Текст книги "Лета Триглава (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Что?

– Гроза повредила кабели купола. Небесный ток сошел над Китежем, и княжич возродился из мертвых. А прежде увидел нас.

Корза захолодел. Глядел бездумно, как склоняется над жертвами Мехра, зачерпывает горстью кровь и внутренности, отправляет в ненасытную утробу. Жрать истукану – не насытиться. Не живое то нутро, пустое, как у Марии, и оттого с Марией оно едино.

– Если кто доберется до небесных чертогов, – продолжила Мария, – разрушит скорлупки и повернет ток вспять – погибнем. Я уже горела один раз, Хлуд, и более не хочу. Теперь прощай, выходит мое время на сегодня.

Мехра распрямилась во весь исполинский рост, бросила серп ввысь – он закачался на облаке рогами вверх и поплыл, влекомый цепями. Истаял туманом саван, в пыль обратились кости, лопнули бусы, и пуговицы покатились по земле. Корза нагнулся и поднял одну – железную, с пятилучевой звездой по центру. Зажал пуговицу в кулаке, хорошо зная, кому она принадлежит, ведь, когда сходятся боги истинные – рукотворным богам приходится только уступить.

Глава 14. Искушение Хорса

Гаддаш придремывала, клокотала взбухшим горлом – вибрация по всему острогу шла, воздух насыщался сероводородом, от чего надзиратель Коваль нет-нет да опускал нос в надушенный платок. Брезгливый, хоть в должности не первый год. Хорс его вот таким пигаленком помнил, ярмарочными леденцами угощал, от оспы лечил, а теперь – усы топорщатся, глаза горят, пудовые кулаки не все о Хорсовы бока стесал. Уже ладья-месяц ухнула в воды Гузицы, из-за башен Сваржье око выкатилось – а Коваль не уставал.

– Будешь говорить, варнак?

– Так я говорю, – с достоинством отвечал Хорс. – С благословения Гаддаш лекарское дело правлю в чине доктора медицины, в четвертом поколении от самого пришествия богов, будь славны их деяния и царство.

– Ври да не завирайся! – хлопнул надзиратель по уху. – Верительная грамота подделка! Чья тут подпись стоит?!

Потряс перед носом потертой бумагой.

– Княжья, – твердо отвечал Хорс, и тут же получил по другому уху.

От ударов звон в голове пошел, внутри точно болотные пузырики лопались. Такие, должно быть, выдувала Гаддаш, подпирая брюхом земную хлябь. Такие же мельтешили в наглухо запечатанных домовинах богов.

– Врешь, вымесок! Не желаешь со мной говорить – будешь с волхвами!

Плюнул Коваль, дернул медный язык колокольца – от того по острогу звуковая волна покатилась. Хорса жаром обнесло: будто вернулся на многие круголетья назад. От Тмутороканской земли до головной ладьи – многие версты пути, а огонь его за несколько часов прошел.

Воздух сочился дымным ядом. Люди задыхались, тонули в белом, ползущим из опытных тумане. Яд собирался в плотные облака, облака набухали влагой, чтобы потом дождями пролиться в подготовленную к посеву почву.

Обезумившие животные пили из ядовитых луж. Люди вдыхали яд и насыщались ядом, а в их утробах нарастала завязь людовой соли. Потому, когда угас огонь, а боги упокоились в холодной скорлупе – ни живые, ни мертвые, – весь мир сдвинулся. И, дрогнув, остановился.

Сейчас от того жара одна память осталась.

В разломе острога блеснуло медью, на щеки брызнуло затхлой водой – то из подземных хлябей поднялся волхв. Был он, как всякие волхвы, без имени и без прошлого: с малолетства в подземелье жил, постигал науку волхвования да служил Матери Гаддаш. Кожа его белее белого, и глаза белесые, а борода медными кольцами да проволочной оплеткой перевита.

– Слава Гаддаш Плодородной! – волхв воздел руки к сводчатому потолку, зазвенели браслеты-монеты, со скруток посыпалась ржавчина. Сыро в Гаддашевых хоромах. Латают жуки-железники земную твердь – а сырость все рано идет, от нее черная плесень по нижним ярусам бахромою висит, неровен час – войдет в разум и будет в Тмуторокани на еще одних чуд больше. Поди, успей вычистить всю дрянь, когда черед придет.

– За этим смутьяном давно наблюдаем, – сощурился волхв, склоняясь с помоста, на лекаря повеяло затхлостью. – На требищах не бывает, Матери не жертвует.

– Жертвую во славу Гаддаш язвы да опухоли, зерно да вино, – возразил Хорс, складывая на груди закованные в кандалы руки. Цепи звенели – железные, тяжелые, не повернуться. – Намедни в Усладном Дому воскурил молочный воск, а до того…

– Довольно! – гаркнул волхв и вытряс из-под полы свиток. – Не то грех, что Матерь жертвой обделяешь, а то грех, что себя за другого выдаешь!

Коваль принял свиток и вчитался, беззвучно шевеля губами.

– Сколько тебе годин, лекарь? – тем временем, вопросил волхв.

– О том господин надзиратель может сказать, – вежливо ответил Хорс. – У него вон целая грамота на меня. Где родился, в какую годину, где жил да чем занимался. Забуду – так знаю теперь, где искать.

– Не зубоскаль! – прицыкнул Коваль. – Как так вышло, что тридцать годин назад тебя, варнак, уже привлекали за шаромыжничество в Кривене?

– Того не может быть, – пожал плечами Хорс, – потому как тридцать годин назад я только и умел, что мамкину титьку сосать.

– А это чей образ? – надзиратель повернул свиток и Хорс увидел карточку, на которой изображалось его собственное лицо.

– То батюшка мой. Матушка говорила, мол, мы на одно лицо.

– И страсть к отступничеству тоже от батюшки передалась?

– То напрасная хула, – поджал губы Хорс. – Батюшка мой исключительной честности был человек.

– Кто?

– Люден, я хотел сказать. Промышлял также лекарством, как и дед мой, и прадед.

– А в год Седого Ворона от Пробуждения богов тоже дед на Дивногорской ярмарке люд смущал? – вмешался громовой голос волхва. Глаза на белом лице глядели в душу, но Хорс даже щекой не дернул.

– Может, и дед. О столь давних временах я, милостивый государь, информации не имею. Но то ведаю, что род у нас древний и знатный, самим князьям служил, а Мать Плодородницу воочию видели, вот как вас теперь.

– Дайте мне время, господин волхв, – вмешался надзиратель, складывая свиток. – Во всем разберемся, признание выбьем, в этом не сомневайтесь.

– Даю срок два дня, – волхв завернулся в хламиду и ухнул на медном столбе вниз, только стены задрожали. Засов лязгнул, точно хищные зубы. Коваль обернулся к Хорсу и недобро оскалился:

– Ну-с, сударь, теперь продолжим. Сам слышал, дело не терпит отлагательств.

К следующей ночи Хорс впервые позволил себе провалиться в забытье. Побои стали рутиной, допрос наскучил, только одна мысль не давала покоя: мысль о Гордеевой дочери.

Впервые увидев ее, Хорс подивился схожести. Через столькие круголетья прошла кровь Стрижей без изменений. Хотелось верить, что изменения не коснулись не только внешности. Жаль, не готова еще просвечивающая трубка: для нее не хватало мощностей огневых шаров, и оставалось надеяться, что во время обыска не нашли индукционную катушку, запрятанную в потайную комнату, где ждали своего часа шатуны-железники. Надеялся, что их не найдет и Беса: попадут в неопытные руки – беда будет.

Упав гудящей головой на охапку соломы, Хорс следил, как в зарешеченном окне плывет ладья-месяц. Серебряные цепочки мелодично позвякивали, будто напевали колыбельную:

…У кота ли, у кота колыбелька золота.

У дитяти моего есть покраше его.

У кота ли, у кота изголовье высоко.

У дитяти моего есть повыше его…

Кто напевал ее? Уж не прабабушка Бесы?

Тогда еще не бабушка – кудри русые, нос пуговкой, на щеках ямочки. Держала на руках кулек с пищащим комком: еще не человек, но скоро им будет. Первый человек, родившийся на новой земле, еще не ставшей Тмутороканской.

Изголовье яйца было жестким и пахло антисептиком. Пряча туда ребенка, Хорс не верил, что этакая кроха переживет Перелом. Но у Стрижей оказалась сильная кровь. И, вероятно, единственная кровь без примесей яда.

…У кота ли, у кота одеяльце шелково.

У дитяти моего есть получше его…

У Бесы тоже ямочки на щеках, пшеничные косыи податливые, горячие губы. Чем думал тогда, у Гузицы? Поддавшись слабости, едва не совершил непоправимое, а может, вложил в девичье сердце напрасную надежду. Ведь девушка безрассудна и наивна, как и положено Тмутороканскому людену, и вместе с тем – что-то в ней напоминало о прошлой, давно забытой жизни. От того поднималась непонятная тоска. Что было бы, встреться они раньше, до Перелома?

Мысли толкались неправильные, муторные.

За стеной прошелестела волна, ударилась в основание острога.

– Зачем обнадежил девчонку? – будто спросили-шепнули снаружи. – Забыл, кто ты?

– Не забыл, – ответил Хорс в темноту. – Ведь и ты помнишь.

– Так отпусти, не мучай ни ее, ни себя. А что, если все-таки в Гордеевой дочери есть людова соль?

– Я не узнаю об этом, пока не закончу аппарат.

– Значит, только после ее смерти, как было с другими Стрижами, – плеснула волна. Снаружи потянуло болотом, и Хорс отодвинулся: он не любил сырость. – Будешь ждать, снова ждать не одно круголетье, скрываться и лгать, находить новые и новые оправдания и новые задачи для своего существования.

– Задача только одна: помочь людям.

– Люду?

– Им в первую очередь. Никто не виноват в чужих ошибках. А я найду способ, как все исправить.

– Уже ничего не исправить, мутации необратимы.

– И все-таки я постараюсь.

– А как же мы? Те, кто ждет наверху.

Хорс открыл глаза. С потолка капала вода, на счастье – в стороне от его подстилки. В углах копошились крысы. А возле дальней стены на корточках, сгорбившись так, что бородавчатой спиной подпирала потолок, сидела Гаддаш.

Ее груди висели до самого пола, с сосков бежало отравленное молоко. Кто его выпьет – узнает тайны мироздания или умрет. Подбираясь к подстилке Хорса, молоко застывало кристаллами соли.

– Тебя нет, – сказал Хорс. – Ты – галлюцинация.

– Лучше скажи: неисправность. Тебя загнали в ловушку, и хваленая живучесть не помогла. Так кого ты собираешься спасти из острога?

Хорс промолчал. Гаддаш ухмыльнулась, пустив черную слюну.

– Люд отравлен, и оттого слаб, – прогудела богиня. – Чего стоят жизни жалких уродцев против счастья будущих поколений? Тебя поставили служить нам, не забывай об этом! Сотри люд с Тмутороканской земли! Нет больше мочи ждать, и тяжко лежать, и холодно…

Вздохнув, Гаддаш обвилась бородавчатыми хвостами. На каждом хвосте сверкали железные иглы, и с каждой иглы сочился белесый яд: для кого-то погибель, для кого-то – спасение.

Скольким люденам Хорс подарил жизнь? Скольких держал на руках, боясь повредить, будто каждый люден был хрупким сосудом, вроде тех, которые взяли с покинутой земли в память о прошлой жизни? И есть ли что-то драгоценнее этого?

Сунув руку под рубаху, Хорс нащупал прохладу железа и сжал. В голове щелкнуло и все вокруг очистилось: не стало ни Гаддаш, ни кристалликов соли. Пусто в остроге, темно, ладья-месяц укатилась за кромку башен.

Завтра Коваль продолжит допрос, а там до приговора недалеко. Нужно выбросить из головы дурные мысли, собраться и использовать время себе на благо.

Поудобнее устроившись на холодном полу и не чувствуя холода, Хорс принялся на память выкладывать из прутиков соломы схему просвечивающей трубки.

Глава 15. Отступник-старовер

В сумерках острог походил на хребет речного ящера. Над Гузицей вырастали каменные гребни, щербатые с востока – туда, рассказывала Полада, попала огневая блиставица, дочерна обглодала башенки и рассыпалась золой. Сколько ни пытались надстроить – камни крошились, сворачивались хлопьями пепла. Видать, от той блиставицы лихо отпочковалось, да и прилепилось к острогу – тем страшнее о нем пересуд по Червену ходил, ведь кто туда попадет однажды – более не выйдет.

– Беда, – сказала Полада ожидающей Бесе. – Порицание суровое, отступничество подтягивают, клятвопреступление.

Беса угрюмо глядела под ноги. Снова ее глупость и ее вина, теперь думать наперед будет. Предложила:

– Может, Хвату ключ у надзирателя выкрасть?

– А охранные сети? Вишь, как лучатся, – Беса вслед за Поладой задрала голову, всматриваясь в бело-голубые искры над башнями. – Сваргом заговорены, ни анчутка, ни оморочень не подлезут. Разве что ты знаешь, как их обойти?

– Не, тому меня тятка не учил, – с сожалением ответила Беса.

Снова замолчали.

День, второй, третий – ни весточки от Хорса. Застрял, как в неводе: еще трепыхался, но тише, громких обещаний не раздавал, будто уже сомневался в освобождении. К вечеру четвертого удалось Поладе словечком с надзирателем перемолвиться, а Бесу и вовсе не пустила. Мала еще.

– Сам уперся, – продолжила Полада, – слажу да слажу, не о чем волноваться. А ведь который день в морознике держат. Хорошо, если не казнят.

– Может, серебряных червонцев дать? – предложила Беса. Сердце ныло: пропадет лекарь, как пить дать. А вместе с ним пропадут бездомные да распутницы, не будет ни розовощеких младенчиков, ни спокойного доживания для тяжело болящих. Не будет и самой Бесе спокойствия.

Полада только вздохнула.

– Не все купить можно, а когда можно было – так покупали. Прошлый околоточный надзиратель душа был, на требищах расцеловывались, что шишам, что распутницам волю давал, а к нашему лекарю на чаи захаживал. И что же? Не дурак был пообедать, так и помер, подавившись косточкой, упокой его душу в Нави. А теперешний надзиратель как пес городище стережет, не Гаддашевой он крови, а Сваржьей, такому не серебро и не золото нужно, а перед князем выслужиться. Уперся рогом: клятвопреступник, и хоть тресни! Смотри, как бы снова в Хорсов дом не наведались.

– Был уже кто-то второго дня, – ответила Беса. – Меня дома не случилось, а как вернулась, узнала, что ходили незнакомцы и спрашивали лекаря.

– Его многие спрашивают. Странное что-нибудь было?

– Умей Хват разговаривать, как мы с тобой, может, и дозналась бы.

– Ты горницы получше осмотри, – посоветовала Полада. – Не ровен час, нагрянут с обыском, и если найдут что странное – тогда уж точно не отвертится.

Беса хотела сказать, что рыскать по дому ей Хорс запретил, но смолчала.

Без него стало пусто, выстужено. Не горел свет под лесенкой, не слышалось жужжание машин, не пахло остро, до рези в глазах. Огонек Хвата бессмысленно скитался по ночам, прислуживал Бесе за обедом, а днем все больше висел у двери, будто в любой момент ожидал возвращения хозяина.

Спустя еще один день после разговора с Поладой решилась.

Хват встрепенулся, перегородил дорогу, отчаянно мигая перед лицом, и Беса смахнула его ладонью.

– Уйди! – сказала строго. – Лекаря спасать надо, разве не видишь?

Огонек возмущенно плевался искрами.

– Знаю о запрете, так что ж теперь, сидеть просто так и ждать?

Вытянув шею, Беса вгляделась в полумрак. Из подвала, вопреки ожиданиям, тянуло сухостью и теплом. Деревянные ступеньки поскрипывали. В спину бил огонек Хвата, и тень Бесы ползла впереди, будто невиданное насекомое. Лестница упиралась окованную железом дверь о трех засовах, и отодвинуть их оказалось ох как непросто.

– Помоги! – пропыхтела Беса, толкая нижний.

Огонек оморочня парил над плечом, мигнул дважды.

– Упрямец! Еще скажи, что рук у тебя нет!

Огонек согласно мигнул, и Беса вздохнула. Ясно одно: от Хвата помощи не ждать, ревностно соблюдал секреты хозяина, и не втолкуешь ему, нелюдю, что теперь жизнь Хорса от них двоих зависит.

В двери дома заколотили. Хват метнулся вверх, заскрипели петли, и Беса услышала запыхавшийся голос Даньши:

– Айда на лобное! Нашего лекаря сейчас казнить будут!

Беса взвилась по лестнице наверх. Лицо у Даньши в красных пятнах, волосы всклокочены, глаза дикие.

– Как казнить?!

– От острога в клети везут! – пояснил парень. – Я на Жереха и сюда! Едем!

И потащил Бесу за рукав.

Сердце колотилось как оглашенное. Самоходка ползла как нарочно неспешно, Жерех будто дремал, хоть и подгонял самоходку мычанием и похлопыванием по кожаному боку. В воздухе висела мелкая морось, и Беса то и дело откидывала с лица взмокшую челку.

Лобное место Червена – каменный помост над Гузицей, – окружала толпа горожан. Толкаясь локтями, Беса продиралась ближе, мельком глядя на разрумяненные лица женщин, на бритые по-червенской моде подбородки мужчин, на пестрые атласные платки и сарафаны, кафтаны с серебряными галунами, на скоморохов, кривляющихся с ходулей: один изображал натурального душегуба с приклеенными под нос щетинистыми усами, другой тряс огромным накладным животом и издавал квакающие звуки, явно изображая Плодородницу Гаддаш.

– Сюда! – из-под ходулей ловко вынырнула Полада, потянула Бесу за руку. Даньша – за ними.

– Где Хорс? – выпалила Беса, отчаянно ища его глазами.

Полада кивнула на помост.

Клеть располагалась у каменных лап богини. Люден внутри нее стоял ровно, держась обеими руками за прутья, и Беса поразилась, каким белым, почти в цвет камня, стало лицо лекаря. В углу рта и у глаза цвели синяки. Халат истрепался и запачкался – насмешка над прежде богатым облачением. Хорс смотрел вперед – но никого не видел, ни потешающихся скоморохов, ни старых знакомцев, взгляд был пуст и черен.

Беса хотела закричать, позвать по имени – язык прилип к небу, и только сжала пальцы на плече Полады.

Толпа тем временем пришла в движение, зашепталась, поворачивая головы к реке. Скоморохи заковыляли в стороны, потешно кланяясь, насколько позволяли ходули. Плеснуло волной, накатило, рассыпалось брызгами, и в брызгах вознесся над лобным местом железный столб.

– Слава Матери Гаддаш! – вострубил волхв, вздымая к небу руки-плети. – Сегодня мы вершим суд над отступником, злостным подстрекателем, смутьяном! В своей гордыне и алчности попрал законы Матери Плодородной! Вопреки решению Аптекарского приказа, лекарствовал без верительной грамоты, подделывал бумаги и рецепты, а кроме прочего хранил людову соль!

Беса пискнула, и ладонь Полады зажала ей рот. Над ухом надсадно дышал Даньша, прикрывал что-то возле груди – под пальцами посверкивал огонек.

– Есть ли, что сказать в оправдание? – строго осведомился палач, выступая из-под опущенных бородавчатых лап идола. Хорс будто оживился, отмер, вскинув голову, заговорил:

– Все изложенное есть клевета завистников. За все время службы в Аптекарском не было у меня нареканий, никто не помирал под ножом, не травился зельем, не мучился коликами и лихорадкой. Соль мне подбросили недруги, и я клянусь Матерью, что лекарскую практику не вел, а только помогал советом страждущим. Неужто теперь за добрые советы станут жизни лишать?

– Кто мог подбросить соль? – вопросил волхв, складывая на животе ладони и наклоняясь со своего возвышения. Завитая в кольца борода лоснилась под мелким дождиком, отсвечивала медью.

– Не могу знать, – твердо ответил Хорс. – А клеветать не стану.

Люд негодующе зашумел, заулюлюкали скоморохи, выписывая над лобным местом замысловатые па. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть ни насмешников, ни битого Хорса, но, закрыв, Беса видела другое – разбитую голову маменьки и окровавленную рубаху Младки. Она сжала пальцы в кулак.

– Горе Гаддашеву сыну, который пошел против воли матери! – громогласно возвестил волхв. – Меч на десницу, призванную исцелять, но исказившую суть исцеления! И клеймо на грудь, где бьется черствое сердце отступника! Вот первое наказание Матери! Так говорю!

Толпа взревела, и Беса зажала ладонями уши, точно сквозь пелену наблюдая, как палач отщелкнул дверцы клети и потащил лекаря за опутавшие его цепи, как положил его десницу на каменное блюдо в лапах идола – плоское, пропитанное темными потеками, как взмахнул тесаком – он слишком долго взлетал ввысь и слишком долго опускался, так что Бесе стало тяжело смотреть, и гул толпы, сверлящий голову, походил на далекий раскат грома. Долго – и все-таки слишком быстро для того, чтобы она успела даже вскрикнуть. Поднялся – и опустился, вгрызаясь в плоть и кости до самого основания. Пальцы судорожно сжались и застыли.

– Помилуй, Матерь! – Полада, дрожа, осенила себя кругом.

Из-под ладони Даньши выпорхнул огонек оморочня, взвился над головами, беспокойно бросаясь к лобному месту и обратно.

«Как же он теперь будет оперировать без руки?» – растерянно подумалось Бесе, и все прочие мысли выдуло налетевшим ветром.

Железный столб закачался, и волхв на нем – что муха на одуванчике, – качался вместе с ним. Небо разошлось, будто черный рот, и оттуда показался алый и тонкий язык. Извиваясь дождевым червем, подхватил отрубленную кисть Хорса. Над головами прокатился удовлетворенный утробный рев – то Великая Гаддаш наслаждалась жертвой.

– Клеймо! – прохрипел волхв. Глаза у него оказались выпученными, как у идола, с края губ стекала слюна – близость богини вгоняла в транс, и даже Беса почувствовала незримую вибрацию в воздухе.

Палач рванул халат на лекарской груди. На шнуре повис оберег – не гаддашев и не мехров, таких Беса не видела ни разу. Серебряный крест с прикрепленным к нему фигуркой.

Ахнула стоящая за Бесой баба. Кто-то взревел, осеняя себя охранным кругом. И волхв, перегнувшись через железные прутья, завизжал:

– Отступник! Выползень-старовер! В острог! До выяснения!

Палач намотал на кулак цепочку и дернул, бросив оберег под ноги.

Гаддашев язык, корчась, втянулся в тучи. На головы люду хлынули потоки мутной воды, и не было ни грома, ни блиставиц – только ровный шум потока. Беса вмиг вымокла до нитки. Огонек Хвата зашипел и упал в подставленную ладонь черным угольком.

– Бежим! – на ухо крикнул Даньша и первым принялся протискиваться сквозь толпу.

– Идем! – Полада отступила тоже. – Теперь ему ничем не помочь.

Беса мешкала, сжимая в кулаке уголек Хвата. Ей хотелось, чтобы Хорс заметил ее, встретился с ней взглядом. Но лекарь угрюмо глядел под ноги, где в грязи и крови поблескивал серебряный крест.

Глава 16. Великий черный волхв

– …и присуждается княжьим соизволением к смерти на колесе, поелику из-за зломыслия и лукавства причинил увечье, дабы извлечь людову соль до наступления кончины…

Зычный голос глашатая разносился над лобным местом. Собравшийся люд внимал, приоткрыв рты и осеняя себя охранными знаками. Лица серебрились в свете блиставиц.

– Великая княгиня, разве княжич не холодный был, когда его с постели поднимали? – тихо спросил тысяцкий. Вряд ли он сильно жалел приговоренного лекаря, но тяжелая думка из головы не выходила.

– Он и теперь не согрелся, – княгиня поджала губы, рассеянно трогая мокрые кудри Рогдая. – Видать, прочно лихо в сердечке засело. Так соколик?

Рогдай молчал. Глядел обесцвеченным взглядом вперед себя. На животе бугрился крестовидный, увитый нитками шрам.

– И все молчит, – вздохнула княгиня. – Что сделал с тобой, мое горюшко, этот злыдень? Вон, как осерчался Псоглавый Сварг, хлестнул огненной плетью, да все небушко разворотил. Ох, лихо…

Гладила Рогдая по плечам, спине. Княжич ласки сносил, не двигался, только порой шевелил белыми губами. Княгиня думала, молился, а на деле – повторял одно. Про хрустальные терема – небесные хоромы, про спящих богов и мир, однажды переломившийся посередке. О том спрашивали его великие китежские волхвы, окуривали травами, мазали колдовским зельем да кровью ягнят – только единожды поведал княжич, что видел на том свете, извергая слова, как воду, а после умолк и более не говорил.

С лобного места доносился людов гул. Кричал приговоренный лекарь, растянутый на колесе: кости ему уже переломили, хребет вывернули, да и оставили глядеть в треснутое небо. От непрерывно вспыхивающих блиставиц по всему терему ходили голубые сполохи. Воздух стал резким, холодным.

– Скорее бы вернулся светлый князь, – желал тысяцкий. – Долгонько нет. За первой пустельгою вторую послали – а ответной весточки не дождемся.

Рогдай думал:

«Нешто убили?».

Но страха не было, под ребрами сосала пустота.

– Коли убили, – будто читала его мысли княгиня, – по всей Тмуторокани огнеборцев пошлю, каждый куст обрыщут и каждый камень, а виновного найдут. Тогда колесование ирием покажется, своими руками ему людову соль вырву. Пусть только Рогдаюшко выправится.

Говорила и щурила блестящие холодом глаза, уверенная в своей силе и своем праве.

Волхвы продолжали подходить. От их пестрых одежд, от запаха разрыв-травы и чертополоха в голове поднималась муть. Рогдай хотел сказать: «Убери их всех, матушка». Хотел сказать: «Пусть их головы отсекут и повесят на воротах Китежа». Хотелось взять каждого пришлого за горло и сжимать, пока на коже не выступит кровавый пот, и тем утолить поселившуюся в груди смертную тоску. Но шевелились только губы, язык же оставался неподвижен и мертв.

Вострубили трубы. Захлопали двери. Гость пожаловал в княжеские палаты – вошел, расправил плечи, будто сам себе князь. На стражу не посмотрел, в ноги не поклонился, челом не бил. Поднял лицо – черное, точно золой вымазанное. Кудри короткие, в баранью шерсть завитые. Ноздри по-бычьи раздувались, в мочке уха блестела золотая серьга. Кафтан богатый, алый, и сапоги алые, а на пальцах кровавые камни.

– Говори, кто таков! – велела княгиня. По лицу видно – оторопела сама, но гнев сдержала. Рогдай же подался вперед, шевельнул ноздрями. Запах у пришлого был странным, резким, чужим. Пахло так, как в Сваржьих чертогах.

– Волхв из Беловодья, – ответил черный. – Как о твоей беде услышал, сразу из-за моря-окияна прибыл.

Поворочал белками, увидел Рогдая – у того сердце обмерло. Шагнул – всего раз, а уже у постели очутился, прочие волхвы прянули, зароптали, а пришлому и дела нет. Взял в черную десницу холодную ладонь княжича, в лицо заглянул.

– Вижу, – сказал ласково. – Голоса лишился, а память осталась. Что же тебя, отрок, кровью измазали? Неужто не знают, куда надобно лить? – Обернулся к тысяцкому, велел: – Подай секиру, служивый!

Тот задохнулся от гнева.

– Как в княжеском тереме разговариваешь? Сейчас научу уму-разуму!

Взмахнул лезвием, княгиня на его руке повисла.

– Постой! Не горячись! Если вернет голос княжичу, озолочу!

Отняла секиру, поднесла черному волхву. Тот с поклоном принял.

– Благодарствую, – только и сказал, а Рогдай знал – по-иному матушка и не могла поступить, то было написано ранее в книгах судеб, кои хранились подле спящих богов. И черный волхв то ведал, потому страха в нем не было ни щепоти.

Полоснул по шуйце, кровь так и брызнула. Черный сжал пальцы в кулак, десницей разомкнул уста княжича и выцедил несколько капель своей крови Рогдаю на язык. Будто иглы вонзились в мертвую плоть, горло ожгло, Рогдай закашлялся и на выходе произнес:

– Почему ты… черный такой? Али в небесных битве на огне погорел?

– Погорел, верно говоришь! – обнажил белые зубы пришлый. Не спрашивая, сорвал траурную ленту с постели, обвязал рану. Княгиня же ахнула, да в ноги ему поклонилась.

– Благослови Сварг! Огради Мехра от хворей! Надели изобилием Гаддаш! Как величать тебя, великий волхв?

– Хлуд Корза, – ответил черный.

Имя тоже было чужим. Вроде бы Тмутороканским, да произнес его волхв на иной манер.

– Говори, чего желаешь?

– Чего же мне желать? – вновь белозубо улыбнулся волхв. – Пусть только княжич здоров будет.

Княгиня горько усмехнулась, уперла руки в бока:

– Где же раньше был?

– Далеко был, – не смутился черный. – За Калиновым мостом, за рекой Смородиной, за Белым морем. Молился богам, чтобы оставил княжичу жизнь. Вот – сначала отобрали, потом вернули. Болит, отрок? – наклонился и провел большим пальцем по буграм шрама.

Рогдай мотнул головой.

– Ничего не чувствую, – признался. – Изнутри будто блиставицы выжгли, теперь холодно да мертво.

– С людовой солью душу вынули, – вздохнула княгиня.

– Душу обратно вложить не мудрено, – ответил черный. – Пока небесный шатер открыт, через разлом достану.

– Сможешь?

– Смогу.

Княгиня с облегчением выдохнула, подала руку. Волхв поднес ее к своим полным губам.

– Вели всем выйти, княгиня. Волхвование теперь без надобности, а вместо стражи мои подручные покараулят. Разреши позвать?

– Если голос у княжича к вечеру не пропадет, разрешу и тебе, и твоей дружине остаться, – смилостивилась княгиня.

– В этом будь уверена. Только покой нужен и княжичу, и тебе самой. За сына не бойся, стеречь его теперь я буду.

Вышли вон няньки да волхвы. Вышел, поругиваясь, тысяцкий. За ним – княгиня. У двери замешкалась, пропуская высокую женщину в черном балахоне.

– То караульная моя, – успокоил черный. – Иди и не беспокойся. Окна открытыми оставь, болящему свежий воздух на пользу.

От того воздуха – озноб и беспокойство. Тучи низко висели, истекали странным голубоватым свечением. Стонал на лобном месте да ветру несправедливо казненный лекарь, его тело – месиво, на плоти пировали вороны, и Рогдай в своей горнице чуял сладкий кровавый запах. Смерть поселила в нем голод, и несколько капель чужой крови лишь разожгли его до чудовищности. Рогдай задержал дыхание, стараясь не думать о крови.

Блиставицы оплели весь Китеж, вспыхивали узлами над княжьим теремом. Но Рогдаю не тревожно, а спокойно рядом с черным волхвом. Тот присел на край постели, не выпуская руки княжича из своей, широкой да горячей. Сверху его десница будто углем выпачканная, а ладонь – кукольно-розовая, оттого Рогдаю смешно стало. Заулыбался и черный волхв.

– Долго ли до неба добирался? – спросил, будто уже знал, что видел княжич, о чем рассказал другим волхвам и что хотел бы забыть, но помнил.

– Долго, – кивнул Рогдай. – Сварг меня по капле выпивал. Болел я многие лета, таял свечкой, хватался за шипы – по такой лестнице не каждый пройдет. А ты тоже там побывал?

– Побывал. Вниз, правда, спускаться куда быстрее, но тоже больно.

– Значит, ты тоже бог? Черно-бог?

– Был им когда-то, – рассмеялся волхв, – теперь с людом горе хлебаю, да от горя спасаю.

– Кровь у тебя сладкая, – сказал Рогдай и смутился, отвел взгляд. Хотел и руку вынуть, да черный не дал, сказал строго:

– Своих влечений не стыдись. Ты – княжич, богами возвращенный да благословленный на правление, а люд – скот. Пристало ли тревожиться за смерть ягненка или курицы? Нужно насытиться – так бери любого под нож.

– Ее хочу, – Рогдай указал в сторону женщины, все это время молчаливо стоявшей у окна. В ответ она скинула капюшон, и княжич отпрянул, узнав: – Мехра!

– Видел ее? – зыркнул черный.

Женщина улыбалась алым ртом, как может улыбаться мертвец. Рогдай облизал губы, признался:

– Видел, как спит в яйце. Лицо обгорело, вокруг – серебряная вода, а из носа и рта нити черные тянутся.

– Это я положил ее в серебро и нитями подвязал, – ответил черный. – Та – настоящая. А эта – истукан, железник. Ни крови, ни мышц – одна серебрянка да провода.

– Запрещено ведь! – посмурнел Рогдай. – Истуканов только выползни-староверы делают!

– А я – Чернобог, – ощерился волхв. – Мне все можно.

Сказал – как отрезал, и Рогдай сразу поверил: ему – можно. Спросил:

– Почему же вместе с другими не спишь?

– Когда Перелом случился да огонь обрушился, должен был кто-то их в яичные скорлупки положить. Я жизнью рисковал, под отравленный дождь подставлялся, ядовитым туманом дышал, – на черном лбу выступила испарина, будто воспоминания и вправду причиняли боль. – Других спас, себя не уберег. Нет мне теперь хода в небесные чертоги, хрустальный терем, и нет столько людовой соли, чтобы поднять летучий корабль. Но пока они погружены в сон – мир еще можно спасти. А если проснутся – отключатся автоматические системы и вашей Тмуторокани конец.