Текст книги "Лета Триглава (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Простой люд не уважаешь? – просипел, вращая поросячьими глазками. – Не того полета птица, ась? Айда, ребята! – загорланил товарищам. – Проучим булдыря надутого!

Из-за стола повскакивали забулдыги.

– Я бы предпочел, сударь, чтобы вы не мешали моему продвижению, в противном случае… – начал было Хорс, но молодчик уже подскочил, уводя плечо в замах. Не дожидаясь, Хорс перебросил саквояж из десницы в шуйцу, развернул корпус и нанес молодчику уверенный свинг. Всхлипнув, тот пустил из носа кровавую струйку и обеспамятел.

– Господа! – воззвал Хорс к остальным. – Обращаюсь к вашему благоразумию! Я не против хорошего спарринга, но исключительно в спортивных интересах! Сейчас у меня нет ни настроения, ни времени состязаться с вами! И я вовсе не горю желанием совершать грех смертоубийства в этом прекрасном месте! Поэтому! – его рука нырнула под полы сюртука и холодный блеск самострелного дула заставил забулдыг остановиться. – Поэтому, – уже спокойнее проговорил Хорс, – прошу вас снова занять места и продолжить заниматься тем же, чем до моего появления.

Он выдержал паузу, позволяя осознать сказанное и дернул ртом в усмешке, когда компания, ворча и оглядываясь на обеспамятевшего собутыльника, вернулась за стол. Пробегавшие мимо бабенки бросали любопытные взгляды: в Усладном Доме мало кого удивишь дракой.

– Товарищу могли бы и помочь, – укоризненно заметил Хорс. – К тому же, когда изволит очнуться, передайте ему мое предупреждение. Если в ближайшее время не обратится ко мне или любому другому лекарю, то Treponema pallidum[1] превратит его в овощ. – Небрежно бросил карточку на грудь бесчувственного драчуна и, улыбнувшись, приподнял котелок перед вынырнувшей из-за портьеры Поладой. – Мое почтение, сударыня!

Та, повиснув на его шее, впилась мокрым поцелуем в губы. Хорс засмеялся, отстраняясь:

– Сладка, чертовка! Вижу, заждались.

– А ты все по чужим городищам да весям разъезжаешь, – вздохнула Полада, увлекая лекаря за собой. – Совсем про нас позабыл, а мы, что цветы без дождя, чахнем.

– Для того и вернулся. Ну-с, показывайте цветник. Только, чур, в порядке очереди.

В горнице засуетились, защебетали девицы да бабы, принялись стаскивать рубахи. Пока раздевались, Хорс скинул сюртук, облачился в фартук, закатал рукава блузы и тщательно обтер руки спиртом. На расстеленный рушник разложил инструменты для осмотра.

Первая же баба оказалась тяжелой.

– Вам, милочка, теперь регулярно наблюдаться надобно, – мягко говорил Хорс. – Буду просить, чтобы от работы временно отстранили.

– Да как же? – разревелась баба. – Куда же я теперь? Не нужно мне дите! Не нужно, клянусь Гаддаш!

– Гаддаш дала – она и выкормит! – рассердился Хорс. – А для смертоубийства другого лекаря зовите!

– Всем миром поможем! – вторила ему Полада, заглядывая в заплаканные глаза бабы и гладя ее по руке. – Нешто Червен без доброго люда? Ничего! Сдюжим!

Баба хлюпала носом, утиралась сарафаном. Ее обнимали другие девицы, и Хорс осматривал следующую: у той молочница, у этой кольпит, у третьей регулы не ходят.

Хорс диктовал рецепты, и Полада, высунув от усердия язык, коряво заполняла пожелтевшие бланки.

– С клиентами осторожнее будьте! – наставлял Хорс попутно. – У одного из ваших сегодня люэс[2] определил, безносых вовсе не привечайте!

– Как же ты сам безносых да прокаженных лечишь? – вздыхала Полада. – Али Гаддаш тебя хранит, что ни оспу, ни язву никакую не подхватываешь?

– Может, и хранит, – усмехался Хорс и, подписав последний рецепт, бросил веселый взгляд на девиц. – Ну-с, красавицы! Вижу, соблюдаете мои предписания, это похвально. Случилось ли чего в мое отсутствие?

– Те рождаются, эти помирают, – беззаботно отозвалась Полада. – Сиротскую душу сегодня пригрели. Без гроша в кармане, бедняга, тоже лекаря искала, да, поди не нашла.

– В очередь запиши, – велел Хорс, убирая инструменты и фартук. – Сама не надумала промысел бросить?

Полада вздохнула, прильнула к его спине, обвила руками. Теплая, сдобная.

– Кому я нужна? – обдала горячим шепотом щеку. – Тебе и то не сгожусь. Пишу криво, крови боюсь. Разве что полы в доме мыть.

– Хоть бы и полы.

Хорс пожал мягкую ладонь, и Полада ткнулась в его гладкую скулу своими губами, уже не стесняясь – горница опустела, подле смотрового кресла белели чьи-то панталоны. У изножья идола Гаддаш курились травы.

– Добрый ты, Яник. Выпьешь чего?

– Не сегодня, – Хорс отстранился.

– И так каждый раз. Голодный, поди, в чем только душа держится? Не торопись, посиди со мной.

Взяла за руку, усадила на мягкие подушки. Снизу пузатой колбы завела огонек, и в пузыре забурлила янтарная жидкость.

– Искали тебя, Яник, – заговорила Полада, затянувшись из тонкого мундштука, прикрепленного к колбе.

– Кто же? – Хорс аккуратно отсел, уклоняясь от ароматного дыма.

– Девица пришлая, говорю же. Мне бы, дуре, сразу смекнуть, да где там. В Аптекарском приказе по сию пору в немилости?

– Знаешь ведь, они мне не указ.

– А нашел ли, кого сам искал?

– Нашел, да поздно.

Задумался, глядя мимо Полады, в курящийся дым.

У дочери Гордея были пухлые губы и ямочки на щеках, нос в веснушках да русые кудри – сразу видна кровь Стрижей. Воспоминания толкались в висок, и хотелось верить, что нашел, наконец, ту самую, и боязно было верить, ведь сколько надеялся прежде, а все обжигался. Вдруг, и теперь?..

Тряхнув головой, продолжил негромко:

– Помер Гордей, одна супруга с сыном да дочерью осталась. С них и взять нечего.

– Гляди, как бы другие не взяли.

Полада вновь затянулась, щурясь на идол Гаддаш. Грозди грудей истекали воском: внутрь головы идола воткнута замешанная на гаддашевом молоке свеча, когда воск собирается внизу – его соскребают и мешают с травами, режут на ломти и так подают на требищах. Кто вкусит гаддашева молока – к тому придут видения. Хорс не знал, верить ли, но видела Полада, как из небесной трещины спускается черный люден, и в одной руке у него блиставицы, а в другой – огненный глаз. Видит этим глазом все Тмутороканское княжество от моря до самых заповедных гор. Найдет однажды и Хорса, как бы ни скрывался он и как бы ни переезжал из городища в городище.

Хмыкнул, пригладил обеими ладонями гладкие волосы, привстал.

– Куда? – потянулась следом Полада.

– Пройдусь.

– По люду соскучился? Что тебе до них?

– Любопытно, – задумчиво ответил Хорс. – Давно наблюдаю, а все как впервые. Иной раз кажется, будто дикие да грубые, и зло берет, какие глупые вещи творят. Иной раз диву даешься, до чего сметливы и великодушны. Хочется помочь всем и каждому, и нет возможности помочь всем и каждому, потому как сам я не совершенен и нуждаюсь в помощи.

Осекся и умолк. Наклонившись, поцеловал Поладу в темя, и вышел в зал.

Там продолжалось веселье. Грохот стоял такой, что Хорс не сразу разобрал – топочут ли каблуки пьяных гостей, или Полада все же подалась следом. Визжали бабы. Хрипела соленая мужицкая ругань.

– Вот паскуда! – слышалось. – Ну, стой! Догоню – волосы повыдергаю!

Взметнулись пшеничные косы, веером – сарафан. Какая-то ушлая девица перепрыгнула через перила лестницы и грохнулась о стол. Гости отпрянули, девки завизжали, а посуда так и повалилась под ноги.

Хорс подоспел вовремя, поймав девицу под руки.

– Куда спешите, сударыня? Или гонится кто?

– Он! – взвизгнула девчушка, указав перстом на приближающегося мужика. Лицо у него заросшее, дикое, взгляд хищный, с желтизной. Такой действительно прирежет и не задумается.

– Отдай девку! – проревел. – Моя!

– Заплачено? Или позволение ее получено? – холодно поинтересовался Хорс, закрывая девчушку спиной.

– Не твоя печаль! Отдавай добычу или не сдобровать!

– Угрожать изволите, сударь? Так пожалуйте на честный поединок!

Мужик не ответил, замахнулся кулаком. Хорс завел глаза – в какой раз за последние дни ему хотят пустить кровь? Но медлить и здесь не стал. Подался навстречу задире, подскочил и одним точным ударом раскровянил ему нос. Мужик обеими руками схватился за лицо и утробно заревел – не то от боли, не то от неожиданности. Вокруг них сразу образовался круг – и девки, и мужики прянули к лестницам и стенам, чуя – будет драка.

– Осталось еще желание сударынь без их позволения домогаться? – осведомился Хорс. – Или все-таки решим спор как благородный люд?

В толпе одобрительно заулюлюкали.

Мужик отнял от лица окровавленную ладонь и ощерился, показав крупные, с одной стороны вымазанные кровью зубы.

– Честный поединок хочешь? – прохрипел он, блеснув зажелтевшими глазами. – Давай! Только с моей стороны нечестный будет!

И грянул оземь.

С треском на хребте разорвалась рубаха, в прореху густо набилась шерсть. Уши заострились, лицо вытянулась в дудку, превратившись в морду, и в пасти кинжалами прорезались волчьи клыки.

Бабы завизжали и прыснули кто куда, изо всех сил крича:

– Волкодлак в доме! Спасайся, кто может!

Оборотень прыгнул.

Не мешкая, Хорс выворотил стол. Волкодлак ударился о него грудью и припал на задние лапы. Сквозь носы разодранных сапог скребли о половицы загнутые звериные когти.

– Стреляй, стреляй! – вопил кто-то из мужиков.

Другой выхватил самострел и выстрелил – пули с хлопком засели в спутанной шерсти. Волкодлак взвился, полоснул когтистой лапой. Стрелявший схватился за живот, пытаясь удержать вывалившиеся кишки, но закатил глаза и кулем осел на пол.

Запахло потрошенной тушей и кровью.

«Это же оборотень, – запоздало подумал Хорс. – Его не берет свинец».

А вслух закричал опешившим бабам:

– Что ждете?! Давайте наверх! Живей!

Те будто ждали приказа и, давясь и толкаясь, дунули в терема.

– Давай сюда, блохатый! – Хорс швырнул в волкодлака чугунным горшком. Спасенная им девчушка успела поднырнуть под стол за миг до того, как соседний с ней разбили в щепы волчьи когти.

Хорс довольно резво уворачивался от когтей и клыков волкодлака, то подныривая под живот и оказываясь у того за спиной, то успевая печным заслоном ударить в оскаленную морду. Оборотень вспарывал воздух когтями как попало, сорвав с Хорса котелок, сбивая лампы и в лоскуты раздирая оконные занавески. Сквозь окна сочился тусклый серебряный свет, отчего шерсть волкодлака казалась не агатово-черной, а с проседью. Был бы под рукой обрез с зарядом дроби, отлитой из серебра…

Краем глаза заметил: в красном углу, под деревянными идолами стояла посудина для жертвоприношений – серебряная чаша в резных узорах, серебряные ложечка и нож.

Девчушка перехватила взгляд Хорса и будто поняла. В два прыжка достигла красного угла, схватила жертвенный нож и тщательно обтерла о подол – серебро должно быть чистым.

Далее Хорс не разобрал: оборотень придавил его к полу. Слюна текла на лицо, зубы щелкали в двух ладонях от горла – не вытащить самострел, да и не поможет.

Волкодлак издал жуткий, полный боли вой. И отпрянул. Сейчас же под ноги Хорса прилетел нож, и он услышал девичий голос:

– Держите! Бейте прямо в пасть или в живот! Трижды во славу Мехры!

Хорс схватился за нож обеими руками. Оборотень раскрыл пасть, но сомкнуть челюсти не успел – нож, как острое серебряное жало, вонзился ему в язык. Вырвав кусок мяса, снова впился – теперь уже в живот. И еще раз под ребра. Закрутившись юлой, волкодлак изрыгнул кровавую пену, и забился в судорогах.

– Открывайте окно! – закричала девушка снова. – Бросайте нож!

Хорс повиновался. С улицы ворвался ветер, вздыбил лоскуты, оставшиеся от занавесок. Нож блеснул белой вспышкой и вдруг остановился в воздухе, вращаясь, будто веретено. От него через окно протянулись тонкие серебряные нити света – они опутали дергающегося волкодлака невесомой паутиной, и тот захрипел, вывалив изрезанный язык. Шерсть полезла клоками, сквозь шкуру проступил кровавый пот и, дернувшись в судороге последний раз, оборотень растекся черной лужей и серебряными жилками. Вскоре пропали и они.

Хорс поднялся на ноги, одной рукой опираясь на подоконник и напрасно пытаясь высмотреть, куда исчезла паутинная сеть или брошенный нож, а другую прижимая к груди, будто пряча.

– Вы ранены? – спросила девушка, подступая. – Позвольте взглянуть.

– Жить будем! – нарочито весело ответил Хорс. – Царапина! Вы-то в порядке, сударыня?

– Жить будем! – засмеялась девушка. – Знать бы, что в доме оборотень.

– Волкодлакам и берендеям хода нет в Червенские усладные дома, ни в театры, ни на ярмарки, ни в прочие людные места, – ответил Хорс, отдуваясь и наспех заматывая раненую руку в вытащенный из кармана батистовый платок, стараясь спрятать рану от пристального взгляда девушки. – Штраф грозит тому, кто допустил. А вы-то как проведали про серебро? Никак, Мехрову делу обучены? Встретил я на днях одну такую…

Он внимательно вгляделся в ее лицо и обмер.

– А ведь я искала вас, барин! – срываясь, проговорила девушка. – Надежду потеряла, что свидимся! Маменька-то моя с братцем…

И, не закончив, расплакалась.

[1] Бактерия-спирохета, вызывающая сифилис

[2] Сифилис

Глава 7. Черная душа, людова соль

Мария открыла глаза и сказала тревожно:

– Неспокойно мне, утечка в Беловодье. Надо бы объявить повышенную готовность…

И застыла с приоткрытым ртом. В горле заискрило, губы запузырились пеной, и Корза поспешно выдернул веревочную бахрому. Черно стало на душе, гадко. Бережно оттер со рта Марии пену, аккуратно прикрыл ей глаза – ресницы пушились, будто настоящие, и веки были как настоящие, и кожа податливой.

Наклонившись, поцеловал Марию в лоб, бережно закрыл ее колени одеялом, и стала Мария, как спящая – ладони сложила на подлокотниках, голову откинула к изголовью, темные кудри по плечам рассыпались. Спала Мария – не дышала, и видела страшное во сне.

В дверь стукнули: верно, гости пожаловали.

Он разрешил войти.

Хлуд Корза не служил ни Сваргу, ни Гаддаш, ни Мехре – сам по себе жил. Принимал разбойный люд в богатом моравском кресле, по подолу халата – червонные птицы, на шее – цепка о двух пальцах толщиной, и кольцо в ухе.

– Упустили, значит, – голос у него негромкий, бархатный. Белые зубы отчетливо блеснули в сумерках. Пальцами в перстнях покатил по расписному подносу, по хрустальной сердцевине яблочко, и в сердцевине той, как в зерцале, отразилась чужая хата, могильные камни да идол Мехры с вознесенными серпами. – Где теперь искать?

– Как пить дать, Хорс обратно в Червен подался, – ответил Сып, люден в оспинах, косясь на спящую Марию. – А где девка – не ведаю. В лес бежала. Может, шишиморы поели. Или волкодлаки, они до девичьего мяса охочи.

– Может, и волкодлаки, – откликнулся Корза. В зеркальной глади ничего не менялось, не двигалось – мертвой стояла хата, кровь текла от порога, питая мягкую после дождя землю. – А я, меж тем, и двоих людей лишился, и людовой соли не добыл. Могилы проверили?

– Проверили, пусты стоят. Соли от бабы с малым не принесли, сам не велел. Пошто так?

– Не твоего ума дело. Девчонку найди. Хоть из-под земли, но достань.

– Знамо дело.

– Живую! Мертвецов мне достаточно. Ступай теперь, долю не забудь.

Сып ухмыльнулся разбитым ртом, и Корза понял: не забудет. Так и сидел, не двигаясь, глядя в зеркальную гладь, пока Сып не ушел. А после одним махом стер с зерцала картинку, и яблочко само по себе упало в открывшуюся с краю ямку, да там и осталась, затянулось поверху слюдяной пленкой.

Поворов – Мехров городище. Сам не велик, а люда умирает немало: кто опивается вусмерть, кого шиши прирежут, кто сам удавится – такое после пробуждения старших богов случалось частенько, новый люд восприимчив к их шепоту, с младенчества впитывает отравленный воздух, насыщается гнилой водой, вот и спешит к Нави. А семья Стрижей тому способствует.

Стрижи были давнишней болью Корзы. Сидели на могильнике крепко, не сдвинуть, исправно жертвовали на требищах, насыщали Мехру Темную своей и чужой кровью, черными душами. На то и посажены, волхвами благословенны. Про людову соль наперво помнили: отдавали сразу в княжьи закрома, да следили, чтобы никто иной не покусился.

Первый, Олег, пришел в Поворов никем не замеченный, отстроился на самом могильнике, не устрашился нечистиков, да и заделался опытником – сам-голова. Что изведал – передал Своераду, тот – Догаде, а после семейным ремеслом Гордей овладел. Знания за давностью забылись, а сноровка осталась.

Но что Стрижи забыли – Хлуд Корза помнил.

Убедившись, что один в горнице, прошел к шкапчику о медных ногах. Там пылились счета да настойки на рябине с брусникой – пустячное дело, никому не любопытное. Зато, коли тронуть потайной рычаг, откидывалось в шкапчике другое дно. В нише, окованной железными листами, грудились наглухо опечатанные склянки: в одной парили невесомые огненные перья, другая темнела густой кровяной жижей, в третьей, поставленной на тигель, пузырилась бесцветная гуща, четвертая доверху была набита белыми кристалликами, в пятой плавал глаз, но не людов, а навий, с алым белком и золотым вертикальным зрачком, да и много, много другого дива прятал Корза в потайной нише. Было то наследием иных времен. Времен, когда мертвым сном спали старшие боги и видели во сне, как сквозь мировую пустынь плыл земной диск со всеми его городищами, горами и реками. А после, явившись в мир, остановили движение земли, по трем сторонам света врыв медные столбы и приковав к ним серебряными цепями и землю, и светила, и звезды.

Корза верил, что однажды доберется до хрустальных чертогов, где жили боги, и тогда их власть окончится, а темные Тмутороканские лета сменятся новыми – может, куда более страшными, чем нынешние, но все-таки иными, покорными самому Корзе.

Сбросив халат, остался в хлопковой робе, сбереженной еще от прошлого круголетья. На рукаве да груди выцвело скопление червонных звезд и голубых полосок – памятник другой, давно почившей родины, когда сам Корза был другим и имя его другое. Да кто теперь упомнит?

Пока же вынул из шкапчика склянки с бесцветной жижей, а еще пилку, секач и щуп с петлей.

Людова соль начала вырабатываться у следующего поколения после Перелома, а как прекратила движенье земная твердь – и вовсе у всякого люда да твари сдвиги пошли, перекидывались в невиданных чуд, отращивали лишние ноги да жвала, разбежались по лесам да болотам, засели на могильниках. Если после смерти соль не забрать – бродили безмозглыми навьими по всей Тмуторокани, поэтому забирали быстро и складывали в княжеские закрома: на том и жила Тмуторокань.

Только Корза забирал людову соль без княжьего благословения. Корза – и еще Яков Хорс. Оба-два – немногие, кто перебрался из старого круголетья. И оба думки имели.

Дитя он проверил перво-наперво, все-таки сын Гордея Стрижа. Под сердцем разочарованно нащупал едва сформировавшийся сгусток, тут же расползшийся в пальцах желейными икринками.

Во младенчестве соль не была стойкой и распадалась быстро, потому у детей ее не добывали – возни много, а толку нет. И уж совсем Корзе не попадалось, чтобы новый люд без соли рождался.

С женщиной прошло гладко, хоть и умерщвлена была неаккуратно, голова разбита, косы измазаны спекшейся кровью, но за второе круголетье Корза привык к смерти. Правду о нем говорили – черная душа.

Разрез сделал быстро – сказывался опыт. Щупом орудовал умело, и склянку погрузил ровно настолько, чтобы дать соли стечь, а после закристаллизоваться. Полученную соль высыпал в плошку к двум горстям другой такой же. Поставил плошку на тигель, присоединил шнуром, вторым концом убегающим куда-то за спину Марии. Дал нагреться, забурлить, и только тогда открыл заслонку – серебристый ручей потек в мертвые жилы. По телу Марии прошла судорога, горло затрепыхалось, веки приоткрылись, и она произнесла тревожно и негромко, будто спросонья:

– Неспокойно что-то. Слышал? Утечка в Беловодье. Надо объявить повышенную готовностью.

– Все хорошо, родная, – устало ответил Корза, опускаясь на колени рядом. – Тебе приснился плохой сон.

Завел ладони за спину Марии, закрутил невидимые заглушки, и шнуры пустой требухой упали на пол. Мария выпрямилась и рассеянно положила руку на черные, в пружину завитые волосы Корзы.

– Странный сон, – произнесла задумчиво. – А будто наяву. Я слышала, как выли сирены. Тревожная лампа моргала так жутко – красным и синим, то красным, то синим, и было больно глазам. В горле почему-то страшно першило, а еще в питомнике кричали животные…

– Все починили, – соврал Корза, зажмуриваясь до боли, до огненных искр, чтобы отогнать воспоминания. – Теперь все будет хорошо.

Он коснулся губами горячечной кожи почти-Марии, другой Марии, так убедительно притворяющейся настоящей. Вложил в ее бледную, с голубыми прожилками ладонь свою – черную руку арапа.

В такие минуты почти удавалось представить, будто все осталось как прежде, до Перелома.

Глава 8. Мехров час

Боязно было уезжать, хоть и прочь из Усладного Дома, а все-таки к незнакомому мужчине. Видя ее заминку, Полада приобняла за плечи:

– Коли обидят – помни, в Усладном Доме у тебя подруга имеется, я уж взыщу!

– Когда подружиться успели? – подшутил тут как тут оказавшийся лекарь.

– А когда нас от волкодлака спасла, – не осталась в долгу Полада.

– Тогда и меня благодари! – лекарь вытянул трубочкой губы и даже зажмурился от сладости, и Полада с хохотом принялась его отпихивать:

– Спорый какой! С тебя еще за прошлый раз причитается! Чай, забыл?

Подмигнула Бесе и сунула ей в руки сундучок-невеличку. Мол, все девичьи надобности тут, белье да заколки, чтоб красу не прятать и на первое время побаловать себя сахарными леденцами.

Увозил Жерех. Перед рассветом в Червене самая тьма – огневые шары горели вполсилы, весельные терема притихли, и заплутавших гуляк не встретить. Даже месяц спрятал рожки и уснул на цепях, как в люльке. Тишь да туман. Иному кучеру и двух шагов не разобрать, а глухонемой Жерех ловко справлялся.

Помнила Беса, как тятка мечтал о самоходке. Мол, подрастет Младко, окрепнет, окончит гимназию – на осьмнадцатилетие подарят ему чудову машину о шести ногах, чтобы кожа кумачовая, и глаза-фары продолговатые, лисьи, а сверху железный купол и труба торчком. Мыслили, из Поворова в Моравск отправить, а то и еще далее – в Туровск, и чтоб не по Мехрову ремеслу старался, а хоть бы под бородавчутую титьку Гаддаш сел, вот там-то будет и тепло, и сытно. Бесе, понятно, замужество прочили, как только Младко в гимназию пойдет – тогда и сватать. Только не будет теперь ни замужества, ни гимназии для Младки, ни кумачовой самоходки – все одним махом порушили душегубы.

Лекарь тоже задумался, перекручивал узелок на тряпице, которой замотал раненую волкодлаком руку. Смотреть рану не давал, отнекивался, что дело пустячное, но рядом сидящая Беса чуяла исходящий от барина жар. Переживала тайком: не иначе, лихоманка напала, но перечить не осмеливалась.

Лекарь толкнул Жереха в плечо, ткнул одесную – поворачивай, мол.

Самоходка накренилась, задребезжала. Беса едва ухватилась за деревянные поручни, и только теперь заметила, что мчатся от реки прочь, от освещенных улочек с причудливо украшенными домами – на окраины.

– Куда?

– Одного людена забрать, – все так же задумчиво ответил лекарь.

Среди покосившихся хибарок туман стал гуще, живее, влажно лизал кожу, отчего руки и шея Бесы быстро пошли мурашами. Ветер принес запах хлева и прелой земли. Жерех гортанно прицыкнул на самоходку, и та всеми ногами встряла в весенней грязи, да так, что Беса едва носом кучерскую спину не распахала.

– Эй, эй! Сударыню не зашиби! – прикрикнул лекарь, да Жерех не слышал. Покренившись, самоходка раскрыла свое лоскутное нутро, и в него, ловко перебирая руками и ногами, вскарабкался парень чуть младше самой Бесы.

– Не бойтесь, сударыня, это мой помощник Даньша. Мое почтение, сударь, – лекарь приподнял изрядно попачканную в схватке с волкодлаком шляпу, но парень ничуть не смутился, а важно раскланялся в ответ, отставив назад туго перевязанный мешок, в коем, судя по звуку, перекатывались садовые инструменты.

– Мое почтение, барину уважение! Сударыне – наше с кисточкой! Позвольте ручку…

Он сделал вид, будто ловит Бесу за руку, та отодвинулась:

– Но, но! Губы убрал, пока заступом не раскатала!

Парень состроил обиженную рожу:

– И откель таких строптивых берешь, доктор? Нешто за седьмое море ездишь?

– Эта к нам из Поворова пожаловала, от самой Мехровой кости, – с улыбкой ответил лекарь. – Назовитесь, сударыня, если не хотите, чтобы по прозвищу величали.

– Меня Бесой звать, – угрюмо ответила Беса. – Все так зовут, от тятки до однокашников, а полное имя знать не надобно, его только родные знают. Знали, – поправилась она, совсем посмурнев, только разглядывала, отодвинувшись, как новый знакомец стаскивает с головы войлочный колпак и взбивает пятерней пегие кудри.

– Ну, Беса так Беса, – не стал спорить лекарь. – Тогда уж и меня не по имени-отчеству зови, а просто – Хорс. По рукам?

Беса пожала плечами: как пожелаете, мол, у барской крови свои причуды.

Даньша заерзал, усаживаясь удобнее, по-хозяйски обнял мешок.

– От Мехры, значит? – заговорил он. – Я и гляжу, что ведьма! – напоровшись на колкий взгляд Бесы, загоготал, показав кривой передний зуб, исправился: – Известное дело, поворовские наскрозь видят! Вот ты меня заступом раскатать захотела, и будто знала, что заступы туточки, при мне.

Он похлопал мешок по драному боку. В прорехе, и верно, блеснуло железом.

– А едем-то мы куда? – спохватилась Беса, вытягивая шею.

Вопрос не был праздным: самоходка давно покинула последние жалкие кварталы и месила грязь далее, к лесному гребню, едва-едва выступившему из тумана.

– Домой едем, – откликнулся Хорс. – А сюда по пути свернули. Уж если вместе собрались, неужели быстренько одно маленькое дело не справим?

И только когда в тумане показались деревянные домики-голбцы да валуны в насечках, Беса узнала – могильник.

– Стой! – крикнула она, вскакивая.

Жерех вильнул спиной, самоходка скакнула через овраг, но бега не сбавила.

– Что такое? – всполошился Даньша. – Ты, лекарь, не говорил, что девка у тебя полоумная!

– Прикажите встать, барин! – не слушая мальчишку, повернулась к лекарю Беса. – В навий час едем, неужто не знаете? Неурочное время! Правь и Навь местами меняются! Сама Мехра с небесного шатра спускается! Кого встретит – того срежет серпом, как гнилой колос! А уж если ее владенья нарушим… Нельзя дальше! Никак нельзя!

– Ну, будет, будет! – Хорс внял мольбам и потянул Жереха за рукав. – Тпру, голубчик! Стой!

Кучер подчинился, ничем не выказывая ни любопытства, ни страха. Тяжело вздымая взмыленные бока, самоходка остановилась.

– Пошто меня с лежака подняли? – заворчал Даньша. – Проснется мастер, увидит, что я сызнова убег – уши недерет, а уж на заднице до травеня сидеть не смогу!

– Цыц! Разнылся, – уперев руки в кабину, Хорс выпрыгнул в грязь, размял затекшие колени. – Ох, мать Гаддаш, посылаешь мне в испытание этаких негораздков. Бери мешок и идем. Ты, сударыня, тоже.

– Не стану я Мехрово время нарушать, – заупрямилась Беса. – Знаю, что бывает.

– А как обмануть, знаете?

– Видывала раз, как тятка рубаху наизнанку надел да спиной вперед на могильник пошел, а уже потом пригоршню пуговиц бросил впереди себя и… – Беса закусила губу, круглыми от страха глазами глядя на Хорса. Холеное лицо лекаря было серьезно и строго.

– Слыхали? – едва шевельнув губами, произнес он. – Скидывайте рубахи и переодевайте наизнанку. Да живей! Я этот могильник яру охаживаю, на закате здесь тризну по одной матроне справляли, а людову соль скрыли, не вынули. Славная была старушка, безотказная, а после смерти еще послужит.

Туман сгущался. Влага пропитала рубахи до исподнего, и раздеваться было несподручно. Беса отбежала за самоходку, запуталась в завязках да юбках, и ругалась нещадно – в отцовых брюках бегалось ладно, а работалось споро, не то, что бабье тряпье. Наконец, справившись, высунулась из-за самоходки. Даньша сопел, перематывая портянки с одной ноги на другую. Хорс в модной сорочке наизнанку – в кружевах у шеи, с непомерно длинными рукавами, с завязками, – выглядел точно в саване. Беса прыснула.

– Действуем как водится, – шепотом проговорил Хорс. – Ты, Даньша, яму шевелишь, да из колоды тело достаешь. Я дело справляю. А вы, сударыня, настороже. Если что не понравится, пусть какая птичка задом наперед пролетит или колотушка лишний час отстукает – сразу мне сообщайте.

Бесе уже не нравилось.

Тайный промысел – всегда опасность. Дело гробовщиков следить, дабы никто до тризны на тело не покусился, пока людову соль не сцедят, да в княжьи закрома не отвезут. О том у тятки имелась приходно-расходная книга, куда он скрупулезно записывал имя почившего, время смерти, рост и вес, время забора людовой соли и вес в граммах без учета стеклянной или берестяной тары. Четырежды в годину сдавал выписки из той книги губернскому голове. Что брал сверх того – то прятал под полом в кубышку, а после сбывал через Гомола. Рискованно, страшно, но можно. Людовой соли никогда не бывало равное количество, у каждого оно свое и не зависело ни от возраста, ни от пола. Одно только Стрижи знали достоверно – если избыток соли не отнять, тот люд после смерти обязательно навьем чудовищем вернется. Маменька по-глупости да по суеверию утаила – и тятка вернулся упыром.

Беса не хотела бы, чтоб маменька или братец тоже вернулись. Но разве душегубы людову соль упустят? Бросят белые икринки в стеклянный сосуд, а после продадут барину на растопку для самоходки – вот все, что останется от семьи Стрижей. И даже надгробного камня не будет.

– Тихо! – это сказал Хорс и остановился, оба сапога погрузив в глинистую жижу. Так и стоял спиной к могильнику, устремив к подлеску немигающий взгляд. Усы над губой блестели от влаги.

– Не слышу, – также шепотом ответил Даньша.

– Наверное, показалось, – с видимым облегчением сказал Хорс и медленно выпростал ноги из грязи.

Беса тоже прислушалась и тоже ничего не услышала, но тянущее предчувствие подняло волоски на ее шее. Что-то огладило затылок лягушачьей ладонью, и она втянула голову в плечи.

– А лучше бы завтра вернуться, – прошептала она.

– Завтра тут уже нечего будет делать, – ответил Хорс. – Думаешь, мало желающих на свежей могиле пировать?

– Могли отпировать уже, – возразила Беса. – От заката до навьего часа и откушать, и поплясать, и пожениться можно.

– Не пировал никто, – вмешался Даньша. – Я за этой могилкой в оба глаза следил, а еще сторожу штоф браги поставил, он мне по огневой связи каждую четверть часа докладывал.

– Это как по огневой? – не поняла Беса.

– А огневым шариком с оградки мигал, – пояснил Даньша. – Мне из мастерской хорошо могильник виден, как на ладони. Не приметил только, горит ли сейчас окошко в сторожке.

Начал было поворачиваться, но Хорс схватил за руку и покачал головой – рано. Затем повернулся к Бесе и приподнял брови – пора?