёту наворачивает, а ведь их там уже точно больше сотни, и ничего ему.

А я вот безумно хотела спать. День выдался длинный и напряжённый, и от усталости было почти физически плохо. Уже стемнело, и за окнами лишь тускло светились нити службистов, и за ними и за их светом почти не было видно звёзд. Никто уже не думал ни от кого скрываться, но в темноте нельзя было понять, сколько их там вокруг летает. То есть, можно было, но разве что нечеловеческим взглядом Веры, а она ни в окна особо не смотрела, ни делиться наблюдениями не собиралась, даже если они были. В любом случае, они ещё ничего более умного не придумали и страдальчески переругивались где-то в темноте, не имея сил даже сплести Доверие. Тоже устали, сволочи, но их-то хотя бы было кому сменить. А я теперь, что бы там Юлий ни говорил, вряд ли смогу заснуть в такой обстановке, как бы мне плохо ни было.

Юлий закончил. По крайней мере, Вера так решила.

Да уж… я совсем забыла про семью тен Ивитируан, их проблемы и наши терзания.

– Так вот, – отвратительно радостно начал он, – что там про Ассиохари-аля? Такого, чтобы можно было точно сказать, что он приложит все усилия к спасению Тиоссанири?

– Ну, – Яня отчего-то смутилась, – он… ему очень плохо от того, что Тиоссанириэль никак не может понять чего-то, что он сделал, и поэтому вообще не хочет с ним общаться. Он очень хочет контактировать с братом хоть как-нибудь, и поэтому старается разными способами через их сестру приблизить его к себе обратно. Ещё его очень беспокоило, что Тиоссанириэль терпеть не может никакую охрану, и тайную тоже, и раньше постоянно её отыскивал и напрямую телепортировал обратно к альвам.

– Это было такое, – подтвердил Юлий.

– Ну вот. Он размышлял, как ему сделать лучше, и в чём же он по-настоящему виноват, если он сделал всё единственным возможным образом, но Тиоссанириэль всё равно не может этого принять и с этим согласиться. Я, правда, так и не смогла понять, что же такое ужасное он натворил, но он не знает, в чём его вина, и при этом чувствует себя одновременно как бы и виноватым, и не совсем. Это не было видение про какой-то конкретный момент, это было… ну, как бы про Ассиохари-аля в целом, про его чувства и мысли на эту тему на протяжении какого-то долгого времени.

– Что ж, понятно, – ответил Юлий. – И где там доказательства, что он не просто это всё чувствует и думает, а ещё и сделает то, что нам нужно если я его оповещу?

– Их там нет, – смиренно признала Яня. – Это я вам и без всех этих прелюдий сказать могла. Но, как бы это сказать, когда я вижу… я проживаю это всё, я чувствую вместе с ним, и я могу понять…

– Но при этом ты чувствуешь вместе с ним только эти чувства и думаешь вместе с ним только эти мысли, я правильно понимаю? И ничего не можешь знать об остальных.

Она молча кивнула.

– И что с того? – недовольно спросила Вера. – А, поняла…

– Значит, тебе просто не стоит посылать верховному князю никаких сообщений, – спокойно согласилась Яня, явно ожидавшая возможности наконец это сказать.

– Но мы идём на огромный риск. А вдруг там было что-то, чего ты, не зная никакого контекста, не заметила, а я мог бы разглядеть, и всё могло бы быть по-другому? Что тогда?

– Одним словом, вы просто пытаетесь всеми доступными способами выдурить у Яни этот несчастный кусочек текста, – резюмировала я. – И не стыдно?

Стыдно мне и самой не было бы, на самом деле, но задать какой-нибудь подобный плохой вопрос очень хотелось.

– Да какое стыдно? Я личную переписку всяких там министров и кого ещё перехватим постоянно читаю, и нет, мне не стыдно. А там и с любовницами, и с самыми давними друзьями, и вообще один сплошной компромат, и даже приличные люди нередко попадаются, а мне их переписку всё равно читать не стыдно. К тому же, Яня нам и так уже всё пересказала. И там ведь никакого компромата, насколько я понял, никаких грязных историй. Ну что такого?

– Вот ведь… не отвяжешься, – устало сказала Яня и протянула ему всё-таки блокнот. Убедил, несмотря на почти что признание в праздном интересе.

Юлий прочитал, отдал Вере, а та мне. Да уж, если уже все ознакомились… всё равно ведь перескажут потом куда подробнее.

Это выглядит и чувствуется так, как будто ты лишаешься одной из несущих стен своего дома. Опорного столба. Ножки стола, если ты – стол, или подпорки, если ты – подвязанный куст. И вроде дом стоит, и стол стоит, и ты стоишь, и куст растёт… но чего-то нет. И ты иногда (часто?) хочешь опереться, повернуться в ту сторону, улыбнуться в ту сторону, задать вопрос, получить ответ, просто узнать, как дела, иметь возможность туда посмотреть, просто возможность. А нельзя.

И ты начинаешь медленно, почти незаметно со стороны туда валиться. Ты хватаешься за другие стены, остальные ножки, целые подвязки и ровные столбы, и стоишь спокойно, и радуешься жизни. Но иногда ветер снова сносит в ту, опавшую, отвернувшуюся сторону, снова хочется туда посмотреть, улыбнуться, что-то спросить, и так далее, и ты снова хватаешься за остальные стены, чтобы не падать туда, не думать о пустоте и не знать, как там дела.

Ты не упадёшь, нет, не упадёшь никогда. Это же такая мелочь – всего лишь одна сторона из многих имеющихся на самом деле и тем более из теоретической бесконечности. Но ты ещё долго будешь туда оборачиваться, падать и хвататься за остальные. Такая пустота долго зарастает… и, наверное, немножко остаётся навсегда.

И ты вроде бы сделал всё правильно… Ты вроде бы сделал всё как надо, нашёл лучший выход из бесконечности худших – Тиоссанири ведь сам это сказал, прощаясь, и всё равно. И всё равно ушёл. Всё равно не хочет видеть, не хочет слышать, знать не хочет, каждые несколько недель неожиданно берётся за поиск соглядатаев, и даже, находя и отсылая обратно мгновенным прямым телепортом, не передаёт, не пишет, не говорит ни слова. Не хочет. Ясно даёт понять, что не собирается терпеть эфемерное присутствие брата в виде тайной охраны, саму тайную охрану и даже то, что Ассиохари вообще о нём беспокоится, как будто родной брат не имеет права вообще думать о нём. Как будто своим беспокойством, даже просто мыслями, оскверняет его, грубо нарушает его границы. Ассиохари в какой-то момент осознал, что он, казалось бы, знающий брата дольше, что он знает себя сам, этих неозвученных границ иногда не понимает. Не понимает, где они проходят, не видит, не чувствует. Как спорные территории, которые оба соседа считают своими, и при этом вроде бы не настаивают, но оба искренне удивлены тем, зачем же сопернику какое-то маленькое неказистое болотце, и совсем не думая о том, зачем оно вообще сдалось им самим.

С сестрой хоть общается. И то хорошо.

Та ушла в себя почти сразу. Это внутренне. А внешне – в лабораторию. С головой. Там, говорят, и ночевала даже. Она так и не смогла принять происходящего, постаралась отойти от него в сторону настолько далеко, насколько могла. Но оставила брату возможность потихоньку себя приближать. Но хотя бы ещё разговаривала, пусть и почти никогда не начинала разговоры первой. Позволяла к себе прикасаться, не уезжала из столицы надолго и уж тем более – навсегда, не отказывалась от денег, а позже и сама начала их просить, не смотрела холодно, отвечала всегда честно, давала свои красивые, пусть и иногда далёкие от реальности советы, если просил, потом и сама начала говорить, если какими-то его действиями недовольна, не отказывалась от помощи, не запрещала приходить.

Не стала отказываться от просьбы хоть как-то, хоть мысленно приблизить Тиоссанири обратно. Пересказывала его письма, хоть и очень аккуратно, посылала ему деньги, уговорила представлять альвов в Совете Ковена – мне, мол, сильно некогда, да и терпеть я не могу кем-то там управлять и организационные вещи вообще, Тиоссанири, милый, пожалуйста… то ли он поверил, хотя тоже прекрасно знал, что Ювенианти терпеть может, а что нет, то ли решил, что у неё могут быть и другие причины его просить, но согласился. Теперь ему приходилось иногда писать брату письма, а ещё, очень редко, присутствовать на княжеских советах. Излагать там свои мысли с бесконечно холодным, отстранённым лицом, очень строгим и официальным взглядом в никуда, вечной сосредоточенностью и пустым спокойствием. Ассиохари не решался к нему лишний раз подойти.

Тиоссанири признавал, что он прав. Но принять эту правоту не мог. Возможно, он всё ещё думал о других вариантах. Возможно, перестал и начал жить своей жизнью, стараясь об этом вообще не вспоминать. Возможно, он заглаживал свои выдуманные грехи, вмешиваясь в людские разборки на той стороне, которая казалась ему правой, а возможно, ему это просто нравилось. А может, и всё вместе.

Мама молчала. Она так ни разу и не дала понять, что на самом деле обо всём этом думал. Как истинная княгиня, как настоящая высокородная альвийка, как пожилая, мудрая и уже поэтому образцово величественная, преисполненная достоинства женщина, внешне и если того желала – идеал всех правил этикета, она идеально контролировала и взгляд, и улыбку, и голос, и поворот головы, и руки, и осанку, и что угодно, что могло бы сказать читающему её настоящие мысли, и делала это теперь и перед детьми тоже, хотя они всегда были теми, с кем она была искреннее всех.

И уже по одному только этому было понятно, что не согласна она ни с кем. Только с тем, что по-другому никак. И что ей конечно же, очень плохо.

Ты не упадёшь, не упадёшь никогда. Но ты при этом постоянно падаешь. Но ты при этом постоянно находишь вещи, связывающие тебя с тем, кого ты так странно потерял. И ты смотришь на это и понимаешь, что тебе нереально плохо, что тебе отвратительно плохо, потому что ты не можешь уже ни поговорить с ним, ни улыбнуться ему, ничего, ты не можешь даже сказать ему, что не так, или как ты хотел бы попытаться всё наладить, как ты ждёшь, как ты надеешься, как ты изо дня в день заново возвращаешься к размышлениям о том, что ты мог бы сделать лучше, что ты мог бы сделать менее «не так». Ты падаешь, ты пытаешься удержаться, ты отчаянно цепляешься за настоящее, за свои дела, за тех, кто у тебя остался, какие бы они ни были, за то, что тебе всё ещё по-настоящему надо делать всё то, что ты сделал не так, и ты не можешь никуда от этого деться, и поэтому ты, наверное, ни в чём не виноват.

Но ты падаешь. И от этого тоже не можешь никуда деться. Потому что взлететь не сумеешь, и летать надо, учиться до прыжка. И потому, что никогда не упадёшь.

Но – падаешь.

– И что здесь такого личного? – возмущённо и удивлённо.

– И правда, это слишком, – строго и осуждающе, хотя ничуть не виновато.

Вера и Юлий очень терпеливо дождались, пока я закончу читать, но высказались с поразительной точностью одновременно, даже разобрать было сложновато. Разве что Вера говорила спокойно и оттого медленно.

Я была не согласна скорее с Юлием, хотя всё же не смогла для себя определить, что на самом деле обо всём этом думаю.

– И стоило оно того?

Юлий моей отповедью ничуть смущён не был, он спокойно ответил:

– Стоило. Я решил, что нам стоит всё-таки рискнуть. Правда, я не знаю, как в имеющейся обстановке отправить ему послание…

– Вот с этого и надо было начинать! – Вера даже ногой топнула от возмущения. – Ладно, – сказала она, успокоившись. – Что мы сейчас делаем?

– Идём спать, – немедленно ответил Юлий. – Могу первым подежурить.

Несмотря на всю напряжённость ситуации, тайную службу в неимоверных количествах во всём окружающем пространстве, отсутствие нормального плана действий (разглагольствования Юлия не считаются) и все остальные неприятные вещи, которые пришли бы мне в голову, будь я чуть более в состоянии о них думать, не согласиться с Юлием я уже не могла. Хотелось, правда, скорее умереть на месте, но этот вариант был слишком уж контрпродуктивен.

– Я чур последняя. – Более бодрые Вера и Яня явно хотели не согласиться и красноречиво объяснить ему, в чём именно он не прав, но в результате просто не успели занять хорошее утреннее место.

Если, конечно, до утра мы доживём и даже сможем спокойно доспать. Но если не сможем, то мне дежурить тем более не придётся.

========== Глава девятая ==========

Я почему-то точно знала, что я сплю и мне снится сон. Так иногда бывает, и от этого, как по мне, спать становится только приятнее, так как даже если бред прекрасен, хорошо всё же знать, что он бред, а не реальность.

Я сидела в своём кабинете, пила чай и вместо работы любовалась рассветом в высокое окно, узорчатые створки которого были распахнуты настежь. Свежий ветерок, холодный, как и полагается в это время, но как раз от этого приятный и бодрящий, колыхал невесомые занавески и шелестел тетрадями, книгами и древними свитками на столе. Разве что птицы, столь привычные в рассветные часы тем, кто эти рассветные часы привык встречать неспящим, не пли и не перекликались, но оно и понятно – это место было так долго покрыто Злом и скверной, что всё живое, что живо по-настоящему, возвращалось сюда медленно и будто нехотя. Но возвращалось. Теперь здесь всё было так, как и должно было быть. Более того, этот уголок мира был так мало тронут людьми и их всё преображающими руками, что здешняя природа мне казалась красивейшей в стране. Рассвет в горах всегда был очень нежен и при этом красочен, особенно когда только начинался – помимо алых отблесков на снежных шапках, лучи также хаотично отражались от самых разных магических кристаллов, прямо-таки торчащих из тела вершин и от солнца золотисто блестевших там, где снег сходил на нет. Рассветы завораживали, были потрясающими, как по мне, одним из лучших божественных творений.

Даже несмотря на горечь утрат, я была счастлива осознавать, что была ближе к началу начал, куда ближе, чем абсолютное большинство существ, живущих в нашем мире. Что я была действительно близка, что радовала своим существованием, что помогла и помогала… наверное, божественная радость есть лучшее, что может привнести в этот мир человек. К тому же, пусть я и потеряла одну близкую подругу и более не смогу увидеть человеческую улыбку второй, я вновь обрела маму. Этого было достаточно для чего угодно.

Солнце взошло над горами, тихо провозглашая новый день, и, как ни жаль, надо было продолжить работу.

Кто-то должен был находить те дела тайной службы, которые она сохранила в тайне до конца дней своих последних сотрудников. А я всегда была достаточно любопытна, а со временем ещё и утратила любое смущение и отторжение при узнавании чужих секретов, ведь какая разница – Яня же тоже всё знала и знает? Поэтому работа эта идеально подходила мне, а я – работе. Только вот иногда это утомляло.

Как сейчас, например.

Тяжёлая книга в моих руках навевала только мысли о том, что точно так же, как она оттягивает мои руки, само моё тело притягивается к ровным поверхностям и положениям, как-нибудь подходящим для сна, и уж вчитываться в открытые страницы не хотелось абсолютно точно. Но надо было. Я постаралась.

Зарево за лесом не угасало всю ночь, иногда разрождаясь абсолютно бесшумными, но оттого не менее страшными алыми сполохами на всё небо. В деревне с вечера никто не спал и даже не пытался, даже детей под конец уже никто не успокаивал. Многие дрожащими руками начинали собирать пожитки, стараясь брать только самое необходимое и стеная по оставляемому, и намеревались уйти с рассветом. Куда – никто ни у кого не спрашивал. Все понимали, что спрашивать бесполезно. Остальные, спокойные, тихие, понимали ещё и другое: уходить бесполезно. Тоже. Неважно, куда, неважно, к кому, неважно, знаешь ли ты, куда тебе идти.

Эта беда из тех, что настигнут везде и всех.

К утру, когда небо стало светлым от солнца, а не от вбираемых в себя отсветов далёкого пожарища, в деревне даже нашёлся смельчак – кузнец Минька. Парень он был нелюдимый, жил бирюком, так его и отговаривать не стали. А ведь отсутствие рук, тянущих назад силой любви и дружбы, зачастую и есть половина смелости. Минька пробрался лесными тропами и вернулся обратно незамеченным – хотя староста сомневался, что кому-то там ещё надо было его замечать. Он принёс весть, которую все уже знали внутренне, ожидали, но всё равно боялись услышать: от Боровца остался только пепел. Даже остовов домов или обгорелых костей там увидеть нельзя было.

Знание это не было непривычным, но и удивления не принесло. Разве что в деревне знали теперь точно имя пришедшей столь близко беды: Кровавый генерал явился в этот раз по уставшие души тех, кто укрывал царских разведчиков, или про кого так всего лишь подумали. Огненный бич в руках старых повстанцев, тайной службы и тайного советника, а теперь вот и этих отрядов, нелюдимый холодный мертвец из Тысячерогой волости. Теперь он пришёл и в эти земли.

Кто не стал спасаться, мечтая идти быстрее, чем двигалось по небу солнце, те понимали: как нельзя сбежать от лесного пожара, когда он уже разгорелся и жаждет пожрать всё на свете, так нельзя и укрыться от такого же в сути своей человека, когда он уже близко и неостановим в своём безумии.

Текст меня ничуть не удивил. Гражданская война несла в себе и не такое, а отдельные человеческие ошибки… это ведь всего лишь человеческие ошибки. Это надо прощать, ведь нельзя не простить того, кто уже во всех своих ошибках раскаялся, и кому, что самое важное, было всё это время так плохо. Всё, на самом деле, надо прощать, но его, на мой взгляд, тем более. Это ведь всё в прошлом, а тем, кто погиб тогда, ведь уже хорошо.

Уже всё хорошо.

Я поискала глазами свою учётную книжку, чтобы вписать номер, приблизительное время повествования и краткое содержание, но вынырнула из сна.

Меня аккуратно тормошила Яня – не помню уж, как они с Верой поделили время дежурства, но никакой чрезвычайной ситуации не наблюдалось, а значит, она просто дежурила передо мной, и уже настала моя очередь. Я поздоровалась, пожелала ей зачем-то спокойной ночи, хотя уже были предрассветные сумерки, и, тяжело поднявшись и всё ещё кутаясь в одеяло, пошла обходить окна, чтобы понять, какая сейчас вообще обстановка. Я всё ещё чувствовала себя очень разбитой и уставшей, но всё же как-то отдохнула. Вчера всё было настолько плохо, что я даже почти забыла о том, что существует такая странная штука, как еда. За что теперь и поплатилась зверским голодом. Но зато, поев, хоть взбодрилась и согрелась. За окнами тоже изменилось мало – страдающие службисты всё ещё толкали коробочку с похвальным старанием, и ничего не предпринимали. Не знаю уж, сколько раз они успели смениться за это время, но нынешние, кажется, сменились давно. Я долго вглядывалась в горизонт и горы, но так и не увидела никаких построек и никакого прекрасного замка. Хотя и горы ещё были не так уж и близко, что-то разглядеть, быть может, было ещё просто невозможно. Рассвет наяву был куда обычнее и спокойнее в красках, чем рассвет в этом странном сне. Но всё же увидеть два рассвета за одно утро – это имеет свою прелесть, что ли?

Пока я дежурила, не произошло ничего необычного, разве что наши носильщики сменились пару раз – они, несмотря на очень низкую скорость, уставали почти мгновенно. А смешно – тайная служба в качестве личного транспорта, причём наподобие коней или рабов, впрягаемых в повозки на востоке.

Поскольку ничего не происходило и летели мы очень медленно, я никого специально не будила и думала, что спать они будут долго. Но мои ожидания не оправдались, и едва солнце поднялось над горами на два пальца, началось шевеление, просыпание и последующий поиск еды. Юлий Сердвеевич даже не стал спрашивать у меня, было ли что-нибудь подозрительное во время моего дежурства. И так понял, что ничего. Заглядывали в окна, конечно, все, но не более того. И зачем мы вообще дежурства выставляли?.. Как-то даже немного невежливо со стороны тайной службы не сделать хотя бы одной маленькой гадости – уважили бы наш труд хотя бы.

– Мне сегодня такой странный сон снился! – поделился Мариторогов. – Будто бы царь Волот раскаялся во всём содеянном и ушёл скитаться по миру, чтобы искупить свои грехи!

– Ну вы его в этом сне поймали и заставили искупать их немного по-другому, я надеюсь? – фыркнула Вера.

– Да нет, – он тоже усмехнулся, – мы решили, что это прекрасная идея, и попросились к нему в попутчики.

– Всеми вашими Отрядами, что ли? Это уже маленькая скитающаяся армия получается. – Я представила себе картину кучи праздно топающих непонятно куда придурков во главе с царём и Юлием, мило держащимися за ручки, стремящихся искупить все свои грехи и дерущимися за каждую встречную возможность. Какая-то странная у меня фантазия, наверное.

– Большая, вообще-то, – обиделся он.

Мы от души посмеялись.

– Хорошо-хорошо, большая так большая.

Свой сон я рассказывать не стала. Он не был ни смешным, ни просто интересным, зато очень странным. Я даже нормально объяснить не могла, где я находилась и что я там делала. Читала что-то сродни видений Яни, что ли? Нет, это однозначно бред. И что вообще за мертвец из Тысячерогой волости? Как будто отчим, честное слово. Да ещё мысли у меня в этом сне были какие-то очень странные. Гражданская война, прощать ещё мразь какую-то, находить дела тайной службы на какой-то осквернённой земле…

Хотя как-то слишком часто мне в последнее время сны снятся. Это я настолько впечатлительная, что ли? Хотя, пожалуй, именно так и есть.

– А всё-таки, – задумчиво и не к месту сказала Яня в какой-то момент, – я всё думаю про верховного князя Ассиохари-аля. За что он так… виноват и не виноват одновременно?

Она над этим всю ночь думала, что ли?

Хотя мне вдруг тоже подумалось, что для создания хоть какого-нибудь впечатления от прочитанного и его понимания мне не хватало именно этой части картинки. Это ведь всё-таки очень странно – такое же существо, как наш царь Волот – что его может по-настоящему задеть? Что его может заставить страдать? Я видела царя пару раз и много слышала, что о нём говорили. У меня сложилось впечатление, что булыжник на дороге и то чувствительнее хоть сколечко.

– За то, что он захватил власть и устроил тиранию, – легко сказал Юлий Сердвеевич, так, как будто это была проблема того же уровня, что и «убил его любимую кошечку» или «увёл у него любовницу». – Хотя тут сложно. Я мог бы поспорить с тем, что у него не было выбора, но тут его наличие и правда неоднозначно. И я не про то, что выбор есть всегда, и каждый сам решает, жить ли ему как живётся, умереть или что-то начать менять. Ассиохари-аль, насколько я знаю от Тиоссанири, тогда рассматривал несколько вариантов, и одним из них было даже полное уничтожение монархии, как в Венее. Либо руками каких-нибудь бунтовщиков, которых, правда, нужно было долго и сложно находить и создавать, либо очень рискованным отречением всех членов княжеской семьи последовательно, что требовало даже больше людей и военной силы, чем революция. Что-то ещё там было, немало планов, куча способов захвата власти, даже какая-то странная идея войны с Родовией, которая тогда имела, да и сейчас всё ещё имеет очень серьёзную военную мощь, и череда поражений, а затем какие-нибудь унизительные условия мира и тяжёлое восстановление отвлекли бы существовавшие тогда придворные силы на проблемы более важные, чем власть. Но он счёл слишком кровавыми все варианты, кроме того, который мы видим сейчас. При уничтожении монархии, пусть даже и руками представителей этой самой монархии, случилась бы гражданская война в княжестве. По крайней мере, он пришёл к таким выводам. Я бы поспорил, опять же, да я с Тиоссанири много спорил, но он считает, что все мои идеи подошли бы людям, а не альвам, а чем наши народы так уж сильно отличаются, объяснить не в состоянии. Да и что толку спорить с Тиоссанири? Он, пусть и правда согласен, что у верховного князя было так себе с выбором, никогда ни на что не влиял, влиять не хотел и сейчас не хочет.

– Подожди. – Излагаемый Мартороговым бред был настолько странным и нереалистичным, что мне стало всерьёз казаться, что я всё ещё сплю или проснулась не до конца, и ещё не в состоянии понимать слова и складывать услышанное в осмысленные фразы. – Зачем княжеской семье самостоятельно уничтожать монархию? Зачем начинать войну с Родовией, напав на неё просто так, чтобы потерпеть неприятное и разрушительное поражение, и ставить себе целью именно это?

– Не напав, а спровоцировав, причём так, чтобы факту провокации очень удивились в первую очередь сами альвийские чиновники и военные, – поправил Юлий, внеся ещё некоторое количество сюрреализма в повествование. – В общем, это очень неприятная история. Сорок лет назад, как вы знаете, ну, или не знаете, в альвийских княжествах, во всех, была конституционная монархия. Очень конституционная. Везде, конечно, в разной степени ограниченная, но везде всё же очень сильно. В том плане, что и князю, и его семье можно было быть только красивым украшением престола и трона, они даже никаких формальных должностей занимать не могли. И то, что именно красивым украшением – тоже не просто разговоры, потому что сложившийся за многие века альвийский придворный этикет – штука поистине страшная, хуже устава тайной службы. Например, по этикету – заметьте, именно по этикету – любая земля, на которую ступила нога княжеских кровей, должна являться принадлежащей альвам. То есть, княжеским семьям нельзя покидать альвийских территорий, если, конечно, не нужен максимально дурацкий повод для объявления войны кому-нибудь. Ну или их должны всё время держать на весу, когда они находятся на чужой земле. Или ещё, например, никто, кроме родственников и супругов, не имеет права смотреть князьям в глаза, и это как-то очень строго карается… каралось, Ассиохари-аль этот этикет уничтожил полностью.

– Подожди, это серьёзно правила этикета? – я всё ещё не могла понять, что за бред я сейчас слушаю.

– Ага. Этикета. В то время, правда, этикет у них не был по сути отделён от законов, но да, он при этом всё же этикет.

Мы молчали. Понимать альвов было даже ещё сложнее, чем то, что они творили.