Текст книги "От любви до ненависти"

Автор книги: Елена Белкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Глава 8

Прошел день, другой. Третий. Четвертый. В пятницу Илья появился в универмаге. Как всегда, перед обеденным перерывом.

– Как видите, я жив.

– Я рада, – улыбнулась Ольга. Вежливо, не более. (Отметив при этом, что он опять называет ее на «вы».)

– Мне все можно есть и все можно пить. И даже кофе. И даже не только растворимый, но и настоящий, крепкий, из зерен. Только где его найти?

– В самом деле – где?

– Вы не подскажете?

Она взглянула на него, на его бесхитростную и радостную улыбку выздоровевшего человека.

С какой стати, подумала она, я решила, что он в меня влюблен? Он ведь ни словом не обмолвился! Да, поцеловал, но, как человек чуткий, интеллигентный, понял, что я не иду ему навстречу, и тут же отступил. Однако отношения сохранить, дружеские, приятельские, хочет. Почему бы и нет? Почему какие-то фантомы бродят в моей голове? И чего я боюсь? Даже если представить, что он опять начнет, грубо говоря, приставать, она всегда может это прекратить. В любой момент. Ведь себя она не боится? Нет. Она тоже хочет приятельских, дружеских отношений с этим человеком. Зачем же играть в какие-то игры и усложнять простое?

– Ладно уж, – сказала Ольга. – Раз уж вы так тоскуете по настоящему кофе…

– Очень тоскую.

…Они пили кофе, и он очень остроумно, в лицах и голосах, рассказывал о больничных нравах, о людях и эпизодах.

– Напишете статью об этом?

– Нет. Знаете, вообще хочу взять отпуск. Я боюсь собственного равнодушия, у меня депрессия, но однонаправленная, на журналистику. Я устал смотреть на все окружающее как на возможный материал для статьи, фельетона, заметки, обзора… Наверное, меня напугали эти гадкие люди.

– Вас можно напугать?

– Очень даже просто. Нет, серьезно. Я вдруг подумал, что рискую жизнью из-за пустяков. А жизнь мне нужна. Я ведь никогда ничем серьезным не болел. И больница навеяла всякие философские мысли. О жизни и смерти и прочую чепуху.

И он стал излагать вслух свои мысли. Она поддержала разговор, потому что тоже, конечно, думала на эту тему.

Ольга радовалась, что разговор у них именно дружеский, приятельский. Она думала, что, в идеале, только таких отношений и хочет с этим человеком, уважая его и чувствуя равное уважение к себе.

И даже когда разговор коснулся вещей конкретных, связанных с их семейной жизнью (у обоих разрушенной), он продолжал протекать в русле как бы теоретическом. Ольге хватало ума понять, что здесь нет какого-либо предательства и разглашения неприкосновенных семейных тайн, она знала, что существует странный, но почти непреодолимый закон человеческого общения: так женщина попутчику, с которым знакома двадцать минут, вдруг рассказывает о своем муже, с которым прожила двадцать лет, самые интимные и зачастую неприглядные подробности.

Правда, Ольга этих подробностей не касалась, говорила обтекаемо, да и он тоже, и она не могла не оценить его деликатности по отношению к бывшей жене, хотя никаких чувств к ней у Ильи, судя по всему, не осталось.

– А все-таки иногда тянет к ней? – вдруг спросила Ольга.

– Да. Памятью.

– Это вы хорошо сказали. Именно памятью. Я вот думала о своем бывшем муже и только одни недостатки в нем находила и удивлялась, как раньше их не разглядела. Потом поняла, что видела и раньше, но, наверное, надеялась, что они исчезнут. Или как-то все сгладится… А потом вспомнишь вдруг какой-нибудь дождь, когда шли под одним зонтом, какой-нибудь пустяк, понимаете? – и вдруг захочется к нему, но не к теперешнему, а туда, в прошлое, под тот зонт.

– Если бы мы умели так же тосковать о будущем, как о прошлом! – заметил Илья.

– О прошлом мы все знаем, о будущем нет. Как можно тосковать о том, чего не знаешь?

– И чего боишься?

– Вы обо мне? Нет, я не боюсь.

– Знаете, почему-то мне кажется, что вы не только о прошлом тоскуете. Мне кажется, вы вернетесь к мужу. Или он к вам. В общем, вернетесь друг к другу.

– Нет. Есть вещи, которые я не могу простить.

– Что именно?

– Не хочу об этом говорить.

Она не только говорить, она и думать об этом не хотела, вспоминать не хотела.

И вдруг поняла, что надо рассказать. Что надо наконец освободиться от этой тяжести. Что наконец встретился человек, которому можно рассказать.

История простая, незамысловатая. Летом, в июне, они собрались большой компанией на рыбалку. Всерьез ловить рыбу никто не умел, да и не собирался, один из друзей мужа прихватил своего соседа, какого-то Кузьмича, знатного рыболова, который и на удочку, и на спиннинг, и на косынки ловит, подбадривая себя водочкой. Водочка ему была гарантирована в неограниченном количестве, и он поехал с охотой. Остальные же просто отдыхали на большой яхте, принадлежащей кому-то из компании. Женщин, кроме Ольги, было три, двоих из них, Нину и Настю, Ольга знала – жены компаньонов мужа, а третья, решила она, тоже чья-то жена: щедро разрисованная, вертлявая, с ней Ольга не чувствовала охоты знакомиться. Причалили к одному из островов, развели костер, варили уху, потом ели, пили, шумели, потом Кузьмич стал рассказывать об омуте неподалеку, в котором нет дна. То есть дно есть, но очень глубоко, ничем не доберешься. Заинтересовались, взяли моток веревки, привязали большой камень и пошли к омуту. Там быстренько соорудили плот, выплыли на середину омута (один из компании и, естественно, сам Кузьмич), стали разматывать веревку, она была с метками. «Пять метров! – выкликал Кузьмич. – Десять! Двадцать! Тридцать!» Все изумленно гомонили, не зная, верить или не верить. Да и как не верить, если веревка с камнем все опускается и опускается и натянута так, что ясно – камень висит. Кузьмич хохотал, это был его коронный номер. Когда веревка показала пятьдесят метров, он схватил жердь, предусмотрительно им захваченную, метра два длиной, и ткнул в воду Жердь, не окунувшись и наполовину, достала дно, а потом спрыгнул и Кузьмич, оказавшись в воде по грудь. «Фокус!» – заорал он.

Но Ольга всего этого не видела. Когда еще шли к омуту она вдруг поняла, что мужа с ними нет. Нет и той раскрашенной женщины. И она спросила идущую рядом Настю: «Слушай, а эта блондинка, она чья жена?»

«Ничья!» – ответила Настя, смеясь.

«А в качестве кого же она здесь?»

«В качестве Кузьмича! – ответила Настя. – Для развлечения!»

Ольга продолжала еще некоторое время идти – с трудом, будто ноги в трясине увязали. Потом незаметно отстала и побежала назад, напрямик, через кусты, царапаясь до крови и не обращая на это внимания.

Выбежала на берег. Он был пуст. Яхта покачивалась на приколе рядом с берегом.

Тихо, стараясь не плескать водой и даже не дышать, Ольга добралась до яхты, поднялась на нее. Тихо прошла по крыше каюты (чтобы не мимо окон, где могли заметить ее ноги). Тихо спустилась по лесенке, распахнула дверь. Муж ее, которого, как казалось ей (глупо, конечно), только она одна имела право видеть обнаженным, муж, впервые увиденный таким со стороны (да еще сверху, и поэтому в теле его почудилось что-то мерзкое, невыносимо гадкое), муж совершал трудолюбивые и азартные телодвижения, а по сторонам его туловища, поддерживаемые его руками, болтались ноги блондинки, и, кроме ног, не было видно остального, они казались отдельно существующими, но тут раздался ее стон, свидетельствующий о том, что она все-таки здесь присутствует и даже очень, и вслед за стоном вскрик Ольги, который она не сумела удержать. Муж застыл. Из-за его плеча высунулось потное белобрысое личико девушки для развлечения. Нет, она не вскрикнула и не испугалась: опыт, надо полагать, был. Она присвистнула и сказала: «Ни фига себе!» А потом добавила совсем неожиданное и страшное (для Ольги): «Слушай, подруга, все равно уже все случилось, дай кончить по-нормальному, а?»

Ольга выскочила и побежала по острову. Она бежала долго вдоль берега, пока не увидела пожилого человека, возившегося со стареньким обшарпанным катером.

– Ради бога! – подбежала она. – Ради бога, перевезите меня на берег. Я умоляю вас! Я заплачу!

Пожилой человек внимательно посмотрел на нее, а потом на видневшуюся вдали яхту, на человека, который бежал от нее (это был Георгий), и сказал:

– Ладно.

Сноровисто отвел катер от берега, усадил Ольгу, запрыгнул сам, завел мотор, и катер быстро стал удаляться.

Он молча правил катером, молча причалил к берегу; когда она стала совать ему деньги, молча отрицательно покачал головой.

Рассказав это, Ольга долго пила остывший кофе. Илья не торопил.

– Он появился вечером, – наконец сказала она. – Ничего не стал говорить, объяснять. Мы не разговаривали дня три. Потом сказал, что нельзя так серьезно относиться к глупому эпизоду. Во-первых, он был пьян, во-вторых, эта прилипчивая дура просто его изнасиловала. Он даже имени-то ее не помнит. Он любит только Ольгу, неужели Ольга из-за одного эпизода зачеркнет все прожитые годы?

Она ничего не ответила. Она ждала и прислушивалась к себе. Она сознательно, искренне хотела простить – и не могла. Но шли дни, недели, и ей стало уже казаться, что невозможное возможно. Надо только подождать. И ей, и ему. Но Георгий не хотел ждать: очевидно, жить в состоянии ссоры ему не хотелось, потому что это выбивало его из рабочей колеи, а он накатанностью этой колеи слишком дорожил. И вот как-то ночью (они после июньского инцидента спали отдельно) она проснулась от прикосновения. Муж был рядом, муж был над ней. И даже более того, он был уже в ней. Видимо, слишком крепким оказался ее сон и весьма осторожными его движения! Она закричала от ужаса (да, именно ужас чувствуя, отвращение!), уперлась руками ему в грудь, а он молча (и это, может, было самое страшное) продолжал делать свое дело. И это было, в сущности, изнасилование.

Потом, отвалившись, он, привыкший к тому, что она всегда получает достаточное удовлетворение (и всегда после этого ластилась к нему, гладила его гордую грудь), положил руку, хозяйскую руку на ее гладкий живот, а потом вдруг сжал кожу живота и потрепал ее, как треплют холку любимого коня после бешеной скачки. И тут она ударила его по руке, по лицу, а потом по чему попало, несвязно что-то крича, спихивая его с постели… И на другой день ушла…

Ольга умолкла.

После паузы Илья перевел разговор на другие темы, стал рассказывать, какие усовершенствования ему предлагают сделать в мотоцикле, а он не знает, соглашаться или нет, поскольку в этом не разбирается.

А потом вдруг сказал:

– Знаете, Оля, а ведь это опасно.

– Что именно?

– Помнить об этом.

– А я не очень-то и помню.

– Нет, помните. И даже не это опасно. Любой сексопатолог вам объяснит, что вы получили серьезную психическую травму. И даже две! Увидев сперва мужа со стороны и восприняв происходящее как грязный кошмар, а потом испытав на себе насилие, вы можете теперь заболеть комплексом отвращения к сексу как к таковому. Если уже не заболели.

– Нет, – солгала Ольга, не поднимая глаз.

Он бьет в самое больное место, подумала она. Но по-дружески. Желая мне добра.

– Хорошо, если нет. Но вам просто необходимо выбить клин клином. Вам просто необходимо влюбиться в молодого красавца и влюбить его в себя, что вам труда не составит. И преодолеть, понимаете?

– Понимаю. Извините, я не хочу больше об этом говорить.

– Да. Что ж… Мне пора.

Ольга мысленно поблагодарила его за тактичность: ей сейчас надо остаться одной. В прихожей она повернулась к стенному шкафу, чтобы достать оттуда куртку Ильи.

И почувствовала на плечах его руки.

Она замерла.

Почувствовала его горячие губы на своей обнаженной шее.

Ольга, одновременно срывая с вешалки куртку, отшатнулась, почти упала, опершись спиной в угол, прижимаясь, защищаясь.

– Бедная женщина! – с сожалением усмехнулся Илья.

Ольга бросила ему куртку в лицо:

– Убирайтесь! Быстрее!

Секунды, потребовавшиеся Илье, чтобы открыть дверь и выйти, показались ей вечностью. Но она прожила эту вечность и выдержала. И лишь когда захлопнулась дверь, заплакала тихими слезами (она с детства так плачет, когда обидят: просто текут слезы сами по себе…).

Это было больше, чем бестактный поступок и бестактная фраза. Это было глубочайшее оскорбление, причем в словах оскорбительного смысла было больше, чем в поступке. Она это поняла сразу же, как только фраза была произнесена, а он гораздо позже, вечером, вдруг все осознав и замычав, как от боли.

– Что такое? – спросила его мать.

– Ничего. Зуб заболел.

– Вот еще напасть. Шалфеем его, у меня есть шалфей.

– Да нет, прошел уже. Все прошло.

Глава 9

Прошло три дня. Все эти дни Илья практически не выходил из дому. Такого с ним не бывало за последние несколько лет, за исключением запойных периодов. Кстати, он впервые ощутил желание уйти в запой не от радости жизни и от невозможности перенести эту радость, а от тоски. Тоска навалилась необычайная, тяжелая как свинец. Он не мог читать (хотя собирался за время отпуска прочесть несколько отложенных давно еще книг), не мог вообще ничего делать, только лежал на диване и смотрел телевизор, отрываясь лишь для еды, прихотливой и изобильной, которой закармливала его мать, предовольная тем, что наконец ее сын дома, никуда не торопится, тихий и спокойный.

А ночью – бессонница. Этого он тоже раньше не знал. Уставал обычно так, что валился в постель и через две-три минуты растворялся, пропадал во сне. Теперь же таращится в темноту и думает об одном и том же, об одном и том же, удивляясь, сколько можно представлять единственный эпизод, единственную сцену. А сцена была: его украденный поцелуй в шею и его слова. Он как бы со всех сторон рассматривал эту сцену, и этих сторон оказалось не меньше сотни, и каждая выявляла его, Илью, в самом неприглядном виде.

Но под вечер третьего дня он понял, что обманывает себя, что не чувством вины мучится, а тоской другой. Он тоскует по Ольге, вот и все. Он хочет видеть ее, слышать ее голос.

Илья дождался, когда мать заснет (та ложилась рано, но у нее тоже была бессонница, своя: просыпалась часа в два ночи и до пяти-шести не могла уснуть, потом кое-как опять засыпала, а лучший сон у нее всегда бывал днем после обеда), набрал номер телефона. Услышал ее голос. Торопливо сказал:

– Добрый вечер, Оля, это Илья, только не бросайте трубку.

– Вы угадали, я это хотела сделать.

– Вы всегда успеете это сделать. Во-первых, я должен попросить прощения. – Он невольно вспомнил один из советов Бориса Беркова: «Никогда не проси у женщины прощения, если она еще не стала твоей. Иначе она никогда не станет твоей!» Странная у Бориса логика!

– За что? – иронически спросила Ольга. – Вы все правильно сказали. Я бедная женщина. Не умею жить. Моя жизнь бедна событиями и приключениями. И опытом. Вообще, всем. Я просто нищая. А душа не в счет. Вы же очень богатый человек. И приключений много, и у всех на виду, и женщины, само собой, вас обожали всю жизнь, и опыт у вас богатый во всех смыслах. Вот я и хотела от вас на бедность урвать. Вот вы и поделились. Правда, ваше золото при ближайшем рассмотрении оказалось металлоломом, но не мне быть требовательной, у меня и этого нет.

– Вы меня неправильно поняли, Оля, в этом вся беда!

– Беда в том, что я вас как раз правильно поняла! Знаете, я ведь думала, что вы не человек из очереди.

– То есть?

– Как бы вам объяснить… Я на собственном примере. Когда мы с мужем расстались, целая очередь выстроилась. Причем из друзей его, приятелей, знакомых. У них в этом смысле комплексов нет. Так вот, целая очередь желающих утешить. Чем утешить? Понятно чем, своей лаской. Какой лаской? Тоже понятно! На самом деле они, конечно, о себе больше думают, а не о моем утешении. Я поразилась знаете чему: насколько одинаковые у них ухватки. Очередь, именно очередь, где все похожи друг на друга и каждый желает быть первым. Но потом, получив свое, готов уступить место другому. Так вот, я думала, вы не из очереди. Вы сами по себе. А вы оказались очень даже из очереди. Вы оказались даже всех активней, вы вперед пролезли, других растолкали. И ждали, что бедная женщина, все правильно, бедная! – что бедная женщина вам на шею бросится. А она почему-то не бросилась. Она почему-то, дурочка, человеческого общения захотела. Ну, вы дали ей порезвиться немного, пообщались, а потом права предъявили. А она опять на шею не бросается! Дура! Бедная дура! Своего счастья не разглядела!

– Вы не правы, Оля, – сказал Илья. – Вы не правы! Да, во мне есть мелочное самолюбие, как у всякого мужчины. Возможно, именно оно вырвалось, когда я эту глупость сказал. Мурло из очереди, вы правы.

– Так права я или не права?

– Правы – в этом. Но дело не в одном только самолюбии, не в том, что я обиделся, как вам показалось, что мне на шею не бросаются. Вовсе я к этому не привык. Дело в другом.

– В чем?

– Вы не повесите трубку после моих слов?

– Смотря какие слова.

– Очень простые слова. Я прожил три дня без вас и понял, что не могу без вас.

Наступило молчание. Ему вдруг показалось, что телефон отключился.

– Алло! Алло! – прокричал он и даже дунул в трубку.

– Я здесь, – сказала Ольга.

– А я подумал…

– Я тоже думала. Я вам не верю.

– Вы думаете, что это просто прием? Что я хочу любыми способами утешить свое уязвленное самолюбие?

– Именно так. Я думаю, что это прием. Что вы хотите любыми способами утешить свое уязвленное самолюбие.

– Я не буду вас убеждать. Просто не знаю чем. Все эти три дня я думал о вас. Я заболел вами. Вот и все.

– Красиво говорите. Профессионал! – оценила Ольга.

– Зачем вы так?

– Знаете что? Мне вас жалко. Не надо ничего придумывать: заболели там и все такое прочее. Я вам дам себя, и вы успокоитесь.

Ольга и не предполагала, что язык ее повернется когда-нибудь сказать эти слова. Но в том-то и дело, что она чувствовала себя теперь способной на то, о чем раньше в себе не подозревала. Только одного она не скажет ему: что эти три дня тоже не находила себе места и тоже ясно и с болью почувствовала, что не может без него. Сначала, да, было только чувство оскорбления. Настолько сильное, что казалось, душа ее задыхается от этого чувства. Но постепенно проявлялся, как изображение на негативе, вопрос, от которого нельзя было уйти: а откуда, почему такая сила оскорбления? Человек посторонний, как бы он ни старался, глубоко оскорбить не может. Только от близкого человека оскорбление чувствуешь с особенной остротой. Значит, для нее уже, хочет она того или нет, Илья стал близким? Значит, судьба опять загоняет ее в тот же тупик? Но почему называть это тупиком? Может, это просто настоятельные подсказки этой самой судьбы и пора уже не пугаться их, не отмахиваться, а прислушаться к ним!

Илья все молчал.

– Что, – спросила Ольга, – смелости не хватает принять такое прямое предложение? Я сформулирую по-другому. Вы вот все пытались учить меня, как себя вести, если я влюблюсь. Потом пришли к выводу, что меня нужно лечить от сексобоязни. Будьте и дальше моим учителем. Я предлагаю вам излечить меня от этой самой сексобоязни. Помогите мне, помогите бедной женщине!

– Хорошо! – вдруг согласился Илья, чувствуя, как то самое злое самолюбие, от которого он почти отрекся, поднимает в нем голову. – Считайте мои слова про тоску и то, что я вами заболел, трепом, если вам так легче. Пусть так. Не будем ничего придумывать, если вы такая смелая и решительная. Проведем сеанс сексотерапии.

– Бесплатный, надеюсь? – поинтересовалась Ольга.

– Я тоже на это надеюсь, – парировал Илья. – Где проведем сеанс? Лично я лучше играю на чужом поле.

– А я на своем. Поэтому у меня дома.

– Когда?

– Хоть завтра! Вас дневное время устраивает или вечернее?

– Лучше вечернее. Полумрак, интим! – фатовским голосом сказал Илья.

– Отлично!

– Принести шампанского?

– Пожалуй, хотя я его терпеть не могу. Но надо будет немного раскрепоститься. Вам в первую очередь.

– И вам не помешает.

– Да, не забудьте цветы!

– Какие вы любите?

– Банально: розы. Три красных и четыре белых. Я люблю число семь.

Каждая фраза их была – как выпад. Если бы кто послушал со стороны, то подумал бы, что это разговор двух людей, острота взаимной неприязни которых достигла предела, и они еле удерживаются, чтобы не наговорить друг другу грубостей, поэтому и говорят с такой подчеркнутой вежливостью, одновременно напряженной, злой, ехидной, стремясь перещеголять друг друга.

– Итак, – сказал Илья, – шампанское и розы. Что еще?

– Больше ничего не нужно.

– А форма одежды?

– Только черный костюм! У вас есть костюм или вы никогда не снимаете куртку?

– У меня есть костюм. Я купил его пять лет назад и ни разу не надевал. Берег для этого случая.

– Прекрасно.

– Может, еще и волосы постричь?

– Обязательно! Вдруг вы покажетесь мне моложе? Это облегчит сеанс сексотерапии, я не буду так сильно чувствовать разницу в возрасте. А мне как одеться?

– Пеньюара у вас, конечно, нет?

– Ошибаетесь, есть!

– Так вот, засуньте его куда подальше, чтобы я не видел. Ненавижу пеньюары. Домашние халаты тоже. Шорты и маечка. Сейчас тепло, не замерзнете. Зато это весьма возбуждает. Да, маечка такая, знаете, короткая, чтобы живот был обнаженным. Я от этого просто с ума схожу.

– Ну, если вам так необходима стимуляция, ради бога! Все для вас! А вы учтите, что я терпеть не могу черного или цветного мужского белья. Только белое! Ну, все обговорили? Чтобы не суетиться, не терять времени? Музыку приготовить тихую и лирическую?

– Пожалуй.

– Господи! – испуганно охнула Ольга.

– Что такое?

– Мы главного не обсудили: чем застелить для вас постель! Что вы предпочитаете? Идеальную белизну? Ситцевую пестроту? Или, может, темное?

– Не просто темное, черное! Черная шелковая простыня, и больше ничего.

– А вы гурман! Где ж я вам возьму черную да еще шелковую простыню? Не специально же покупать, я, извините, девушка одинокая, я об экономии должна думать!

– Я могу купить и принести с собой.

– Какое благородство! Но я не могу согласиться принять такой подарок. Придется уж вам положиться на мою фантазию. Теперь – все?

– В какое время прийти?

– Ну, часов в девять вечера. Да, в девять.

– Ровно в девять?

– Ровно в девять!

Сумасшедший разговор, подумала Ольга, положив трубку. Нет, точно, я сошла с ума. И я, кажется, влюбилась в мужчину, который никогда меня не полюбит. Я сошла с ума. И пусть.

Сумасшедший разговор, подумал Илья, положив трубку. Нет, точно, я сошел с ума. И я, кажется, влюбился в женщину, которая никогда меня не полюбит. Я сошел с ума. И пусть.