Текст книги "Лета Триглава (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Еще раз! – жестко сказал он.

Беса попробовала снова, и теперь получилось гораздо лучше. Даньша все так же выл, сотрясаясь всем телом, но слушать его – значит, оставить без помощи. Поддаваться на слезы и крики нельзя, ведь лечить – все равно, что мучить. Недаром прежде лекарским делом ведали палачи, а теперь оба дела под защитой Гаддаш – Мать ведает, как подчинять людову плоть, она насылает как темные желания, так и спасительное исцеление, ее шуйца обрекает на гибель, десница же дарит жизнь, а с черных сосцов течет молоко, добавляемое лекарями в каждое зелье. Теперь и Беса познает суть врачевания, теперь и она, прежде отбирающая душу и отправляющая люд в Навь, вернет Даньшу к Яви. Пусть только поможет Великая Матерь все сделать правильно! А еще Яков Хорс, спокойно советующий Бесе, как делать правильные стежки, как стягивать рану и на каком расстоянии закреплять узлами. Сколько вышло? Восемь. Длинный шов, во все плечо. Теперь – наложить повязку.

– Все, – выдохнул Хорс и огладил взмокший лоб Даньши. Кажется, парень потерял сознание, но лекарь подсунул ему под нос бутыль. От резкого запаха Даньша застонал, веки задергались.

– Молодец, мальчик! – похвалил Хорс. – Теперь отдыхай. И ты, Василиса. Благодарствую за помощь.

Она кивнула, на ватных ногах отходя от топчана. Хотелось сесть прямо тут, на пол, но еще больше – вдохнуть свежего воздуха.

Пошатываясь, Беса вышла из сторожки и в изнеможении опустилась на поваленное бревно. Дождь перестал, но с еловых лап обильно текло, и Беса сполоснула под ними ладони – от запаха крови и браги мутило.

Прошелестели мягкие шаги. Присев рядом, Хорс протянул Бесе жестяную кружку, от которой едва тянуло травяным настоем.

– Продышалась?

Беса кивнула. Одно дело шить обеспамятевшую под эфиром бабу, другое – Даньшу, который каждый укол иголки чуял.

– Как он? – спросила.

– Уснул.

Оба замолчали. Беса бездумно прихлебывала травяной настой, кипяток щипал кончик языка, напряженные мышцы ныли, и облака, тающие над ельником, постепенно открывали миру заходящее Сваржье око.

– Как же червенский люд теперь? – нарушила молчание Беса. – Полада и Жерех, и другие распутницы, все одно – жалко…

– Гаддаш даст – спасутся, – ответил Хорс.

– Моя вина…

Отвернулась, пряча слезы. Нижняя губа предательски дрожала.

– Ну, будет, – в голосе Хорса нет насмешки, а лишь сожаление. Мягко коснулся девичьего плеча, по Бесе будто искры побежали. Вздохнула, расправила спину, обернулась на лекаря – ух, какое красивое да чистое у него лицо, глаза как угли жгут, до самых печенок взгляд достает. Будто и не люден вовсе. Долго глядели друг на друга, уже в груди томительно стало, и Беса первой опомнилась, отвела взгляд.

– Меня ведь искали по Червену, – буркнула. – Видать, прознали, что людовой солью промышляла в обход княжьих закромов. Да об этом разве что Гомол сказать мог. Он сам на руку нечист, даром, что рыжий.

– В твоей беде отчасти я виноват, – признался Хорс. – Если бы не приехал в Поворов…

– И если бы не попал в острог…

– Теперь еще пуще искать будут. Связалась с лиходеем да выползнем.

– А ты правда в старого бога веруешь? – Беса с подозрением сощурилась. Странный Хорс, но не настолько. Даньше помог, платил исправно, с Поладой-распутницей добрым был – разве такие староверы?

– А ты думаешь, каков старый бог? – ответно спросил Хорс.

– Людовых младенцев жрет, – уверенно ответила Беса. – И вообще люд ненавидит. Требища порицает, кровью не насыщается, противится всякому веселью и страсти.

– Младенцев, предположим, не ест, – мягко возразил Хорс. – А что кровь и страсти не приветствует – разве это плохо?

Выкатив глаза, Беса отодвинулась на всякий случай:

– Чтобы Гаддашев последователь от веселья отказывался? Или ты ее молока перепил? Или другим весельем промышляешь, на чужой смерти забавляешься? Потому, наверное, ты покойников и оживлял! А я ведь говорила, что без души толку от них не будет!

– То не мертвяки, да и вообще не люди.

– А кто?

– Куклы.

– Потому Даньшу едва не сожрали?

– Додумалась бы регуляторы завести, и в мыслях бы не появилось.

– И что это такое? Скорлупки видела, черненькие шнуры тоже, жаровню еще с золой.

– А это рычажки мелкие на каждой из скорлупок. Их надобно повернуть в определенную фазу, тогда раствор станет равномерно поступать, а вся активность по заложенной схеме пойдет.

– А на это знаешь, что мне тятка говорил? – спросила Беса. И, дождавшись выжидающего взгляда Хорса, ответила: – Бабу тебе надобно!

– Вот, ёра остроязыкая! – ахнул лекарь.

Беса с хохотом подскочила, боднула макушкой еловые лапы, и за шиворот хлынул целый дождевой поток. Завизжав, плюхнулась обратно, вытрясывая воду да иголки.

Но небу звезды высыпали – еще бледные, а крупные, как горох.

– Тятка, когда напьется, баял, будто звезды вовсе не очи Сварга, а горячие шары, – первой нарушила молчание Беса, возвращаясь и прижимаясь к Хорсу плечом, – и там, за звездами, нет ничего, одна страшная пустошь да чернота.

– Так и есть, – ответил Хорс. – Только те, что мы видим – маячки да прожекторы. А если подняться выше небесного свода, выше терема богов, тогда увидим множества и множества звезд, и среди них есть одна самая яркая, имя ей – Ирий.

– И кто там живет? – вздрагивая, спросила Беса.

– Никто не живет. То есть, мы думали, что никто, потому и решили, что должны жить люди.

– Людены?

– Почти. Те, кто был прежде Сварга, Гаддаш и Мехры.

– Прежде твоего старого бога?

– Не совсем так, но все-таки давно, – усмехнулся Хорс, рассеянно поглаживая Бесу по спине. Та спросила:

– И ты хотел в том Ирии жить?

– Раньше хотел. Теперь многое поменялось.

– А я бы не хотела жить на раскаленном шаре в сплошной черноте.

– Глупая! – засмеялся Хорс. – Это только издалека похоже на шар, а внутри окажешься – небо да трава. Совсем, как здесь.

– Здесь лучше, – вздохнула Беса. – Месяц цепочками звенит, Сваржье око греет, на каждую яру ярмарки приезжают… Было бы еще лучше, будь маменька жива… моя вина… тебя тоже не уберегла, своей глупостью под казнь подставила…

Опустив голову, сморгнула слезинки. Хорс придвинулся еще ближе, взял за подбородок.

– Василиса, посмотри на меня, – произнес мягко, повернул к себе.

Беса замерла, увидев его так близко. Барин видный, что и сказать, породу она сразу разглядела. Лоб высокий, без морщин, кожа чистая. И что, если до червонцев да людовой соли охоч? Гаддашевы дети все такие. Зато глаза глубокие, точно колодцы, а в них будто сполохи зарниц. Бывали лукавыми, знала Беса, а вот теперь – нежные да понимающие.

– Не кори себя за то, что не могла изменить, – попросил он. – Я ведь…

Беса зажмурилась и сделала то, что собиралась давно, еще у Гузицы: ткнулась губами в его губы. Лекарь обмер, забыв дышать. Удивительно: кожа гладкая, как мрамор, а горяча, и губы – как печь, изнутри жаром так и пышет. Беса целовала робко, медленно, и Хорс не отстранился, обнял крепче. Обнесло сладостью, укрыло теплом, точно пуховым одеялом. Хорошо стало, очень хорошо. Так бы и сидеть вечность, не думая о чужих звездах и древних богах, пить сладость поцелуя.

Хорс судорожно вздрогнул и, прежде, чем Беса успела испугаться, отстранился первым.

– Не могу, – просипел, зажмурившись, точно от боли. – Неправильно это.

Поднялся, пошатнувшись. Культя, лежащая на перевязи, торчала под странным углом, пальцы другой руки нервно подергивались, будто все еще перебирали волосы Бесы.

– Постой! – она поднялась следом, умоляюще сложила ладони.

Ветер качнул еловые лапы, мигнул в сумерках оморочный огонек.

– Хват! – лекарь обернулся неуклюже, глянул на Бесу помутневшим взглядом – куда девалась живость да искры? – Ты прости, не время сейчас.

Сгорбившись, побрел к сторожке, ногами загребая грязь и хвою.

– Постой же… – шепотом повторила Беса и прижала к мокрым щекам ладони.

Глава 20. Песня Сирин

Месяц перекатился за полночь, а в сторожку только заглянула дрема. Даньше поставили укол пенициллина, и он затих, только изредка вздрагивал во сне. Беса лежала на лавке и слушала, как в подполье возятся шликуны. От таких любую провизию лучше подальше держать, на то к подполью невидимка-оморочень приставлен, он никогда не спит и непрошенных гостей отгоняет. Хорошо, что вернулся: принес лекарскую котомку, теплые одеяла да одежду, пусть и с чужого плеча, зато целую, а еще немного круп да хлеба. Плохо, что вернулся не вовремя…

Сначала Беса тихонько плакала, покусывая пальцы, чтобы не разреветься в голос. На Хорса не хотела смотреть, а он и не настаивал, уселся на колченогий табурет, и не то спал, не то думку думал. Белый весь, неживой. Хват вкруг него так и увивался, так огоньками и вспыхивал, но, не видя ответа, притих и опустился у ног верным псом.

С устатку на саму Бесу навалилась дрема, а видела она во сне черную пустоту и раскаленные шары, и не было им счета. Дурной сон, тревожный. Очнулась с затекшей шеей, размяла ладонь, повернулась на бок.

Из грязных оконец едва свет брезжил. Туман висел, что кисея, а внутри сторожки сумеречно, зыбко. Даньша мерно вздымал грудь – даст Гаддаш, поправится. Хорс сидел в той же позе, как помнила Беса: руки между колен, подбородком в грудь упирался. Был он в распахнутой настежь рубахе, и Беса смутилась было, упрятала нос в одеяло, да из любопытства оставила щелку. Сидел Хорс, не двигался и будто не дышал. Разбегались по бревенчатым стенам тени, шуршали мыши и что-то тихо-тихо жужжало в воздухе, точно бился о раму шмель.

– Довольно на сегодня, – наконец, негромко проговорил лекарь. После открыл глаза.

Беса оледенела, подумав сразу о пустотах за звездами – очи у Хорса оказались столь же черны. Недвижно глядели вперед, затягивали омутами, и не было в них дна. Выдохнул – по сторожке пронесся горячий пар. Волосы Бесы шевельнулись на макушке, жарко стало под одеялом. Заворочался на топчане Даньша.

– Сейчас слажу… – забормотал Хорс.

Запустил пальцы под рубаху, подвигал у ребер. Над плечом мигнул огонек Хвата.

– Мало добыл, – обратился к нему лекарь. – Где искать? В Червен дороги нет… – Помолчал, будто выслушивая ответ, сказал: – Погоди. Вот…

Жаркое марево истаяло, будто не было его. Беса зажала пальцами нос и задышала ртом, жуть навалилась – на могильнике так не боялась. А тут чего? Подумаешь, странный лекарь, гаддашев выходец. Беса целовала его – ничего страшного нет. Не удержалась, вздохнула.

– Проснулась? – сразу уловил лекарь.

Привстал, хрупнув суставами. Следом потянулись паутинные тени.

– Дурное привиделось, – пробормотала Беса, комкая одеяло. – Освежиться надо.

Наспех собралась, сунула ноги в башмаки, да и побрела на двор. Спиной чуяла пристальный взгляд лекаря, но не обернулась.

Свежо утром, мокрые травины оплетали голени. Ельник сонно вздрагивал. От свежести голова прояснялась. Может, и привиделся мертвый взгляд Хорса? Сумеречно в сторожке, накануне болтали всякое – вот и почудилось.

Далеко Беса уходить не собиралась. Дойдет до родника, умоется, дурные сны из памяти вымоет, приговаривая на текущую воду: «Куда вода – туда и сон», а после вернется. Помочь бы Хвату сготовить обед, да поставить укол Даньше, а о поцелуе и думать забудет.

Сломала веточку, покрутила в пальцах. Когда руки заняты – плохие мысли разбегаются. Кора у палочки красноватая, а если счистить – древесина белая-белая, гладкая, на кость похожа. Из такой хорошо вырезать свистульки да зверушек. Не заметила, как сама принялась насвистывать. Сваржье око открывалось над ельником, еще затуманенное со сна, но уже обещающее теплый денек. Видно, Мать Гаддаш утолила гнев, поквитавшись с шатунами, да и прилегла на мягкий бок, оттого в мире благодать настала.

В стороне ответно посвистела птичка-невеличка. Беса улыбнулась и постаралась воспроизвести мелодичный, нежный звук. Вышло так себе, тятка бы посмеялся, поэтому засмеялась и Беса. Птичка чирикнула снова – на этот раз совсем близко. Беса передразнила и остановилась, задрав голову. Ели стали мрачнее, выше, стволы – в два Бесиных обхвата, перекрученные ветки шатром переплетались в вышине, сквозь них Сваржье око не более медяка. Не туда забрела?

Птичка чирикнула, будто усмехнулась, по-прежнему невидимая в ельнике. Корни здесь переплетались, точно черви, камни были изъеден лишайником, а подлесок вовсе зачах. Нехорошее место.

Повернулась так, чтобы око светило ей в спину, пошла медленно, раздвигая траву и камешки прутом. Вот сейчас выйдет на знакомый пролесок, сейчас услышит ручей.

Ветки елей стали ниже, царапали Бесе затылок и плечи. Она остановилась.

– Эй! – крикнула, сложив ладони возле рта.

– Эхейхей! – отозвалось эхо совсем рядом, будто над ухом. Беса оглянулась – пустота и тишь. Попробовала снова:

– Ау! Кто-нибудь!

– Уу! Забудь! – посмеялось эхо.

– Тьфу, пропасть. Никак, оморочень водит? – обвела лицо охранным знаком. И не то, чтобы ей, дочери гробовщика, пристало бояться лесных чуд – на многих у нее заветные слова имелись, а все равно не по себе.

Одесную качнулись еловые лапы. Знакомый нежный посвист заставил Бесу глянуть через плечо. Глянула – и обмерла.

Птичка оказалась не мелкой – размером с гуся. Перья блестящие, синие с лиловым отливом, хвост веером, а голова девичья. Приоткрыла круглые губы, точно вымазанные густым ягодным соком, и запела.

Голову так и обнесло. Колени стали желейными, подломились, и Беса опустилась на моховую подстилку. В песне переливчато звенели колокольцы и гремели громовые раскаты. Там искрились блиставицы, низводя на землю небесный огонь, в ней трубили медные трубы Сварга и шелестел мягкий гаддашев дождь, пахло земляной сыростью и костяной пылью. Такой запах Беса помнила с детства: на крыльце избы тятка строгал домовину, и вкладывал в ладонь дочери нож с оплетенной кожей рукоятью.

– Веди ровнее, – наставлял, накрывая детскую ручку своей шершавой ладонью. – Тут у нас будет клюв, а вот крылышки.

В руках маленькой Бесы рождалась деревянная птичка-свистулька. В голове у нее дырочка, и в хвостике дырочка, а дунешь – запоет.

Когда родился Младко – часто потешала его этим пением. Он смеялся, хватал деревянную птичку и пытался заглянуть внутрь, чтобы увидеть, откуда появляются звуки. Не находил, сердито топал ножкой, бросал свистульку из колыбели, и Беса заливалась смехом, приговаривая:

– Ох, и глупенький у меня братец!

– Погоди, вырастет! – грозил тятка. – Тебя, глядишь, в грамоте обойдет! А тебе все баловаться! Помоги лучше матери ягод принести.

Для ягод да грибов сам плел лукошки из гибкой ивы. Получалось – загляденье. У маменьки лукошко крепенькое, глубокое, круглое. У Бесы – маленькое, вытянутое ладьей. У тятки – огромное, с бадью. Младко сажали на плечи, и так шли: спереди – тятка с сыном на плечах, за ним – маменька, и замыкала Беса. На болотах вести себя надобно осторожно, ступать след в след, ни в коем случае не сходя с тропы, дабы не набрать в башмаки стоячей водицы. Из бучила пучили лягушачьи глаза багники, Беса легко научилась их различать: где надувался водяной пузырь, с голову младенца размером, там, стало быть, багник и сидит. Идти можно, не боясь, знай, пузыри обходи. А уж ягод на болотах – тьма.

Разбредались, кто в какую сторону, но недалеко – чтобы видеть друг друга, а лучше – аукаться. Кто доверху лукошко наполнит – тот остальных зовет.

– Ау! Ау! Сюда!

Маменька по обыкновению успевала первой, а когда Беса подбежит – тайно ссыпала ей ягоды в лукошко и посмеивалась: это был их собственный маленький секрет.

Тятка ссаживал Младко, ставя его маленькие ножки на свои болотные сапоги. Оба поворачивались к Бесе, махали ей, призывая:

– Ау! Сюда! Здесь клюква такая! Чуть не с кулак!

Беса шла, смеясь. Лукошко покачивалось на локте – тяжелое, ух! – гнуло к земле. Под башмаками собирались лужицы.

– Стой, где стоишь!

Голос чужой, не тяткин и не маменькин. Строгий, будто учительский. Есть ли до него дело Бесе? То, видно, багники шалят. Им, глупым, невдомек, как Беса соскучилась по родным. Вот же они – протянешь руку и обнимешь, уткнешься в тяткину грудь. Со спины подойдет маменька, погладит по косам, скажет:

– Как же скучали мы, доченька. Почему так долго шла?

От них пахло землицей, грибами, болотной затхлостью. В пробитую маменькину голову набилась хвоя, в глазах Младки ворочались черные жучки.

– А ты пошла прочь, подлая!

Снова гневный крик, за ним – удар и визгливый вой.

Морок расползался на лоскуты. Пошли рябью и истаяли и тятка, и маменька, и братец. Где были – там гнилые пни. Ноги Бесы по голень ушли в болотную жижу, вокруг – трясина да чернота, впереди – провал. Оттуда шел нутряной подземный гул, точно глубоко-глубоко внизу ворочались гигантские шестерни.

– Стой, Василиса! – повторил Яков Хорс. – Я сейчас тебя вытащу.

Осыпав Бесу лиловыми перьями, тяжело порхнула певчая птица. Стонала, нелепо взмахивая подбитым крылом, из темных глаз, опушенных длинными ресницами, катились крупные слезы, а где они падали – там вырастали ползучие травы.

Беса всхлипнула. Ноги увязали сильнее, тянуло к провалу, будто кто вытаскивал из-под башмаков единственную твердую опору. Она видела, как Хорс озирался, раздумывая. Как одной ногой наступил на сухую ветку и переломил ее, как принялся обдирать сучья. Одной рукой управляться ему трудно, как собрался помогать?

– Сейчас сладим, – пообещал, будто прочитав мысли.

Мигнул у головы огонек оморочня.

– Хват! – радостно вскрикнула Беса, и не удержалась.

Нога поехала вниз, с шумом и грохотом посыпались в пропасть комья глины и сухие ветки. Пискнув, Беса ухватилась за склоненную еловую ветку, а ноги ухе повисли над провалом.

– Крепись!

Упав плашмя на землю, Хорс перекинул ветку. Держал одной рукой, ногами цеплялся за корни. Хват метнулся к Бесе, и она почувствовала, как невидимые руки подхватили ее под колени и толкнули вверх. Подтянувшись, она перехватила ветку и задышала, скосив глаза: внизу булькала и пузырилась жижа, что-то чавкало, скрипело, обдавало затхлостью и жаром.

– Не смотри! – крикнул Хорс и принялся тянуть.

Беса поползла по грязи и тине. Невидимые руки подхватили под мышки, потащили живее. Хорс стиснул зубы, обхватив ветку локтем изуродованной руки, изо всех сил тянул на себя. Вот еще немного – трясина уже не засасывала, спрессовалась в тугие комья, кочки попадались чаще, и Беса, наконец, почувствовала под собой твердую почву. Вздохнув, выпустила ветку и, сев, разрыдалась.

– Ну, теперь уже все, все, – ласково проговорил Хорс. Подсев, обнял ее за плечи. От него пахло болотом и сухой хвоей. Оморочень танцевал, то отлетая к провалу, то возвращаясь вновь.

– Я видела родителей, – пожаловалась Беса.

– Это был морок, – с сожалением ответил Хорс, – песней Сирин-птицы наведенный. Дурной знак, Сирин беду вещает, и хорошо, я подоспел вовремя.

– Как Даньша?

– Спит. Хват за ним смотрел, да ослушался меня, тоже поспешил на помощь.

– Хорошо, что ослушался, – вздохнула Беса, утирая с лица грязь и слезы. – Что же такое там, внизу?

Опасливо глянув через плечо, сглотнула, поджала губы. Еле слышимый гул вращающихся шестерней преследовал до сих пор.

– Навь, – ответил Хорс. – А впрочем, пока это не надо знать. Просто не сбегай так больше, хорошо? И прости за обиду.

Беса подняла взгляд. Лицо у Хорса серьезное, брови сдвинуты. Волновался так? За нее?

– Ты вон какой, – всхлипнув снова, заговорила сбивчиво. – Жизнью ради меня рисковал. К лекарскому делу самой Гаддаш благословлен, и дом не дом – хоромы, и мертвые чудища в услужении, даже сама кровь – барская, – Хорс хмыкнул, и Беса мотнула головой. – Не спорь! Я же все понимаю, не думай, что дурочка поворовская. К тебе со всего света съезжаются, поклоны бьют да ручки целуют. Тебе ли с поворовскими гробовщиками да мехровыми детьми родниться? Неправильно это! Таких, как я, в Усладных домах, поди, целовал-ласкал, а захотел бы – боярыню сосватал…

Икнула, замолчав. Хорс накрыл ее губы своими. Целовал долго, нежно, осторожно по спине гладил здоровой шуйцей. В животе у Бесы снова тепло-тепло стало. Вздохнула, отстранившись, опустила голову:

– Я же грязная, что поросенок…

– Когда это смущало? – усмехнулся Хорс. – Я ведь старовер-выползень, мне можно.

Она вздохнула, улыбаясь глазам и ртом. Губы горели от поцелуя.

– Так вот, как это бывает, – прошептала, обмирая от внутреннего огня. – Думала, так только в грамотах пишут, что поцелуешь – а сердце тает, любишь – и в груди жжет, и в животе будто щекотка. Да что говорить? Ты, верно, получше меня знаешь.

– Не знал, пока тебя не встретил, – горячо отвечал ей Хорс. – Целовали меня усладницы, а в груди пусто было, ничего не чуял. А теперь будто глаза у меня открылись, будто и не жил прежде. Будто только теперь человеком сделался.

– А?

– Люденом, Василиса. И понять раньше не мог, отчего вы друг за друга так бьетесь? Для чего себя изводите? Жизнью готовы поплатиться, чтобы любимого спасти? Наблюдал я много, в каких только городищах не побывал, носило меня по свету, как сорванный лист, а покоя не было. Думал я, что любовь – это что-то вроде изначально заложенной программы, с которой уже рождаешься на свет, а если не чувствуешь любви – значит, нет ее в сердце и вовсе. Не дано это, и никогда любовь не постичь. А теперь вижу, и этому можно научиться. Наверное, я снова говорю странные вещи?

Улыбнулся тепло, заглядывая в изумленно распахнутые глаза Василисы. Та только вздохнула и спросила тихо:

– А это правда, что ты меня искал по всей Тмуторокани?

– Искал, и на то у меня, признаюсь, свои думки были. Хотел помочь люду, и не знал, как помочь. Не думал тогда, что станешь мне дороже люда и всего, что есть на этом свете. Наверное, дурно так думать?

– Дурно, – улыбнулась Беса. – И ты дурной, выползень. Но я тебя и таким люблю.

Вместо ответа он поцеловал снова. Вздохнув, Беса прижалась к его груди пылающей щекой. Так бы и замереть в вечности, щека к щеке, губы к губам, таять в объятиях и не помышлять о дурном. Но надо возвращаться: в избе поджидал лихорадочный Даньша.

Хват указывал дорогу.

Ельник нависал шатром, хватал за ворот, но уже не страшно. Пусть морочит, пусть Сирин беду кликает – пока Беса не одна, любая беда нипочем.

– Чуешь? – вдруг спросил Хорс.

Беса потянула носом воздух.

– Будто гарью пахнет, – всполошилась она. – Откуда?

Перешли знакомый ручей, вот ель с обломанными ветками, а вот и прогалина, где была сторожка.

Была.

Теперь чернела горелым остовом. Бревна еще тлели, красноглазо подмигивали Бесе, будто говорили: знаешь теперь, какую беду Сирин пророчила?

Вместо травы – черная проплешина. Ели подпалены с одного края.

– Как же Даньша? – упавшим голосом спросила Беса.

Хорс не ответил.

Глава 21. Время жатвы

Губы у Ивы податливые, сама – горячая, к Рогдаю так и льнула.

– Видела тебя во сне, как лежал в домовине, – выдыхала княжичу в губы. – Над головой у тебя небесный разлом чернел, а из того разлома Сваргова берегиня явилась да стрелу из громового лука пустила. Сюда попала, – трогала себя у сердца, – прямо в грудь. Ох, и больно стало, и так сладко. С той поры уснуть не могла, пока ты не позвал.

Рогдай тайно улыбался и не говорил, что многих девок из дворни да гридницы перепробовал-перепортил, а тянуло к одной. После его ласк уходила Ива бледная, обескровленная, и все-таки каждый раз возвращалась. Насытившись друг другом, лежали, переплетя руки. Из-под белесых Ивиных ресниц полыхали голубые зарницы.

– А правда, что новый верховный волхв летучий корабль собирается сладить? – спрашивала из детского любопытства, прислушиваясь к доносящемуся от окна бойкому стуку топоров.

– Правда, – отвечал Рогдай, поглаживая стриженную с одной стороны, и оттого колкую Ивину голову. – Видела, разлом какой? С каждым днем ширится. Боги за нами подглядывают, скоро в гости их жди.

Ива не пугалась, хваталась за оставленную подле кровати плеть:

– Пусть приходят! Коли и сам Сварг нападет, я его песьи головы опояшу!

Плеть свистела, отсекая бутоны нарциссов. Белые лепестки кружились, точно крупный снег, ложились на щеки и плечи.

– Давно ли ратным делом владеешь? – спрашивал княжич.

– Сызмальства, – отвечала Ива.

– И кто в гридню привел? Отец?

– Погиб отец, а мать родами померла. Дядька привел, приданого-то за мной нет, кому такая девка нужна? Была б хоть красавицей…

Лицом и правда не сильно пригожа, скулы острые, рот широкий, а вот глаза сверкали лихорадочным неугасимым пламенем. У Рогдая же глаза белесы, затянуты молоком – то смерть постаралась. И губы у него белые, с синевой, и ногти синью отливали. Когда смотрел на них – в животе становилось зябко, и накатывало так, что хотелось вонзить жало в мягкую Ивину шею, в незаживающую рану, похожую на след от серпа, и рвать, тянуть ее жизнь и жилы.

Он рывком сел, комкая пальцами покрывало.

– Уходи, довольно на сегодня.

– Не гони, любо! – Ива ткнулась губами в холодные Рогдаевы руки.

– Прочь, я сказал!

Поднявшись, отошел к окну. Разлом напоминал глубокую рану или собственный рубец княжича, оставленный лекарским ножом и по сию пору не заживший. Что там, вверху? Привиделось ли тогда в смертном сне или было в самом деле?

Краем зрения видел, как собиралась Ива. Знал: плакать не будет – полуденницам чужды девичьи слабости, не для того с малолетства на коней сажали, учили с плетьми да булавами управляться. Другое волновало: от ворот, вздымая пылевую бурю, во весь опор неслась кавалькада.

– Беда! – трубил глашатай. От медного воя тучей взметалась воронья стая.

– Беда! – эхом отзывалось в тереме. Двери грохотали, цокали каблуки, тянуло людским потом.

– Беда! – из распахнутых дверей вывалился тысяцкий, рухнув Рогдаю в ноги. На вытянутых руках держал обернутый мешковиной куль. – Не губи, княжич!

Куль смердел и пачкал пол застарелой кровью. Княгиня со стоном осела в подставленные руки дворни, и уже не было нужды смотреть – но Рогдай смотрел, с дрожью выхватывая взглядом изъеденное, но узнаваемое лицо с перевитой в косицы бородой, спутанные кудри, прямой нос с горбинкой, остекленелые глаза…

Изуродованное лицо отца казалось гнусной подделкой, вылепленной из воска.

– Как? – одними губами выдавил Рогдай. – Не уберегли?!

– Не губи! – повторил тысяцкий. – Искал светлый князь для тебя лучшего лекаря, а нашел свою смерть! Призвал злодей, душегуб из навьих хлябей чудовищ! Червен по камню раскатали! Многий люд жизни лишили! А князя нашего Яробора…

– Довольно! Черного волхва мне! Немедля!

Стукнул в пол каблуком – пошло по горницам эхо, разбежалась дворня. Рогдай опустился на одно колено и погладил холодный лоб отца.

Душная креса будет, грозовая, полная смуты и бойни. В такую пору Мехра Пустоглазая хорошую жатву соберет, и не одно колесо взойдет над китежским лобным местом.

– Звал, княжич?

Черный волхв всегда являлся бесшумно: ни скрипа половиц, ни тяжелого шага, точно по воздуху ходил.

– Оживи князя! – звенящим голосом велел Рогдай, выпрямляясь. – Как меня оживили!

По лицу волхва не скажешь, о чем думает. Подошел на полшага к телу, но даже трогать не стал, ответил:

– Нельзя, княжич.

– Оживи! – Рогдай ухватил волхва за ворот, встряхнул, заглядывая в черные омутные глаза. – Колесую! Кровь спущу!

Жало елозило меж губ, кололо черную шею волхва. Тот плавно положил десницу на запястье княжича, и руку тотчас же пронзило тьмой острых иголок. Зашипев, Рогдай отдернул ладонь, а волхв и бровью не повел:

– Не угрожай тому, дитя, с кем совладать не сможешь. Нельзя князя оживить, слишком долго в Нави пробыл, какую соль не выели – та истаяла. Не люден это будет.

– И я не люден! – ощерился Рогдай. – Если не можешь отца оживить, то какой же ты бог?!

Отвернулся, сглатывая ядовитую слюну, под ребрами настывал голод. Съежился, когда на плечо легла черная ладонь, но иглами более не колола, погладила нежно, по-отцовски.

– Идем, – мягко проговорил волхв. – Покажу что-то.

Рогдай подчинился. Шел, загребая ногами, сердце стучало мучительно-медленно, точно неисправный мотор самоходки.

Далеко ли разнеслась весть о гибели князя? Месяц не войдет в полную силу, как набегут смутьяны да самозванцы – много охочих до китежского трона. Разграбят городище, наполнят улицы кровью, мать заточат в монастырь во славу Сварга, а самого Рогдая убьют. Тут надо власть хватать твердой рукой и держать крепко. Сумеет ли? Тяжело давит родовое обязательство – плечи не выпрямить.

Разогнувшись, потер шею. Пришли не то в лекарскую, не то в опытную: стены белые, пустые, посредине железный стол – на таком очнулся Рогдай в грозовую ночь. От воспоминаний еще сильнее засосала тоска, замельтешили перед глазами синие блиставицы, и княжич махнул перед носом ладонью, отгоняя морок.

– Гляди, – указал волхв на распростертое тело.

Мертвяк, и давнишний. Плоть изъедена гнилью, из оторванных конечностей свисали жилы, и княжич опустил нос в ворот кафтана.

– Подойди ближе.

Черный волхв сам подошел, тронул свисающую требуху. Желудок Рогдая подпрыгнул к горлу и встал комом. Сколько уже казненных повидал, сам в смерти был – а все равно трудно привыкнуть.

– Думаешь, люден это? – полюбопытствовал волхв.

– Был когда-то, – выдохнул Рогдай. – Теперь шатун, мертвяк. Такие в Червене бесчинствовали?

– Такие, – ответил волхв. – Только внимательнее гляди, не бойся.

Рогдай расхрабрился и шагнул к столу. Требуха, на первый взгляд кажущаяся обычной, поблескивала серебристой слизью. Не жилы – переплетение гибких шнурков. На концах они бахромились, вспыхивали голубыми искрами.

– Что видишь? – пытливо осведомился волхв.

– Крови нет, – удивился княжич.

Крови и правда не было: из-под гниющей кожи выступала белесая поблескивающая жижа.

– Крови нет, – эхом повторил волхв. – И тут, гляди-ка, кость. – Тронул изъеденную гнилью кость, постучал железной спицей. После отодвинул кожу выше, и та поползла, будто чулок, обнажая над костью что-то иное, серебристое и твердое. Звук при этом получился гулким да звонким. – А тут что, слышишь?

– Железо, – не веря, прошептал Рогдай.

– Металл, – поправил волхв.

Голову повело. Дабы не упасть, княжич ухватился за стол.

– Железник…

– Почти, – согласился черный волхв. – Тело людово, а конечности и сердце – искусственные. Не жилы тут – провода, и не кровь по ним течет, а серебрянка.

– Кто ж способен выдумать такое? – Княжич поднял глаза и встретился с внимательным взглядом волхва. Понимание вышибло дух: – Тот, кто повинен в смерти отца!

Гнев заклокотал, ожег изнутри. Воздуха перестало хватать, а в висках молоточками отстукивало: «Смерть! Виновному смерть!»

– Смерть! – вслух прохрипел Рогдай. – Знать бы, кто виновен!

– Уже известно, княжич, – ответил волхв. – Имя ему Яков Хорс. Осужден в Червене за отступничество и измену.

– Прикажу доставить его голову! Нет, лучше – живьем! Заживо сдеру кожу! Выпью до донышка! – жало заметалось во рту, истекая ядом. Рогдай и сам дрожал от гнева и нетерпения. Знал, кого пошлет за душегубом: нет никого усерднее влюбленной девицы, и никого жесточе полуденницы. Из-под земли сыщет, вытянет жилы и бросит варнака перед княжичем. Тогда и поквитаются.