Текст книги "Лета Триглава (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Остался бы, – будто извиняясь, сказал напоследок. – Да есть у меня неотложные дела. Обещайте, что в скором времени увидимся. А не пожалуете в гости – помяните мое слово, сам в Поворов вернусь!

Беса пообещала. На том и распрощались.

Рог проревел снова, на этот раз громче, утробнее, от того в животе Бесы завелась щекотка – то отзывалась земля и все твари земные, и светила, и хляби, и самое нутро людово. Рогу вторили гулкие подземные толчки. В разрывах земли плеснуло черным.

Беса бросилась оземь. Голову обнесло жаром – ярова трава оказалась лишенной росы, теперь она обжигала не хуже печи. Одним глазом – другой зажмурила на всякий случай, слышала байку, будто одной любопытной бабе Сварговой плетью глаз вышибло, так и ходила кривой, и хоть страшно смотреть, а охота посмотреть, так пусть один глаз Беса да сохранит, – видела, как возносились на колоннах, скрученных из медных жгутов, волхвы.

– Слава Сваргу Всезнающему, Лютому, Многоглазому, Псоглавому! – протрубил один волхв. Рубаха на его груди окровавилась, в железных рукавицах полыхнула семихвостая плеть-блиставица. Ударил волхв плетью оземь – просыпались с небесного купола пылающие уголья.

– Слава Матери Гаддаш, Триязыкой, Плодородной, Плотской! – вострубил другой волхв. Рубаха на его груди потекла молоком, потянулись от рук гибкие плети-побеги, вспухали цветами и, превращаясь в плоды, исходили прелью под ладонями стонущего люда, жаждущего благословения.

– Слава Мехре Темной, Мехре-Жнице, Белой Госпоже, Пустоглазой Костнице! – трубный глас третьего волхва выжег небесный купол до пустоты, и не стало ни светил, ни звезд, ни блиставиц, ни ветра – выморочный туман окутал люд, потянуло тленом и гнилой плотью. Беса открыла глаза – теперь можно, – и глянула ввысь. В небесном разломе кружилось три огненных колеса – то боги спускались в мир Яви из дальних чертогов, и что несли с собой – благословение или погибель?

– И открылось нам: грядет лихое время! – колоколом гремели, множились голоса волхвов. – В лесных норах подняли головы выползни-староверы! В Корске и Кривене замечены идолища-железники! Кровавый дождь хлынул над Дивногорьем! И горе тому, кто будет скрывать людову соль – добытую тайно в чужих могильниках или у мертвых своих! Кто держит людову соль, или худые мысли, или выменянное у змеев золото и самоцветные камни – крайняя седмица вернуть нечисто полученное князевой дружине! А кто утаит – того ждет колесование! Так говорим!

Сказали – и на медных столбах грянули вниз. Поворовский люд кто рукавами, кто платками укрылся, а Беса картуз до самого носа натянула и кулак к сердцу приложила, пичугой трепыхалось сердце, холодила кожу склянка с людовой солью.

Беса не стала смотреть, как режут во славу богов белую с черным боком козу, если улучит момент – перепадут не потроха, так хоть косточка или жилка. Обернет маменька жилку вокруг запястья, и семь лет хворей не будет, вырежут из косточки свистульку – и сила в Младку войдет, первым богатырем в Поворове будет, а может, и далее. Но все после, а теперь гуляние пошло – отроки да отроковицы закрутились хороводом. Мелькали вышитые птицами сарафаны и алые рубахи, на голову Бесы набросили березовый венец с едва проклюнувшимися почками. Краем глаза увидела вертящегося в хороводе красавца Утеша – белозубо улыбаясь, водил под руку незнакомую девицу в зеленых и золотых лентах. На Бесу не глядел, будто и не было ее. Будто не сидели за гимназистскими столами бок о бок, подглядывая друг другу в свитки. Будто не перешептывались у окна, и Беса подставляла обветренные губы для первого сладкого поцелуя.

Голову обнесло жаром. Вырвавшись из хоровода, шмыгнула мимо, а Утеш только проводил безразличным взглядом и снова повернулся к красавице.

Обида жгла.

Не было у Бесы расшитых сарафанов и золотых лент. Носила отцову одежду. Пшеничную косу крутила туго, калачом, и прятала под картуз. Чем привлекла Утеша? Делилась буквицей и в рот заглядывала, когда тот красноречиво врал про град Китеж и реку Смородину, где никогда не бывал.

Утерев непрошенные слезы, Беса побрела по рынку. Шумели торговцы, сновала детвора с леденцами на палочках, баб зазвали бусами и шелковыми платками. Беса прикинула на себя один, глянула в зеркало и раскраснелась. Глядеть просто так на себя было стыдно, а купить – червонцев не было. Зато была в кармане людова соль.

Беса заработала локтями, протискиваясь в толпе все прибывающего люда. Чеканя шаг, прошествовали мимо сварговы соколы, у каждого за плечом пищаль, на кольчугах – огненное колесо Сварга. Что княжеская дружина забыла в Поворове?

Беса не успела обдумать: в толпе полыхнул рыжий Гомолов вихор.

Рыжий да красный – люд опасный, так старики говорили. Гомолу доверять – что в дырявом кармане землю носить, но других перекупов Беса не знала, а Гомол хоть и лукав, а за товар исправно платил, другому тятка людову соль не доверял. Может, и Бесу по старой дружбе не обидит.

– Эй! – меся сапогами глинистую почву, Беса насилу догнала парня, ухватилась за рукав.

– Што несешься, будто волкодлаки гонятся? – рыкнул Гомол, поводя блеклыми, в белесых ресницах, глазами. И брови у него тоже белесо-рыжие, а физиогномия вся в конопатых брызгах. И как только до сих пор на свете живет? Приметный слишком для перекупа.

– Дело у меня, – Беса копировала грубоватый тяткин говор и слова произносила заученные. Полезла было за пазуху, а Гомол за руку перехватил.

– Шш, неумная! Хочешь, чтобы все околоточные надзиратели сбежались?!

Не отпуская руки, потащил за собою сквозь толкающихся люд, за железные столбы с пестрыми лентами, и дальше – вдоль покосившихся заборов Житной улицы, из-за которых потявкивали псы и несло соломой и хлебом.

– Теперича показывай!

– Вот, – Беса развернула тряпицу.

Гомол протянул было мосластую руку, но Беса шустро спрятала пузырек.

– Спорый какой! Сколько дашь?

Гомол помял нижнюю губу, будто раздумывая. Наконец, ответил:

– Пару червонцев можно.

– Сорок! – отрезала Беса.

– Шесть, так и быть.

– Тридцать шесть! И больше ни червонца не скину!

– Не гневи Мехру! Товар не рассыпчат, комковат, да снизу черные мураши. Опивец, что ли, преставился?

– Тятка мой… – призналась Беса и почесала некстати защипавшие глаза.

– Неужто, Гордей? – присвистнул Гомол. – Де-ла…

И умолкли оба, обвели лица охранными знаками.

– Раз так, возьму за десятку, – тихо сказал Гомол. – Отдашь?

Беса вздохнула, подумала и согласилась.

Серебряные червонцы позвякивали в холщовом мешочке, жгли карман. На них можно накупить не только лент, а еще пряников да меда. И лучше не пряников – хлеба и овса. Бросить овес в рыхлый чернозем – будет пропитание на следующую годину. Может, и козу заведут. Маменька будет скатерти вышивать, а Беса – строгать финтифлюшки на домовинах, Мехра даст – так и проживут, потом Младку в гимназию устроят, а потом…

Беса прикусила ноготь, не решаясь загадывать.

Сваргово око катилось с зенита. Земля парила. Березы щетинились почками. Боль о тятке утихала, высвобождая место для новой надежды на лучшую жизнь.

Зеленые ленты лучше золотых подошли глазам, и Беса долго вертелась у крошечного, сколотого по краям зеркала, пока заплетала обновку в непослушные кудри. Увидит ли ее Утеш?

Она еще какое-то время слонялась по ярмарке, отсчитывая часть червонцев на хлеб, а часть откладывая в карман на будущие нужды. Гуляния переместились к реке – оттуда ветер нес запахи тины и жабьи песни. Нужно было возвращаться домой, но любопытство разбирало. Разве что одним глазком…

Утеша увидела сразу: стоял подле берез, льняная рубаха подпоясана новеньким поясом, брюки заправлены в красные сапоги. Дудел в свистульку из необожженной глины – мелодия разливалась по вечереющему небу.

– Утеш! – окликнула Беса и замерла.

На плече парня покоилась русая, в лентах, голова. Оба прянули от оклика – Утеш недовольно, девушка испуганно. У обоих алели щеки.

Слов не понадобилось, да и что могла сказать дочь гробовщика? Глупыми показались новые ленты в волосах, глупыми – пустые надежды. Не было у Бесы будущего, и ждала впереди не первая любовь, а прозябание среди могильника.

Беса побежала, не разбирала дороги.

Окраины Поворова скрадывали сумерки – сюда не достигал свет огневых шаров. За оградой споткнулась, сапог провалился в кашу земли, глины и хвойных иголок. Неподалеку чернел вывороченный могильный камень.

Она в растерянности остановилась. Еще на рассвете, до требища, обходила могильники – где камень подправить, где окропить вороньей кровью серпы идола-Мехры. Свежей землей вспухал холм над упокоищем шишей, и вот – их могильник теперь щерился беззубым провалом.

Грудь колыхнула тревога, змей-Утеш забылся на время, осталось лишь беспокойство за маменьку и Младко.

После дождя земля стала рыхлой и податливой, и в ней отчетливо проступали глубокие чужие следы. Беса ускорила шаг, стараясь двигаться бесшумно, то и дело оглядываясь по сторонам: не выйдет ли из-за ельника надзиратель? Не высунется ли душегуб?

Изба молчала, точно омертвелая, в окнах – ни огонька.

«Долго же я гуляла», – с раскаянием подумала Беса и с хрупаньем раздавила глиняную Младкову погремушку.

Стало отчего-то муторно и горячо.

Взбежав по ступеням, Беса нырнула в глухую тишину. Привычные к сумеркам глаза выхватили силуэты стола, скамьи, печи. По щеке мазнули мягкие лапы подвешенного над входом рушника-оберега.

– Маменька? Младко?.. – шепот не разошелся эхом, а канул в тишину, как в омут.

Рукой потянулась к лучине, но брать не стала. Взглядом выхватила из мрака тряпичный куль на скамье.

– Маменька…

Плечо оказалось холодным, одеревенелым, и Беса подавила в горле вскрик.

Мать лежала назвничь, разметав выпроставшиеся из-под очелья косы – они оказались выпачканными в чем-то густом и липком. Свисающей к полу рукой она прикрывала еще что-то – бездвижный сверток наполовину прятался под скамьей, так что Беса видела только подол младенческой сорочки, но уже понимала, кто это, и страшилась понимать…

Будто чья-то горячая ладонь толкнула в грудь, и Беса выпала в сырые сумерки обратно – вовремя!

Полыхнуло вспышкой, нос защекотал едкий запах гари и чего-то незнакомого, но Беса не стала различать. Припустив по грязи, она молилась Мехре-неистовой, Мехре-вечноголодной – ведь не зря ходила на требище и приносила дары! – чтобы была милостива к своим слугам в Нави, ведь не со зла, а от глупой жадности Беса брала людову соль, и вина в том только Бесы, ее одной, а не матери и не Младки, и пусть бы наказывала ее…

– А ну!

– Стой, нечиста!

– Держи!

Неслись в спину посвисты и ругань. Громыхнуло еще два выстрела.

Беса перепрыгнула разрытую могилу, рванула через заросли орешника и оттуда, перескочив каменную кладку, уцепилась за чугунные кольца ограды.

Не было рядом ни надзирателя, ни барина с самострелом, чтобы спасти старшую дочь Стрижа. Серебряные червонцы, добытые от продажи нечестно изъятой людовой соли, давили на грудь. Давила на сердце вина за смерть безвинных, ведь не зря говорили волхвы: если от Нави взято, в Навь и возвратится, а кто сотворил худое – к тому худое вернется троекратно.

Задыхаясь от бега и слез, и оставляя за спиной потерявших след душегубов, Беса сквозь ельник продиралась к полустанку.

Глава 4. Княжье лихо

Над Китежем протянулись червонные да золотые полотнища, лизали небо змеиными языками, и оттого весь небесный свод скис, а с полудня засочился слезинками. От дробного стука по окнам Рогдай пробудился, раскрыл склеенные горячкой губы и попросил пить.

Нянька просеменила с полной плошкой и, придерживая слабую голову княжича, ждала, пока тот вдоволь напьется. Княжич не столько пил, сколько проливал на рубаху, за ночь пропотевшую насквозь. Вот уже двенадцать лун болезнь выгладывала изнутри, оставив от некогда румяного и веселого отрока подобие жизни.

Петли скрипнули. От порога шепнули:

– Что он?

– Слаб, княгиня.

Сквозь пелену, застелившую глаза, Рогдай разглядел белую фигуру матушки. Присев на край, она погладила по щеке сухой ладонью.

– Поешь, соколик?

Голос полнился нежностью, лица почти не разглядеть, хотя Рогдай помнил красивый овал лица, коралловые губы и тонкие брови над чистыми и голубыми, как небесный свод, глазами. Говорили, глазами пошел в мать, волосом – в отца, а здоровьем… Здоровье подточило лихо. Говорили, во младенчестве напустил его Мехров колдун, не то от душевной злости, не то по чужому наущению. Мол, поднесли на требище князю кубок с отравленным медом, а берегини подтолкнули княгиню под локоть. Забрала она кубок и отпила сама. В тот же миг с лица побелела и лишилась чувств, а после досрочно разрешилась бременем. Княжич уродился махоньким, так и рос небольшим да хворым, а как вошел в отрочество – занедужил болезнью, от которой язвы по телу и пламя в груди.

– Болит что? – спросила участливо, трогая Рогдаю лоб.

Он отстранился.

– Н… ет, – вытолкнул через силу. Слабость давно стиснула его в железных рукавицах, но боли, вправду, не было, а только непрекращающаяся тяжесть и ровный, уже привычный внутренний жар. – Батюшка скоро ли вернется?

– Скоро, соколик, не успеешь моргнуть, а он уже здесь, – ласковые поглаживая продолжались, и Рогдаю на какой-то миг стало стыдно, что он, взрослый отрок, уже и в седле сидевший, и с клинком управляющийся, и из пищали бьющий без промаху по глиняным птицам и живым куницам, и даже невесту ему присмотрели где-то в райском Беловодье, в минувшем лете сватов собирались засылать – а вот, лежит колодой на постели, и белье под ним, будто вымоченное дождем, а слабость такая, что в руках ендову не удержать, не то, что пищаль.

Приложив усилия, поймал матушкину ладонь, несильно сжал.

– Ты скажи… чтоб не винил себя… знамо, на то воля Сварга. Не придется возглавить войско Китежа, возглавлю Сваржье… скажи ему…

Матушка закрыла лицо и зашлась сдавленными рыданиями. Рогдай знал, что его слова больно ранят материнское сердце, но от прежней жажды жизни осталось тупое равнодушие, и какая теперь разница, долго ли, скоро ли откроется перед ним небесный свод и Сварг призовет княжича в свою небесную дружину? Может, и к лучшему, если скоро – приспустят мельтешащие за окном флаги, проветрят терем, впустив свежесть вместо лекарской вони, а матушка поплачет, да и принесет в мир нового княжича или княжну. Пусть поскорее так будет!

И все же, перед уходом в Навь охота повидать батюшку. Да только где он сейчас?

Княгиня утерла слезы, убрала под венец выбившиеся косы и махнула няньке – принимай, мол. Сама пообещала:

– К ночи приду еще.

Ее поцелуй был сладок и пах мятными пряниками.

Рогдай терпел, пока его одеревенелое тело ворочали, будто бревно, меняли рубаху и перестилали постель. В голове переливались серебряные колокольцы – видно, то бренчали небесные цепы, по которым спешили посланные Сваргом девы-берегини. И сквозь непрекращающийся жар и головной звон слышались не то причитания, не то уверения няньки:

– А ты послушай, послушай, что скажу. Баяли знающие люди, будто есть далеко-далеко, за небесным сводом, выше Сваржьего Ока и месяца, выше Сваржьих чертогов, хрустальный терем об одной башенке, одном оконце. И терем тот подобен яйцу, а в яйце том – чистый и белый свет, что был началом нашего мира и станет его концом. В том свету, как куриный зародыш в яичном белке, спит великий бог – белый бог, бог над богами, – в коем и кости Мехры, и очи Сварга, и языки Гаддаш. Оттого величать его – Триглав. Не родилось еще людена, кто добрался бы до хрустального терема и разбил бы яйцо-колыбель Триглава, а коли родится, и доберется, и разобьет – положит начало новым лета, где не будет ни болезней, ни смерти, ни страданий, ни городищ, ни богов, а мертвые вернутся из Нави, будто не было вовсе Нави никакой. Сметет Триглав старый мир, как сор, вычистит белым светом и будет люд жить да поживать, ни горя, ни смерти не знать.

– Байки… это, нянюшка, – улыбнулся Рогдай и, умиротворенный, опустил щеку на прохладу подушки. – Неужто… и князей не будет?

– Баяли, что и князей не будет, Рогдаюшко.

– Кто ж… скажет им… как жить правильно? Уж не ты ли?

– Куда мне! – нянька замахала пухлыми руками, потом задумалась, вздохнула: – И то верно, без княжьей воли как прожить? Сказка это, но в ней намек. Пусть не родился богатырь, кто в хрустальный терем бы забрался, зато на свете есть те, кто все хвори исцеляет. Вот, бают, в Червене…

– Довольно с меня… колдунов, – перебил Рогдай. – Будь моя воля… изгнал бы из всей Тмуторокани… Скажу батюшке, как вернется.

И, прикрывая глаза, видел между веками мельтешение алого и золотого – это змеи продолжали лизать небо, и языки их были горячее головней.

Глава 5. Червен

В теплушке, что в мамкиной утробе – горячо, зыбко. Истопник по доброте поделился хлебом да пустыми щами, посетовал на тяжелую сиротскую долю, вспомнил своего сыночка, забритого в солдаты пятнадцать годин назад, с тех пор от него никакого слуху, и даже волхвы не могли ответить, в каком из миров сейчас – в Яви, в Нави ли.

– Тебе сколько годин-то? – участливо спрашивал, заглядывая в перепачканное лицо.

– Четырнадцать, – хрипела Беса, скрывая девичий голос за мнимой простудой и скидывая лишнюю пару годин. В такие лета иные уже невестой ходят, а Беса по навьему делу старалась, и вот теперь лишилась и тятки, и маменьки с братцем. От того слезы капали в остывающие щи, и Беса отворачивала лицо – неровен час, дрогнет слабое сердце, раскроется, а там и до беды недалеко.

На сытый желудок явилась дрема. Укрывшись тулупом, Беса провалилась в черноту, и горели в той черноте алые косы маменьки и окровавленная рубаха Младки.

– Младко… – повторила Беса и очнулась.

Истопник храпел, вторя мерному покачиванию паровика. Печь горела ладно и споро, искры щелкали, выстреливая из раскаленного зева, падали в чан с водой и с шипением умирали.

Было стыдно и горько от малодушного бегства, но умом Беса постигала, что не справиться девчонке с шишами-душегубами, не сбеги – полегла бы в свежевырытой чужой могиле, и ни свою жизнь не спасла, ни за смерть родных не отомстила бы. А в том, что однажды отомстит, не сомневалась – засела в сердце ржавая игла ненависти, да там и осталась, просто так не вынуть, с кровью вымывать придется.

Месяц-ладья трижды выныривал и скрывался в тучах. Лес дыбился ельником. Где-то на болотах тосковала-оплакивала погибших Сирин-птица.

Беса спала неспокойным сном и видела, как по серебряным цепям сходят на землю боги.

– Прибыли, малой! Эй, слышь?

Встрепенувшись, Беса отбросила заскорузлую руку истопника. Медное зарево тлело в запыленных оконцах паровика, вместо качки под полом – тишь, а значит, приехали.

– Червен?

– Червен, покатались и будет, пока станционный смотритель не отыскал!

Уловив намек, Беса подскочила и, раскланявшись с благодетелем, шмыгнула в полуденную прохладу.

Станция полнилась людом: сновали босые беспризорники, высматривая легкую добычу, и Беса прижала спрятанный под сюртуком кошель; торговки предлагали сладости – от них шел такой невыносимо чудный запах, что Беса зажала пальцами нос и рот и со всех ног припустила, пока не захлебнулась слюной; толкались носильщики; станционные смотрители в шароварах с алыми лентами расхаживали, вскинув остроконечные бороды – все жило, дышало, копошилось, спешило. От суеты и мельтешения Бесу повело, и она, не глядя, влетела в чью-то густо обрызганную духами душегрею.

– Эй, щегол! Глаза дымом разъело или в самом деле ищешь усладу на ближайшую ночь?

Голос у говорившей оказался грудным, веселым.

– Не! Я случайно, – отпрянула Беса, встретившись с нарумяненным лицом какой-то разбитной бабы.

– А может, сторгуемся? Недорого возьму!

Глаза бабы смеялись, и Беса окончательно растерялась.

– Недосуг мне. Ищу кой-чего.

– Считай, уже нашел!

Баба ухватилась пальцами за рукав сюртука, и Беса поняла: такая душу вынет.

– Не тебя, волочайка! Людена одного.

– А я нешто нелюдь?

– Тьфу, пропасть! – сплюнула Беса и одним неимоверным усилием, рискуя оставить рукав, выдрала сюртук из цепкого ухвата. – Лекарь нужен. Тутошний, червенский. – И, вытащив бумажку, по слогам зачла: – Я-ков Ра-ди…

Не успела договорить, сверху упала тень смотрителя.

– Полада! – прогремел зычно. – Ну, брысь!

Румяную бабу как ветром сдуло, вот только отиралась рядом – и нет ее. Беса открыла рот.

– А тебе чего? – грубо выспросил смотритель.

– Людена ищу, – повторила Беса. – Лекаря одного. Барин Яков…

– Тебе в Аптекарский приказ надобно, – перебил смотритель. – Ступаешь по лестнице, там самоходку возьмешь, за четверть червонца довезут до Гузицы, увидишь пребольшой дом с белыми колоннами – то и будет Аптекарский. Понял?

– Благодарствую, – кивнула Беса.

– Тогда пшел с глаз моих! – цыкнул смотритель. – Пока не вздумал проверить, откуда у этакого чумазого четверть червонца на самоходку!

Беса не обиделась и припустила со станции, а то и вправду, допросят.

Где самоходки, она узнала по щекочущему запаху выхлопов и издалека приметила дым, собирающийся над чугунными котлами – в тех котлах, сказывал некогда тятка, пережигали торф, отруби и людову соль, потому дым получался жирным и белым, почти сметанным.

– До Аптекарского приказа мне, – обратилась Беса к первому же кучеру, чернявому и смуглому, точно цыган.

– А червонцы у тебя водятся? – блеснул тот железным зубом.

– Обижаешь, – копируя тятку, пробасила Беса.

– Поехали! – кучер запрыгнул на козлы и одной рукой взялся за рулевые стержни, другой похлопал по обитому дубленой кожей сиденью. – Только червонцы вперед.

Беса с готовностью запустила руку за пазуху – кошеля не было.

Она проверила еще. Шарила, шарила, только нащупала прорехи в старом сюртуке, да билось под ладонью сердечко.

– Потеряла…

Подняла на кучера молящие глаза. Тот присвистнул:

– Коли червонцев нету, то и пути нету. Проваливай!

Беса отошла.

Горло перехватило спазмом, не расплакаться б прямо на улице, да толку? Нечестным путем пришли червонцы – нечестным ушли. Не уберегла. Глупая.

Побрела было обратно к станции, поредевшей от разбежавшегося люда, и остановилась – вновь встречаться со станционным смотрителем не хотелось. Разве что на своих двоих дойти как-нибудь до Аптекарского приказа, может, отыщется тот добрый барин.

– А далеко ли до Гузицы? – окликнула уже знакомого кучера. Тот недобро осклабился:

– Нешто пешком собрался? Ноги не собьешь?

– Я уж постараюсь.

– Далеко не уйдешь. Бродяг да попрошаек в Червене не очень жалуют.

– Я не попрошайка!

– Никак, барин?! – делано изумился кучер и загоготал.

В висках застучало. Беса стиснула кулаки – да куда ей тягаться с рослым мужиком? Отошла, шмыгая носом и утирая лицо, и вдруг увидела знакомую цветастую душегрею.

– Воровка! – ахнула Беса и пустилась следом, крича: – Караул! Люди! Держите воровку! Украла кошель!

Душегрея повернула за угол. Беса – за ней. Тут же к ее лицу прижалась теплая рука, вторая обхватила под живот. Беса выбросила вперед ноги, но встретила только пустоту.

– Да тихо, ты! Дурень!

Беса вывернулась ужом, хватила зубами, что успела – в рот набилась меховая оторочка, – ее отпихнули, и Беса не удержалась и растянулась на земле. Картуз соскочил с головы, рассыпались по плечам кудри.

– Девка! – ахнули рядом.

Беса подняла глаза. В дыму проступало озадаченное лицо нарумяненной бабы. Склонившись, та подала руку и проговорила уже мягче:

– Не бойся! Не обижу!

– Ты! – ощетинилась Беса. – Увела кошель! А там тяткины червонцы!

– Одно увела – другое приведу. Поднимайся, говорю!

Беса, сопя, поднялась. Отряхнула сюртук. Подняла картуз, встряхнула дважды и вновь водрузила на голову.

– Ишь, ёра какая! – усмехнулась баба. – Дикая, што кошка! Как зовут-то?

– Тебе зачем?

– Знать, кто мне душегрею попортил.

– С воровками не знаюсь!

– Не воровка та, кто не поймана, – беспечно отозвалась баба, улыбаясь во весь рот. Зубы у нее были мелкие, но белые, с одной стороны блестели позолотой. – А тебе, девка, лучше лишнего внимания к себе не привлекать. Неровен час, худой люд заинтересуется, или хуже того – станционный смотритель в клетку запрет, перед городовым отвечать будешь, кто такова, почему пацаном прикидываешься и какие-такие большие червонцы при тебе были, а главное – откудова добыты.

Молчала Беса, сопела, смаргивала набрякшие слезы.

– Угадала я, честно нажитое ты не жалуешь, – нарушила молчание баба. – Да не мне судить. Звать меня Поладой. Может, пригожусь?

– С чего мне верить? – буркнула Беса.

– С того, что в слезах да без червонцев несладко будет, девка. А сердце мое мягкое, на чужую беду отзывчивое. Беда ведь у тебя, так?

Беса не отпиралась, кивнула.

– Куда направлялась-то?

– К Аптекарскому приказу…

– Нам по пути, – белозубо улыбнулась Полада. – Не кручинься и не держи обиды, и в Червене добрый люд есть. Ну, едем?

Не выслушав ответа, трижды зычно свистнула в два пальца – долго ожидать не пришлось, по мостовой загромыхали колеса самоходки. Да и что была за самоходка! Будто собрана из лишних частей от других машин, невпопад проклепана поверх ржавого железа, переплетена трубками, а кучер был обряжен в драный атлас и меха с чужого плеча.

– Здрав будь, Жерех! – поприветствовала его Полада. В ответ кучер козырнул из-под дырявого котелка. – Прокати нас с ветерком до Аптекарского, будь ласков!

Изобразив пальцами кренделя, Жерех пинком распахнул скрипнувшую дверцу, потом подал Бесе руку – в самоходке пахло отрубями, нагретой кожей и гарью. Следом уселась Полада, шепнула:

– Жерех глухонемой. По губам читает, а говорить не говорит.

– А как же он самоходкой управляет? – спросила Беса, с подозрением косясь в обтянутую бархатным жилетом спину кучера.

– Не первогодок, дело свое знает, – успокоила Полада. – Лучше он, чем Худаня – тот вовсе слепой был. – И, залихватски свистнув, толкнула Жереха в плечо: – Эй! Трогай!

Издав горлом едва слышимый сип, кучер потянул на себя рулевые стержни, под брюхом самоходки застрекотало, заискрило, и она, дрогнув корпусом, пошла выбрасывать коленца, да так споро – успевай по сторонам глядеть.

Червен – Гаддашево городище. Избы тут с резными наличниками, разукрашенные алым, зеленым да голубым, на башенках – петушки-флюгера с медными хвостами. Улицы не чета поворовским: прямыми стрелами уходили к горизонту, где небесный свод краем упирался в землю. Дымили фабричные трубы. Гимназисты хохотали, отпуская шутки в адрес стеснительных барышень. Издали доносилась ярмарочная музыка, трепыхались над шатрами пестрые флажки. Там, где избы горожан постепенно сменялись барскими домами, розовела сирень, и ее аромат мешался со свежестью, доносившейся от реки.

– Впервые в Червене? – полюбопытствовала Полада.

– Да, – призналась Беса.

– Кто в Червен приезжает, того городище не скоро отпускает, – весело продолжила спутница. – Я тоже приезжая, еще совсем малёхой была, когда тетка в Усладный Дом привезла, да в нем и оставила. А Жерех местный. Вишь, как с самоходкой управляется? Потому как все дороги в Червене знает, и городище ему открывается.

Самоходка, и вправду, поводя железными боками, резво лавировала меж хитросплетения улиц. Движения кучера были порхающими, ласковыми, будто кошку гладил. Двигал стержнями и чему-то улыбался сквозь усы. Беса почти привыкла и к Жереху, и к его машине, и даже к воровке, притулившейся рядом и согревающей продрогшую было Бесу теплым боком. Впереди блеснула река – самоходка взлетела на мост. Оттуда – мир будто в ладони, видны и расписные терема, и людову толкотню, и над всем миром – небесный свод, Сваргом сотворенный из хрусталя, где, будто червонец, сияло Сваржье око.

– Ну, вот и прибыли, – услышала Беса голос Полады.

Самоходка сбавила бег, задрожала, запыхтела, плюясь сметанным дымом, и встала у белых колонн. Над ними сияла медная вязь:

«АПТЕКАРСКIЙ ПРИКАЗЪ. СОБРАНИЕ ФАРМАЦЕВТИЧЕСКИХЪ И ДРУГИХ УЧЕНЫХЪ ОБЩЕСТВЪ»

– Спасибо за доброту, – поклонилась Беса, как учила маменька. – Далее я сама.

– Коли нужда придет, так возвращайся к станции, – отозвалась Полада. – Меня не будет – подружек пришлю, поможем миром.

На прощанье приобняла Бесу за плечи – мягко, тепло, как маменька.

Беса опустила голову, скрывая увлажнившееся глаза. Так, не глядя, взбежала по ступеням и дернула колокольчик.

– Чего изволите-с? – на пороге явился придверник, разодетый в зеленый сюртук с алыми обшлагами, да в зеленую с золотым кантом шапочку. При виде Бесы убрал льстивую улыбку, прикрикнул: – В другом месте подаяние проси, беспутный!

– Я не за этим! По надобности! – Беса упрямо протиснулась в дверь. Придверник перекрыл собою проем и встал, растопырив локти. – Людена ищу! Лекаря! Вот!

Она потрясла бумажкой с гербовой печатью и княжеским вензелем благодетеля.

– А ну, дай!

Придверник забрал бумажку с видимой брезгливость, вчитался:

– Хорс Яков Радиславович, доктор медицины и философии, член Червенского ученого сообщества… Хм! – отняв от бумажки глаза, с недоброй усмешкой глянул на Бесу. – Нету здесь такого.

– Как нету? – опешила Беса и принялась тыкать в листок. – Вот печать. Вот подпись.

– Гнусная подделка. Исключили твоего Хорса еще в прошлый жнивень. Теперь лишен и верительной грамоты, и княжеской милости. А за это, – снова потряс бумажкой, – за подделку печати и вензеля знаешь, что следует?

Беса слушать не стала, выпала спиной в погожий полдень и пустилась прочь – встреч с надзирателем она не хотела, как не хотела обвинений в мошенничестве или, того хуже, измене князю. Только скрывшись за поворотом, перевела дух и прижала к лицу горячие ладони. В чужом городище – одна, без семьи, без денег и поручителя, еще и обманутая заезжим лекарем. Еще никогда ей не было так обидно и горько.

Глава 6. Нечестный поединок

Усладный Дом гремел музыкой. Дрожали стены от лихого перестука каблуков, летели бабы – кто в расшитых платьях, кто в исподних рубахах. Усы мужиков блестели от медовухи. Провожали недобрыми взглядами незнакомца в надвинутом на самые брови котелке: походка у него чеканная, спина прямая, воротничок накрахмален – как есть барин, не чета завсегдатаям.

– Наше почтение, вашбродь! Не найдется медяка-с на штоф браги?

На нетвердых ногах выступил молодчик с сальной рожей и ломаным, изъязвленным носом. Жеманно раскланялся, да так, что из-под сюртука выкатилась грязная манишка, причмокнул губами и, обернувшись к компании за ближайшим столиком, лихо им подмигнул. Мол, глядите дальше!

– Не имею при себе наличных, сударь, – с достоинством ответил Яков Хорс, лишь немного сбавив шаг и пытаясь обойти молодчика по дуге.

– Тогда соглабо… благово… соблаговолите откушать с нами-с? – продолжил тот заплетающимся языком. Ухватив Хорса под локоть, повлек к столу. – Извольте-с! Чем Гаддаш одарила!

– Благодарю покорно, я тороплюсь, по делу прибыл.

Хорс аккуратно выпростал руку из липких пальцев молодчика, и сальная рожа из заискивающей мгновенно превратилась в свирепую.