Текст книги "Лета Триглава (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Annotation

В Тмутороканском княжестве наступило новое круголетье. В те дни –

…лекаря исключают из Аптекарского приказа. Теперь он ведет подпольную практику и ищет лекарство от яда, наводнившего землю.

…дочь гробовщика нанимается ассистентом к опальному лекарю, но не знает, почему за ней объявлена охота по всей Тмуторокани.

…княжич просыпается от мертвого сна и вещает, что только трехликий бог сможет спасти отравленный мир.

Однако, трудно воззвать к тому, кто много лет считается пропавшим. И тяжело любить того, с кем сами боги запрещают быть вместе.

Когда над столицей-Китежем треснет небесный свод, из могил восстанут мертвые, а над капищами потянется жертвенный дым, даже волхвы не скажут, что принесут грядущие лета, страшные лета – лета Триглава.

Примечания автора:

Обновление вторник, четверг.

Елена Ершова

Глава 1. Из Нави

Глава 2. Лекарь и гробовщик

Глава 3. Что вернется троекратно

Глава 4. Княжье лихо

Глава 5. Червен

Глава 6. Нечестный поединок

Глава 7. Черная душа, людова соль

Глава 8. Мехров час

Глава 9. Дурные помыслы

Глава 10. Воскрешение

Глава 11. Лекарское искусство

Глава 12. Преступные дела

Глава 13. Истинные боги

Глава 14. Искушение Хорса

Глава 15. Отступник-старовер

Глава 16. Великий черный волхв

Глава 17. Шкатулка Пандоры

Глава 18. Смута да смутьяны

Глава 19. Невзаимное

Глава 20. Песня Сирин

Глава 21. Время жатвы

Глава 22. Скрытова Топь

Глава 23. Змея и жаба

Глава 24. Дела давно минувших дней

Глава 25. Мертвый полдень

Глава 26. Живое

Глава 27. Пленница

Глава 28. Люди и боги

Глава 29. Лихо Одноглазое

Глава 30. Перепекание

Глава 31. Насквозь

Глава 32. На Копыловском могильнике

Глава 33. Сила Триглава

Глава 34. Лекарство

Глава 35. Мертвое к мертвому

Глава 36. Лицом к лицу

Глава 37. Исполнить обещанное

Глава 38. Горькая правда

Глава 39. Твердь небесная

Глава 40. Новые лета

Елена Ершова

Лета Триглава

Глава 1. Из Нави

Тятку похоронили в четверг, а на седмицу он вернулся. Сначала весь вечер по крыше лупил дождь – яра в эту годину выдалась ливневая. Потом Беса услышала хлюпающие шаги и робкий стук в окошко.

– Кого лихо принесло? – простонала с лежанки маменька.

Она третьи сутки маялась лихорадкой. Видно, Мехровы дети, Горячка и Зноба, коснулись ее на могильнике. На подношения от тризны Беса накупила зелий и, отпросившись с гимназии, взяла на себя заботу о годовалом Младке.

Теперь и братец проснулся. Привстав в люльке, внимательно следил за мельтешением теней. И, только стук повторился, протянул к окну ручонку и четко сказал:

– Та-та!

Беса заложила пальцем страницу буквицы и буркнула:

– Дождь это. Спи.

Маменька беспокойно вглядывалась в сумрак. Веки у нее были кумачовыми, кожа – сухой и желтой, как береста. На верхней губе выступали мелкие капли.

– Посмотри, Василиса, – тихо попросила она. – Вдруг и правда… Сердце, вишь, так и заходится. Мнится он мне. Будто сидел там, где ты сидишь, и строгал домовину. Волосы мокрые, с бороды так и течет! И стружка! Летела белая да мягкая, как пух! Потом голову поднял и говорит: «Для тебя, Зыряна, строгаю. Сырость в щели просачивается. А тут будешь как в люльке лежать. Жди. Приду сегодня за вами…»

И зашлась мокрым кашлем. Огонек в глиняной плошке затрепетал.

– Нельзя убиваться по усопшему, – Беса выровняла фитиль. – Не будет ему покоя. Вернется упыром. Так говорят.

Помнила, как на равноденствие в гимназию приезжал волхв из самой Стрыганской пустыни. Волхв был рослым, плечистым, с окладистой пшеничной бородой, завитой в кольца. На белой рубахе золотыми нитями вышито Черное Око – круг с двенадцатью изломанными лучами, – знак старших богов и всего Тмутороканского княжества. Значит, по велению князей ехал. Рассказывал о богах, об их земных детях, о трех мирах, небесном куполе, где на золотых и серебряных цепях крутятся, сменяя друг друга, светила, а в подземное царство ведет медная лестница о сорок ступеней. А еще о том, как на себя не навлечь навий гнев… При этих словах почему-то многозначительно смотрел на Бесу, точно знал – эта белобрысая гимназистка, похожая на всклокоченную птаху, с малолетства Мехрово ремесло знает.

– Так ведь это тятенька твой, Василиса! – простонала мать. – Гордеюшка-а…

И, охая, принялась подниматься с лежанки. Плечи ее дрожали.

Беса захлопнула буквицу.

– Лежи! – прикрикнула досадливо. – Сама я.

Нашарила под лавкой топор и тихо, ступая с носка на пятку, прокралась в сени.

Там пахло землей, сосновыми досками, лаком и подгнившим ситцем. В угол свалены заступы. Выдолбленные колоды и наспех сбитые домовины, кое-где по краю украшенные резьбой, загромождали дорогу, превращая сени в лабиринт. Беса не боялась в нем заплутать: с восьми лет вместе с тяткой, гробовых дел мастером, провожала людей в последнюю дорогу. А теперь тятка и сам в Навь ушел – сперва ноги от пьянки отнялись, потом язык, а после и сердце отказало. Одна теперь Беса. Девица, а порезвее иных ребят будет, оттого и прозвище такое имеет.

Перехватив топор, замерла у двери.

– Кто там? Люден или навь? Отвечай!

Дождь шелестел о траву. Тишина нагоняла жуть. Сколько ни живи у могильника – а все равно не привыкнуть.

– Гордей это! Сердцем чую… Открывай же! – послышался лихорадочный маменькин голос.

Она уже маячила за спиной. Одной рукой держала спадающую с плеч шаль, другой – лампу.

– Открывай, дочка! Зябко татеньке твоему. Тяжко. Просила ведь, в долбленом гробу хоронить надо! Так ты уперлась. А доски что? Воду разве удержат… Хоть обсушиться пусти!

И начала проталкиваться между наваленных колод.

Беса загородила двери спиной.

– В постель иди, слышишь?! Глянем сейчас!

И отперла засов.

Дождь брызнул в лицо. Огонек лампы тускло высветил ступени. Почудилось – за углом скользнула тень.

– Чур со мной! Пропади! – крикнула Беса и взмахнула топором.

Никого.

Только поскрипывали ели, да в стороне светился позолоченный идол Мехры – две птичьи лапы воздеты к небу, две опущены вниз. В каждой – по серпу. Могильник – ее житница.

– Почудилось, – Беса осенила себя охранным кругом. – Чур с нами…

И сейчас же из глубины избы послышался братишкин плач.

– Младко!

Маменька метнулась назад. Замерла посреди горницы, точно наткнулась на невидимую преграду. Прижала ладони к лицу.

– Гордеюшка, – ласково простонала она. – Пришел-таки…

У Бесы захолодела шея.

Возле кроватки стоял тятка.

Ноги и при жизни-то его не держали, да и теперь изгибались то вперед, то назад коленями, отчего тятка покачивался, будто пьяный. С похоронного сюртука – мешковатого, набитого тряпками, – стекала вода.

На руках тятка держал захлебывающегося криком Младко.

– Батя! – ахнула Беса. – Не трожь!

Маменька завыла, повиснув у нее на руке.

– Оставь, ради всех богов! Как мы без кормильца? Подумай сама! Ты, что ли, девка, ремесленничать будешь? Уж не я ли? Пусть, пусть! Услышала Мехра мои молитвы! Вернула! Хоть мертвый – а наш…

Маменькино лицо исказилось мукой.

Беса знобко задрожала. Топор отяжелел в мокрых ладонях.

Это же тятка! Худой после болезни. Обросший. Пока болел – надеялись, ведь лучшего гробовщика по всему Поворову не сыскать. Маменька саваны ткала и сукно на гробы готовила. Беса домовины лачила и по дереву вырезала. Вот и гимназию на лето вперед оплатили. А теперь что? Кто Младко поднимет?

Беса опустила топор. И сейчас же с худого отцовского лица сверкнули глаза – горящие угли. Зашитые губы дернулись, и на Бесу повеяло запахом гнилой плоти, мокрой земли, хвои. Так не пахнет живое.

Нехороший запах. Навий.

– Не батя это! Упыр!

Лезвие описало дугу и тяжело воткнулось в изголовье кровати. Брызнула сухая щепа. Упыр зашипел по-кошачьи. Прижав Младко, прыгнул на лавку. Оттуда – оттолкнувшись костяными ступнями от стены, – перелетел на порог и огромными скачками понесся во тьму.

Ругнувшись, Беса с трудом вытащила топор. Руки уже дрожали – права мать, не девкино дело за мертвяками гоняться. Да кто братца вернет?

В спину неслись маменькины причитания:

– Гордеюшка-а… Мла-адко…

Дождь вымочил Бесу насквозь.

Она слышала впереди горластый братцев рев. Не по размеру большие тяткин сапоги скользили по мокрой глине.

Волхвы говорили, что мехровы дети умеют проникать в дома нетопырями или туманом. Что опивцы, самоубийцы, безбожники и староверы всегда становятся ходячими мертвяками, а, значит, их головы следует хоронить отдельно от тела. Да кто бы Бесе позволил? Маменька лежала пластом на дощатом гробе, не позволяя забрать из мертвого тела людову соль. А Беса, смурная больше обычного, в кровь искусала губы, чтобы спрятать слезы.

Нельзя горевать о смерти гробовщика. Таких сперва навий мир кормит, потом они сами уходят в Навь. Приняв ремесло, обещают: у Мехры взяли – к Мехре и вернутся.

Вот только Беса с Младко никому не обещаны.

Она остановилась у золоченого идола.

– Верни, слышишь? – сердито бросила в черное небо. – Что не твое – верни!

Идол безмятежно улыбался. С острых серпов – настоящих, выкованных в Моравской кузне, – капала дождевая вода. За серп зацепился клок с похоронного сюртука.

Детский плач на время притих, потом разразился с новой силой. Перехватив топорище, Беса бросилась на зов.

Земля шевелилась. Влажно блестели могильные столбы. У ближайшей разрытой ямы горбато сидел упыр и тряс ребенка, точно скрутку. С зашитого рта на детское лицо текла слюна.

– Ты не тятка, – дрожащим голосом проговорила Беса. – Сгинь, мехрово отродье!

Тварь спрятала добычу за спину и зашипела, раззявив пасть. Лопнули скрепляющие ее нити. Длинный язык – раздутый, черный, – вывалился между гнилых зубов, а вверху блеснули новые – кривые, острые как иглы.

Упыр скакнул вперед.

Беса увернулась. Увела плечо в замах и всадила лезвие в костлявое бедро. Хрустнула и надломилась кость. Из раны потекла черная жижа, обдав Бесу опрокидывающей с ног вонью.

Закашлявшись, вытерла лицо рукавом, повторяя про себя: только не испугаться, не дать слабину! Не думать, что это было когда-то тяткой…

Неуклюже развернувшись, упыр припал на четыре конечности. Похоронный сюртук треснул по швам, и в прореху полезли кудель да ситец.

Беса махнула топором снова.

Не рассчитала – обухом ударила мертвяка в плечо. Тот прыгнул на Бесу, полоснув по щеке черными когтями. Половина лица сразу онемела, и Беса едва почувствовала железистый привкус на губах.

Кровь?

Упыр жадно раздул ноздри и утробно взревел.

Придавив Бесу к земле, когтями вспорол рубаху. Грудь ожгло огнем. Беса запыхтела, ворочаясь в грязи, пытаясь одной рукой перехватить топорище, другой отбиться от чудовища. Руки дрожали. Воздуха не хватало. Тятка и при жизни был куда выше всех домочадцев, шире в плечах, сильнее. А в мехровой твари сил хватало на пятерых!

Топорище, как назло, скользило в ладони, не ухватить.

– Не… обещан! – прохрипела Беса. – Не сейчас!

Подобравшись, из последних сил ударила наотмашь, снизу, целясь в зубастую пасть. Лезвие с чавкающим хрустом вошло в череп, и лицо твари развалило пополам – один глаз еще злобно мерцал в глазнице, а другой брызнул черной кровью.

Вывернувшись из захвата, Беса перекатилась по земле. Вскочила. Поскользнулась, но удержалась на ногах. Упыр возился в грязи, нижняя челюсть отпала, болтаясь на жилах.

Беса, хромая, приблизилась к мертвяку. С черного лица глянул единственный глаз. Почти осмысленный. Почти как раньше…

В груди стало горячо и больно. Всего на какое-то мгновенье. Осмысленный огонек погас, и вместо него Беса увидела черную навью бездну – не было в ней тепла и любви, одна животная злоба и голод.

Больше не тятка. Отродье, порожденное Мехрой.

– Прости, батя… – всхлипнула Беса, крепче перехватывая топор.

И в два удара снесла мертвяку голову.

Глава 2. Лекарь и гробовщик

Когда вернулись домой, маменька все поняла и заплакала.

– Не горюй, – утешила ее Беса. – Выдюжим как-нибудь.

Сняв излохмаченную рубаху, оттерла с лица и груди кровь. Раны не были глубокими, компресс из трав приложить – быстро заживет. Только это позже.

Переоделась в тяткину форменную тужурку, выбрала заступ. Младко ухватил за рукав и защебетал по-птичьи:

– Бе-са!

Она пощекотала крохотную братишкину ладошку.

– Не бойся. Упыра забороли, теперь все хорошо будет. Дело справлю и вернусь.

– Соль не бери, – попросила маменька. – Пусть его… проживем.

– От нее все беды, – угрюмо ответила Беса. – Не приведи Мехра, узнают, что утаили – горе нам.

И спрятала в нагрудный карман нож и склянку.

Дождь поутих, и к лучшему. Еще неделю таких дождей – и напрочь размоет могилы. При жизни тятка строго за этим следил, иногда вместе с дочерью обходил владенья – здесь камень поправить, сюда земельки подсыпать, тут требу поднести. Ждал, когда родится, а потом окрепнет Младко, и бубнил, что не девичье дело – за могильником следить. Но другого помощника не было, а в последнее время Беса ходила в одиночку. Всегда с заступом или топором – никогда не знаешь, кого встретишь, мертвяка или людена. Люд-то порой пострашнее будет.

Упыр лежал там, где его оставили.

Вооружившись ножом, Беса деловито вспарывала брюшину. Кровь не текла. Под пальцами хлюпали гнилые внутренности. Беса отодвинула кишечник, печень. Сделала косой надрез.

Вот. Блеснуло.

Подставив склянку, Беса плашмя надавила ножом, и соль потекла – белая, студенистая, как лягушачья икра. На дне склянки быстро твердела.

Говорят, за одну бутылочку людовой соли до сорока червонцев дают – это ж до самых заморозков прожить можно! Выписать к маменьке лекаря из Моравска, брату накупить леденцы и теплые валенки к зиме, самой Бесе обновить поношенное гимназистское платье.

Боясь вызвать гнев предков, Беса сцедила остаток в землю. Пусть это будет благодарностью младшим богам Яви – от него, глядишь, трава пойдет в рост, и можно будет прокормиться крапивной кашей.

– Благодарю, тятка… – Беса поклонилась и обвела лицо кругом благодати.

Теперь можно и похоронить по-людски.

Она подобрала заступ, подняла за волосы изуродованную упырову голову, тело едва оттащила к ближайшей яме. Грязь хлюпала под сапогами. Где-то перекликивались-переругивались шишиги. Из-за облака вынырнула остроносая серп-ладья да так и повисла, студенисто поблескивая. По могильнику катились навьи огоньки. Один – ярче и крупнее прочих, – плясал у надгробий на уровне люденова роста. Беса замерла, прислушиваясь.

– …все равно размоет…

– …не велика печаль! Завтра нас тут не будет…

– …этого туда же?

– …куды еще! Ыэх!

Чавкнул заступ о сырую глину. Беса поняла: душегубы.

Говорили, сперва объявились на Моравском могильнике: все чаще надзиратели натыкались на разрытые ямы, а в иных не только украшений – серебряных лунниц, железных амулетов, золотых височных колец и наручей, – самих тел не было. Теперь настал черед Поворова. Правда, здесь надзирателей не дозовешься, заступники у поворовских мертвых – только Мехра да семья Стрижей. Значит, Бесе теперь на правах хозяйки с душегубами разбираться.

С заступом в одной руке и головой в другой, Беса прокралась вдоль елей.

Лампа, подвешенная на могильном столбе, брызгала искрами. Две черные фигуры копошились у неглубокой ямы, лопатами взрывая землю. Третья, сгорбленная, сидела, спрятав за спину руки.

– Околел, штоле? – спросил простуженный голос.

Вторая фигура разогнулась, почесала в затылке:

– Не. Болтал много его благородие. Я им маленько в лоб заехал, теперь, вишь, отдыхать изволят.

Оба глухо загоготали.

– Ну так и кончай его, – донесся голос первого. – Самострел взял?

– Обижаешь!

Одна из фигур распрямилась и завела руку за пазуху. Тот, сгорбленный, запрокинул голову, и в отблесках лампы Беса увидела на щеке несчастного косой порез.

Решение пришло мгновенно.

– Ну, тятка, помогай в последний раз, – шепнула Беса и, присвистнув, швырнула упырову голову под ноги душегубам.

– Тьха!

– Навье семя!

С руганью отскочили. И Беса, воспользовавшись замешательством, с гиканьем вылетела из укрытия.

– Н-на!

Размахнувшись, плашмя обрушила заступ на затылок первого. Фигура рухнула, как подкошенная мехровым серпом. Второй повернулся – и получил заступом по шее. Хрустнули позвонки. Булькнув горлом, душегуб скатился в только что выкопанную яму.

А третий, завозившись у надгробного столба, сбивчиво забормотал:

– Руки, голубчик… Окажите любезность… Нож есть?

Беса вытащила свой. Склонившись над незнакомцем, в два замаха взрезала разлохмаченные веревки.

– Благодарю покорнейше, – прохрипел освобожденный.

И поднялся на ноги. Прихрамывая, проковылял к первому душегубу и процедил бранчливое:

– Негораздок!

Склонившись, выдернул из его рук самострел и нацелил Бесе в лицо.

– Лопату и нож бросьте.

Беса подчинилась, заголосив:

– Не губите, дяденька! Я не душегуб! Помочь хотела!

Незнакомец вскинул брови и опустил оружие.

– Никак, девица? Не трону вас, сударыня, не дрожите. Сами кто, позвольте полюбопытствовать?

– Дочь гробовщика, – ответила Беса, силясь разглядеть лицо незнакомца. – Обход делала. Дома у меня мать больная и брат малый… Едва навьих прогнала, а тут вы.

– Хозяйка, значит, – подобрав брошенный Бесин нож, незнакомец присел над ближайшим телом. – Какая-нибудь тара при вас имеется?

– Что?

– Соль будем добывать, говорю, – ответил незнакомец и принялся взрезать одежду с мертвого. – Впрочем, у меня своя. Поможете – поделюсь.

Беса переступила с ноги на ногу, облизала потрескавшиеся губы. Нутро еще обжимало страхом, но уверенный и спокойный голос незнакомца располагал к себе. Конечно, с одной-то стороны – нехорошо вот так, без Мехровых благословений людена жизни лишать. С другой – душегубы ведь, никаким богам не служат, и поступать с ними нужно не по божьим законам, а по совести.

– Кто они? – спросила Беса, подступая ближе.

Орудовал незнакомец на удивление ловко, сама Беса бы так не смогла. Даже под налипшей грязью видно, что пальцы у незнакомца – холеные, длинные, барские. А у этих, мертвых – руки мужичьи, обветренные и в заусенцах.

– Подручные Сыпа, – последовал ответ. – Знаете?

– Не.

– Ваше счастье. Так что ж, сударыня? Помогайте!

И, крякнув, вспорол покойнику брюхо.

В печени знакомо блеснуло. Людова соль потекла в подставленную склянку, наполнила до краев. Незнакомец заткнул ее пробкой, спрятал за пазуху, достал новую и спрыгнул в яму.

Подумав немного – об умершем тятке, об оставленной дома больной маменьке, о малом братце, – Беса сползла по грязи следом.

Вдвоем дело сладилось быстрее. На всякий случай Беса шептала под нос молитвы Мехре, прося быть милостивой к покойным и к ней самой. Ведь не корысть ее руками движет, а только нужда. А, может, и сама Мехра вывели ее на душегубов, чтоб наградить за верную службу.

– Славься, темная владычица! – бормотала Беса, наполняя вторую склянку. – Многая лета тебе и твоим детям! Упокой в Нави души убиенных!

Вздохнув, наглухо запечатала горлышко.

– А вот и ваша доля, голубушка. Оставьте при себе, – с улыбкой проговорил незнакомец. Ухватившись за основание могильного столба, ловко выкарабкался из ямы. – Уж не серчайте, что в ваших владениях так напачкали. Приберите во славу Мехры. А это, – он указал на склянку, – никому не показывайте. За контрабанду сами знаете, что бывает. Прощайте же теперь!

Незнакомец скользнул в сумрак. А Беса спрятала склянку в карман, поближе к первой, тяткиной.

В прошлую кресу была она на ярмарке в Моравске. Там видела, как на площади колесовали лиходеев-перекупщиков. Кости ломались с поганым хрустом. Толпа гудела, выдыхая смрад тысячами ртов. Блестели возбужденные глаза. Публичная казнь – она всегда людей привлекает. Есть в этом что-то темное, сладострастное, благословенное Матерью Гаддаш. И хочешь отвернуться – а все равно смотришь.

За перепродажу людовой соли особенно страшно казнили. Ведь она – что душа. Богами вкладывается в тело и ими же забирается, поэтому нельзя простому людену к запретному прикасаться. Нельзя ни покупать, ни продавать, ни использовать на свои нужды для исцеления, ни для обогрева жилища, ни как топливо для самоходных колясок.

А у Бесы теперь – два пузырька. И вместе с надеждами на лучшую жизнь – зябкая дрожь на сердце.

– А чего бояться? Не поймают, – убеждала она себя, быстро закидывая яму землей и утрамбовывая ее сапогами. – Я теперь поворовского кладбища хозяйка. Кто меня здесь тронет? Никто не тронет, а Мехра сбережет. Завтра же надо с Гомолом о деле переговорить…

Суеверно умолкла, оглянулась через плечо – как бы не услышали. И сейчас же могильную тишину вспорола пронзительная трель свистка.

– Ст… ой! Кому говорю! – донеслось со стороны парадных ворот.

Надзиратели!

Сердце захолодело.

Беса до боли в суставах сжала заступ. Бежать? Да куда здесь убежишь – дождь опять припустил, лупил по ельнику, сбивая старую хвою и превращая землю в вязкую кашу. Месячная ладья утонула в ельнике. Навьи огоньки приникли к могилам, и Бесе казалось, будто погост тысячью глаз выжидающе наблюдает за ней.

Неужто Мехра потешается? Одной рукой дает, другой – отбирает?

Засвистели снова. И после из ельника, из дождевой мороси выскочил спасенный Бесой господин.

– Попались мы, голубушка! – выдохнул он. – Есть тут другие ходы?

Беса мотнула мокрыми кудряшками.

– Не. Тятка в свое время крепкую ограду сладил. Вы-то сами как сюда пробрались? Через ворота?

– Разумеется.

– Видать, проскочили, пока я упыра ловила. А бежать сейчас нельзя. Побежишь – себе же хуже сделаешь.

– Так что прикажете?

В голове у Бесы щелкнуло. Мысли закрутились, точно в колесе.

– Тряпица какая есть?

– Имеется, – незнакомец вытащил из нагрудного кармана белейший кружевной платок. Беса сразу же вымарала его нечистыми пальцами, принялась лихорадочно заворачивать склянки с людовой солью.

Незнакомец понял сразу.

Отдал свою долю, и Беса, закрутив платок в узел, погрузила его в раскисшую почву возле надгробного столба. Забросала грязью, выровнял насыпь, чтобы не так бросалось в глаза. И только успела снять с надгробья лампу, как, пыхтя и раздвигая ветки мощными плечами, из ельника выбрался околоточный надзиратель.

– Стой, аспид! – прохрипел он, оттирая лоб рукавом. – Уф! Резвый какой. Я сейчас резвости-то поубавлю!

И загрозил самострелом. Незнакомец распрямил плечи.

– Милостивый государь! Соблаговолите пояснить, на каком таком основании…

– Я тебе, выгузок, основание отстрелю! А ну, кругом! Руки за голову! И ты, малой, тоже!

Беса развернулась. Сердце прыгало в грудной клетке. Прыгали отблески лампы. Лицо незнакомца, выхваченное огнем – породистое, тонкокостное, с аккуратными смоляными усиками над разбитой губой, – было смугло и сумрачно.

Надзиратель приблизился, увязая в грязи и поругиваясь. Ткнул незнакомого господина в спину.

– Хто таков будешь? Местный?

– Из Червена, – с достоинством ответил господин. – Доктор медицины.

Держа в одной руке самострел, надзиратель зашарил по плечам и груди незнакомца, рванул за лацканы сюртука, выуживая коричневый пузырек.

– Ага! Лекарь, говоришь? А это что? Никак тайно солью промышляешь?!

У Бесы упало сердце. Как же? Ведь спрятали все? Она шмыгнула носом и искоса глянула на господина. Тот презрительно искривил губы и ответил холодно:

– Чудов порошок это. Рецепт в левом кармане. Извольте посмотреть.

И умолк, нарочито отвернувшись, пока надзиратель, отдуваясь, подносил к свету мятые бумажки.

– Угу… ага… что ж, верно выходит, – крякнув, оскалил желтые зубы. – Ох, и не люблю я вас, волхвов да умников, Гаддашевых холуев. Все хитрите, вынюхиваете, где бы кусок послаще отхватить. Скользкие, что гады!

– Земные удовольствия есть неотъемлемая часть Яви, – солидно ответствовал лекарь. – Матерь Гаддаш милостью своей дарует жизнь каждому людену и каждой твари земной. И мы с благодарностью принимаем сей дар, и за столь короткий миг должны вкусить все прелести жизни. Иначе как насладиться ею, не зная ни страстей, ни соблазнов? Не хуже ли похоронить себя в Нави, еще не будучи мертвым, но уже сделав свою жизнь подобием могильника?

– Помолчи-ка! – прикрикнул надзиратель, и самострел в его руке вильнул в сторону. – Уф, ну и закружил трепотней… Голова теперь что колокол. В Поворово какая нелегкая принесла, лекарь?

Уловив заминку, Беса подала голос:

– По моей просьбе приехал, ваше благородие. Маменька у меня захворала…

– А ты хто? Почему с лопатой?

Надзиратель сощурился и выше поднял лампу, оглядывая девку.

– Так я хозяйка местная, – ответила Беса. – Дочь гробовщика.

– Это Гордея Стрижа? Почившего?

– Его, упокой душу в Нави…

– То и гляжу, физиогномия знакомая! – в голосе надзирателя появились теплые нотки, и Бесе показалось, что незнакомый лекарь на миг оживился, с интересом сверкнул темными очами и навострил уши. – А сперва за пацана принял, а теперь точно вижу – Гордеева кровь! Помнится, заказывал домовины для своих стариков. Работа добротная, обивка, резьба – князей не стыдно провожать! Потом, как водится, помянули… Эх! Да что говорить! – вздохнув, покачал головой. – Мать-то хворая?

– Третий день лихорадит.

– Так передавай пожелания выздоровления и поклоны от Ходыни Чернопятенного. Что ж вы, мехровы дети, сразу-то не сказали?

– Не всякая мысль родится, когда перед носом самострелом размахивают, – заметил лекарь.

– Вы, милостивый сударь, благодарите, что и вправду не пальнул, – ворчливо ответил надзиратель и спрятал самострел. – Добрый люд ночами по могильникам не расхаживает.

– Я проездом у вас, только с вокзала, – сказал лекарь. Он и вправду казался чужаком – смуглым, темноглазым и черноволосым, не чета белоголовым Стрижам. Теперь он с облегчением опустил руки и неспешно одергивал испачканные землей манжеты.

– А саквояжи-то где?

– На хранении. Рецептик позвольте обратно?

– Это пожалуйста, – надзиратель с готовностью вернул бумажки. – А пузырек, не обессудьте, изыму. У нас Гаддашево зелье не шибко жалуют.

– Как будет угодно, – сухо отозвался лекарь и отошел, насупленный.

– А до ворот провожу, – продолжил надзиратель. – Места у нас глухие да неспокойные. Вот и вы… не успели с поезда сойти, как уже кто-то физиогномию поправил.

И загоготал, довольный шуткой.

Лекарь скривился, но не сказал ничего, только беспокойно стрельнула взглядом на свежую насыпь. Беса поняла: вернется.

Это Мехровы слуги, гробовщики и плакальщицы, могут передумать – им, стоящим одной ногой в Нави, безразличны земные радости.

Это Сварговы воины, соколы-огнеборцы да богатырши-полуденницы не вернутся – они на княжеском содержании живут, и честь для них дороже червонцев.

А сторонники Матери Гаддаш от золота не откажутся – им роскошь и веселье подавай. Одним словом – баре, голубая кровь.

Уходили неспешно. Говорил в основном надзиратель, нарушая могильную тишину грубым гоготом, припоминая случаи из жизни, общих знакомых, попойки в кабаках и что помнил Бесу, когда та еще «вот такая муха был! Батя тебе коня из чурочки выстругал, так ты с этим конем-то! Бежишь, щебечешь, мол, расступайтесь, враги! Птица-огневица скачет рубить староверцев во славу Мехры!»

Беса поддакивала, вежливо посмеивалась, а под конец по-взрослому пожала заскорузлую ладонь.

– Не забудь, – велел надзиратель. – Поклоны матери передай.

Прощаясь, трижды расцеловались.

Лекарь молчал в стороне, прячась под еловым шатром. Ждал, пока кряжистая фигура надзирателя не скроется в дождливой пелене. После выскользнул неслышно, крепко стиснул Бесе ладонь:

– Ну-с, сударыня! Второй раз вы меня выручаете. Не успокоюсь теперь, пока долг не верну. Есть ли нужда в чем? Просите и не стесняйтесь! Чем смогу пригодиться?

Беса вздохнула. Подумала, потерла переносицу. Может, и не потешалась Мехра? Может, не зря сюда этого барина привела? Видно, богам так угодно.

Подняла глаза и тихо, с надеждой, сказала:

– Вы ведь лекарь? Мать у меня больна…

Глава 3. Что вернется троекратно

На рассвете у капища не протолкнуться: поворовский люд давил друг друга, переругивался, сипел, проталкивался к требищу. Здесь лучше держать ухо востро, а руки в карманах.

Беса осторожно протискивалась между взмыленных тел, выискивала знакомые лица.

– Ты откудова тут вылупился? Тебя тут не стояло! – нестарая тетка пихнула Бесу плечом. – Ишь! Молодой да ранний!

Фыркнув в лицо и обдав запахом простокваши, пролезла вперед. У тетки в руках – две плетеные тесемки, одна красная, одна зеленая. Видно, за выздоровление родных и за урожай просить пришла.

– А ты-то куда прешь, свербигузка?! – шипел на нее старик с редкой бороденкой. – Я еще с полуночи занимал!

– А я с первой звезды! Вот перед той старой попрешницей и стояла!

– Хтой-та попрешница? Врешь все! – завизжала баба, преграждая путь кряжистым телом. – Нихто тут не стоял прежде меня! А ну, пошла! Пока лживые глаза не заплевала!

– Это что ж делается, люди добрые?! – голосила тетка, задирая голову к небу и тряся плетенками. – За что честную бабу притесняют?!

– Хоть дитю! Дитю пустите! – кричали со стороны.

И в толпу, выставив худые ручонки, влетал мальчишка лет шести. Люди недовольно роптали, но мальчишку пропускали, и он ловко, ужом ввинчивался между ними, будто проделывал это уже не раз.

– Мне б только потрошка забрать! – плаксиво выл кто-то. – Потрошка козлячьи!

– Фигу тебе! – басили в ответ, и мужицкие глотки выдыхали дружное:

– Гаа-а!

– Пода-айте! – тоненько тянул попрошайка.

В осиный гул толпы ворвалось трубное завывание рога. От требища к небу взметнулись дымные клочья и потекли над головами. Люди как по команде вскинули лица и открыли рты, выдыхая во влажный воздух пар и тихие шепотки молитв.

Беса сощурилась: в вышине, под свинцово-серыми в белые прожилки тучами – совсем как ситец, который маменька натягивала на домовины, – ткалась дымная паутина. За ней вспыхивали оморочные огоньки – то, верно, всевидящий Сварг наблюдал за требищем из своего небесного шатра, из мира Прави.

Беса обвела лицо знаком благодати. Свою требу – тщательно вываренную и очищенную от плоти кисть убитого упыра, – бросила в кормовую яму во славу Мехры. И, на всякий случай, припала лбом к бородавчатому лику Матери Гаддаш, благодаря ее за выздоровление.

После лекарского бальзама маменька выхаркала черную комковатую слизь. И сразу стало лучше – сошел лихорадочный румянец, губы порозовели, и сон пришел глубокий, спокойный. Беса целовала холеную, гладкую руку лекаря, кланялась ему в ноги, желая благодати, здравия и покровительства всех старших богов.

– Будете в Червене – захаживайте, – отвечал лекарь, обтирая пальцы тряпицей. – Я каждому известен. Так и просите: доктор медицины, Хорс Яков Радиславович.

– Позвольте узнать, а что за бальзам вы подали? – полюбопытствовала Беса, крутя пустой и ничем не примечательный пузырек.

– Молоко Матери Гаддаш, – подмигнул лекарь и, уловив испуг, рассмеялся: – Шучу, сударыня. Изготовлено по собственному рецепту. Такого нигде не найдете, но обещаю: ваша матушка отныне здорова будет.

В ответ он поцеловал узкую ладонь Бесы, точно не в избе гробовщика гостил, а на ужине у знатной особы, и девушка раскраснелась. От лекаря пахло странно – дорогим бальзамом и еще чем-то неуловимо острым, не то лекарствами, не то людовой солью. Даром, что черным делом помышлял, да на могильнике ночь провел.