Текст книги "Невеста императора"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
7. Клятва насмерть
Сиверга правду сказала – Бахтияр выбрался из трясины живой и невредимый и к вечеру заявился домой как ни в чем не бывало. Маша боялась глядеть на него и все льнула к отцу, однако Бахтияр, к ее великому облегчению, куда-то ушел весьма поспешно.
Вечер проходил как обычно – в тишине. Сашенька читала вслух «Вертоград многоцветный» – книгу, где были собраны изречения отцов церкви; Александр Данилыч не то слушал, не то витал в размышлениях. Брата Александра, который всегда портил эти тихие вечера своими злобно-тоскливыми репликами, почему-то не было; и Маша, устроившись, по обычаю, у ног отца, всецело отдалась покою, воспоминаниям.
…Теперь она знала о нем все. Та свадебная ночь их была так быстра и волнующа, что Маша помнила лишь звездные хороводы, вспыхнувшие перед нею в самые сладостные, самые вершинные мгновения, и глаза возлюбленного, исполненные любви и сверкающие ярче всех звезд небесных. Нынешняя же встреча наконец открыла ей сокровенную тайну того, что случается между мужчиной и женщиной, которые созданы друг для друга и которых не смогла разлучить даже смерть.
Ей было все равно, откуда явился он на той солнечной поляне: соткался из света или тьмы; или орел принес его с одного из семи небес, которые, по вере вогульской, принадлежат мужчинам; или это колдунья Сиверга, плюнув на стрелку и бросив ее на ветер, привела живую душу любимого из мертвого царства. Образ, наваждение, оборотень – какая разница, в чьих объятиях побывала она нынче, если этот призрак открыл ей все, что она не успела узнать о своем муже за их единственную ночь? Теперь она знала о нем все. Она знала, как он затаивает дыхание, прежде чем прикасается к ее губам, и как тихо вздыхает, когда встречаются кончики их языков. Она знала, как он обмирает на миг, словно пугается ее смелости, когда она медленно ведет влажными губами по серединке его ладони и, взяв в рот подушечки пальцев, чуть прикусывает их, а потом ласкает языком луночку ногтя. Дыхание его прерывается, и сердце начинает стучать где-то в горле, и все силы, которые только есть в его теле, устремляются в низ живота, и она никак не может плотно, без зазоринки, всем телом прильнуть к нему, остается только зажать своими ногами это внезапно восставшее чудо – любодейное орудие, которое может быть таким огромным, и мощным, и тяжелым, и невесомым, и бесследно исчезающим в огне ее лона, и нежнейшим, и разрушительным, и врачующим… и слаще всего – знать, что он со всем пылом своим, и прерывистым дыханием, и самозабвенной, медвежьей хваткой рук и ног, ломающей плечи и бедра, принадлежит ей – только ей, отныне, и присно, и во веки веков… как в тех клятвах, которые дали они друг другу пред алтарем.
Клятвах, которые он затем нарушил… для другой женщины!
Нет. Об этом слишком больно вспоминать.
Маша так резко тряхнула головой, что рука отца, рассеянно перебиравшая ее пышные волосы, упала. Александр Данилыч встревоженно склонился над ней:
– Что, милая? Задремала?
Пальцы отца ласково пробежали по лбу, по прядкам Машиным и слабо дрогнули, наткнувшись на влажные, холодные дорожки, оставленные слезами. Она и не заметила, что плачет!
– О чем, милая? – Он осекся: ему казалось, он знает, о чем, и эта постоянная самоказнь отца за то, что дети страдают за его грехи, была для Маши хуже и невыносимее, чем если б он узнал об истинности ее мыслей! И она быстро солгала, всем сердцем надеясь, что из множества грехов уж эту-то маленькую ложь во спасение всемилостивый господь, конечно же, отпустит ей:
– Ей-богу, ни о чем. Просто так – от радости.
– От радости?! – переспросил отец не просто недоверчиво, а даже с ужасом, как если бы она издевалась над ним, и Маша поспешила объясниться:
– Я вспомнила, как вы, батюшка, о прошлый год почти в эту же пору захворали, и я писала под вашу диктовку духовное завещание.
Мгновение, когда она переводила дыхание, было кратким, однако оба успели вспомнить условия этого завещания. Меншиков поручал своей супруге Дарье Михайловне и свояченице Варваре Арсеньевой содержать дом до совершеннолетнего возраста детей и пещись о воспитании их; приказывал детям любить и почитать их мать и тетку; назначал сына своего наследником всего дома, наказывал ему жить в страхе божием, прилежать к наукам, следовать правилам честности, а более всего иметь верность и горячую любовь к государю и отечеству. В заключении сего семейного завещания он приказывал заплатить свои долги и просил прощения у всех, кого неправо обидел. Заготовил Меншиков письма и к сановникам, которых считал к себе хорошо расположенными, особенно к Остерману… Эх, остёр оказался стервятник Остерман: глазом не моргнув, в компании с Долгоруковыми упек-таки светлейшего в Березов!
– В чем же радость, милая? – спросил Александр Данилыч, и Маша, не знавшая, чего бы еще соврать, высказала первое пришедшее на язык, суеверно поразившись тому, что вместо лжи молвила чистую правду:
– Тогда мы ваши дни и часы считали, и я молилась: к чему нам без вас богатства, и почести, и достаток, и все блага мира, так пускай господь уж лучше отымет все, а вас нам сохранит. Господь сие исполнил, а он милосерд и мудр. Ежели все богатства наши мы в обмен за вашу жизнь отдали, то разве дорогая сия цена?
Александр Данилыч издал короткий сухой смешок и, взяв у Сашеньки книгу, открыл ее. Верно, именно на этой странице она часто открывалась, и, привычно найдя взором нужные строки, Александр Данилыч размеренно прочел:
– «Бог наш всеблагий оставил сильных, мудрых и богатых мира и избрал немощных, не мудрых и бедных по великой и неизреченной благости своей…» Ежели так все, как речет святой Симеон-богослов, то мы причислены к числу избранных, раз господь, возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвел меня в мое первобытное состояние? О, дитя мое, все мы ищем божий промысел в напасти, человеками содеянной, уверяя себя, что эти твари ниже нас и есть не более как дым и тени.
– А ежели и враги наши – орудие божие? – возразила Маша, и мысли ее обратились к Бахтияру, который некогда усердно помогал Варваре Михайловне подтолкнуть племянницу на неизмеримые высоты, откуда она и сверзилась с изрядным грохотом.
– Клянусь, что сие истинно! – с деланной шутливостью воскликнул отец. – Но они и не помышляют об сем и удавились бы с досады, проведав, что я, пусть поверженный, не намерен обращаться с просьбами к победителям, а в неволе моей даже наслаждаюсь свободою духа, которой не знал я, когда правил делами государства в пору многоядения и многопития!
Он помолчал, потом со слабой, извиняющейся улыбкою проговорил:
– Однако тщеславная гордыня еще не вполне меня покинула. Трудно избежать помысла тщеславия, ибо что ни сделаешь к прогнанию его, то становится началом нового движения тщеславия! Воистину если б сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и он не мог бы выдумать ничего ужаснее! Стыжусь признаться, однако, несмотря на бедствие, в котором я нахожусь, я надеюсь еще дожить до того, что увижу здесь врагов моих, погубивших по злобе своей меня и мое семейство!
Пророческая дрожь зазвучала в его голосе, и Маша с сестрою тоже невольно вздрогнули. Тут дверь в избушку вдруг распахнулась, и в горенку ворвался донельзя возбужденный Александр с воплем:
– Батюшка, батюшка, вы и не поверите, кого я сейчас видел!
Поскользнувшись на домотканом половичке, он рухнул на пол. Отец проворно бросился его поднимать, а сестры испуганно переглянулись: обеим вдруг почудилось, что пророчество батюшкино уже исполнилось, и Александр встретил в Березове сосланных гонителей их. Однако следующие слова брата развеяли их заблуждение:
– Встретил я Алексея Волкова!
Сашенька пожала плечами: это имя ничего ей не говорило, в то время как настала очередь переглядываться Меншикову со своей старшей дочерью – изумленно и недоверчиво.
Маша смутно знала Алексея Волкова, но отец помнил его превосходно: это был прежний адъютант его, два или три года назад отправившийся с экспедицией Беринга на Камчатку, а теперь, верно, возвращавшийся в столицы.
– Неужто? Алешка?! – воскликнул Меншиков, и Александр отчаянно закивал и принялся взахлеб рассказывать:
– Да, да! Я его сразу признал, а он меня – нет. Я ему говорю: «Разве ты не узнаешь меня, Александра?» – «Какого Александра?» – сердито вскричал он. «Александра Меншикова, сына светлейшего князя!» – отвечал я. «Да, я знаю сына его светлости, – кивнул Волков. – Да ведь он не ты!» Тут я вышел из себя и упрекнул упрямца: «Неужли ты не хочешь узнавать нас в нашем несчастье, ты, который так долго и так часто ел хлеб наш?!»
Тут он поперхнулся, закашлялся и сбился с патетического тона:
– Словом, он готов задержаться на час, чтобы повидаться с вами, батюшка, дабы вы могли отправить какие-нибудь письма…
Александр заискивающе заглянул в лицо отца, ибо не терял надежды, что тот однажды забудет гордость и попросит государя о милосердии. Но отец и в этот раз отмахнулся, как отмахивался прежде:
– Никуда писать я не стану. А вот Алексея повидаю с удовольствием: он же побывал на краю света!
С этими словами он вышел из дому, а любопытная Сашенька, накинув кружевную косыночку, ринулась за ним.
– Вишь ты – побывал на краю света! – проворчал Александр, еле волоча ноги, добираясь до стула и тяжело на него падая. – Как будто мы в другом месте!
Маша вглядывалась в него подозрительно: крепкий винный запах… да неужто Александр пьян?! Раньше, в компании с пьянчужками Ванькою Долгоруковым да Петром, воротил нос от их буйства, а здесь…
– Что с тобой? – спросила она с нескрываемым отвращением – и с криком ужаса отпрянула, когда Александр вдруг, брызгая слюной, высунул язык и заревел жутким голосом:
– У, высочество, черт тебя побери! Сколько будешь наш век заедать?!
Маша изумленно хлопнула ресницами:
– Какая муха тебя укусила?
– Муха? Все вы мухи осенние, кусачие, чертовы бабы! Все из-за вас! Думаешь, почему Наташка да эта распутница Елисавет государю-несмышленышу в уши такое напели, что он от батюшки напрочь отвернулся? Тебя ненавидели, тебя, красота ненаглядная!
Маша смотрела на брата, недоумевая, как он умудрился произнести эти два слова с таким отвращением. Она всегда подозревала, что Александр недолюбливает ее, ревнует и к матушке, и к батюшке, и к царю – хотя тот относился к ним обоим с одинаковым пренебрежением. Но такой откровенной ненависти она не ожидала!
– За что? – прошептала Маша, думая о том, что они – дети одного отца, ну а Александр думал о другом – о другом и говорил:
– Вы с ними все тягались: у кого гонор шибче. У тебя платье из серебряной парчи – стало, у Елисаветки должно быть золотое. У нее золотое – у тебя брильянтовое! Наташка, великая княгиня, колода эта, тебя за красоту своими бы руками удавила. А ты как с ними держалась? Будто аршин проглотила, свысока! Вот они и поддались женской мстительности, напели государю в ухо!
– Поздновато говорить об этом сейчас, как ты думаешь? – усмехнулась Мария. – Толку-то что?
– Толку-то? – От ее вопроса Александр потерял нить разговора и теперь имел вид человека, который со всего разбега ударился лбом о стену. – Теперь толку чуть, это как пить дать. А вот коли бы ты не погнушалась тогда, когда опала батюшкина лишь начиналася, пойти с матушкой, да с Сашкою, да с тетенькой Варварою в ножки великой княжне да сучке Елисаветке кинуться, они б из одной только радости видеть твое унижение умилосердствовались – и государя умилосердствовали. Поползала бы по полу – глядишь, жили б сейчас хоть в том Раненбурге, а может, и в Ораниенбауме!
– А может, так и остались бы во дворце на Преображенском острове! – в тон ему продолжила Маша, но Александр не уловил насмешки:
– Да уж нет уж, с Петербургом наверняка пришлось бы расстаться. Но мы не были бы изгнанниками, сумей ты ежели не удержать государя, так хоть не отвадить его от себя!
Осипнув от надрывного крика, Александр припал к кувшину с водой, и Маша получила короткую передышку.
Ей было трудно спорить с братом, ибо совесть ее была нечиста. Она ведь никогда ни от кого не таила неприязнь к жениху – что ж, разве он был без глаз и сего не мог увидеть сам, даже если не толклись постоянно вокруг доброхоты и не талдычили одно и то же о неласковой, ледяной кукле, неспособной любить, зазнайке, выскочке, плебейке? Она ходила по краешку – вот и сорвалась, чуть только оступилась. О чем было жалеть государю? О ее высокомерии? Верно, он да и все другие тоже думали, что именно высокомерие не позволило ей припасть к стопам государя с мольбою о прощении отца. Но она тогда об отце и не поминала – только одного боялась: а вдруг, ежели начнет Петра молить, он пожалеет ее – и простит, то есть не расторгнет помолвку. Это ей было хуже смерти, ибо ежели о чем она еще молила в ту пору, так именно о расторжении сего союза, чтобы сделаться свободной и терпеливо ждать, когда по прошествии приличного времени к ней присватается светлоглазый князь. Она всегда знала сердцем, что они назначены друг другу, и Провидение рано, поздно ли соединит их нерушимыми узами. Знала даже там, в Березае, в грязной конюшне, когда, надрывая сердце, отвергла его и Бахтияр увел ее прочь…
Бахтияр. Как всякая злая сила, он тотчас появлялся даже при мысленном упоминании его, так что Маша почти не удивилась, когда обнаружила его высокую черную фигуру прислонившейся к притолоке, как будто стоял он здесь давно – и готов стоять сколько понадобится. Ишь ты, так и ест ее своими бесстыжими глазами! Словно и не топил Машу в чарусе, не лез из кожи вон, чтоб только унизить ее, словно и сам не бултыхался в болотине! А и впрямь – словно не день прошел, а век!
Александр, со стуком опустив кувшин на стол, тоже глядел на черкеса. «Не Бахтияр ли его и напоил? – неприязненно наблюдая за обоими, подумала Маша. – Однако Сашка трезвеет на глазах! Что произошло?»
– И давно ты тут стоишь… слушаешь? – с трудом выдавил Александр, и черкес усмехнулся в усы:
– Уж порядком!
– И чего наслушался?
– Уж порядком! – повторил Бахтияр, на этот раз усмехнувшись во весь рот, так что белоснежные зубы его блеснули, словно обнаженное лезвие кинжала.
Маша едва не застонала, сокрушенно понурившись. Да, тут было чего услышать! И про колоду Наташку, и про сучку-распутницу Елисаветку, а главное, про государя-несмышленыша! Господи, волюшка твоя… И здесь, в Березове, ежели крикнуть «слово и дело», тоже на дыбе окажешься, как и в Петербурге!
– Для чего ты такие слова говоришь? – как бы усовещая Александра, проговорил Бахтияр. – Лучше бы тебе за его императорское величество и за всю императорскую фамилию бога молить!
Маша даже прищурилась, предвкушая, как Александр, не терпевший фамильярности, вобьет Бахтиярову наглость в эти его хищно блестящие зубы, и…
– А что, донести хочешь? – вяло промямлил брат. – Да разве чего хуже нам можешь сделать? В Сибирь нас уже не зашлют, и так кругом сибиряки!
– Да уж, и здесь, гляньте, люди живут, вино курят и пьют, – не в меру разошедшийся Бахтияр потянул носом в сторону Александра, и Маша наконец-то поняла, что черкес тоже пьян. Верно, пили оба-два вместе, и не приходилось сомневаться, кто кого сманил. Конечно, в сем злом деле начальником был Бахтияр, да зачем, вот знать бы? Или и впрямь затем, чтобы ослабевший Александр начал болтать языком и дал Бахтияру против себя разящее оружие? Да на что, на что ему это?
Она растерянно оглянулась на брата и увидела, что тот рухнул головою на стол и захрапел. Ох, боже… как мужик, а ведь князь! Да неужто весь лоск, и гонор его, и важность – лишь одежды, которые могли быть сорваны вместе с шелковым камзолом и кружевным жабо, а Сашка только и ждал, чтобы опуститься до скотского уровня?
– Княжна… – шепот Бахтияра оборвал ее размышления.
Обернулась, скользнула взглядом, настороженно ожидая новой гнусности, однако лицо Бахтияра было незнакомо участливым и озабоченным:
– Княжна, укороти брата. Наведет он на отца новую невзгоду! Земли есть и дальше Березова, а в монастыри и против воли постригают.
– Это ты к чему? – спросила Маша холодно, высокомерно, чтобы поскорее поставить на место зарвавшегося холопа, и отпрянула, когда он вдруг рухнул к ее ногам со стоном:
– Бежим отсюда, ради аллаха!
Уж, казалось бы, наизумлялась Маша нынче вволю, ан нет – порыв Бахтияра поверг ее в столбняк. Только и могла, что лепетала бессвязно:
– Что ты? Да что ты? Оставь! Пошел!..
– Не гони! Не гони! – цеплялся он за ее платье, волочился на коленях по полу. – Я пес твой, раб твой! Не гони, джаным! Позволь унести тебя отсюда – на руках сквозь тайгу унесу! Ведь засохнешь тут, как березка подрубленная, а не то, из-за слов ненужных, запрячут тебя в монастырь, под черный клобук, роза моя! Смилуйся над собой, ты-то в чем виновна, ты за что наказана? Тебе любви, жизни надо! Уйди со мной в бега – любить буду беспамятно!
Мария задрожала, будто ледяным ветром ее пробрало, и Бахтияр тотчас отшатнулся, сложил умоляюще руки на груди:
– Именем отца своего клянусь, если пожелаешь ноги об меня вытереть – за счастье почту, аллаха благодарить стану. Пожелаешь – за версту от тебя пойду, поодаль, а то и вовсе здесь останусь, только ты уходи! Беги! Не губи себя, солнце мое, сердце мое!
Маша обхватила себя ладонями. Горло ее так сжималось, что она едва смогла говорить:
– Ну куда мне идти, сам посуди? Скитаться одинокой, кусочничать ради Христа? Здесь я хоть при своих, при батюшке… – И тут слезы хлынули безудержно, слова хлынули: – Я в долгу перед ним… в долгу! Прав брат Саша: когда б не мое высокомерие, может быть, и простил бы государь отца. Я искуплю, искуплю… все, что могу, – любить и беречь. Не покину его до самого смертного часа – его ли, моего…
Бахтияр тяжело вздохнул:
– Ну, может быть, я прежде времени разговор начал. Ты еще всех ужасов здешних не ведаешь. А зима придет? Птицы на лету мерзнут, волки приходят греться к человеческому жилью! Это теперь круглый день светло, а ведь зимой солнце лишь на три часа в небо выходит, и таково чуть ли не девять месяцев! Ничего, поживешь тут зиму, а весной иначе запоешь, сама попросишь, чтоб я тебя увел отсюда.
– Нет! Никогда! – запальчиво выкрикнула Маша. – Ежели я от батюшки не ушла, когда меня он звал на счастье, уйду ль теперь с немилым, брошу ли отца в сирости? Сам уходи, коли невтерпеж!
Бахтияр тяжело вздохнул: Маша ударила его словом «немилый», будто камнем.
– Не верю, ждать стану… – пробормотал, словно в бреду.
– Не жди! Век не переждешь! – Маша ринулась в угол, упала на колени перед иконами, устремила страстный взгляд в темные, скорбные очи Святой Девы: – Матушка Пресвятая Богородица, царица небесная! Господи Иисусе Христе, святители-угодники! Беру вас в свидетели, клянусь жизнью моей: не уйду никуда от отца! Не покину его ни за что! Да поразит меня гром небесный, да испепелит меня молния, да разверзнутся подо мной бездны преисподние, коли преступлю мою клятву – во веки веков, аминь!
И, трижды перекрестясь, она ударилась лбом в пол с такой силою, что, верно, на миг лишилась сознания, ибо, очнувшись, увидела, что лежит на полу, вытянувшись во весь рост.
Кое-как села, сжавшись в комок, огляделась, с трудом вспоминая, где она и что с ней. Ее трясло: слишком многое испытала за этот день, а смертельная, огромная клятва отняла последние силушки.
Александр все храпит за столом, а где Бахтияр?
Ушел… исчез, словно злая сила, вырвавшая у нее роковую клятву.
Зачем ему? Ах, да какая разница? И без клятвы она никогда не покинула бы отца, Березов. Потому что здесь последнее пристанище семьи. Потому что богу, знать, угодно видеть их здесь, и надо покорно нести свой крест, исполнив подвиг послушания господней воле. Потому что…
Полно лгать! Перед собою-то не лукавь! Потому что здесь Сиверга с ее заветным зельем, дающим желанный, счастливый дурман!
И против воли Маша заломила руки, завела глаза, приоткрыла нацелованные губы. Он здесь! Она не покинет его никогда, ни за что, пусть это только призрак, пусть…
Тихонько застонав от воспоминаний, она провела руками по телу и даже сквозь платье ощутила, как трепещет в любовной истоме.
Но что-то не так было с ее платьем, как бы не хватало чего-то.
Оглядела себя придирчиво. Да нет, все в порядке… все? Почему-то при ней нету зеленого шелкового лоскута, бог весть откуда взявшегося в лесу и повязанного ею вместо кушака?
Откуда он взялся? Куда подевался? Да и был ли он вообще?
8. Король дураков
Теперь он знал о ней все. Он знал, как она ласково приоткрывает губы и нежно прижимается к его языку в поцелуе. Он знал, как, вдруг задохнувшись, она отрывается от него и тотчас, словно пытаясь загладить некую воображаемую обиду, покрывает быстрыми, легкими поцелуями уголки его рта. И резко, до стона вздрагивает, тесно прижимается к нему чреслами, не в силах больше ждать: желание вспыхивало в ней мгновенно, как искра, и она сгорала от нетерпения как можно скорее утолить страсть. Он знал, что она не умеет ждать и хочет раз за разом испытывать ту власть, которую имеет над ним…
Князь Федор тяжело, прерывисто вздохнул. То, что свершилось меж ними на поляне, залитой солнцем, не могло быть описано никакими словами. Это было как возвращение к жизни, самозабвенный восторг, очищение, искупившее его невольный грех с Сивергой. Федор хотел открыться ей там же, на поляне, едва разомкнув объятия, но послушался голоса рассудка и ушел, оставив по себе лишь рваный зеленый платок, в котором когда-то изображал исламского абрека и который хранил с тех пор, ибо он оставался единственной памяткой о незабываемой раненбургской ночи.
Он поедом ел себя за то, что не дождался Машиного пробуждения, однако знал, что тогда не мог поступить иначе. И дело здесь было не только в заверениях Сиверги: мол, Мария слишком исстрадалась, чтобы выдержать реальность его возвращения; разум и сердце, надорванные горем, могут и не перенести радости, ей надо пока что привыкнуть к призрачному счастью, призрачной любви, измучиться этой призрачностью и взмолиться о воскрешении мертвого.
Дело было в ином… Сотворив человека, бог вселил в него нечто божественное – некий подобный искре помысл, имеющий в себе свет и теплоту, – помысл, просвещающий ум и показывающий ему, что добро и что зло. Называется это совестью… и она угрызала князя Федора непрестанно. Для него открыться Маше значило сознаться ей во всем.
О, конечно, он не сомневался, что в первые мгновения, часы, дни встречи она будет так счастлива видеть его живым, что и слушать не пожелает его исповедь, а если и выслушает, то не поймет. И только когда минует первое опьянение счастья и наступит похмелье, она осознает, что жизнь ее зависит от человека, ввергнувшего ее семью в пучину горя и бедствий: разрушившего их благоденствие, убившего ее мать, жестоко обманувшего ее невинность, осквернившего их святые клятвы перед алтарем… Что ей до того, что он и сам уничтожил себя и прежнюю свою жизнь? Это был его грех, а наказание понесла она. И этого она не простит. Не простит!
Дни шли за днями, складывались в недели, и князь Федор все глубже погрязал в трясине своих тягостных мыслей, не в силах продолжать обманывать Машу – и не находя сил открыться ей. Прошла неделя, и другая, и третья. Сиверга не раз появлялась в его избушке, говоря, что Маша умоляет о новом свидании с возлюбленным призраком, но князь Федор отказывался раз за разом. Любовная горячка жгла его и сушила, Савка почти с суеверным ужасом глядел на изнемогающего своего господина, который сам себя пытал небывалой пыткою. Сиверга сперва ревниво подсмеивалась, не веря, что он долго будет ждать новой встречи с женой, посматривала на него сначала недоумевающе, потом недовольно, а потом с откровенной злостью, уже требуя, чтобы он пошел к Маше.
– Ну вот что! – провозгласила Сиверга, разъярясь наконец окончательно. – Я приду к тебе завтра, и если ты опять скажешь «нет», клянусь Матерью Земли Калтащ Эква, создавшей человека: наведу на тебя такие чары, что ты и знать не будешь, а пойдешь к ней и возляжешь с ней!
Он попытался возражать, угрожать – Сиверга не стала ничего слушать и исчезла, даже не позвенев своими бубенчиками: так рассердилась, что и они тоже рассердились. И князь Федор понял, что отсиживаться больше не удастся – надо что-то решать.
Решать для него значило одно – сознаться. Так и этак раздумывая о том, чем закончится это признание, он вдруг набрел на мысль настолько простую и очевидную, что было поразительно, как она не пришла ему в голову раньше. Изумляясь бесспорности этого решения и своей прежней тупости, князь Федор некоторое время сидел, незряче вылупясь в дальний угол избы, – к великому ужасу Савки, который и окликал его, и тряс, и даже непочтительно щипал, а потом оставил все усилия прервать сие оцепенение и тихонько заплакал, решив, что барин вовсе тронулся умом. В эту самую минуту князь встряхнулся, вскочил и ринулся к кадке – умываться, начал приглаживать волосы, готовый немедля пробраться тайком в Березов и во всем признаться… но не Марии. Ее отцу!
Именно перед ним, перед этим королем, ставшим пешкою в его любовной самонадеянной игре, порешил князь Федор повиниться в первую голову, ибо отравление Меншикова стало первым звеном в цепочке его преступлений. Как скажет Меншиков, так и будет. Он доверил светлейшему роль и суда, и палача, готов был по первому слову, даже знаку его немедля перерезать себе горло, повеситься, утопиться – да какая разница, какой смертью умереть, ежели Александр Данилыч не простит его, а как следствие – потребует оставить Марию?.. Весь исполнясь жертвенной решимости, Федор даже сам от себя таил надежду на прощение, однако втихомолку рассудил: ежели Меншиков окажется великодушен, то он явится единственным человеком, кто сможет уговорить Машу бежать из Березова, покинуть отца. Князь Федор слишком хорошо помнил березайскую конюшню, чтобы не опасаться отказа: эта девочка, его жена, лучше сердце себе разорвет, но чести своей не уронит.
Его кидало то в жар, то в холод: безнадежность насмерть билась в душе с надеждою, и руки его тряслись, когда наконец он нашел где-то под нарами шапку, накинул на плечо ремень ружья и жестом остановил перепуганного Савку, когда тот ринулся вслед.
Нет, ему не нужна никакая охрана на пути к своей судьбе, и если дикий зверь прервет зубами или клыками этот путь, значит, так было суждено.
Он шагнул к выходу и уже протянул руку, чтобы отодвинуть шкуру, загораживающую проем, как вдруг она отлетела в сторону, и лицом к лицу с князем Федором стал какой-то высокий человек.
– Кто? – изумленно воскликнул Федор и осекся.
Меньше мгновения понадобилось ему, чтобы узнать неожиданного гостя!
Это был Бахтияр.
* * *
Князь Федор оцепенел; Савка оказался проворнее – пролетел, как храбрая птица, навстречу противнику, сжав кулаки, но Бахтияр неуловимo резким движением выставил стволы своего ружья. Савка с размаху ударился о них горлом и, хрипя, рухнул на пол. Федор рванулся было к нему, но Бахтияр навострил на него дула, и князь принужден был остаться на месте, с тревогой поглядывал на Савку, который вытянулся дугой, задыхаясь, – и затих, безвольно раскинулся…
– Отойдет, ничего, – небрежно бросил Бахтияр. – Мне он не надобен. Мне ты надобен!
Князь Федор криво усмехнулся: вот в этом нет никаких сомнений! Но как же нашел его Бахтияр? Верно, выследил Савку. Но почему? Как он мог связать слугу, коего никогда не видел, с его якобы погибшим господином, появления которого нигде, кроме как на том свете, и вообразить нельзя?! Или это случайность? Или Бахтияр следил за Сивергой да случайно обнаружил соперника? Нет, что толку ломать голову. Насколько князь Федор знает тщеславного черкеса, тот не замедлит и сам похвалиться.
Он угадал.
– Думаешь небось, как я тебя отыскал, проклятый душман [71]71
Разбойник (татарск.).
[Закрыть]? – ухмыльнулся Бахтияр. – А вот как!
Он медленно потянул что-то из-за пояса, и князь Федор невольно покачнулся. Он не верил своим глазам: тот самый зеленый платок, тот самый…
– Узнаешь? – прошипел Бахтияр, вертя в воздухе драным лоскутом, и швырнул его князю Федору: зеленое облачко взмыло и медленно опустилось на пол. – А это узнаешь? – Он выдернул из-за пазухи лоскут поменьше – тоже зеленый, тоже шелковый… – А ну, приложи один к другому – увидишь, что будет!
Князь Федор не шелохнулся. Ему не нужно было соединять лоскуты – зачем, если он и так знал, что это один и тот же платок, им же самим разорванный вьюжным декабрьским утром, в заснеженном ложке близ Раненбурга… Ах, черт! Федор оставил этот кусок шелка Маше на поляне, возле чума Сиверги, как знак своего присутствия, а пакостник Бахтияр украл его – ну и свел концы с концами…
«Бахтияр, конечно, нечисть, – словно бы сказал в его голове чей-то укоризненный голос. – Но ты тоже хорош! Зачем платок оставил?! Вот уж правда что: кабы у дятла не свой нос, кто б его в дереве нашел? Дятел ты – дятел и есть!»
Да, утер ему нос Бахтияр! Опять с ним посчитался. Эк у них все по нулям выходит: сначала Федор одержал верх, в Каменном саду спасши от Бахтияра Машу и едва не изувечив ошалевшего черкеса. Через несколько месяцев в приснопамятной конюшне Бахтияр оставил его валяться в грязи и не прибил до смерти, только повинуясь приказанию своей госпожи. Вскоре князь Федор взял реванш, и, как бы ни сложились события в дальнейшем, он и перед смертью расхохочется, вспоминая «зеленое знамя ислама» на снегу и рев Вавилы: «Аллах акбар!» Но Бахтияр, увы, оказался не дурак, и, похоже, настал его черед смеяться над противником. Вот сейчас выпалит ему в грудь из одного да другого дула этого роскошного, верно, принадлежащего самому светлейшему охотничьего ружья – и все терзания совести, все муки нерешенных проблем улетят от князя Федора, как улетает дым от погасшего костра! Ну, знать, такая судьба…
Он вдруг распрямил плечи, глубоко вздохнул. Почему-то сделалось легче, лишь возложил он вину за свершившееся на судьбу. Ясно, что только один из них выйдет из этой избушки – ну так пускай жребий небес рассудит, кто это будет.
– Во всем виновен ты! – с ненавистью бросил Бахтияр. – С самого начала – ты!
– Надо полагать, я первый был, кто тебе рыло расквасил? – не мог удержаться князь Федор, чтобы не задраться, и ствол с силой вонзился в его грудь, а палец Бахтияра заплясал на курках.
И вдруг черкес отстранился:
– Думаешь, я тебя за то поклялся убить, что ты у меня ее отнял? За женщину биться – обычное дело, на то она и женщина, а мы – мужчины. Нет… ты ей зла желал!
– Ну да, я – зла, – с издевкой кивнул князь Федор. – А ты, конечно, добра, когда ее насилкой брал? Ничего себе добро!
– Так это ж потом! – вскричал Бахтияр возмущенно. – Потом насилкою! А сначала она… – Черкес умолк, словно подавился.
