Текст книги "От любви до ненависти"
Автор книги: Елена Белкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
Глава 3
Год жизни с Сергеем протек ровно и спокойно. У меня было ощущение тихой домашней пристани. У меня была любимая молодежная газета, которая на глазах революционизировалась, и я принимала в этом самое горячее участие. У меня рос сын и радовал меня умом и прилежанием.
Но было – предчувствие.
Покой был, тишина была, но мне, повторяю который уже раз, счастье, счастье нужно было! – потому что мне, как многим подлым и эгоистичным людям, ужасно, блин, романтизма хотелось, любви неземной, такой, которая однажды вспыхнула к Спицыну – правда, тут же сгорев, но остатки тлели и жгли и не давали успокоиться.
Илья Сергеевич Боголей был столичной штучкой, поработал в московских газетах и даже женился на москвичке, но, скорее всего, браком гражданским, неофициальным. Потом что-то произошло (он никогда об этом не рассказывал), вернулся в родной город, здесь опять женился – и опять неудачно (в этом случае он вину брал на себя, говоря, что жена не выдержала его характера, а я, слушая это, думала: какой же в таком случае у нее самой-то характер?! Но не комментировала).
И вот Илья становится редактором нашей газеты. Ему тридцать четыре, мне двадцать восемь, я заведую отделом культуры, а вскоре становлюсь ответственным секретарем: разглядел Боголей мои таланты.
И ему, и мне приходилось задерживаться на работе допоздна. Иногда мы оставались вдвоем в редакции. Поэтому, не прошло и месяца, все были абсолютно уверены, что мы с ним, мягко говоря, спим, а грубо говоря – влюблены.
Но не было ни того ни другого.
То есть мое-то тление начало уже понемногу разгораться, но я боялась этому поверить. И, пожалуй, вообще боялась этого. А он был – в служебных рамках. К тому же поговаривали, у него в это время имелась женщина (что потом и подтвердилось).
Нас сватали, нам намекали чуть ли не в открытую, мы оба посмеивались и говорили: да, скоро поженимся. Он будет вторым моим мужем при живом первом.
Тогда в моду вошли акции. Не просто журналист придет или приедет куда-нибудь, а, к примеру, устроят «рабочее собрание» на большом заводе и навалятся на производственные проблемы всем скопом: телевидение, радио, газета областная (тогда еще партийная), молодежная…
Ну и в селе разбойничали подобным образом.
И вот была такая акция в деревне с совершенно необычным названием «Веселые». Кто Веселые? Дворики? Овражки? Почему – Веселые? Неизвестно. Просто Веселые. Прелесть.
Сельский сход, крестьянские проблемы, шурум-бурум, потом предвечернее застолье, все разъезжаются – Илья заранее пригласил меня в свою редакторскую машину, и я сижу спокойно, а он никак не закончит разговора с молодым прогрессивным аграрием. Остались мы последние. И выяснилось тут, что шофер наш Коля в стелечку пьян. А у Ильи водительских прав тогда еще не было. Аграрий предлагал нам свою машину или своего шофера, но Илья не такой человек, чтобы бросить подотчетную машину и подотчетного шофера. Он только обо мне кручинился и просил агрария разрешить позвонить в город моему мужу. Тот разрешил, я позвонила, успокоила Сергея. Он сказал: что ж, журналистика есть журналистика… Святой человек!
Поместили нас в Доме колхозника, что-то вроде сельской гостиницы. Обычный деревенский дом, только коридор посредине и направо-налево две большие комнаты, в каждой по шесть кроватей. И обе комнаты – пустые.
Сказать вам, что меж нами было?
Это было обоюдное блядство в чистом виде. Извините.
Он выпил, ему хотелось нежности и ласки, а тут красивая баба под боком. Я тоже слегка выпила тогда (от скуки), мне тоже элементарно захотелось нежности и ласки, тем более – человеку давно симпатизирую. И мы, войдя в этот дом и напутствованные аграрием словами о доброй ночи, едва закрылась за ним дверь, стали в коридоре целоваться.
Так, целуясь, распахнули своими телами одну из дверей, целуясь, добрались до кровати, целуясь, каким-то образом придвинули к ней еще одну, целуясь, раздевались, целуясь, стали, как это сейчас называет просвещенный русский народ, заниматься любовью, причем долго и упорно, поскольку спиртное, как известно, это ж анестезия! – можно вообще ничего не почувствовать! Не знаю, как он, а я не почувствовала.
Илья уснул, я ушла в другую комнату.
Наутро он был бодр, но как-то несколько нарочито. Что-то было в нем…
Потом я поняла: честолюбие его заедало. Как ни был он пьян, а сумел понять, что радости женщине дать не сумел. И оказался из тех мужчин, которые не успокаиваются, если не доведут женщину до кондиции.
Илья стал преследовать меня почти явно.
– Забыть не могу, – говорил он.
– Вот и замечательно, – отвечала я.
Однажды в субботний день Илья пригласил меня на рыбалку.
Мне хотелось развеяться, я согласилась.
Боголей попросил меня зайти к нему: его дом ближе к реке.
Ладно, зашла. Солнечным утром, которое я никогда не забуду.
Боголей был один, куда-то спровадив свою маму. В комнате уютно, полумрак из-за задернутых старых штор.
– Конечно, никакой рыбалки не будет, – сказал Илья. – Отец был заядлый рыбак, а я даже есть ее, речную, не могу. Дело не в рыбалке. Я сдыхаю по тебе, Людмила. Вот и все.
Он сказал это, даже не приближаясь ко мне. Стоял у стены, смотрел на меня мрачно и пламенно, руки скрестив.
Нет, я благотворительностью не занимаюсь, и если бы видела, что он всего лишь хочет наверстать упущенное и честолюбие свое потешить, я бы ушла. Но чувствовалось и еще что-то.
Поэтому я сказала:
– Что ж, стели постель, ты хозяин.
– Она застелена. – И он сорвал покрывало с разложенного дивана-кровати, где была действительно готова белоснежная постель.
В этот-то день я и стала женщиной, и так стала, что соседи, наверное, не раз порывались милицию вызвать, чтобы упредить убийство, но их останавливало то, что убиваемая после диких криков вдруг начинает дико хохотать, да и убийца что-то слишком уж мучается, стонет, бедняга. Впрочем, сказал потом Илья, в этом старом доме стены толстые и звуконепроницаемые. Уже легче.
С этого дня все и началось и горело ровным пламенем восемь лет.
Ну, чуть меньше.
Я читала где-то, что бывают случаи, когда между мужчиной и женщиной возникает что-то вроде наркотической зависимости. То есть не просто регулярное взаимное удовольствие, не просто утоление телесного голода, а такие отношения, когда после перерыва более чем в пять дней начинается что-то вроде наркотической ломки. Кружится голова, холодеют и покрываются влагой ладони, ни о чем не можешь ясно думать, на душе муторно: нужна «доза»!
Я призналась ему в этом, он с удивлением признался в том же. Мы были счастливы в этот момент.
Но я все-таки замужем, а у него вечно мама дома, возникли типичные российские жилищные проблемы.
Когда было невтерпеж, мы могли остаться вечером в редакции, в отвратительных условиях, или он, получив права и начав водить редакционную машину, увозил меня в пригородный лес. Мы встречались на квартирах приятелей, подруг, людей знакомых, полузнакомых и вовсе незнакомых, а однажды он привел меня к какой-то женщине, о чем-то с ней говорил (я стояла в прихожей), вышел с мрачным лицом, в подъезде я спросила:
– Кто это?
– Бывшая, ну, сама понимаешь… Бывшая жена.
– И ты что, хотел попросить ее уйти на время?
– Да.
Я остолбенела.
– Ты совсем рехнулся?
– Совсем. Мне доза нужна.
(Это был уже наш принятый с ним язык.)
Он посмотрел наверх, я поняла его. Мы поднялись, увидели лестницу на чердак, люк. Он попробовал рукой, люк открылся. И мы полезли туда: серьезная, почти тридцатилетняя женщина и серьезный тридцатипятилетний мужчина, она – ответственный секретарь, он – редактор уважаемой газеты.
Опилки, ящики, дохлые и живые кошки…
И это еще не самое экзотичное из наших приключений.
Но «получить дозу» как таковую нам было мало, это лишь дразнило. Поэтому все-таки время от времени мы находили время и место, где могли истерзать друг друга до изнеможения…
Когда Илья в результате возникшего конфликта с коллективом (это долгая и лишняя тут история) ушел в другую газету, я перешла за ним.
Так мы сменили вместе еще две газеты, пока его не сделали редактором местного приложения весьма авторитетной и многотиражной центральной газеты. А я стала, естественно, ответственным секретарем. Штат небольшой, помещение – обычная трехкомнатная квартира. О наших отношениях все знают, да мы и не таимся.
И оказалось вдруг, что в этих условиях у нас появилась чуть ли не ежедневная возможность для нормальных (то есть не менее полутора часов) свиданий: и диван широчайший куплен (для посетителей как бы), и в сейфе у Ильи всегда чистое постельное белье… И мы так отыгрывались за «годы недоедания» (это его слова), что за месяц оба похудели и с лица спали.
Потом поуспокоились. Когда наркотик всегда под рукой, желание слегка пригасает. Но только слегка. А в общем все оставалось по-прежнему.
Так мне казалось.
Глава 4
Как у всякой настоящей стервы, у меня нет подруг.
Но друг у меня был: пожилой невропатолог Штыро Яков Яковлевич, у которого я лечилась.
Да, лечилась и лечусь (но теперь уже не у него), потому что ведь напророчила себе ту самую дистонию, которая моего отца действительно гложет всю жизнь (при этом он жив-здоров, слава богу, как и мама, и оба еще довольно бодры). А дистония эта оказалась болезнью именно невропатологической. Я и травки-отвары пробовала, и таблетки, и массажи, и бассейн, и дозированные физические нагрузки, все равно временами бывали приступы: сердцебиение, слабость, страхи непонятные… Даже такое мощное лекарство, как Илья, не всегда помогало. Но вот беседы со стареньким Штыро, выяснилось, действуют на меня благотворнее всего.
– В сущности, вам нужен психотерапевт, психоаналитик, – сказал он мне. – Или просто человек, подпитывающий вас своей аурой.
– Вы меня подпитываете, – сказала я. – Я пью вашу кровь.
– На здоровье! – воскликнул он.
Я злостно пользовалась его добротой, зная, что ему самому нужны эти встречи: старичок влюбился в меня элегической закатной любовью. Я для него стала тоже наркотиком. Или, выразимся легче, транквилизатором. И привыкание, медицинским языком говоря, наступило быстро.
Он-то и был для меня подругой, я рассказывала ему почти все. Штыро слушал с глубочайшей заинтересованностью. Однажды спросил:
– А почему бы вам не пожениться?
– Нам это не нужно. Я не брошу мужа, он чудесный человек. А Илья просто не создан для семейной жизни.
– Не знаю… Мне кажется, при ваших отношениях это так естественно. Вы не обманываете себя?
– Иногда кажется – обманываю. Но я реалистка. Да, может, мне хватило бы подлости все-таки бросить мужа. И Илья примет меня. Но вряд ли он сумеет принять моего сына.
– Сын уже почти взрослый!
– Тем не менее.
– И вас не мучит эта вечная неопределенность? Быть, в сущности, женой двух мужчин?
– Иногда кажется, что мучит. И другим, наверное, кажется. Но потом я понимаю, что нет никакой неопределенности. То есть, как бы сказать… Определенность неопределенности! Вот как. К этому привыкаешь.
– Что ж, дай вам бог, – ласково глядел на меня Яков Яковлевич. – Только, поймите меня правильно, я ведь вас знаю… Говорю просто на всякий случай.
– Я слушаю.
– На всякий случай: будьте готовы, что все может кончиться. То есть у вас, я вижу, не кончится никогда. А у него может. Важно заранее это почувствовать, психологически подготовить себя. Не дожидаться мучительных уловок и объяснений с его стороны, набраться мужества и прекратить первой. Для женщин это очень важно. Хотя именно этого они и не умеют.
– Не беспокойтесь, когда что-то начнется, я почувствую. И сумею.
И я почувствовала.
А вот насчет суметь…
Вроде ничего не произошло.
Правда, у Ильи появилось странное увлечение: мотоцикл. В соседнем дворе возникла мастерская так называемых байкеров. Илья даже написал о них и один раз прокатился с ними по ночному шоссе в качестве пассажира.
И зажегся, выволок из сарая старый отцовский мотоцикл, байкеры переделали его в черное рычащее чудище. Илья купил черную кожаную куртку, отпустил волосы, стал ездить с байкерами, чаще – в одиночку. Мотоцикл был одноместный, но он мог сделать его и двухместным, если бы я согласилась хоть раз прокатиться с ним. Но я не соглашалась. Во-первых, как ни странно, будучи бабой не робкого десятка, я боюсь этих монстров: сидишь, ничем не защищенная, скорость чувствуется совсем не так, как в машине (это я и по отцовскому «Уралу» с коляской помню). Во-вторых, мне казалось, что я буду ревновать его к металлическому коню и уже поэтому не получу от поездки никакого удовольствия.
Как бы то ни было, я не приписала его увлечение мотоциклом тому, что он охладел ко мне. Просто у мужчин, переваливающих сорокалетний рубеж, бывают такие причуды, вот и все. Я решила, что это всего лишь экстравагантный способ демонстрации того, что он еще молод (а это его заботило, он не раз с удивительной непосредственностью и озабоченностью спрашивал меня, правда ли, что он моложаво выглядит? Я говорила: правда).
Нет, не в мотоцикле дело.
И не в том, что, имея ежедневную возможность «получить дозу», мы реже стали этой возможностью пользоваться. В конце концов, тут возраст тоже сказывается. Привычка сказывается, которая все-таки притупляет… Это я еще ненасытна до неприличия, а он уже может иногда и устать.
Но если раньше я каким-то шестым чувством знала, что он хочет только меня, теперь вдруг эта уверенность исчезла.
Я помню день, когда появилась та, которую я про себя назвала «существо».
Голубоглазое юное существо писало заметочки в университетской газетенке, окончило университет и решило, что журналистика – призвание. Ходит и ищет, где бы попрактиковаться сначала внештатницей, а потом, может, и в штат возьмут. Папочку с вырезочками принесло.
Я была на кухне, готовила чай и бутерброды, а Илья говорил с существом в комнате. Я успела уже просмотреть ее заметочки и сразу поняла, что у девочки крайне убогий язык и очень узкий кругозор. Она заштампована – неисправимо. К тому же нам не нужны ни внештатники, ни штатники, материала и так хоть отбавляй.
Но Илья зачем-то все говорил и говорил с ней.
И голос его мне не понравился.
Существо же кокетничало совершенно откровенно, модулируя интонацией с большим искусством. Вот тут у нее был точно талант, а если игра лица соответствует игре голоса, то она вообще гениальна!
Я вышла посмотреть.
И в самом деле, гениальность просматривалась. Существо, имея данные фантика-одуванчика и скромницы-распутницы, ни одно из этих качеств не использовало, а каким-то сложнейшим образом показывало, что оно на эти свои сомнительные достоинства даже и сердито, ему бы хотелось, чтоб на это поменьше обращали внимания, а говорили как с Серьезным Человеком!
Илья так с нею и говорил. Не маслились глаза, не было обаятельной улыбки.
Но я-то знаю его порывы, я знаю, каким бывает его нетерпеливое внутреннее напряжение! Он говорил с ней серьезно и уважительно, а сам хотел бы схватить ее, прижать к себе, чтобы косточки хрустнули, впиться в эту синюю жилку на белой шейке!..
– Извините, что вмешиваюсь в разговор, – сказала я. – Но, мне кажется, слишком много общих слов. Конкретно – о чем бы вы хотели написать?
– Я думала, вы дадите задание, чтобы проверить… – оробела девочка перед красивой, стройной и строгой женщиной.
– Мы не даем заданий. Нам приносят готовые материалы. Настоящий журналист не тот, кто готов выполнить любое поручение, обычно у каждого есть свой конек, своя, так сказать, тема. Понимаете?
– Вообще-то я культурой интересуюсь…
– Вообще-то я тоже. А конкретнее?
– Ты не пугай девочку, – мягко сказал мне Илья. – Ты же знаешь, бывает так, что человек не сразу определяется. И все-таки действительно, – посоветовал он существу, – принесите все, что угодно. На любую тему, в любом жанре. Очерк, фельетон, заметку, репортаж.
– Хорошо, – сказало существо. И растаяло.
(И, кстати, навсегда. Видимо, я ее здорово напугала.)
Я села на ручку кресла к Илье, обняла его за шею. Спросила на ушко:
– Оно нам понравилось?
– Почему бы и нет? Миленькая барышня.
– Ее бы на диванчик. А?
– Неплохо бы, – шутливо согласился он.
– Так в чем же дело? Давай я верну ее?
– Перестань, – недовольно поморщился Илья.
Но и я сама была собой недовольна.
Это что, та самая «борьба за любовь» начинается? Он мужик или нет? Он не имеет права мимолетно кого-то захотеть? И даже не просто захотеть. Даже и исполнить. (Мне казалось, что я это в принципе допускаю. Раньше.)
После этого крошечного эпизодика у меня не было ни единого повода приревновать Илью к кому-то. Но я чувствовала: началось. Еще ничего не случилось, но уже началось. Надо уходить. Бросать. Пока меня не бросили.
Я собиралась сделать это каждый день.
В течение года.
Вот, собственно, и вся присказка, а теперь начинается сказка.
Глава 5
Однажды Илья явился с окровавленной повязкой на голове. Я перепугалась, мы поехали с ним в травмпункт. В машине я, само собой, стала спрашивать, что случилось. Он с досадой ответил: ничего особенного, хулиганы к девушке пристали, я вступился.
– Что за девушка?
– А я откуда знаю?
– Незнакомая?
– Абсолютно.
Он так четко ответил, что я не поверила.
Рана, слава богу, оказалась поверхностной, пустяковой.
С этого дня я потеряла покой. Я наблюдала за ним, прислушивалась к его телефонным разговорам.
И поймала себя на том, что в этом моем наблюдении есть уже какая-то враждебность, словно Илья стал противником, врагом, которого надо победить. Вот она, пресловутая борьба за любовь.
Я обманывала себя, говорила себе, что все это бабские бредни, мнительность. Но вот очередная наша, обычная вроде бы вечерняя «доза», когда мы остались одни в редакции, – и вдруг я чувствую, что вместо того, чтобы любить его просто и раскрепощенно, как раньше, я проявляю какую-то суетливую старательность, словно практикантка в борделе, желающая блеснуть умением и заслужить похвалу клиента, а при этом всем своим телом слушаю его тело, стараясь заметить, не произошло ли чего нового, не ищет ли уже его рука другие очертания и контуры, не появилось ли в нем что-то неуловимое, но осязаемое, тем самым шестым чувством, которое есть у всякой любящей женщины…
Нет, ничего особенного я не заметила. Но поняла: прежнего не будет. Может, он еще не изменился, но я изменилась. Я не смогу теперь перебороть себя, я так и буду прислушиваться, присматриваться, приглядываться…
Мне было плохо в эти дни, просто физически плохо, хотя работала я за двоих, именно за двоих, так как Илья стал пренебрегать многими своими обязанностями. Я прикрыла его, как выражаются в фильмах-боевиках.
Чтобы окончательно не расклеиться, пошла к старичку невропатологу Штыро.
– Что-нибудь случилось? – спросил он, едва взглянув на меня.
Я кивнула и расплакалась.
Я расплакалась впервые… сказать, за сколько?
Я расплакалась впервые за всю свою взрослую жизнь.
И рассказала Штыро о том, что со мной происходит.
Я ждала расспросов. Утешения. Или, наоборот, чтобы он окончательно убедил меня в основательности моих подозрений.
Не знаю, чего я ждала. Но только не того, что он сказал мне. Крутя в дрожащих пальцах карандаш, опустив глаза в крупнокалиберных очках, он произнес, перхая и заикаясь:
– Послушайте, Людмила. С вами можно говорить только открыто. И вот я говорю вам. Вы только послушайте, не перебивайте.
– Я слушаю, слушаю.
– Сложилась ситуация, о которой я вас предупреждал. Ваш… друг… или уже изменил вам, или готовится к измене. Вы это поняли. Вы заранее в шоке. Это опасно. Надо этот шок предупредить.
– Самой изменить, что ли?
– Вы дослушайте, вы, пожалуйста, дослушайте… Изменить? Да! Хладнокровно и целенаправленно. И этим освободить себя. От зависимости. Ну, как, – попытался он пошутить, – привыкание к какому-то транквилизатору часто снимают с помощью другого транквилизатора.
– И где мне его искать? – спросила я.
– С вашими-то данными! – воскликнул он, на мгновенье подняв и опустив очки и начав опять перхать. – Я только прошу вас дослушать до конца.
– Да я и не сопротивляюсь!
– …до конца, потому что сначала это вам покажется нелепым, но если вы вдумаетесь… Понимаете… Может, я кажусь вам старым…
Я чуть не рассмеялась, издала какой-то странный звук. Он тут же резко поднял голову:
– Что?
– Ничего. Я слушаю.
И я стала слушать дальше, подумав вскользь, что, называя Штыро всегда мысленно старичком, скорее иронизировала; ему ведь около пятидесяти пяти, а это еще никакая не старость. Да и выглядит он вполне съедобно. Коренаст и сутуловат, но нет лишнего жира, в движениях своеобразная тяжеловесная гибкость…
– Так вот… Давайте отнесемся ко всему с юмором…
(Уж к чему, к чему, а к этому я была вполне готова!)
– … отнесемся с юмором и… Короче… Нет, я не предлагаю себя вам в любовники… Хотя… Нет, я трезво смотрю на вещи. Я не красавец, мне пятьдесят шесть лет. Но, поверьте, я в прекрасной физической форме. Я никогда не был женат. Знаете почему? Потому что всегда был, извините за прямоту, бабник. Вы этого не замечали и не могли заметить, потому что я относился и отношусь к вам по-особенному. У меня было бесчисленное количество романов. У меня опыт и, извините, мастерство.
Голос его креп от слова к слову, он глядел уже не в стол, а на меня своими близорукими огромными глазами сквозь толстые очки. Он глядел уже твердо, и была в его осанке, черт побери, гордость какая-то, привлекательность! И ничего старческого. И, между прочим, все зубы или целые, или очень аккуратно починены хорошим дантистом. И дыхание, кажется, свежее.
– Я говорю без экивоков. Вам необходимо изменить. Говорю как врач. И я готов прийти вам на помощь.
Ого! Да он совсем осмелел! Он вовсю шутит.
Я готова была уже высмеять его, без особой злобы, конечно, но так, чтобы навсегда отшибло у него охоту делать мне подобные предложения. Но не успела. Он продолжил без всяких шуток, серьезно, веско. Грустно.
– Конечно, это выглядит нелепо. Но, поверьте, Люда… Для меня это будет самый счастливый день в жизни. Потому что никого я так… Понимаете?
– Вполне. То есть я сразу два добрых дела сделаю: и себя полечу, и вас осчастливлю?
Он промолчал.
– Извините, – сказала я.
– Ничего, – сказал Штыро. – Считайте, что этого разговора не было.
– Почему? Разговор был. И есть.
– Вы серьезно?
– Вполне. И вы правы, было бы гораздо смешнее, если б вы подъезжали с разными там подходцами, намеками и так далее. Вы правы. У меня хороший задел в работе, и завтра с обеда я свободна. Часов с трех. А вы?
– Завтра?
Похоже, он перепугался: неужели так скоро?
– Да, завтра.
– Завтра, хорошо. То есть я несколько занят, но я… Это нетрудно. Если вас устроит в пять часов, то…
– Вы далеко живете?
– Рядом!
И он дал мне свой адрес. Это было действительно рядом.
Что ж, нанесем упреждающий удар.
Я не предполагала, что буду так волноваться.
И не в одном волнении дело. Я, в сущности, впервые в жизни почувствовала себя действительно изменяющей. Одно – регулярно обманывать мужа милого, да постылого, совсем другое – обмануть любимого человека. Пока любимого.
Но я не видела выхода. Я вбила себе в голову, что все скоро кончится, что меня могут бросить, а я не могу быть одна, я не могу, блин, чтобы меня не любили. Штыро, конечно, не замена. Это будет проба. Генеральная репетиция. Упражнение на тему: могу ли я быть с другим?
Я старательно подготовилась. Я цвела и благоухала.
Я старалась не замечать, как подрагивали пальцы Якова Яковлевича, когда он разливал шампанское.
У него было уютно, квартира не имела на себе печати холодного холостячества, она не выглядела одинокой. И это меня почему-то приободрило.
Старичок, похоже, и впрямь был опытен. Вел легкий разговор, мимоходом руку поцеловал, мимоходом коснулся щеки. И вообще был совсем другим: я ведь в белом халате его привыкла видеть и в очках. Здесь же, в домашнем приглушенном свете, его глаза даже не выглядели уставшими и набрякшими, как это бывает у близоруких людей, снявших очки.
Нашел какой-то естественный повод перейти из кухни, где мы сначала устроились, в комнату. Правильно: не сразу, не сразу, надо дать женщине адаптироваться. Слава богу, не предлагал стариковских штучек: потанцевать или на брудершафт выпить. Мы по-прежнему оставались на «вы». Мы чувствовали себя заговорщиками.
За окном начало темнеть.
– Что ж, – сказал он.
– Что ж… – сказала я.
Меня удивил его торс. Да, седоватые волосы на груди, да, шея уже с возрастной краснотой и морщинами, но мышцы рук и груди округлы, молоды и, пожалуй, попривлекательней, чем у Ильи. Старичок и впрямь не дает себе увять, и турник над дверью недаром укреплен, гиря в углу у балконной двери не просто так пылится!
Не показывая себя всего, он обнажал меня не спеша, умело. Уложил меня, любовался мной.
Мне не было стыдно.
Я не чувствовала и возбуждения.
Мне было холодно и тоскливо.
Налюбовавшись, он укрыл меня одеялом, сам оставаясь вовне. Я мысленно его поблагодарила.
Он создал мне мое пространство, а потом стал постепенно осваивать его. Неспешно. Деликатно.
…Все, что сделал он, было, как бы это сказать… Было профессионально. Предполагаю, он занимается аутотренингом. И уж конечно, чувствовался богатейший предыдущий опыт.
Повторяю, все было исполнено идеально. Он отнесся ко мне как хороший музыкант к дорогому инструменту и извлек все звуки, на которые инструмент способен. Я получила должный комплекс ощущений. И отдарила его, чем могла.
Потом я приняла душ.
Потом мы опять выпили шампанского, он был тихо счастлив и доволен, я – абсолютно спокойна.
Я не чувствовала, что изменила.
Получив, повторяю, весь должный комплекс ощущений, не почувствовала, что впервые за долгие годы переспала с другим мужчиной. Что же я чувствовала? Не знаю… Пожалуй, вот: что выполнила некий набор физических упражнений с заранее известным результатом. И – все! Причем никакого желания повторять этот набор не имела, потому что знала: будет то же самое. Абсолютно. Будет все аккуратно, как нужно, как должно. С – положительным эффектом для тела и нулевым эмоциональным результатом.
Чувствовала утомление. Желание побыстрее оказаться дома. Чувствовала Штыро чужим, посторонним и квартиру эту чужой, посторонней. Вдруг запоздалое ощущение брезгливости появилось.
– Спасибо, доктор, – сказала я.
– Это вам спасибо. Мы еще встретимся?
В его вопросе была уже уверенность! Еще бы, он ведь выполнил программу по максимуму, уж он в этом разбирается! Женщине было хорошо, он это знает! Почему бы ей еще не прийти за этим «хорошо»?
– Нет, – сказала я. – Извините, Яков Яковлевич. Нет смысла.
– Почему?
– Все было замечательно. И тем не менее это эксперимент с отрицательным результатом. Который тоже результат. Я не изменила. Вы понимаете?
Штыро был умен. Он понял. Поэтому промолчал. Но после паузы нашел в себе силы пошутить:
– Значит, в выигрыше один я?
– Пусть так. Хотя бы так. Мне это приятно.
– Правда?
– Конечно. А вы гений секса. Просто…
– Не надо объяснять. Я все понимаю. Вам будет очень больно расставаться с этим человеком.
– Ничего. Я перетерплю. И, кто знает, может это все нелепые и необоснованные страхи? А?
