Текст книги "Невеста императора"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Вавила снова помотал головой, выгоняя остатки хмеля.
– Первое, – спокойно сказал князь Федор. – Ты должен умереть.
– У-у-у… – прогудел отец Вавила, пытаясь повторить роковое слово, а рука его в это время воровато скользнула к огромному ножу, лежащему на столе.
– Не бойся, – хохотнул князь Федор. – Я не имел в виду, что ты будешь похоронен на семейном кладбище, хотя лет этак через полста такое может статься. Но пораскинь мозгами… кстати, ты считать умеешь?
– До трех, – угрюмо буркнул Вавила.
– Больше и не требуется. Итак, задачка на сложение. Имеется у нас отец Вавила, состоящий из двух слагаемых: Владимира Луцкого и Семена Уварова. Прикинь, кто останется, если исчезнут и отец Вавила, и Семен Уваров?
– В-в-в… – проблеял рыжий поп, и на сей раз можно было понять, что сие означает «Владимир».
– Ну, понял? – терпеливо спросил Федор.
– Понял, – осторожно прошептал злополучный питомец Лихудов. – Понял, ей-богу, понял! Я просто-напросто сбегу, исчезну – и явлюсь к батюшке под своим именем. Теперь-то он меня не выгонит, теперь-то ему нужен наследник. Луцкое достанется мне!
Он выскочил из-за стола и пошел по комнате вприсядку, но на середине сбился и кинулся было припасть к князевой ручке, однако что-то в его улыбке остановило Вавилу:
– Так? Не так?
– Не совсем так, – осторожно ответил князь Фе-дор. – Если ты сбежишь, тебя начнут искать. И рано или поздно кто-то вспомнит, что именно в тех местах, откуда родом Семен Уваров, в святом постриге отец Вавила, объявился его двойник. Все ясно! Сбежал, скрылся на родине под вымышленным именем! И… и все, поминай как звали, молодой граф Владимир! Еще и отца притянут за обман церкви. Ох, разойдется Синод!.. Ну, ты представляешь. А вот если непутевый отец Вавила через некоторое время помрет и будет похоронен, в той же могилке навеки упокоится и Семен Уваров. А ты сбреешь бороду и поедешь к отцу – вступать во владение хозяйством. Так?
– Так! Так! – взревел отец Вавила, восторженно воздев руки. – Vivat maecenatum caritas! [42]42
Да здравствует милость меценатов! (лат.) – из того же гимна.
[Закрыть] – И тут некая трезвая мысль пробилась сквозь опьянение картинами грядущего: – Вы говорили… вы сказать изволили, мол, два условия, да? Первое, стало быть, мне понятно, я его принимаю с охотою. А… второе? Второе каково?
Он глядел с опаскою, но лицо его озарилось облегченной улыбкою после слов князя Федора:
– Прежде чем проститься с саном и жизнью, отец Вавила должен будет меня обвенчать.
– Милое дело! – возопил рыжий. – Да это же благолепие! Сие мне будет в радость вящую! Это же проще простого!
Он был так умилен, пребывал в таком откровенном восторге, лицо его сияло такой радостной готовностью услужить своему maecenatum, он так часто повторял: «Да это мы раз-два и готово!», что князь Федор пожалел его разочаровать и решил пока промолчать о подробностях, чтоб до поры до времени не напугать своего нового сообщника.
14. Ночные приключения
– Постой! – Савка, чудилось, выскочивший из стены, проворно поймал за рукав Вавилу, торопливо идущего по коридору. – Умерь-ка прыть! Сперва мне скажи: видел?
– Кого? – сделал невинным свое конопатое лицо Вавила, но Савка так на него зыркнул, что поп сдался: – Глаза мои при мне пока что. Видел!
– Ну, и какова? – не отставал Савка.
– Красота! – восторженно повел носом Вавила. – Лепота несказанная, неописуемая! Всех притишает, все усмиряет. Уж на что Пырский буян и дубина, а и тот при ней тише воды ниже травы. Она б его на поводке водила, когда б охота приспела. Но для нее словно и нет ничего вокруг. Вот только очень уж бледная. И такая грустная! Глаза, чудится, вот-вот слезами зальются. И еще… еще… – Отец Вавила напрягся, пытаясь выразить те смутные опасения, которые возникли у него при виде прекрасного и печального лица Марии Меншиковой. – Задумчивая она чересчур, отрешенная, словно что-то тяжкое замыслила. Мнится мне, жизнь ей не мила. Как бы руки на себя не наложила! – выпалил отец Вавила – и отшатнулся от Савкина сухого, но крепкого кулачка, вдруг возникшего прямо перед его лицом. – Да ты что, сын мой?!
– А вот что, отче, – внушительно приблизил кулак Савка. – Про это – про это! – ты ему не сказывай. Ни-ни! Скажи, мол, задумчивая – и ладно. Главное, что красивая. На это напирай. А про печаль-тоску, про мысли нехорошие…
– Про это я уже слышал, так что уйми свою инквизиторскую цензуру, Савка, – перебил спокойный го-лос князя, и его высокая фигура появилась на пороге комнаты.
Савка мысленно стукнул себя кулаком по лбу. Эх, недоглядел… дверь-то, знать, была приотворена!
– Что дальше, Вавила? – спросил князь. – Поладили с Пырским?
– Поладили, как не поладить! Ох, доит, ох, и доит он светлейшего! – схватился Вавила за голову. – Золотые часы, табакерка, перстни, отрезы золотой парчи… Ну не счесть, не счесть! Охране тоже перепадает. Да это ладно, тут вот какая была закавыка: в часовенке служить давно никому не приходилось, там все паутиной поросло, пыль, грязь. Меня Пырский сперва в штыки принял: мол, ничего не станется, ежели я светлейшего князя на богомолье свожу с охраною в полсотни пеших и конных солдат…
Он примолк, заметив, как молниеносно переглянулись князь Федор с Савкою, затем оба враз безнадежно покачали головами: полсотни солдат – это чересчур, и даже если удастся каким-то немыслимым образом вырвать Марию из-под охраны, далеко от погони не уйти. Князь кивнул Вавиле, и тот продолжил:
– Однако светлейший тяжко болен. Лежит лежмя. Супруга его женщина хрупкая, все ее силы на хлопоты о нем уходят. Это и сам Пырский понимает, что лучше бы им с места не трогаться. Да и безопаснее оно… И вот, пока мы судили да рядили, пришел к Пырскому один человек из свиты господской… как к себе домой пришел! Они, как я понял, крепко задружили, Пырский и этот черкес.
– Черкес? – свистящим шепотом перебил князь. – Бахтияр, что ли?
– Он самый, – подтвердил Вавила, недоумевая, почему у князя Федора вдруг сел голос. – Пришел, стало быть, расселся, вел себя вольно, болтал – и до того доболтался, что брякнул: мол, креститься хочу!
– Черкес?! Магометан? – вытаращил глаза Савка. – Ни в жизнь не поверю, он же обрезанный! Что, молитвами это место себе нарастит?
– А он не сказывал, с чего это вдруг подался из магометанства в православие? – спросил князь как бы из праздного любопытства, и его деланное спокойствие обмануло отца Вавилу.
– Сказывал, как не сказывать! – охотно ответил поп. – У него, у Бахтияра, мол, на примете красавица есть, которой мало что он неровня – еще и по вере чужой. Тут Пырский засмеялся и говорит: креститься, мол, нужно непременно, и поскорее, а что до прочего, то погоди, Бахтияр, ежели дело так дальше пойдет, как мне из Петербурга пишут, то скоро не ты ей – она тебе неровня будет! Ты, говорит, терпи, терпи, упадет тебе в руки красна девица, как наливное яблочко! – Вавила хохотнул – и умолк, словно подавился, увидав, как Савка обморочно закатил глаза.
«Ну что я опять такого сказал?!» – подумал злосчастный рыжий поп. Ничего вроде такого и не сказал, отчего князь мог бы побледнеть, словно смертельно раненный. Но ведь побледнел же! И Савка гримасничает, словно заморский обезьян…
– Так, – тихим, но твердым голосом проговорил князь. – Чем дело-то кончилось?
– Чем-чем, – буркнул Вавила. – Согласился я крестить его, конечное дело.
– Что?! Ах ты, преда… – взвился было Савка, но князь так на него глянул, что слуга вмиг вспомнил свое место и от стыда ушел подальше, в самый темный угол, сел там прямо на пол и зацепил зубами краешек рукава, чтобы уж больше слова невпопад не молвить.
Отец Вавила струхнул малость, но когда князь обратил к нему взор, к изумлению своему, увидел в его глазах усмешку:
– Согласился? Это хорошо. И когда?
– Через три дня, – трижды пристукнул по столу Вавила. – Не считая, конечно, сегодняшнего. Бахтияр желал, чтобы крестным отцом его был сам Пырский, а тот не может оставить гарнизон ни на день, не имеет такого права. Ну и порешили: часовню отмоют, отчистят, я завтра же туда утварь церковную, свечи, пелены и образа привезу и окрестим, стало быть, черкеса поутру.
– Но следует, вроде, говеть неделю… – заикнулся князь Федор.
– Перебьется, черномазый! – красуясь провозгласил рыжий поп. – Перетопчется!
– И я так думаю, – согласился князь. – Значит, что? Завтра – и ночь, послезавтра – и ночь, послепослезавтра, потом ночь, потом крестины. Все ясно. Поступим так. Скажи Пырскому, что послезавтра отслужишь вечерню в часовне первый раз. Это нужно, чтобы наутро им не казался странным запах свечей и ладана. Этой ночью ты нас обвенчаешь с Марьей Александровной. Потом будет еще день… А на третью ночь в твоем доме при церкви случится пожар – и царство небесное отцу Вавиле!
– Царство небесное! – дрожащим голосом повторил поп, бледнея так, что его веснушки сделались красными. – А поверят?
– Поверят, куда денутся! – успокаивающе кивнул князь. – Косточки найдут на пожарище… Да не твои, не бойся! – сердито прикрикнул он. – Медвежьи. Они схожи с человечьими. Мои охотнички, деревенские, давеча завалили шатуна – я у них тушу купил. Уже и сало натопили, и шкуру выделывают, и мяса насолили. А кости Савка схоронил в потайном месте, как потребуется – выроет. И тогда, на утро четвертого дня, некому будет Бахтияра крестить! Поп исчезнет бесследно, а та, к которой он обратил свои нечестивые помыслы… станет моей женой!
Голос его зазвенел торжеством.
– Аминь! – воодушевленно отозвался отец Вавила, а Савка трижды сплюнул через левое плечо.
* * *
Метель началась как по заказу, вернее, по молитве, ибо о ней втихомолку молились все трое. Коней оставили в охотничьем балагане – стоял такой не более чем в четверти версты от крепости. Была опасность заплутаться в черно-белой мгле, но князь Федор свято верил в удачу – и она не обманула: вскоре перед ними выросли заиндевелые стены.
Савка проворно раскутал один из мешков, коими снабдился в дорогу. В мешке оказалась веревка, а к ней крепился настоящий абордажный крюк. Этот крюк Федор зачем-то купил в Париже, на блошином рынке, испытывая при этом странное волнение. Может быть, он уже тогда предчувствовал, что этот крюк сыграет свою роль в его судьбе? Впрочем, орудие сие подверглось некоторому изменению. Для надежности к нему были прикованы еще два навостренных крюка, поменьше, так что все вместе теперь напоминало когтистую лапу какого-то неведомого зверя.
– Бросай!
Савка, неделю набивавший руку, изодравший до щелей весь забор вокруг огорода (поскольку дело делалось ночью, утром по селу расползались слухи, что дьяволы снова точили когти об ограду барской усадьбы), перекрестился и, сноровисто раскрутив крюк над головой, махнул им над высокой раненбургской оградою. Глухой стук почудился громом, хотя умом князь Федор понимал, что его не мог никто услышать… если кто-то не стоял рядом. Мгновение они, затаив дыхание, слушали, не закричат, не засвистят ли, но нет, ничего, только посвист метельный. Савка с силой дернул веревку – она натянулась как струна. Для верности со всей своей медвежьей силы рванул и Вавила – слава богу, крючья прочно засели в промерзшем дереве, можно было взбираться.
Первым предстояло лезть Вавиле: его зеленые глаза видели в темноте, словно кошачьи. Поплевав на тонкие вязаные рукавицы, он схватился за веревку, упираясь ногами в стену, и по-медвежьи тяжело, но проворно одолел подъем и взгромоздился на стену. Посидел пригнувшись, вглядываясь в ночную муть, потом тихонько посвистел – и так резко отпрянул, что чуть не свалился со стены, а до его сотоварищей долетело глухое, утробное ворчанье, которое грозило вот-вот перейти в громогласный лай.
Князь Федор особо интересовался, есть ли в крепости собаки, и Вавила, проведя тщательную разведку, выяснил, что имеется один только пес, принадлежащий Пырскому, злой, как и его хозяин (солдаты втихомолку даже и кликали его Степашкою, по имени капитана), всегда мучимый плотским голодом, ибо из крепости его не выпускали, а другой собачки здесь не было. Хитроумный Вавила, для коего воздержание всегда было самым тяжелым испытанием, придумал, как обезопасить себя со товарищи – и порадовать проголодавшегося по женской ласке страдальца. По его знаку Савка привязал к веревке теплый, тихонько повизгивающий мешок. Вавила проворно поднял груз на стену, развязал – и вынул хорошенькую сучку, испытывавшую те же страдания, что и Степашка, ибо у нее была течка. Перевесившись как можно ниже, Вавила осторожно опустил ее со стены – и едва успел различить две тени, метнувшиеся друг к другу, как их скрыла мгла. Опасности с этой стороны можно было не опасаться. Когда сучку утром обнаружат, подумают, что она украдкой проскользнула под колесами телеги, везущей провиант для гарнизона. Может, и оставят ее для Степашкиных утех…
Искренне пожелав бедолаге счастливой жизни, Вавила бесшумно перелез через стену и, повисев на руках, рухнул в сугроб, не причинив себе ни малого урону. Огляделся, обошел часовню, близ которой высадился на землю обетованную, – все тихо. Через мгновение на стене возникла черная фигура. Это был князь. Вавила дал знак – князь легко приземлился рядом. Подъем Савки несколько замедлился, ибо княжеский камердинер был обременен каким-то пухлым узлом, с которым никак не желал расстаться, и на все сердитые вопросы отвечал одно: «Сгодится, вот увидите!» Князь Федор вообще не был уверен, стоило ли брать с собою Савку: чем меньше народу будет шататься по крепости, тем лучше, но Савка просто-таки вцепился в него: «Да хоть за дверью постою, покараулю, знак подам, если что не так! Сгожусь, вот увидите!» Пришлось сдаться. Впрочем, верный слуга еще ни разу не подвел князя, напротив – иногда поражал его изощренным воображением. Оставалось надеяться, что Савка и впрямь сгодится.
Ну, слава богу, все они наконец-то выбрались из спасительного сугроба, вытащили из забора крюк и зарыли его в снег: дожидаться своего часа. Ведь к утру предстояло выбираться из Раненбурга, а это могло стать еще той задачкою! Впрочем, князь Федор пока об этом старался не думать: хлопот и без того довольно.
Совсем рядом виднелись очертания часовенки. Путь Вавиле теперь лежал туда: завесить окна, все приготовить. Но он медлил; не обращая внимания на секущий снег, вглядывался в лицо князя:
– Может, я все-таки сам ее приведу, а? Вам бы лучше здесь ждать, в безопасности…
Князь резко, сердито мотнул головой. Ну какой разговор?! Это был замысел Вавилы: мол, князь Федор схоронится в часовенке, а поп прокрадется в комнату Марьи Александровны и под каким-нибудь предлогом, украдкою, приведет ее. Савке, который пуще всего пекся о господской безопасности, предложение сие показалось заманчивым, однако князь Федор отказался наотрез. Все, хватит обманов и уловок в его с Машей жизни! Он должен задать ей вопрос и получить на него ответ, должен всякое ее решение принять в лицо, даже если это убьет его.
Примерно так он объяснил свой отказ Вавиле, и тот воззрился на него с суеверным ужасом:
– Это что ж… выходит, ежели она не согласится, то мы попусту все наши приключения затеваем? Может статься, ни с чем придется уйти?!
– Может статься, – негромко проговорил князь, и что-то такое углядел Вавила в его непроницаемом лице, от чего прикусил язык. А теперь вновь завел тревожные речи, столь болезненные для сердца князя Федора, ибо куда больше, чем собак, солдат и Пырского, вместе взятых, он боялся увидеть ненависть в глазах любимой и услышать этот срывающийся шепот, от которого не раз просыпался и не мог больше уснуть: «Подите прочь! Прочь от меня подите!..»
Почувствовав, как вмиг закручинился князь, Савка украдкою показал Вавиле кулак и осторожно потянул барина за рукав:
– Да не слушайте вы его, ваше сиятельство! Пойдемте, мешкать не след.
Князь Федор молча двинулся за ним, а Вавила, тяжело вздохнув, проскользнул в пахнущую ладаном тьму часовни.
* * *
По расспросным сведениям и благодаря Вавилиной разведке ночные гости вполне ориентировались в доме, куда прибыли незванны-нежданны. Входная дверь на ночь запиралась изнутри, однако Вавила исхитрился расколупать замазанное на зиму окошко в малой кухоньке, так что забраться в дом удалось без помех. Едва шагнув в коридор, князь Федор понял, что слухи о многочисленной охране опального светлейшего и его семейства ничуть не преувеличены: храп, который несся по коридорам, издавали не менее двадцати стражников! «Интересно, узникам удается хотя бы вздремнуть под такой грохот?» – подумал он с сочувствием, теперь уже с меньшей опаскою ступая по скрипучим половицам: храп поглощал все звуки.
Они миновали двух часовых внизу и наверху лестницы (оба предавались сну так самозабвенно, что, пожалуй, не проснулись бы, даже если бы досужий шутник подергал их за усы!) и поднялись на второй этаж, где были жилые комнаты. Здесь, словно из уважения к покою заключенных, подобралась команда не столь громогласных храпунов, однако же и этого хватило, чтобы таинственные гости незаметно прокрались по коридору и нашли шестую от лестницы дверь, за которой располагалась комната старшей дочери Меншикова.
Савка, прошелестев: «Покараулю!» – канул в густую тень под стеною – словно и не было его.
Князь Федор взялся за ручку двери и постоял так, набираясь храбрости. Он не думал об этом, но всем существом своим определенно знал: если Мария сейчас его отвергнет, ничего ему более не останется, как открыть свой потайной ларчик, о котором не знал даже вездесущий Савка, и откупорить малую стекляницу с тяжелой, маслянистой, ядовито-зеленой жидкостью, слабо пахнущей мятою. И, в отличие от злополучного Александра Данилыча, коего князь обрек на медленное умирание, жизнь его будет прервана мгновенно, как если бы там, в заоблачных высях, в обиталище богов, чья-то твердая рука в один взмах перерезала острым лезвием туго натянутую нить.
Наверное, он слишком долго стоял, потому что Савка, на миг явившись из тени, довольно-таки непочтительно ткнул его в плечо.
Князь Федор рванул дверь – узникам запрещали запираться – и шагнул вперед.
В первое мгновение он ничего не видел перед собой: разноцветные искры мелькали перед глазами, а потом сквозь звон крови в ушах долетел слабый ше-пот – и взор прояснился.
– Матушка Пресвятая Богородица, Царица небесная…
Он огляделся.
Лампадка едва теплится под образами. Тоненькая фигурка, в белой рубахе, с шалью на плечах, стоит на коленях, кладет поклон за поклоном и все шепчет, шепчет одно и то же:
– Пресвятая Богородица… Царица небесная… – словно уговаривает.
Князь Федор замер, не в силах дышать, не то что говорить. Он так и знал, что Маша еще не спит – не может спать в эту ночь, которая будет значить для них так много… будет ждать неведомо кого. И она ждала!
От усердных поклонов длинная коса соскользнула с узкой девичьей спины, стукнула об пол.
Князь Федор, словно очнувшись, перевел дыхание… услышав его вздох, девушка на полу обернулась, глянула через плечо – и резко выпрямилась, крикнув шепотом:
– Бахтияр!
У князя Федора подкосились ноги.
Отпрянул, упал бы на месте, да наткнулся на закрывшуюся дверь. Бежал бы прочь сломя голову, оскорбленный, униженный, да не мог обессиленной рукой нашарить засов.
И все эти несколько мгновений, пока Мария стискивала концы шали – налитые груди встрепенулись под тонкой рубахою, пока, обернувшись, бежала через всю комнату к широкой кровати – рубаха маняще очертила полновесный изгиб бедра, – у князя в ушах стоял тяжелый звон, словно бы это разбивались вдребезги все его светлые надежды и прекрасные мечты.
Так вот кого она ждала! Так вот кого она ждала…
Ишь, бегом бросилась к кровати – верно, невтерпеж. Сейчас раскинется в прельстительной позе, чтобы скорее накрыло ее черное, хищное, волосатое тело!..
Спазм отвращения сжал горло, князь задохнулся – и в первое мгновение не поверил глазам, когда Маша забилась в угол постели и, вытащив из-под перин что-то длинное и черное, направила на него со словами:
– Не подходи, вражина! Убью!
В руках у нее был пистолет, и даже в полутьме, нарушаемой лишь колыханием лампадного огонька да слабым сиянием свечки на столике возле кровати, князь Федор разглядел перламутровые насечки на рукояти, вороненый отлив дула и холодный блеск стали перед дульным отверстием. Без сомнения, это был английский однозарядный карманный пистолет с откидным штыком, так называемый «терцероль» [43]43
От итал. terzerolle – ястреб.
[Закрыть], вдвойне убийственное оружие, потому что в случае промаха им можно было действовать и как кинжалом. И хотя князь Федор понимал, что в десяти шагах по недвижимой мишени даже женщина из «терцероля» не промахнется, он на мгновение залюбовался редкостным и очень дорогим оружием, которое до этого видел только раз в жизни, у английского лорда-спортсмена, помешанного на новейших образцах пистолетов. Однако он тут же забыл и про своего английского приятеля, и про удобство «терцероля», и про то, что стоит под прицелом, когда услышал новые слова Марии:
– Я же умоляла – оставь меня в покое! Но ты не внемлешь. Знаю, что ты задумал, знаю, зачем этот рыжий поп зачастил в крепость! Но ничего не выйдет у тебя, Бахтияр. Ничего! Думаешь, поверю, что ты искренне отступником магометанства желаешь стать? Для тебя все наши обряды – разменная монета, за которую ты меня сторговать желаешь. Да напрасно. Напрасно! Даже если силком меня к алтарю потащишь или блудно сомнешь, я наутро же умру. Хоть косой своей удавлюсь, а позора терпеть не стану. Ты знаешь – слово мое твердое. Если уж я отринула того, кто истинно сердцу дорог, то тебя, похабника, под угрозой вечных мук не потерплю возле себя. Пойми это и уходи. Лучше уходи, пока жив!
Она примолкла, настороженно вглядываясь в густую тень у двери, где едва угадывалась высокая мужская фигура. Маше невдомек было, что незваный гость уже полумертв – но не от страха, а от счастья, от почти непереносимого облегчения, слишком внезапно сменившего все его ревнивые, ядовитые опасения. Он хо-тел сказать что-то, прояснить недоразумение – но губы онемели, не слушались.
Маша вздохнула и неловко, быстро перекрестилась левой рукой, правой сжимая пистолет.
– Ну, прости меня, господи, – сказала она тихо, устало. – А ты прощайся с жизнью, Бахтияр. Пришел твой час!
Князь Федор не видел, но ощущал, как Машин палец медленно нажимает на курок, а тот неудержимо клонится к огниву. И за миг до того, как искра выбила бы заряд из ствола, он вдруг прорвался сквозь свое оцепенение, и смог сделать шаг вперед, и протянуть руки, и сказать:
– Милая! Люблю тебя!
Даже если бы она успела выстрелить, она должна была услышать это.
Секунду или две Маша так и сидела, держа нацеленный пистолет, и тем же неведомым чувством князь Федор ощутил, как пальцы ее медленно слабеют, освобождая спусковой крючок, и курок послушно ложится на свое место, а неутоленная ярость искры постепенно угасает.
Он сделал еще шаг, и еще, вышел на свет, но тут же понял, что Маша его не видит: она сидела, закрыв глаза, и слезинки медленно сбегали по щекам из-под крепко зажмуренных век.
Князь Федор присел на край кровати, положил руку на Машино окаменелое запястье и принялся легонько поглаживать его, пока не ощутил, что мертвая хватка пальцев ослабела. Тогда он взял «терцероль», еще раз мимолетно восхитившись этой смертоносной красотою, и положил его куда-то в сторону. А потом осторожно опустил дрожащую Машину руку на одеяло. У него губы горели от желания припасть к этой нежной, обнаженной до плеча руке, но он не посмел – соскользнул на пол, стал на колени и принялся терпеливо ждать, пока Маша наконец поднимет слипшиеся от слез ресницы и недоверчиво, испуганно посмотрит в серьезное лицо князя Федора, глядевшего на нее чуть снизу: кровать была высока.
– Милая, я люблю тебя, – проговорил он тихо. – Я пришел, чтобы обвенчаться с тобою нынче – или умереть. Согласна ли ты быть моей женою?
Она прерывисто вздохнула, потом быстро, по-девчоночьи, вытерла кулачками слезы и уже осмысленно поглядела в глаза князя Федора.
Он подумал, что сказал слишком мало и невыразительно, она могла не понять его муку, не поверить, сколь высоки его чувства, его почитание и любовь… сколь близка к нему сейчас смерть, и дело тут даже не в опасности, не в охране: ее отказ был для него смертью. Надо было пояснить все это, что-то добавить, но он не мог. Вся жизнь и весь трепет как бы вырвались из его сердца в этих словах – ни на что больше сил не осталось.
Рука Маши медленно поднялась и невесомо коснулась его головы, запуталась в еще влажных от растаявшего снега кудрях. Она все молчала, но князь Федор ощутил, что его остановившееся сердце начинает биться вновь. И наконец нежная, нежная улыбка заставила ее губы затрепетать.
– Ты свет жизни моей, – выдохнула она чуть слышно, и это означало – да.
