Текст книги "От любви до ненависти"

Автор книги: Елена Белкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Наверное, лучше всего в этот период, как и советовал невропатолог Штыро, обратиться к какому-нибудь психоаналитику. Но где их, квалифицированных, взять? Сплошные шаманы, экстрасенсы, колдуны. Профессионалы-врачи есть в психушке, но не в психушку же ложиться (а надо бы!).

К Штыро пойти я не могла, он – старый бабник.

И вообще, все вы…

Штыро – старый бабник.

Илья – подлец, и хорошо, что исчез.

Муж – тихий изменщик, сволочь.

Девчушка его – дрань дешевая, убить ее мало.

Антон – козел самодовольный.

Такие «приятные» мысли пульсировали в моей голове, как приливы злой и дурной крови.

То, что было с мужем после посещения театра (статью я почему-то так и не написала), не повторилось.

Более того, я теперь стала бояться сближения, боялась, что он начнет сравнивать меня, пусть и хорошо сохранившуюся (как о старухах говорят!), с Ксюшей, с ее молодой смуглой кожей, тонкой талией, идеальной белизной юных зубов!..

И психоз мой вылился в желание (как когда-то у Ильи) утешить свое честолюбие, показать Антону, что поцелуи только цветочки, а стоит ему ягодок попробовать, блин! – и мы посмотрим тогда, захочет ли он жевать пыльную траву семейного интима!

При этом мне взбрело в голову убить двух зайцев, и вторым был Илья.

Я позвонила ему как-то вечером и сказала:

– Привет, дружище!

– Привет! – обрадовался он моему миролюбивому тону.

– Не выручишь?

– С удовольствием, а что?

– Как тебе сказать… Влюбилась на старости лет.

– Рад за тебя.

– Не сомневаюсь.

– И в чем проблемы?

– Ты прекрасно знаешь, какие у нас проблемы. Не могу нормально встретиться с любимым человеком. У тебя мама все время дома?

Наступила пауза. Я хладнокровно выжидала.

– Послезавтра она к подруге едет на окраину. С ночевкой, – сказал он.

– То есть вечером? Прекрасно! А тебе, надо полагать, есть куда деться?

– Найду, – сухо ответил Илья.

– Спасибо, друг! Часов в шесть можно будет уже прийти?

– Можно.

– Ключ за косяком будет, как всегда?

– Как всегда.

– Спасибо еще раз!

– Не за что!

Назавтра я сказала Антону:

– Приглашаю тебя на именины.

– Чьи?

– Мои собственные, чьи же еще.

– Спасибо. Все будут?

– Кто?

– Ну, из редакции?

– Из редакции только ты. Я не собираю на именины много народу. Просто захотелось тихой компании.

– Ладно. С женой можно?

– Лучше без жены.

– Ладно. А когда?

– Завтра вечером.

Антон замялся.

– В чем дело? Собрались с женой в театр? Намечена генеральная стирка?

– Да нет… Просто она не любит, когда я по вечерам…

– Скажешь: работа.

– Она может сюда позвонить.

(Она действительно задолбала, блин, его звонками, и я бы давно запретила вести по служебным телефонам личные разговоры, если б не знала, что это вызовет у всех бурю возмущения и меня заклеймят неисправимой стервой навечно; люди ж молодые, у каждого сложная личная жизнь!)

– Скажешь, что готовишь материал, который можно сделать только вечером. Ну, о ресторанах, о проститутках, о вытрезвителях, не мне тебя учить.

– Ладно, – сказал он.

И очень кисло сказал, сучонок такой!

Ничего, завтра я собью тебе эту оскомину!

– Разве ты здесь живешь? – удивился он.

– Нет.

– А стол где?

– Вот он. Чем тебе не нравится?

– Нет, в смысле еда там, напитки… А гости где?

– Ты – гость. А напитки и еда – сейчас.

Я достала шампанское и апельсины.

Он понял. Побледнел, бедняга.

А я встала у стены и, скрестив руки, сказала мрачно, печально, безнадежно:

– Никаких именин нет, Антоша. Просто я сдыхаю. Я больше не могу. Вот и все. Принимай, как хочешь.

Я видела: он никак не хотел это принимать.

Антон молчал.

– Ладно, – сказала я. – Выпьем за нашу дружбу и разойдемся.

Сама откупорила шампанское, сама разлила, он выпил, как воду (в горле пересохло?).

И через пару минут заговорил:

– Понимаешь…

Я понимала.

Но, начав на одной ноте, он неожиданно для самого себя взял ноту совершенно другую.

– Понимаешь… Я тоже ведь… Но я представить не мог… Чтобы такая женщина…

Врал как сивый мерин! Никаких сомнений. Просто, подогретое шампанским, в нем проснулось состояние эйфории, куража: ему все удается, перед ним красивейшие женщины стелются, почему же от этого отказываться? Даже не измена, я жену люблю. Это будет только из любопытства. Это все делают. Почему бы и мне не сделать? Один раз. Мужчина я или нет?

Мне казалось, что я читаю его мысли.

А потом…

Прелюдию опустим. Было скучно и хлопотно. С ним, закомплексованным и робким, пришлось изрядно повозиться. Но зато, это я точно знаю, если закомплексованный человек отогреется, расслабится, разойдется, он впадает в азарт, который и не всякому раскрепощенному ведом!

Главное в другом. Главное в том, что этот почти тридцатилетний вахлак со мною впервые стал мужчиной.

Я чуяла это, видела по его изумленным глазам, по всему его ошарашенному и даже какому-то растерянному виду. Что это было? – словно хотел он спросить, когда, отдыхая, лежал на спине и, повернув голову, неотрывно смотрел на меня.

– Поздно уже, – сказала я. – Девять часов.

– Нет, – сказал он, встал и начал пить шампанское из горлышка.

– Да.

– Нет! – сказал он, обнимая меня.

И выпустил из рук только через два часа и пал бездыханный.

Он даже говорить не мог.

И начал засыпать.

– Эй, – сказала я. – Ты что?

– Сейчас, – сказал он. – Пять минут.

Я легла рядом, стала смотреть в темноту.

Медленно рассматривала контуры таких знакомых мне предметов.

Слезы покатились по щекам: я плакала второй раз в жизни…

Утром я проснулась от суматошных беспорядочных звуков. Антон вихрем метался по комнате, одеваясь.

– Амбец! – говорил он. – Я пропал!

– Ерунда. Скажешь, что, исследуя жизнь вытрезвителей, был потрясен картинами свинцовых мерзостей нашей жизни, выпил с горя и сам попал в вытрезвитель. Или у приятеля напился и заснул. Она же знает твою особенность.

– Я ни разу после свадьбы… Где телефон? Есть телефон?!

– Не ори, он перед тобой на столе.

Чтобы не слушать его жалких оправданий перед женой, я пошла в ванную. И была там столько, сколько понадобилось, чтобы дождаться, когда хлопнет дверь.

Потом пообещала себе: во-первых, никогда больше не оказываться в квартире Ильи и вообще избегать с ним контактов. Во-вторых, никогда больше ничего не иметь с Антоном.

Но он стал поглядывать на меня с каким-то… как бы это сказать… С торжествующим, похвалебным видом, вот как. Это точное слово. Мало того, он в присутствии других фамильярничать начал.

И я, пока этого не заметили, тут же решила пресечь. Улучив минуту, когда мы были наедине, сказала:

– Послушай-ка, Антоша. Хватит строить мне глазки.

– Лапушка моя, что с тобой? – сел он на край моего стола.

Ткнув его кулаком довольно грубо (и довольно, кажется, больно), я встала:

– Запомни: ничего не было. Был мой каприз. Если ты кому-нибудь хотя бы слово… Я тебя уволю.

Он стоял с лицом внимательным. Задумчивым. Молчал.

– Что-нибудь неясно? – поинтересовалась я.

– Ясно… Ты все-таки стерва…

– Я это знаю. Дальше?

– Дальше тишина, госпожа редакторша. Разрешите приступить к служебным обязанностям?

– Разрешаю.

– Спасибо. Если вам когда-нибудь еще понадобятся сексуальные услуги, рад буду помочь. Или порекомендую кого-нибудь. У меня есть один приятель, большой мастер этого дела.

Он хамил от злости и обиды. Я его понимала и не стала усугублять, прекратила разговор.

Но вечером этого дня, перед сном, вспоминала его слова, лицо и подумала о том, что я, пожалуй, не так уж хорошо его знаю, как мне казалось.

Параллельно я продолжала терзаться предположениями о девчушке-художнице.

Не то чтобы ревность или… Просто я люблю все знать точно!

Я могла бы напрямую спросить Сергея. Но он ведь никогда не врал. А тут, боюсь, соврет. Зачем же заставлять его это делать?

Я просто хочу знать. Если да, пусть так. Пусть я буду дважды брошенной.

Мне казалось в те дни, что я вообще хочу остаться совсем одна.

Я люблю ходить по городу пешком: быстрыми, легкими молодыми шагами. Женская походка, когда женщина идет быстро, крайне редко бывает красивой. Но у меня красивая быстрая походка. И еще: я люблю, грешна, когда на меня смотрят мужчины, но терпеть не могу уличных приставаний, которые в наше беспардонное время стали обычным делом. Мужчина, пристраивающийся к прогуливающейся женщине (или просто идущей), – это одно, а если он пустится вдогонку за мной, летящей, он будет смешон.

Так вот, случайно или нет (нет, конечно!), мой маршрут часто пролегал мимо оперного театра, по той улице, где служебный вход. Может, невероятное предчувствие, но уже на третий раз мне повезло (если это можно назвать везением): они выходили, Сергей и девчушка. Я резко свернула в сторону, за какой-то автофургон возле магазина, и из-за него стала наблюдать.

Они прошли мимо, мирно беседуя.

Юная гадина заглядывала в его лицо и была целиком – в его словах, жестах, улыбках, взглядах…

На углу – кафе-кондитерская с большими окнами-витринами. Они зашли туда. Я приблизилась, нашла новое укрытие – газетный киоск.

Они встали за круглый столик, будто напоказ мне, прямо, так сказать, по курсу наблюдения.

Что-то едят, пьют кофе и сок. Не спеша. Он говорит, она слушает. (Говорит так, как никогда со мной не говорил!) А потом Ксюша стала что-то рассказывать, смеясь, с увлечением, и я убедилась в том, что в ней действительно есть свое очарование, штучное, не ширпотреб. Он откровенно любовался ею.

Но мне мало было этого, я ждала: может, Сергей за руку ее возьмет или она его. Или он погладит ее по голове, ушко пальцами потеребит, и все будет ясно, и я успокоюсь.

Но не дождалась.

Приятно побеседовав и допив кофе, они вышли и обратным порядком проследовали в театр.

Старший товарищ угостил бедную юную сотрудницу легким десертным обедом.

Я ничего не узнала, но, поскольку без уверенности остаться не могла, решила считать факт прелюбодеяния доказанным. Надейся на лучшее, думай о худшем, говорят. Фиг с два, извините. Спокойней и надеяться на худшее, и думать о худшем.

Живи, как хочешь, мысленно пожелала я мужу. У меня свои заботы.

Примерно через неделю мы с Антоном опять остались вечером одни. У меня был срочный материал, он знал, что мне придется задержаться, и я видела, как он придумывает и себе дело: вот сел за компьютер и что-то начал настукивать, явно ждал, пока все уйдут.

Все ушли, и он тут же приступил к разговору.

– Я хочу найти себе другую работу, – сказал он.

– Зачем? Какую?

– Может, вернусь к Боголею, если возьмет. Или… В общем, поищу.

– Ты не хочешь со мной работать?

– Именно так.

– Я тебя обидела?

– Нет. Хуже.

– Объясни.

Он подумал. И сказал:

– Давай-ка отхлебнем из твоих запасов.

– Опьянеешь.

– Сегодня я не опьянею, – сказал он с такой уверенностью, что я без колебаний достала бутылку новой водки под названием «Форвард», и мы выпили.

– Итак, в чем дело? – спросила я.

– Все очень просто. Я люблю свою жену.

– Приятно слышать.

– Я очень люблю свою жену. И сына.

– А я-то при чем?

– Ты-то очень при чем. И ты это прекрасно понимаешь. Если ты будешь рядом, я буду думать о тебе. Меня к тебе тянет.

– Мне это знакомо. Но зачем же так радикально? Я обещаю, что не буду давать тебе никаких поводов. Это увлечение. Это пройдет.

– Может быть. Но я хочу, чтобы прошло быстрее.

Он выпил еще и грустно смотрел в вечернее окно.

Да нет, даже не грустно, а как человек, с которым стряслась большая беда и который не знает, как с этой бедой справиться. Мне и жаль его стало, и тоже грустно.

– Решать тебе, – сказала я.

– Уже решил. Пока буду работать и искать место.

– Такого человека везде возьмут. Жаль, в зарплате потеряешь.

– Да уж. Ты платишь по-царски. Для семейного человека, сама понимаешь, это важно.

– Плачу не я, а наш хозяин.

– Без разницы.

И он, выпив еще (и совершенно при этом не захмелев!), поцеловав мне руку с необычайнейшей галантностью, ушел.

Глава 9

Меж тем подошла к концу предвыборная кампания, в ходе которой наша газета, естественно, почти вся была посвящена прославлению светлой личности Василия Натановича Мрелашвили.

Его программа, опубликованная нами (и для верности вдобавок висящая листовками на всех заборах), была такова, что на месте избирателей я бы за господина Мрелашвили не голосовала ни в коем случае: он обещал всем все и сразу. Это было такое явное и беспардонное вранье, что стыдно становилось.

– Кто вам текст составил? – спросила я его.

– А что? – насторожился он.

– Грубо. Коряво. Это антиреклама.

– Не беспокойтесь. Составляли люди, которые этим занимаются не первый день – и успешно. Вы разбираетесь в газетном деле, а они разбираются в политике. Они знают, как нужно говорить с народом. Впрочем, это и вам знать не помешало бы, – мимоходом кольнул меня хозяин.

И он оказался прав: его выбрали абсолютным большинством.

(Хотя, убейте меня, до сих пор не верю, что все было сделано чисто. То есть именно чисто сделали, но совсем в другом смысле. Иначе почему все, повторяю, все, кого я мимоходом спрашивала – из тех, кто голосовал по этому избирательному участку, – сказали мне, что они отдавали свои голоса за кого угодно, только не за директора ликероводочного завода со странной тройной национальностью!)

Итак, Мрелашвили стал депутатом, по этому поводу нам всем выдали премии.

А в один прекрасный день я, придя на работу, увидела, что в углу поставлен еще один стол и там сидит… кто бы вы думали? – Фофан! Фофан собственной персоной, да какой чинный! В костюме, с галстуком! Хотя даже издали было видно, что волосы у него по-прежнему сальные, и, проходя на расстоянии двух метров, можно было почувствовать, что потом от него, как всегда, воняет.

Он ехидно поздоровался со мной.

Я, не ответив, круто развернулась – и к Василию Натановичу.

Тот принял меня не сразу: совещался.

Приняв же, задал традиционный свой вопрос:

– Ну что, Людочка, ты все еще занята?

Он меня на «ты» уже звал, по-свойски.

– Василий Натанович, я не понимаю! – сказала я. – Мы же договаривались!

– В чем дело?

– Там у меня Фофан сидит!

– Кто?

– Ну, Фофанов этот!

– Евгений Павлович?

– Павлович, Павлович. Мы же договаривались!

– Не беспокойся, он не в редакции. Просто дефицит помещений. Он мой помощник.

– Вы все-таки взяли его своим помощником? – изумилась я.

– Почему бы и нет? Он обещал мне доказать свои способности. И доказал. Он хорошо помог мне. И, как выражается один мой знакомый, мне нужны люди, на непорядочность которых я могу полностью положиться!

Фраза, конечно, гениальная, крыть было нечем. Я собиралась уйти. Но Мрелашвили знаком попросил задержаться.

– И потом, Людмила Максимовна, – сказал он. – Я не исключаю возможности, что он будет время от времени печататься в газете.

– Хорошо. Но я буду давать его материалы, не меняя ни одной буквы, ни одной запятой!

– Это не ваша обязанность, а корректоров. И они справятся. Но главное не это. Главное: если ты не идешь мне навстречу, почему я должен идти навстречу тебе? Хочешь, завтра же этот самый, как ты его?..

– Фофан!

– Хочешь, завтра же или даже сегодня духу его не будет в редакции, и вообще ты его никогда больше не увидишь? Хочешь?

Я поняла. И сказала:

– Нет уж. Потерплю.

Он помолчал. И сказал уже без тени шутки, на полном серьезе:

– А тебе нравится работа?

– Пока да.

– Ты довольна окладом?

– Да.

Я насторожилась: понимала, что неспроста он задает эти вопросы. Так и оказалось.

– Тебе было бы жаль потерять эту работу и этот оклад?

– Конечно.

– А мне будет жаль потерять такого работника, – сказал Василий Натанович. – Видишь ли, Людочка, я не понимаю, зачем обманывать? Я узнал, ты совершенно не занята. У тебя были отношения с редактором газеты, откуда ты ушла. Потом еще по мелочам. Но в основном ты не занята. Ведь так?

(Это уже Фофан, Фофан поработал!)

– Ну, допустим.

– Зачем же ты обманывала?

– Я замужем, Василий Натанович!

– Ффэ! – сказал он с видом глубочайшей презрительности.

– И еще: почему вы так убеждены, что если я не занята, то должна вас с разбегу полюбить? Может, вы сначала спросите, нравитесь ли вы мне?

– А разве нет? – поразился он.

– Увы. Вы не в моем вкусе. Я люблю толстых рыхлых блондинов, а вы тонкий брюнет.

– Ххе! – оценил мой сомнительный юмор Мрелашвили.

– И даже если в моем вкусе, главное: не нравитесь вы мне, вот и все. И зачем я вам? У вас вон секретарша сидит – и молоденькая, и ноги метровые!

– Ффэ! – сказал Василий Натанович еще презрительней, чем о моем замужестве.

– Вы что, коллекционер? У вас не было такой женщины, как я? Не верю. Я высоко себя оцениваю, но сказать, что у меня необыкновенно оригинальная внешность, не могу.

– Как ты не понимаешь? – сказал Василий Натанович. – Как ты не понимаешь, что бывают человеческие чувства? У меня чувства, ты можешь это понять, нет?!

От волнения у него даже появился акцент, которого я раньше не замечала. То ли грузинский, то ли одесский, то ли вообще рязанский. Но он тут же взял себя в руки. Такие люди всякий разговор ведут, как деловой, и с деловой интонации стараются не сбиваться.

– Ты меня поняла? – спросил он.

– Конечно. Я буду искать себе работу.

– Почему?

– Потому что я не хочу за одну и ту же зарплату быть и редактором газеты, и любовницей ее спонсора.

– Почему за одну? – удивился он. – Две, три, десять! Назови!

– Вы меня покупаете?

Синева его подбородка стала серой.

– Вы меня оскорбляете! – сказал он заносчиво, официально (и опять с акцентом).

– Да? А мне показалось, что вы меня оскорбляете!

Разговор зашел в тупик.

– Ладно, – сказал он. – Идите и спокойно работайте. Будем держаться производственных отношений. Я не подлец какой-нибудь. Я силой женщин не беру.

– Спасибо, – поблагодарила я.

И ушла с тоской, понимая, что это не последний натиск с его стороны.

Что ж, дождусь второго и тут же, как говорят, пятки насолидолю.

Прошло несколько дней.

Работа шла своим чередом.

Раздражал только хохочущий, потный и с вечным перегаром Фофанов. Но хохотал он впустую: мои умные ребятки быстро раскусили его и брезгливо сторонились. Его это не смущало. На мое замечание о том, что у нас в редакции сухой закон, он ответил:

– А я в редакции и не пью, милейшая начальница. Что ж касается моего личного времени, это мое личное дело. Не так ли? И разве вы считаете меня членом редакции? Приятно!

Вскоре на моем столе оказался материал, подписанный его фамилией. Довольно острый, довольно желтый, в духе нашей газеты. И запятые, и буквы все были на месте. Кто ему сварганил эту статью, неизвестно, но придираться я не хотела, да и не имела, в сущности, оснований. Пришлось дать статью в номер.

Антон был грустен, я старалась с ним поменьше общаться. Но не удержалась и как-то в деловом разговоре, между слов, спросила (с искренним сочувствием, клянусь!):

– Ну что, Антоша, полегче? Может, останешься?

– Издеваться изволите? – ощерился он почти со злобой.

– Да нет. Извини.

– Извиняю.

Мне казалось, что в жизни настала черная полоса.

С мужем отношения были отчужденные, он смотрел как-то виновато, и это все больше убеждало меня, что я права в своих предположениях насчет девчушки. Ладно, сама не без греха. Затем: чувствовалась нависшая тень Василия Натановича. Затем: Фофан раздражал необычайно. Затем: сама газетная работа стала вдруг меня утомлять. Мне уже не казалось так весело, как раньше, выпускать желтоватое изданьице с легким налетом скандала.

Затем: Антон.

Да, представьте себе.

Все именно как в сказке: чем дальше, тем страшнее (а дальше будет еще страшнее). С величайшим изумлением я стала понимать, что думаю об Антоне больше, чем хочу И это было не то, что с Ильей, не желание «получить дозу». Думы эти были странные: я злилась на себя, была недовольна собой. Еще недавно хотела, чтобы меня срочно опять любили и чтобы я срочно любила сама. И вдруг четко осознаю: не хочу. Не хочу никакой любви. Не хочу, чтобы меня любили, пусть провалится этот Антон со своей любовью (но с чего я решила, что это уже любовь, а не увлечение?). Не хочу и сама любить (но уж я-то тем более не только не люблю его, но даже и не увлечена!).

Тем не менее, когда он пригласил меня на свой день рождения, я обещала прийти. Ни ему не надо было приглашать, ни мне соглашаться, но вот – вышло так.

В их двухкомнатной квартирке собрались родственники, друзья и редакционный народ в полном составе. Первым делом, конечно, Антон хвастал своим сыном, которого потом закутали и забрали его родители, живущие неподалеку. Потом он хвастал кулинарными способностями своей жены.

Я не видела ее около года и оценила, что она изменилась в лучшую сторону. Не постройнела, но зато появилась небольшая приятная полнота, идущая ей, особенно лицу. На взгляд некоторых, она могла показаться очень даже ничего, и Антон это понимал и этим тоже хвастал. (В том числе, возможно, передо мной?)

Не любя шумных сборищ, я хотела ускользнуть, не прощаясь, через час-полтора. И уже одевалась в прихожей (была осень, ноябрь), но Антон вдруг оказался рядом.

– Я провожу.

– У тебя гости. И что скажет жена?

– Ты ведь не очень далеко живешь, я скоро вернусь. Гости простят. А жена не ревнивая.

– Неужели?

(Мы продолжали разговор уже в подъезде.)

– Да. Даже странно.

– А почему звонит то и дело?

– Просто хочет слышать. Любит.

– Такие обычно ревнуют.

– Она верит мне. Понимаешь? Понимаешь?! – спросил он с каким-то странным нажимом. Будто обвинял меня в том, что его жена ему верит.

– Это разве плохо?

– Плохо! Потому что мне верить уже нельзя! Потому что я уже не люблю ее! Потому что я жить уже без тебя не могу!

Он взял меня за плечи, развернув к себе, прислонив к шершавой стене подъезда. Я чувствовала себя обязанной сохранять спокойствие.

– Ты пьян, – сказала я. – Отпусти.

– Я не пил сегодня ни капли. Знаешь, о чем я думаю все время? Я не из газеты теперь хочу уйти. Я хочу уйти из семьи. Я даже сына уже не так люблю. Понимаешь, что ты наделала? Стерва ты, стерва! – сказал он, первое слово – с ненавистью, а второе – задыхаясь и целуя меня в шею.

– Не надо никуда уходить. У нас ничего не будет.

– Мне все равно. Будет или не будет, я уйду. А там посмотрим.

– Зачем? Я-то не уйду из семьи. И любовницей твоей не стану. Зачем уходить?

– Потому что не могу. Потому что боюсь ее возненавидеть, а она ни в чем не виновата!

Я торопливо думала: что же делать? Как отговорить этого сумасшедшего? И не придумала ничего лучше, чем предложить:

– Послушай… Давай встретимся завтра вечером и все обсудим.

– Хорошо, – с готовностью сказал он. – Только не в редакции!

– А где?

– Это не проблема. Завтра вечером?

– Да. Но обещай, что ты до этого не наделаешь глупостей.

– Обещаю. Я люблю тебя.

Я промолчала.

Я говорила уже, что плакала два раза в своей взрослой жизни?

Скажу еще: за всю взрослую жизнь у меня ни разу не было бессонницы. При всей моей дистонии, которая, как ни крути, невроз.

Невроз неврозом, а снотворного на крайний случай глотнешь, и через полчаса утягивает в сон. На меня лекарства этого рода вообще сильно действуют.

Так вот, после дня рождения Антона и после странного разговора в подъезде мне не помогли три таблетки элениума. Хоть глаз коли. Десять, сто, тысячу раз я мысленно слышала его фразу: «Я без тебя жить не могу!»

Я вспоминала то, что было раньше со мной.

Истерическое желание завладеть Спицыным.

Эксперимент с Яковом Яковлевичем.

Спокойное понимание, что Сергей будет прекрасным мужем, семейная любовь к нему.

И самое сильное: отношения с Ильей.

Кажется, Илья был единственным, кому я могла сказать: «Я без тебя жить не могу!» Нет, не то. Теперь, пожалуй, я эту фразу – задним числом – сформулирую иначе: «Я без этого жить не могу!» Это, конечно, не только, так сказать, интим, это – Илья, но Илья не весь, а только какой-то своею частью. Я вспомнила, что у нас были сугубо рабочие отношения – и собственно секс. И почти не было: просто поговорить. Поговорить ни о чем. Или просто помолчать. Ни о чем. Просто чувствовать радость от того, что – рядом. Или даже так: от того, что – есть. Где-то.

И я со страхом понимала, что не было у меня в жизни: «Я без тебя жить не могу!» Без тебя – во всех смыслах. Со страхом – потому что именно это надвигалось на меня с какой-то фатальной неотвратимостью. Без участия моей воли и даже против воли в темном пространстве бессонницы роились нелепые сюжеты. Вот Антон уходит от жены, она в ужасе, кончает с собой, ребенок – сирота.

Чушь, бред! Надо заснуть.

Пытаюсь.

Вместо этого картинка: я говорю Сергею, что ухожу от него, и прошу проследить за сыном до совершеннолетия. (А потом, мы все равно не вольны что-то решать за него.) Сергей взбирается на колосники над сценой и прыгает оттуда с высоты пятиэтажного дома. Насмерть.

А вот совсем другая картинка, в полудреме: я в свадебном наряде, рядом Антон в черном костюме. И какая-то старуха шипит: «Ты почему в фате? Тебя нельзя в фате!»

Картинка еще нелепей: я рожаю ребенка, ему сразу же – года три или четыре, и мы идем по осеннему парку, я, Антон и наш сын между нами, он повисает на наших руках, мы бежим, несем его (эта игра называется «гуси-лебеди полетели», мои родители играли со мной в эту игру; надо, кстати, навестить их).

И тут же картинка: мы с Антоном едем к моим родителям и остаемся там, а потом вообще уезжаем в деревню. Он обрастает бородой, становится пчеловодом. А я дою коров.

Мне даже смешно стало. Сергей проснулся:

– Ты что?

– Кашель что-то…

– Простудилась?

– Да нет…

– А почему не спишь?

– Я спала. От собственного кашля проснулась. Я сплю.

– Ага…

Заснула я лишь под утро.

Потом был муторный рабочий день с поглядыванием на часы.

Антон подошел в конце дня и тихо, конспиративно сказал, что ждет меня через двадцать минут у перекрестка, у машины, у белой «Волги».

– Чья машина?

– Не важно.

Через двадцать минут я была там. Он молча распахнул дверцу, я села сзади, он впереди.

Около получаса мы ехали молча. У шофера был тоже какой-то конспиративный вид.

Приехали. Сергей повел меня в типовой пятиэтажный дом, и вскоре мы оказались в типовой однокомнатной квартире. Там было пусто и какой-то нежилой воздух. Мебель: старый платяной шкаф, письменный стол, кресло, диван-кровать. Все. Даже штор на окне нет.

– Квартира твоего друга? – спросила я.

– Нет. Моя. В некотором смысле.

– В каком именно?

– Снимаю.

– С каких пор?

– Уже неделю. Ты думаешь, я болтал? Я собираюсь уйти сюда жить.

– Господи, ты опять! Зачем тебе это? Послушай меня. Я много в своей жизни врала. Ну, не то чтобы врала. Играла, что ли. Или даже не играла… Увлекалась. В общем, не знаю. А сейчас не хочу. Ты понимаешь, что в наших отношениях не может быть середины?

– Я ничего не понимаю. Я-то тебе не нужен.

– Ты мне нужен.

Он сел.

– Ты мне нужен, и это самое страшное. Я вдруг поняла, что не могу и не хочу начинать жизнь сначала. А у нас с тобой может быть только так. Мы не сможем просто встречаться и заниматься любовью.

– Я-то уж точно не смогу.

– А я думала: смогу. Теперь знаю: не смогу. С тобой не смогу. Ты не такой. Мне захочется засыпать и просыпаться с тобой. Готовить тебе завтрак. Мне, блин, уже сейчас этого хочется. Мне уже ребенка от тебя хочется родить, ты представляешь?!

Он посмотрел на меня с изумлением, но я и сама изумлена была, потому что собиралась говорить совсем другое, но то, что говорила теперь, было чистой правдой (а не порождением бессонницы и тех полуснов, которые мне грезились).

– Послушай дальше, – продолжала я. – Я на семь лет старше тебя. Это не так много – сейчас. Но потом мне будет сорок семь, а тебе сорок. Я рухну. Я похожа на маму, она свеженькой была до сорока, а потом буквально за пять лет именно рухнула. Лицо в морщинах, кожа на руках обвисла, варикоз узлами на ногах… Наследственность!

Он сделал жест, я выставила ладонь вперед.

– Дослушай! Если я рожу тебе ребенка, а я предвижу, что это будет, мне придется сидеть с ним, а тебе работать и зарабатывать, а по нашим временам сам понимаешь, каково это. А ведь у тебя алименты будут. Мы впадем в нищету. Прости, что я об этом говорю, но я баба прямая. И это еще не все! Я вдруг поняла невероятную вещь: со мной можно жить только тому, кого я не люблю.

– Не понимаю.

– Я сама не понимаю. Знаю только, что это точно, а почему так – потом пойму. И еще!

– Неужели еще что-то? – нашел он силы усмехнуться.

– Да. Даже если не будет ребенка, даже если будет, как это называется, гражданский брак, у нас, прости еще раз за прямоту и грубость, неравное положение. Я твоя начальница.

– Я уйду из газеты.

– Я умнее тебя.

Он рассмеялся, и я невольно рассмеялась тоже. И попыталась объяснить:

– Да нет, я понимаю, что, может быть, мне это только кажется, но я, видишь ли, слишком привыкла к этой мысли: что я умница, что я лидер. Короче говоря, у нас будет не жизнь, а ад. Мы начнем мучиться с первого же дня. Будет год, от силы два постоянных мучений, боли и…

– И любви тоже, – сказал он. – Хоть сколько. Иди ко мне. Я жить без тебя не могу.

Я подошла к нему.

Он встал, обнял меня. И ноги мои ватными сделались, голова закружилась. Но руки были еще крепкими, и я оттолкнула его.

– Не надо! Поверь мне, я впервые вот так… Нам обоим будет лучше! Давай уедем отсюда!

– Машина ждет.

Мы спустились, машина действительно стояла у подъезда.

Я села, а он остался.

– Ты что?

– Я не смогу сегодня туда. Я все скажу. Не выдержу.

– Что ж… Господи, как это все!.. До завтра.

И конспиративный шофер отвез меня домой.

И опять была бессонница, результатом которой явилась твердая мысль, что я все сделала правильно. Пусть плохо, пусть больно, но было бы еще хуже и больнее. И еще: сейчас мне плохо и ему. А было бы плохо: его жене, его сыну, да и моим, пожалуй, тоже. Хотя, кто знает, может, Сергей вздохнет с облегчением. И уйдет к своей девчушечке.

Кстати, странный вид его – виноватый – в то утро вывел меня из себя.

Саша еще спал, но я все-таки говорила негромко. И очень мягко.

– Милый Сережа, – сказала я. – Нет сил смотреть, как ты терзаешься. Если у тебя романчик с этой твоей Ксюшей, ну и что? Такова жизнь, все бывает. Ты только скажи: серьезно это или эпизод?

Он воззрился на меня с непередаваемым выражением лица.

– При чем тут Ксюша? Она тут совсем ни при чем! Ну ты и сказала!.. Если я это самое… Ну, как ты говоришь: терзаюсь… Да нет… Просто неприятно. Но по другому поводу.

Настал мой черед удивляться.

– Это по какому еще?

– Понимаешь, звонит кто-то каждое утро, когда ты на работе, а я еще…

– Мужским голосом?

– Нет. Женский, хихикающий. Противный. Ну и всякие глупости…

– Какие? Не мнись ты, ради бога!

– Ну, что у тебя там отношения…

– Где – там? С кем?

– Ну, с сотрудником. Да я не слушаю, только первый раз выслушал от растерянности. Ясно же, что какая-то твоя подчиненная, которую ты обидела. Сама рассказывала, что одна даже плакала из-за тебя.

– Не одна. И что еще?

– Говорю же: не слушаю, бросаю трубку. Она начинает рассказывать какие-то подробности… Ну, явное вранье, даже по голосу слышно.