Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Однако, несмотря на все усилия Алены, примирения Лили с «колхозом» не состоялось. Лиля заупрямилась, к зарубежной литературе не готовилась, на экзамен прийти побоялась, с помощью Клары добыла справку о болезни, и остался у нее «хвост» на осень.

Прочитав письмо, Алена почувствовала, что надо Лильке помогать. В первый момент стало жаль уезжать из дому на шесть дней раньше. Но чем дальше, тем больше она думала об отъезде, тем сильнее он ее манил. Представлялась скорая встреча с товарищами, педагогами, конечно, больше всех – с Соколовой… И еще одно обстоятельство приятно волновало. Во время сессии Алена как-то вечером забежала к Лиле. Квартира была полна гостей. Слышалась музыка, в открытую дверь в конце коридора Алена увидела танцующие пары.

– Раздевайся и оставайся! – Лиля старалась стащить с Алены пальто.

На Алене была старая юбчонка, перелицованная из материнской, и ситцевая блузка. А танцевать хотелось до смерти. И Алена поторопилась убежать.

Теперь у нее будет в чем пойти на любую вечеринку: Петр Степанович подарил ко дню рождения крепдешин на платье – красивого вишневого цвета. Вчера ходила на примерку – очень красиво получается.

Нетерпение охватило Алену, даже оставшиеся до отъезда дни стали казаться бесконечными, и тревожило одно: вдруг не удастся уговорить мать?

– Плохое написали в письме или хорошее? – спросил Леша после обеда, помогая Алене складывать белье в корзины, чтоб полоскать на речке.

– Как тебе сказать?.. – Алена посмотрела на его серьезное смуглое личико. – Это от Лили Нагорной. Я тебе говорила про нее, она очень просит приехать пораньше – не подготовиться ей самой к экзамену.

– Когда пораньше? – спросил Леша, и в его голосе Алена услышала тревогу.

– Видишь ли, – не отвечая прямо, начала она. – Лилька такая несчастная… – И стала рассказывать о Лиле, обо всем, что пришлось ей пережить в детстве, о ее одиночестве.

Леша слушал внимательно, но ничего не сказал. Тогда Алена поделилась с ним своими опасениями, что мать не отпустит ее. Мальчик опять промолчал. И только когда спускались к реке – Алена, с двумя тяжеленными корзинами на коромысле, а Леша с обычной базаркой в руке, – он сказал грустно, с недетской рассудительностью:

– Раз уж задумала ехать, с отцом поговори. Он сирот жалеет.

В это лето Алена впервые заметила, что Лешу тяготит ее отношение к Петру Степановичу, и подумала, что сейчас братишка опять станет стараться расположить ее к отчиму.

После смерти тети Любы Алена приняла Петра Степановича как родного. Осиротевших братишек Алена очень жалела – Степашке шел тогда третий год, а Леше всего десятый месяц – она помогала матери возиться с малышами, выхаживала хворенького Лешу и особенно привязалась к нему. Ее трогало, когда мальчики стали звать ее мать мамой. И вдруг однажды вечером мать подошла к Алене.

«Доча, – виноватым голосом начала она, – мы с Петром Степановичем расписались нынче».

Алена не ожидала такого предательства. Если кто-нибудь из знакомых женщин заикался о том, что «Наталья Петровна – женщина-де молодая еще и одной без мужа неладно», мать решительно обрывала все эти разговоры. И вот, ничего не сказав Алене, изменила памяти отца, вышла замуж… И за кого? А говорили, Петр Степанович без памяти любил тетю Любу!

Алёне опротивели все взрослые, в особенности же отчим. Она перестала называть его дядей Петей, а только Петром Степановичем и на «вы».

Но время сгладило обиду, однако прежнее доверие к матери не вернулось. К Петру Степановичу Алена постепенно стала относиться спокойнее, и только упрямство мешало ей снова примириться с ним – добрым, заботливым человеком.

…Солнце садилось в тучи, красные отсветы зари полосами ложились на серую воду. Отжав последнюю скатерть, Алена разогнула усталую спину и без восторга подумала, что предстоит еще с пудовыми корзинами подниматься в гору да проулком тащиться с полкилометра.

– Устала? – посочувствовал Лешка. – А ведь можно было и завтра выполоскать. Задорная ты слишком!

– Да? – поддразнивая, спросила Алена. – Завтра бы мама не дала.

– А ты двужильная. – И вдруг, подняв голову, посмотрел на пригорок позади Алены и весело крикнул: – Папа!

Петр Степанович спускался по тропинке.

– Разве можно, Лена, этакую тяжесть таскать! – строго сказал он. – Долго ли и надорваться!

В гору поднимались втроем. Петр Степанович с большими корзинами на коромысле, Леша с базарной корзинкой, последней плелась Алена с пустыми руками. Она думала, что братишка дело посоветовал – начать разговор о предстоящем отъезде с Петром Степановичем, с ним-то мать спорить не станет. Алена не придумала еще, как и начать – ее опередил Лешка.

– Аленке уезжать надо. У нее подружка… Она как безнадзорная, хуже всякой сироты, – и торопливо рас сказал отцу про письмо, про Лилю, голосишко его звенел, от сочувствия к Лиле и, вероятно, от огорчения, что сестра уедет раньше времени.

Уже у самого дома Петр Степанович сказал:

– Мать не тревожь. Я с ней сам!

Алена стала развешивать белье, а когда вернулась, мать со слезами спросила:

– Тебе чего на дорогу-то испечь? – И тут же добавила: – Конечно, товарища в беде бросать негоже – разве ж я не понимаю!

Все обошлось куда легче, чем ждала Алена.

Ложась спать, она собиралась всласть помечтать на свободе – столько интересного ждало ее! Беспокоило, что мать расстроилась и Леша загрустил, но впереди ждали институтские друзья… Наверное, уже пришел из министерства ответ на их письмо о своем театре. Она вытянулась на постели, и все ее мысли, желания и чувства мгновенно поглотил сон.

Глава восьмая. «Мы – люди искусства»

Все плыло в одурманенной голове. Мысли растекались, таяли. События ночи, будто разрозненные кадры, возникали и тускнели. Только чувство унижения, мучительное, как тошнота, не проходило.

– Так и надо мне! Так и надо! – тупо вслух повторяла Алена.

Пусто было на широком проспекте, да и не все ли равно, услышит ли кто-нибудь ее слова или не услышит. Снег взвизгивал под ногами все злораднее. Алена зацепила за что-то каблуком и вдруг заметила, что идет без ботиков, в одних туфлях, и тут же почувствовала, что ступни у нее точно онемели. «Отморожу. Еще днем было двадцать три, а сейчас…» Она стала сильнее постукивать ногами о панель, но ощущала эти удары не в ступне, а где-то выше колена. Без волнения подумала: «Так, должно быть, чувствуют на протезах! – И опять сказала себе: – Отморожу, наверно». Прошла еще с полсотни шагов и внезапно отрезвела, как в ту минуту, когда решилась бежать из квартиры, наполненной хмельным полумраком и равнодушно-враждебными тенями. Отрезвела и поняла, что отморозить ноги, остаться калекой – хуже смерти. Попробовала на ходу пошевелить пальцами, но их крепко сжимали тесные туфли. Алена присела на корточки, скинула варежки и, с силой прижимая ладони, потерла ноги от колен до щиколоток. Холодный скользкий капрон точно прилип к коже, лишив ее чувствительности. Алена схватила варежки и принялась растирать ноги, но сразу поняла, что это бесполезно. До дому еще шагать и шагать, и надо пройти мост, где всегда шальной ветер. Она побежала, шатаясь, скользя, спотыкаясь на непривычно высоких каблуках, «Отогреться бы где-нибудь! Кто пустит – все спят. Окна темные. А если забежать в подъезд?» Она шагнула на ступеньку – тяжелая дверь с зеркальными стеклами не поддалась: заперто. В следующем подъезде, мягко привалясь к углу, сидела «шуба».

– Вы не пустите меня обогреться немножко? Ноги совершенно замерзли.

«Шуба» зашевелилась, над воротником, как голова черепахи из панциря, высунулась шапка, блеснули глаза, сонный женский голос заворчал:

– Квартиру обчистишь, а мне отвечать? Иди грейся, где гуляла. – И уже вслед убегавшей Алене донеслось: – Всякая прости господи… Шляется, пьянь! Молодежь…

Алена бежала все быстрее меж темных домов и все яснее представляла, что ждет ее, если отморозит ноги. Все. Жизнь кончена. А в этих домах, в теплых постелях спокойно спят, и никто не поможет ей.

Ноги все больше деревенели, а пальцы вдруг заныли, как зубы. Ох, проклятая дворничиха! Черт бы ее побрал! «Обчистишь квартиру»! Алена терла варежкой лицо, плотнее куталась в платок и все бежала, скользя и падая, вставала и снова бежала, растирала на ходу ноги и опять бежала.

Вдали показались огни фар. «Хоть бы такси! Денег, наверно, хватит, а в крайнем случае – одолжу у тети Паши, она дежурит на вахте. Ну а если не такси, то что стоит довезти человека домой – десять минут езды! Попрошу». Она свернула на мостовую и, став на пути машины, умоляюще подняла руки, а когда огни фар совсем уткнулись в нее, крикнула что было силы:

– Остановитесь! Пожалуйста!.. Пожалуйста!..

Надменный ЗИС, тихо шурша, ловко обошел ее и уплыл, только мелькнуло за стеклом обвисшее лицо, с любопытством оглянувшееся на нее.

– У, подлец! – заорала Алена вслед, и слезы обиды, унижения, страха и боли полились по холодным щекам. «Надо бы просто под машину кидаться – дура!» Недалеко от моста, под фонарем темнела пухлая фигура милиционера. «Попросить, чтоб отправил в отделение, лишь бы ноги…» Алена побежала быстрее, снег злорадно повизгивал: «И-их, и-их!» На мосту опять зажглись фары машины. «Нет, уж лучше в милицию, чем просить…» Вдруг ноги ее, разом скользнув, вылетели вперед, Алена грохнулась на спину и ударилась затылком так, что в голове загудело. Лежала, уставясь в темное звездное небо, даже не пробуя встать. Сквозь звон в ушах услышала шелест приближающихся колес, перевалилась на бок и приподнялась в ту минуту, когда «Победа» остановилась возле.

Невысокий человек в морской форме выскочил и, вглядываясь в лицо Алены, схватил ее за плечи и помог сесть.

– Что с вами? Вы… – Она прочла в его глазах, что он хотел спросить «Вы больны?», но, ощутив запах вина, изменил вопрос: «Вам плохо?» Чуть хриплый бас зазвучал сдержаннее.

Алена вдруг почувствовала несправедливость всего, что с ней случилось.

– Я ноги… отморозила, – еле выговорила она и, охватив руками онемевшие колени, уткнула в них лицо и громко разрыдалась от жалости к себе.

– Ну так давайте скорее в машину! Быстро! Что же сидеть посреди улицы? – Моряк взял Алену одной рукой под мышки, другой – под колени.

– Я сама, сама, спасибо! – внезапно ослабев, сна с трудом встала.

– Садитесь вперед – теплее здесь. – Моряк достал из-под сиденья не то плед, не то одеяло и накинул ей на ноги, сам сел за руль. – Куда везти? Может, в больницу, если обморозились?

– Нет, домой. – Она хотела сказать адрес, вместо слов вырвалось прерывистое, детское всхлипывание.

– Ну вот, – моряк сдвинул шапку на затылок и потер лоб. – Скажите хотя бы, куда ехать?

Захлебываясь слезами, Алена невнятно показала рукой.

Машина легко развернулась на пустой улице и медленно пошла к мосту.

– Ну, как ноги? Отходят? Чувствуете? – спросил ее спутник через минуту. – Значит, не отморозили. Так куда же все-таки вас везти?

Алена сквозь слезы чуть не рассмеялась – взрослая девушка ревет так, что не может выговорить название улицы и номер дома. Но рассмеяться было бы ужасно. Что подумает о ней этот человек, подобравший ее посреди улицы пьяную… Да, пьяную, иначе не скажешь. Но разве знала она, что от этого проклятого стакана… разве знала?.. Ноги медленно отогревались, боль и страх проходили, а тошнотворное чувство гадливости к самой себе поднялось снова. Алена вся сморщилась, представив, что может думать о ней этот человек, что он может думать?! Она подавила слезы и отчетливо сказала адрес.

«Победа» неторопливо въехала на мост.

– Что же с вами случилось? Почему вы оказались одна на улице в четвертом часу ночи?

Эти слова прозвучали не столько вопросом, сколько раздумьем, и потому, что не было в них пустого, назойливого любопытства, Алене захотелось все рассказать по порядку. Но что могла она сказать ему? Как объяснить, почему пришла в незнакомую квартиру, в незнакомую компанию на вечеринку по случаю «старого» Нового года и почему, встреченная двусмысленными шуточками, не ушла тот час же, а заставила себя делать вид, что все что ей привычно и даже нравится? Почему захотела поразить эту совершенно чужую ей разудалую компанию и выпила с маху предложенный «кубок большого орла»? Почему? Чтоб не назвали мещанкой, пресноводной рыбой? Однако потом, отбиваясь от подвыпившего мужчины, которого и видела-то первый раз в жизни и не знала о нем ничего, кроме имени – Леонтий, едва успев схватить пальто и платок, Алена услышала все же вдогонку «ханжа», «мещанка твердолобая»!

Самой себе она не могла объяснить, как все это случилось, а уж тем более капитану. Не отвечая на вопрос, Алена хмуро сказала:

– Я упала и ушибла голову.

– Сильно ушиблись?

В интонации слышалась легкая ирония – он, конечно, считает, будто она, просто опьянев, свалилась на улице, что она вообще… Действительно, все выглядит ужасно. Черт дернул пойти на эту вечеринку… Вдруг она сообразила, что надо же ответить, и опять почувствовала, что ей не все равно, что подумает о ней этот капитан, и, желая окончить разговор, только и сказала:

– Сильно.

Он молча довез ее и, когда она уже стояла на крыльце институтского общежития и с деланной веселостью благодарила «за спасение от потери конечностей», чувствуя, как неловко, бездарно острит, моряк перебил ее:

– Разрешите мне справиться о вашем самочувствии? О ваших «конечностях» и о вашей голове. – За шутливыми словами Алена услышала желание продолжить знакомство. И надо бы, конечно, отшутиться, не называть себя – зачем встречаться с человеком, который видел ее в таком безобразии? – но неизвестно почему она сказала:

– Пожалуйста. Строганова Елена… Лена. – И объяснила, как ее найти.

– А я Щукин. Глеб. Я сам вас найду.

С трудом переступая онемевшими ногами, Алена поднималась по лестнице общежития. В мутной голове всплыла мысль: «Только бы не встретить никого!» И в ту же минуту из коридора третьего этажа, как всегда, стремительно и, как всегда, с книгой в руке выскочил Огнев. В три прыжка он догнал ее. Алена задержала дыхание и сделала неприступное лицо. Александр внимательно глянул на нее, глаза его вспыхнули, прищурились, он по обыкновению тряхнул головой, откидывая со лба волосы, и опять, перемахивая через три ступеньки, взлетел по лестнице.

«Надо же было именно на него нарваться. И чего ему не спится по ночам? – разозлилась Алена. – Стопроцентный идеальный герой».

– Ты пойдешь с нами к Олегу, я спрашиваю? – Глаша трясла Алену за плечо. – Уходим через полчаса. Слышишь?

Алена приподнялась и сразу же уронила голову на подушку, закрыла глаза. Муть подступила к горлу, а голова, казалось, была налита жидкостью, колыхавшейся при малейшем движении.

– Не пойду, – с трудом выговорила она.

– Вольному воля. Только учти: послезавтра русская литература.

– Ну, приходи попозже, Аленка. Надо же, – грустно попросила Агния. – Сегодня и завтра у нас последний пробег по всему курсу.

– Ладно.

– Придет она, ждите! – Клара визгливо засмеялась. – С таким видом – «На море и обратно».

– Дура! – только и могла ответить Алена.

Клара засмеялась еще гаже, и Алена, стиснув зубы, повернулась лицом к стене. Она хотела уснуть, но замелькавшие вдруг картины прошедшей ночи мгновенно согнали сон. Встреча с Огневым была удивительно некстати, еще вздумает «воспитывать». Перед незнакомым капитаном хотелось оправдаться, объяснить, что она… что она не виновата… То есть не так уж виновата: разве она знала, как все получится? Только придет ли он, этот Глеб Щукин?

И вдруг даже потом прошибло Алену – ведь она оставила там, в этой сомнительной квартире, Лильку! Или, может быть, Лиля ушла раньше? Алена старалась вспомнить, с кем на вечеринке была Лиля. Ужинать их посадили за разные концы, Лиля сидела, конечно, с Гартинским и, кажется… Нет, надо припомнить все с самого начала. Они условились, что Лена заходить за Лилей не будет, она приедет с Гартинским, и Алена с Джеком пришли на вечеринку вдвоем. В передней их встретил полный подвижный молодой человек с усиками, в строгом синем костюме. Он помог Алене снять пальто, оглядел ее блестящими темными глазами и сказал Джеку:

– Делаю заявку.

Что-то в его поведении смутило Алену, а Джек неловко усмехнулся и пожал плечами, как бы говоря, что это его не касается. В эту же минуту за спиной Алены хриплый голос властно возразил:

– Станьте в затылочек.

Чья-то рука, крепко схватив за локоть, повернула ее. Из-под опухших век на нее жадно смотрели серые глаза, серое же длинное лицо с глубокими складками у неестественного яркого рта приближалось к ее лицу, обдавая запахом вина.

– Договорились?

Она не поняла смысла вопроса, но, чтобы скрыть это, рассмеялась и произнесла загадочно и вызывающе:

– Мое правило: решать в последнюю минуту.

Ответ показался ей эффектным. Человек с блестящими глазами – это и был Леонтий – одобрительно подмигнул ей, прищелкнул пальцами.

Из-за портьеры появилась женщина – невысокая, костлявая, в длинном золотистом платье, сильно открытом на груди. Маленькая гладкая черная голова на длинной шее, большие колючие глаза и тонкий рот делали ее похожей на змею. В руках она держала патефонную пластинку, на которой, как на подносе, стояли два узорчатых стакана, наполненных до краев.

– Входная чаша, или кубок большого орла, – сказала она слегка гортанным голосом и протянула стакан Алене. – Отличная «Столичная».

Алена растерялась. Последние полгода она бывала на вечеринках у Лили, то есть у Шараповых, ее хозяев. Там развлекались и ужинали, но угощали без принуждения. А тут так просто, без всякой еды?..

Джек легонько подтолкнул ее локоть:

– Она у нас молодец. К тому же будущая знаменитость!

Женщина в золотистом платье улыбнулась.

– Прошу.

Еще две пары глаз следили за Аленой с азартом игроков. Подбадриваемая Джеком, что-де, мол, нужно набираться «жизненного опыта, наблюдать все и вся», Алена решительно подняла стакан и с видом бывалого человека произнесла где-то подхваченные ею строчки:

 
И если суждено погибнуть,
Так пусть уж лучше от вина!
 

Усилием, достойным лучшей цели, она заставила себя выпить залпом стакан до дна. Кипятком разлилась по телу «отличная «Столичная», ударила в голову.

– Ура! – крикнул Джек.

– Ура-а! – подхватили остальные.

Женщина отвела портьеру обнаженной рукой.

– Прошу!

Длиннолицый человек вдруг подцепил край ее золотистого платья и высоко его поднял, открыв тонкую, ровную, как палку, ногу в золотистом, под цвет платья, трико.

– Видали! – Длиннолицый хрипло засмеялся. – Наша Люсенька по последнему писку моды.

– Модель четыреста семьдесят три. – Сделав батман ножкой, Люсенька пошла в комнату.

Алена пошатнулась в дверях, ей стало страшно. «Убежать? Но как?» И она со смехом оперлась на плечи Джека и Леонтия.

В небольшой комнате с зелеными стенами вокруг четырех столиков, уставленных закусками, бутылками и тарелками, теснились незнакомые люди, громко разговаривали и смеялись. В пестроте пиджаков, галстуков, яркого блеска платьев, крашеных волос, лиц и голых плеч Алена не сразу отыскала Лилю – она стояла в углу, у елки, непривычно румяная, и смотрела сияющими глазами. Рядом с ней, наклонясь к ее уху, стоял красавец Гартинский. Он что-то говорил, и ждал ответа, и опять говорил, а Лиля молчала, точно прислушивалась к надвигавшемуся на нее счастью. Она заметила Алену и чуть кивнула ей.

За ужином у Алены круг внимания суживался, и она ничего не видела уже, кроме своего столика. Отлично помнила, только не могла сейчас понять, почему так старалась вести себя под стать этой компании: кокетничала, громко смеялась неизвестно чему, Леонтию позволяла обнимать себя, говорить бог знает что…

Столовая понемногу пустела. Алена видела, как в полутемную комнату уходили одна за другой качающиеся пары; ушли, прижавшись друг к другу, Люсенька и Джек… Из дверей доносились крики, надоевшая «муча», буги-вуги, «Дуня, давай блины с огня-а-а!» – пел кто-то с пьяным неистовством.

Когда и куда исчезли Лиля с Гартинским?.. Последний раз мелькнуло Лилино лицо, такое же сияющее, только очень бледное, с резко выделившейся родинкой у виска, а рядом с ней все тот же Гартинский, – но когда это было и куда они девались?

В пустой столовой только Алена осталась с Леонтием… Какое счастье, что она сильная! Нет, но куда же делась Лиля?

Этот Гартинский – отвратительный тип, а Лилька так увлечена им!

Алена подняла голову, и все опять заколыхалось перед глазами. Она снова опустилась на подушку. Пойти позвонить? Для дома, где жила Лиля, это слишком ранний час – там встают в двенадцать. «Уснуть бы еще, – уговаривала она себя, – и… не думать!» – но беспокойство и чувство вины перед Лилей не отпускали ни на минуту.

С того дня, когда по просьбе Лили она вернулась с каникул и помогла ей сдать зарубежную литературу на четверку, Алена считала себя ответственной за Лилю. Приняв сторону Лили, она и отход от своего «колхоза» оправдывала тем, что Глаша с Лилькой в ссоре, да к тому же Глаша весьма скептически относилась и к Алениным методам воспитательного воздействия.

– Тебе просто самой нравится шлендать по вечеринкам, вращаться в этом «свете», «крутить стиль». А еще подводишь идеологический фундамент: перевоспитание! – однажды заявила она, глядя, как Алена наглаживает свое крепдешиновое платье.

Алена ответила язвительно:

– Ты, конечно, читала бы ей по утрам передовицы из газет, а перед сном – четвертую главу.

Глаша нарочито тяжко вздохнула и с подчеркнутой озабоченностью сказала Агнии:

– Вытащит ли она Лильку – не знаю, а уж сама-то увязнет в этом болоте.

Алена ядовито-нежным голосом успокоила Глашу:

– Как я могу утонуть, второй год закаляясь в окружении Глафиры Петровой?

– Ленка! – с испугом воскликнула Агния.

– Ну ее к черту! – взорвалась Глаша. – Может объединяться с Кларой – одного поля ягоды.

– Сама знаю, с кем объединяться! – тоже закричала взбешенная Аленка. – А из «колхоза» твоего уйду с превеликой радостью!

– Вы с ума сошли, девчонки. Да перестаньте же! – пыталась унять их Агния.

Они наговорили друг другу столько обидного, что остановиться было невозможно. Глаша, отсчитав треть денег из общей хозяйственной кассы, швырнула их Алене.

– На! Питайся чулочками да туфельками! Гений!

Глаша попала, как говорится, в яблочко: Алена действительно уже потратила все, что привезла из дому, на воротнички, шарфики, чулки, всякую мелочь и, заняв денег у Лили, заказала туфли, в которых чуть не отморозила ноги. Именно поэтому Алена и рассвирепела до крайности.

– Не твоя печаль! Не пропаду!

Так Алена стала «единоличницей». Агния не раз пыталась вернуть ее, уговаривала то одну, то другую из враждующих сторон, просила, даже плакала, но обе были упрямы – дипломатические отношения восстанавливались только для деловых вопросов.

Когда подошла зимняя сессия, Глаша повесила на стенку расписание занятий и сказала Алене:

– Ознакомься. Можешь примкнуть.

Алена прекрасно сознавала, что готовиться с «колхозом» надежнее, но не «примкнула». Во-первых, она была связана с Лилей, а главное – студенческая зимняя сессия совпала со школьными каникулами. Гартинский предложил Алене участвовать в его новогодних представлениях на елке в одном из Домов культуры, и она не могла отказаться. Заработок был нужен до крайности – она не только не рассчиталась с Лилей, но и еще задолжала, и упустить возможность заработать казалось безумием.

Елочное представление, или, как его называл Гартинский, «елки-палки», повторялось три раза в день и привязывало к Дому культуры с утра до вечера. Алена брала с собой учебники, конспекты, записи лекций, но заниматься урывками не удавалось. И роль-то ее была ерундовая, но Алена волновалась – это были ее первые встречи со зрителем. А зрители – школьники так непосредственно отзывались на представления, что Алена и в свободное между выходами время не могла оторваться от зала, смотрела из-за кулис на это шумно плескавшееся море. За кулисами стояла суета, с ней поминутно заговаривали, шутили актеры, участники представления, а Лиля, приезжая якобы для занятий, проводила все время с Гартинским.

Алена давно поняла, что Всеволод Германович Гартинский, подающий надежды молодой актер, очень нравится Лиле.

На первой вечеринке у Лилиных хозяев, увлеченная танцами Алена обрадовалась отличному партнеру, неутомимому, как и она сама, с удовольствием слушала его комплименты по поводу ее улыбки, музыкальности, остроумия, обаяния. Она не вдруг заметила, что за ними неотступно следит Лиля. И глаза ее странно прищурены, лицо бледно, напряжено, как у человека, преодолевающего боль. Только в конце вечера, увидев Лилю, танцующую с Гартинским, Алена догадалась, отчего была боль и отчего вдруг так похорошело, расцвело лицо подруги, и сразу же стала избегать Гартинского.

Алена, как определила Полина Семеновна, «пользовалась успехом» – всегда у нее находились партнеры для танцев, всегда было с кем подурачиться и поговорить, а Гартинский ей вовсе не нравился. За его изысканной вежливостью она угадывала душевную грубость и холодную жадность до удовольствий. Иногда она осторожно намекала Лиле:

– Весь он какой-то ненастоящий. Ни про кого-то не скажет добро.

Лиля только смеялась:

– Конечно, он подлец! Всякие разные добрые чувства нужны на сцене, а в жизни это – «не товар»!

«Не товар» было выражение Гартинского.

Алена совершенно не понимала Лилиного увлечения, но до сегодняшнего дня оно не вызывало у нее никаких опасений. Сейчас, вспоминая Лилино счастливое лицо в минувшую ночь, обстановку вечеринки и хищное выражение больших выпуклых светло-карих глаз Гартинского, Алена все сильнее ощущала тревогу. Лежать вот так, в бездействии, она больше не могла и, едва Глаша с Агнией ушли, решила вставать. Сначала прогуляться, чтобы голову проветрило, а потом к Лиле – заниматься.

Алена потянулась за халатиком, лежавшим на стуле. Встрепанная рыжая голова показалась из-за спинки Клариной кровати.

– Что? Муть на душе и общий кризис?

Алена, не отвечая, встала, завязала кушак халата – перед глазами все колыхалось.

– Ты нос-то не дери! – снисходительно заговорила Клара. – Думаешь, не понимаю! Советую пососать лимончик. Сразу – полное прояснение. – Она открыла тумбочку. – У меня завалялся лимончик.

– Отстань! – Больше всего Алену злил панибратски-интимный Кларин тон. – Отстань!

Клара добродушно засмеялась.

– Была бы честь предложена! – И она запела, как всегда фальшивя: – «Воля слаба моя, это судьба моя…»

Преодолевая головокружение, слабость, даже легкий озноб, Алена пошла умываться.

– Ты заболела, что ли? – спросила ее в коридоре третьекурсница Марина Журавлева, с которой дружил Миша Березов.

– Нет, ничего.

В умывальной, взглянув на себя в зеркало, Алена ужаснулась: лицо с голубым отливом, как пересиненное белье, а под глазами черные провалы. На руке, у запястья и повыше локтя, темнели два громадных синяка – метки Леонтия. Какое счастье, что сильная! Хорошо, что в передней горел свет…

Уже собираясь уходить из дому, она решила взять хоть какие-нибудь материалы по литературе, повторить с Лилей что успеет. Перебирая книги и тетради на общей этажерке, Алена увидела на обложке одной из тетрадок рукой Агнии написанный вопрос: «Что сказала Агеша?» Это было ласковое прозвище Анны Григорьевны, и между собой студенты очень часто называли ее так. Пониже, под вопросом Агнии (Алена узнала почерк Глаши), стояло: «Сказала, что Ленка ее не волнует, пусть даже набьет себе шишки. Все внимание надо бросить на Лилю».

Алену обожгла обида на Соколову – всегда все внимание – Нагорной, а она, Строганова, будто и не существует. А главное: «Пусть набьет шишки». Какие шишки? О чем это речь? Когда это написано? Может, в начале года, когда Алена, прослушав первый акт «Трех сестер», заявила, что ей не нравится роль Маши? Ну ладно! Сразу не поняла, ошиблась, но ведь работала же много и по-настоящему… Соколовой ее этюды нравились. Правда, в беседе после зачета она сказала, глядя на Алену с усмешкой: «Все как будто и правильно… Только не надо навязываться зрителю, демонстрировать себя. Даже если вы и очаровательны. Работа на четверочку, не выше». Алена оторопела. А Соколова потом еще ругала ее за голос, за плохое дыхание…

Алена обиделась и даже возмутилась: опять «педагогические штучки» – ведь и Лильке Соколова наговорила кислых слов. Ей, наверное, стало известно, как они с Лилей дважды опаздывали на самостоятельные репетиции и лекции пропускали, а Наталия Николаевна уже, конечно, нажаловалась насчет сценической речи. Однако то, что Соколова сказала не ей самой, а Глаше, это уже не воспитательный ход. Значит, это подлинное отношение. За что? Может, Глаша доложила Соколовой, что Строганова с Нагорной оторвались от курса? Так ведь не они же одни! Когда выяснилось, что особых перспектив для будущего собственного театра нет, большинство как-то остыло.

Может быть, это касается экзаменов? Ну и что же? Никаких «шишек» Алена себе не набьет! Два экзамена, хотя и без блеска, она сдала. Последний – русскую литературу – любит еще со школьных лет и лекции Виталия Николаевича Введенского отлично помнит. А повышенная стипендия ей не нужна, «елки-палки», слава богу, – заработок приличный!

Эх, только бы Лилька не провалила литературу! И хорошо бы Анны Григорьевны не было на экзамене! Почему-то другие руководители курсов не ходят на теоретические предметы, а она ни одного не пропустит. Нет, почему же все-таки Петровой предписано «обратить все внимание на Лилю», когда Алена дружит с ней и два экзамена Лилька пусть на тройки, но сдала. Алене не доверяют? И снова, вспомнив о минувшей ночи, о том, что, спасаясь от мерзавца Леонтия, она забыла о Лиле, Алена ощутила прилив острой тревоги и по странной логике чувств еще горше обиделась на Соколову и разозлилась на Глашу.

На улице было морозно. Солнце пряталось за мелкими облаками, рябью покрывавшими небо. От того, что она взглянула вверх, отчаянно закружилась голова. Алена оперлась рукой о стену и, немного оправившись от головокружения, медленно пошла, не думая, куда и зачем. Втягивая холодный, чуть пахнущий гарью воздух, она старалась дышать глубже, хотя от этого сильнее кружилась голова. На душе было муторно. А ведь только вчера, когда шли с Джеком на эту вечеринку, у нее было такое праздничное настроение!

Так что же, собственно, произошло? Разве она изменилась со вчерашнего дня? Ну, попала случайно в неподходящую компанию, подумаешь! А почему не ушла сразу? Да потому, что нечего трусить, надо набираться впечатлений для творчества… За эту мысль Алена уцепилась, как утопающий за соломинку. Алена вздохнула поглубже и храбро встретила взгляд обогнавшего ее молодого офицера. И, будто помогая стряхнуть дурное настроение, солнце прорвало облака и разбросало искры по снежным островкам, уцелевшим после утренней работы дворников. Нет, ничего страшного не произошло.