Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Корнев, первый с кафедры общественно-политических наук, заинтересовался профессией актера не на словах. Приходил на уроки мастерства, подолгу разговаривал с Анной Григорьевной, Галиной Ивановной, преподавателями других мастерских, с самими студентами. Ему очень нравились «Три сестры», особенно горячо говорил Илья Сергеевич об Ирине. Стали замечать, что, встречая Лилю, он останавливается, заговаривает с ней.

– Тебе он нравится? – спросила Алена.

Лиля пожала плечами.

– Ничего! А в общем поживем – увидим. Я думаю, может, он поддержит идею нашего БОПа?

Алена хлопнула ее по спине.

– Лилька, ты гений!

У входа в общежитие Лиля остановилась.

– Хочется поскорее на целину. Так люблю ездить! Катишь себе, и все отстает, остается позади, и сама становишься вроде бы пустой и легкой. В дороге обо всем можно думать – и не больно.

А Алена подумала, что слишком уж много у Лильки такого, о чем «больно думать».

Следующий день начался и шел, ничем не отличаясь от предыдущих. До обеда моросил дождь, потом тучи разбежались, оставив на небе тонкие облака, изредка туманившие солнце.

С утра репетировали, после обеда готовились к экзамену по русской литературе, с вечерней репетиции Лиля отпросилась к зубному врачу.

Около семи часов девушки вместе спустились из общежития, постояли возле института, порадовались солнцу.

– Вот уж в Сибири пожаримся, – щурясь от света, сказала Лика. – Ух, там и солнце! – потянулась, зевнула. – Чур, моя верхняя полка, и до Новосибирска не смейте будить. Договорились? – Махнула рукой: – Салют! – и пошла.

– Не забудь слойки к чаю! – напомнила Глаша.

Лиля не остановилась, еще раз махнула, как бы ответив: «Помню!» Глаша с Аленой посмотрели ей вслед. Она шла легко, такая длинноногая, тоненькая, будто подросток, в своем любимом чесучовом платье. Встретила Женю, и он, уже начавший «пылать в Лилином направлении», проводил ее до угла.

В эту минуту подошли Зина и Олег.

– Девочки, папа из Москвы привез термос на два литра, на всю бригаду хватит, – начала Зина, и завязался разговор о предстоящей дороге. Дождались Женю и разошлись по аудиториям репетировать.

У Алены работа не заладилась. Наталия Николаевна обещала прийти послушать ее отрывок из «Хождения по мукам» и что-то задерживалась. Алена позанималась дыханием и голосом, потом сама прочла свой отрывок и надумала позвонить домой Наталии Николаевне, узнать, будет ли.

Алена медленно шла через зал. Из вестибюля донесся голос тети Паши – вахтерши.

– Плохо вас слышу… Ну да, театральный. Ну, да, есть такая… Есть, говорю, такая. Лилия Нагорная.

«Неужели этот подонок посмел?» – подумала Алена и прибавила шагу.

– …Чего? Чего? Кто попала? Ой, господи-батюшки!

Алена подбежала, когда тетя Паша уже опустила трубку на рычаг.

– Что?! – схватив за руки старуху, только и выговорила Алена.

– Под машину Лиля… В тяжелом состоянии, сказали… Из больницы это, из «академика Павлова». Передать велели, – точно не понимая смысла собственных слов, говорила тетя Паша. – Господи-батюшки, Лилечка наша.

Алена мгновенно увидала все: чуть склоненную набок светлую голову, глаза, устремленные куда-то поверх жизни, тонкую, легкую белую фигуру и почему-то черный кузов грузовика… Алена метнулась к выходу.

– Тетя Паша, скажите ребятам… Глаше, в четвертой аудитории! И дайте денег – на такси… Сумка наверху.

Все это уже было: так же бежала она по улицам, толкая людей, проскакивая между машинами, не слушая свистков, так же твердила себе: «Не может быть этого! Не может быть!» От того, что тогда не случилось несчастья, минутами ей становилось легче, но тут же она думала: «А если изуродована?» – и вспоминала нежную Ирину Прозорову и задиристую Галю, вспоминала не раз повторенные Лилей слова: «Я должна быть хорошей актрисой… Иначе куда я?» Нет, почему «в тяжелом состоянии»? А вдруг ошибка? Ведь может же быть ошибка?

Ошибки не было. Едва Алена назвала фамилию Нагорная, сестра в справочном спросила:

– Студентка из театрального института? – Взяла телефонную трубку: – Вторую хирургию. – Еще раз внимательно поглядела на Алену: – Вы кто ей будете?

– Подруга. Строганова Елена.

– Маруся, тут к Нагорной пришли. Подруга. – Сестра послушала голос в трубке, отвела взгляд от Алены. – Присылай.

– Что с ней?

Сестра положила трубку и слишком уж сдержанным тоном сказала:

– Сейчас за вами придут.

– Вы можете сказать, что с ней?

– Не знаю, девушка, не знаю, – ответила сестра, словно отстраняясь. – У нас только сведения о состоянии. Состояние тяжелое. Тяжелое состояние. – Она опять взяла трубку и стала сердито требовать от кого-то сводку вечерней температуры.

Остроносая санитарка с круглыми птичьими глазами вынесла Алене халат и повела ее наверх по лестнице. Любопытные птичьи глаза назойливо вызывали на разговор. Алена молчала. Тогда, не выдержав, санитарка запричитала:

– Молоденькая, красивенькая, богатая, видать, и вот поди ж, какая беда! Неужели нечаянно именно под прицепу угодила? Может, на почве любви? Санитары, что привезли ее, рассказывали со слов очевидцев, будто от молодого человека шарахнулась. А?

«Неужели?.. Алена рванулась было к женщине и точно ударилась о холодный, любопытный взгляд.

– К нам иной раз привозят на почве любви и ревности, – причитающий, вязкий голос будто залеплял уши пошлыми словами. – Вчера одна тоже…

– Мне неинтересно.

– Переживаете. А родители-то у ей есть, что ли? А вы ихнего молодого человека знали?

Алена не отвечала. Свернули с площадки в широкий светлый коридор. Дежурная сестра хмуро сказала санитарке:

– Попросите выйти Нину Сергеевну. – И заботливо усадила Алену возле столика, осторожно спросили: – Вы знаете, что состояние тяжелое?

Алена кивнула. Она хотела все знать – и боялась, хотела видеть Лилю – и боялась.

– Нина Сергеевна велела им там посидеть, – сказала вернувшаяся санитарка, повела Алену в дальний конец коридора, свернула в другой, уже и темнее, и в самом конце его, между дверью с табличкой «Операционная» и другой, с табличкой «Перевязочная», указала на белую кушетку.

– Вот тут и посидите.

– Там что? Операция?

– Да нет, – ответила санитарка. – Врач сейчас выйдет к вам. Посидите.

Было очень тихо. Слышался только слабый лязг, будто где-то далеко накрывали на стол. Лиля здесь, рядом. Что с ней? Тихо чавкнула и, почему-то шипя, открылась какая-то дверь, и совсем близко, за дверью, послышались легкие шаги и будто плеск воды. Она напряглась, вслушиваясь. Шаги удалились, опять прошипела дверь, и опять – тишина и где-то далекое позвякивание.

Почему не приходит врач, не пускает к Лике? Забыли? Алёна ничего уже не боялась, она только хотела быть с Лилей. Она нужна Лике, она должна быть с ней.

Алена встала, осторожно открыла дверь и оказалась в ярко освещенной узкой комнате, где решительно все блестело: белые стены, белая раковина, стеклянные шкафчики, полированные барабаны и кипятильники. Слева из-за двери, обитой белой клеенкой, слышались тихие голоса, иногда легкое звяканье. Что там, за этой дверью? Там Лика, и надо быть с ней. Не помешать бы. Осторожно, осторожно…

Алена взялась за ручку и с усилием, одновременно сдерживая, чтоб не рвануть, потянула на себя. Отбросив ее руку, дверь будто сама собой открылась, сухонькая белая фигура возникла перед Аленой и, схватив ее руки, что-то шепча, теснила назад. Но она не заслонила комнату. В неприятно ярком пятне света Алена увидела высокий белый стол и две белые фигуры, склоненные над ним.

В ту же минуту она услышала сдавленный булькающий хрип и не сразу разобрала в нем свое имя:

– Ленка!

Она оттолкнула маленькую женщину, слыша только этот зов, как могла легко и тихо, подошла к лежаку.

На лицо Лики свет не падал, и оно почти сливалось с подушкой, только резко чернела родинка на виске, да и уголках рта, запачканного кровью, собирались яркие капли. А большие глаза в густой тени ресниц смотрели так знакомо – виновато…

– Ленка! – в груди у Лили опять что-то заклокотало.

– Лилечка!

Кто-то уступил Алене место, она подошла вплотную, наклонилась, боясь прикоснуться, боясь причинить боль. Струйка крови стекла на подбородок, и чья-то рука заботливо стерла ее марлей.

– Вам нельзя говорить, Лиля, строго предупредила полная молодая женщина, стоявшая по другую строну стола. – Подруга придет к вам завтра. Наговоритесь еще.

Алена увидела, что женщина держит белую худенькую Лилину руку, что в руке на сгибе в локте воткнута игла и от нее поднимается тонкий резиновый шланг. Алена вдруг поняла по лицам женщин, что ее сюда ни за что не пустили бы и сейчас бы прогнали, если бы не боялись за Лилю. Она растерялась. А Лиля сквозь хрип и клокотание с трудом выталкивала слова:

– Я… испугалась… кинулась от него… совершенно зря…

Кровь пенилась у нее на губах.

– Нельзя вам говорить!

– Я понимаю, Лилюха, – нашлась наконец Алена. – Я же все понимаю. Ты – молодец.

– И самолюбие… – прохрипела Лиля, стараясь улыбнуться.

– Не говори! Не говори. Я знаю. Я знаю: ты можешь все. Тебе незачем было бежать. Не говори, не говори! Я отлично все знаю. Не думай. Поездку мы отложим, ты догонишь, когда понравишься. – Алена торопилась, не останавливаясь, чтобы только успокоить, только не дать Лиле заговорить. И она знала, что говорит именно то, что нужно, она читала это в Лилиных глазах. Они всегда понимали друг друга. – Нам же трудно будет без тебя, ты же самая талантливая. Ты не говори, я и так все знаю. Веди себя умно. Слушайся. Надо тебе скорее поправляться. Нет, не говори, ничего не говори мне, я все знаю, все, все понимаю.

Глаза Лили становились спокойнее и вдруг неестественно расширились, в груди, в горле ее заклокотало так громко, будто что-то рвалось, с хрипом выплеснулась изо рта алая струя.

Алена чуть не закричала.

– Идите, – тихо приказала ей полная женщина и, не выпуская Лилиной руки, наклонилась к самому ее лицу. – Подруга придет к вам завтра, доченька, – сказала она громко и четко.

Сзади кто-то крепко взял Алену за локти и, повернув, подтолкнул к двери.

– Идите, идите. – Сухонькая старушка загородила собой Лилю.

Алена быстро пошла, оглянулась – неестественно расширенные глаза Лили уже не видели ее. Она вышла и остановилась возле самой двери. Куда идти? Куда и зачем? Ни о чем нельзя думать, пока здесь «состояние тяжелое». Что значит «тяжелое»? Почему кровь? Что теперь там делают с Лилей? Что с ней?..

Алена долго стояла в узкой белой сверкающей комнате, окаменев от напряжения. Наконец глухая клеенчатая дверь с силой распахнулась, полная женщина почти наткнулась на Алену.

– Идите же отсюда! – резко сказала она и быстро захлопнула дверь. – Идите!

В ее несдержанности, нервных движениях и вдруг увядшем лице Алена почуяла беду.

– Что Лиля? Что с ней?

– Скончалась Лиля, – превозмогая усталость, жестко ответила женщина. – Завтра утром придете оформить документы.

Алена не двинулась.

– Травма, несовместимая с жизнью. Понятно? – женщина тяжело опустилась на табурет. – Ничего уж тут не сделаешь. Идите, идите, Лена, – уже мягче сказала она. – Ничем тут не поможешь.

Алена стояла. Она не могла оторваться, не могла уйти в живую жизнь, не остановившуюся, не замершую жизнь… без Лили.

– Нина Сергеевна, вас Маруся просила, как освободитесь. В десятую палату, – сказал кто-то вошедший из коридора.

Нина Сергеевна поднялась.

– Иду.

Лицо ее опять стало непроницаемым, движения собранные. Проходя мимо Алены, она прихватила ее за Плечи и повела за собой.

– Ступайте домой. Ничем вы здесь не поможете. Ей уже ничего не нужно. Ступайте, Лена, домой, – говорила она на ходу. – Конечно, тяжело. Дикий случай. Идите.

Алена не помнит, как прошла по широкому коридору мимо дежурной сестры, спустилась в вестибюль.

Агния, Глаша, Зина, Олег и Женя, тесно сидевшие на диване у выхода, кинулись ей навстречу.

Глава тринадцатая. Жизнь не остановилась

Из репродуктора над головой Алены резко вырвалась маршевая музыка и заглушила все: недосказанные слоил, пожелания, обещания.

Перрон отплывал, провожающие отставали, только Глеб еще бежал вровень с окном, не отрывая взгляда от Алены. Но вот платформа оборвалась, он остановился, взмахнул рукой и не двинулся, пока Алена могла видеть его белый китель.

Кто-то стоял рядом с ней у окна, но она не повернулась посмотреть: даже своим незачем показывать заплаканное лицо. По коридору, то и дело задевая Алену, ходили еще не устроившиеся пассажиры, громко разговаривали.

Соколова очень устала за последние дни: шли прогоны, генеральные, потом сдача программы, и ее уговорили еще вчера уехать на дачу.

Из преподавателей их провожал один Корнев. Он много помог во всех делах бригады.

Лилька, Лилька, Лилька… Как не хватает ее рядом!

Поезд набирал скорость, и встречный ветер трепал волосы, надувал кофточку, холодил мокрые щеки.

Кончились привокзальные постройки, переплетения путей с огнями стрелок, темные ряды составов, стало просторнее взгляду. В тумане долгих северных сумерек строем проплыли высокие заводские здания со множеством светящихся окон, и потянулись улочки, напоминающие Забельск.

Хождение по коридору кончилось – все водворились на свои места.

Отставали перелески, рощицы, черные контуры деревьев наплывали на небо и стекали. Убегала дорога, цепочки домов, мелькали столбы с белыми чашечками изоляторов. Мерно стучал и покачивался вагон. За окном темнело, звезды на небе и огни на земле разгорались ярче. Ветер сильнее обливал холодом.

– Не замерзла, Алеха? – Олег возник за ее плечом. – Принести тебе вязанку или мой пиджак? Еще простудишься.

– Принеси!

Простудиться Алена не имела права – это значило бы подвести бригаду…

– Надень в рукава, будет теплее. – Олег подал Алене кофточку и, обняв ее, встал рядом у окна. – Сейчас говорили с ребятами: здорово, что Илья Сергеевич Корнев будет вместо Ладыниной. Теперь он поддаст всем жару. А то скукота завелась без Рышкова…

Ветер обрывал слова, стук поезда заглушал их.

«Люблю ездить, – белой ночью у входа в общежитие сказала Лика. – Катишь себе, и все отстает, остается позади, а сама становишься вроде бы пустой и легкой. В дороге обо всем можно думать – и не больно».

Нет, Алене было больно.

В те дни Алена будто потеряла способность чувствовать. Она все понимала, решала практические вопросы и заботливо делала все, что было еще нужно для Лили. Держалась спокойно, без усилий, ничего не преодолевая, просто не чувствуя ничего. Только есть почему-то не могла и все мучилась от жажды.

Выбрав место для могилы у молодой осинки и покончив с делами в конторе, Алена с Олегом пошли по кладбищенской дорожке туда, где могилы кончались и открывалась ровная поляна.

Они долго сидели среди поляны на куче камней, нагретых солнцем. Говорили мало: о прогнозе погоды на ближайшие дни, о могильщиках всех времен – от Шекспира до наших дней, об оставшемся последнем экзамене. А все оказывалось о Лиле.

Солнце ушло, разлив по небу бледно-желтую зарю, предвестницу тихой погоды. Алена почувствовала, что у нее под ложечкой щемит. Она поднялась.

– Какое страшное слово: никогда!.. Никогда… Никогда… Пошли!

Был уже вечер, светлый, как день, июньский северный вечер. Как всегда, во время сессии в институте допоздна сидели за книгами в читальне, в аудиториях и выходили поразмяться на лестницу, на улицу.

В общежитии, в комнате «колхоза», Алена и Олег застали Анну Григорьевну и весь курс в сборе.

Алене и Олегу, потеснившись, дали место. На столе перед Соколовой лежали пьесы и роли целинной бригады.

– …донести то, чего не успела донести Лиля – очевидно, продолжая разговор, сказала Анна Григорьевна и остановилась. Чуть вздрагивали ее напряженно сдвинутые брови. – Сделать все доброе, чего не успела Лиля… И чем глубже дружба, тем непреложнее долг…

Алене показалось, что Соколова сейчас встанет и уйдет, что ей не справиться, не сдержаться. Но она несколько раз крепко погладила рукой раскрытую книгу и заговорила немного тише:

– Каждый из нас если не понимал, то чувствовал, какой богатый, сложный душевный мир у Лили. Мы беспокоились о ней, старались помочь не только потому, что так несчастливо сложилась ее короткая жизнь… Много прекрасного несла она людям. Вы – ее друзья. Донести все, сколько хватит сил…

Алена заметила, что хотя Маринка и грустна, а в глазах прячется нетерпеливое ожидание. И тут поняла: Марина надеется получить Лилины роли и ехать с мужем.

«Нет, Маринка не должна, не может заменить Лику, – с неожиданной неприязнью подумала Алена. – Не может. Да и роль Гали вовсе не для нее. Ни за что нельзя отдать Лилину роль Маринке. Она чужая Лике, да и Галя получится опереточная… Нет, ей нельзя отдавать эту роль».

– Мы постараемся, Анна Григорьевна, – не вытирая бежавших по лицу слез, тихо сказала Глаша. – Мы, конечно, постараемся. Но нам очень трудно сейчас…

– Как ни трудно, – остановила ее Соколова, – это долг. Обязанность. И я не обсуждаю, я просто напоминаю, что мы обязаны. Не имеем мы права не выполнить мятые обязательства. Свои и Лилины обязательства.

– Анна Григорьевна, играть Галю нужно мне. Я знаю роль и всю Лилину работу. А водевиль пусть играет Марина.

Все повернулись к Алене, и опять ей было безразлично, что подумают, что скажут о ней: она знала, что поступает, как должна. На первом распределении целинной работы долго прикидывали, кому из них двоих – Алене и Лиле – играть «В добрый час!», а кому – водевиль. Водевиль тогда достался Алене.

Сейчас все поддержали Алену, Соколова сказала:

– Я так и хотела вам предложить.

– Маринке я помогу, все помогу, объясню… А Галю – я…

Говорили, что на похоронах Лили Илья Сергеевич сказал несколько слов, но очень душевно, искренне.

Алена тогда ничего не слышала, не видела, не ощущала, только думала, что сейчас навсегда уйдет от нее Лиля, уже «холодная и твердая, как вещь», и никогда… никогда больше… Какое страшное слово – «никогда»…

Алена не отрывала глаз от изменившегося лица, еще более детского, чем прежде, с темной тенью ресниц и знакомой родинкой на виске. Чуть шевелились под ветром цветы жасмина, и лепестки роз вокруг ее лица, и светлые волосы надо лбом.

Густой, сладкий запах цветов смешивался с влажным запахом земли и почему-то напоминал Алене детство, Крым.

Будто множество бабочек забилось в стекло, рассыпались по листве мелкие капли дождя. Гроб закрыли.

Лили нет. И никогда… Пусто. И ничего уже нельзя для нее сделать. Ничего не нужно. Все. Алену замутило, ноги затряслись, она не устояла, опустилась на кучу рыхлой земли.

Все показались ей чужими. Никто не знал, не понимал, не любил Лилю так, как она. Лилины родители вызывали у Алены тяжелую, горькую неприязнь.

Высокий седой генерал бережно вел тоненькую, нежную, как Лиля, еще молодую женщину. Лицо ее потемнело от слез и горя, темная косынка съехала, и волосы, Лилины волосы цвета спелой пшеницы, выбились растрепанными прядями. Она плакала, отчаянно вскрикивала: «Лилюша, дочурка!» Глаза генерала – большие, серые, в темных ресницах – будто остекленели, по худой, обветренной щеке изредка сползала слеза, растекаясь в морщинах. Они, конечно, очень страдали.

Теперь они прилетели к дочке с разных концов. Теперь они были вместе, вместе горевали о ней, может быть, жалели о прошлом, утешали друг друга. И, понимая, что эти люди страдают и мучаются, Алена почти ненавидела их. И себя обвиняла.

И уже ничего не вернуть, не исправить. Никогда…

– Поедем, Леночка.

Она с удивлением посмотрела на Глеба и на своих ребят, стоявших вокруг.

– Куда?

Подошла Соколова.

– Поезжайте, Лена. А к восьми возвращайтесь в институт. Вы должны быть, вы заняты, – сказала она, будто назначая обычную репетицию, пригладила Аленины волосы. – Поезжайте. До вечера. Вы нужны к восьми.

Алену било от рыданий. Каждый вздох давался ей с трудом, и она даже не старалась удержать слезы, только прятала лицо, пока не выехали за город.

Дождь прошел. Алена медленно опустила стекло в машине и прижалась виском к раме. Струи ветра топорщили волосы, растекались по горячему лицу.

Глеб достал с заднего сиденья свой плащ и прикрыл Алену.

– Только простуды сейчас не хватает.

Она послушно накинула плащ.

Глеб увеличил скорость. Запахло водой и водорослями. Слева открылась мутная рябь залива, серого и скучного, как нависшее над ним небо.

– Какая зелень после дождя!

Алена не ответила. Ей было все равно. А слезы бежали и бежали…

– Хватит, Лена. Нельзя.

Глеб никогда не говорил с ней так. Что-то в его интонации напоминало врача в больнице, и Алена заплакала сильнее.

– Нельзя, Лена, нельзя…

– Мне жить нельзя, – забормотала Алена. – Если б сразу Лилю к нам в общежитие – ничего бы с ней не случилось. Я же виновата… виновата… виновата… Загородила ее от курса… Не могу… Не могу… Не могу… Жить не могу…

– Что значит – «не могу»? Жизнь учит не так, как в институтах. Учит грубо, безжалостно. Ни подготовки, ни пересдачи. И у каждого ошибки, вины. И бывают тяжелые, страшные. А жить надо. – Он говорил отрывисто. – И все силы – на живое, на жизнь. Иначе не исправить, не загладить…

Глеб перевел скорость, обогнал грузовик и синюю «Победу».

Алена посмотрела на него сбоку – пушистые светлые брови нахмурены, губы сжаты, глаза прищурены, будто он вдруг стал плохо видеть. Она осторожно прижалась щекой к его плечу.

Все произошло мгновенно: баранка вильнула, пронзительно завизжали тормоза, машина юзом пошла вправо и стала, зацепив крылом опору столба.

– Лена, Леночка!

Мимо пробежала синяя «Победа», фургон «Главконсерва», тяжелый грузовик… Алена закрыла глаза, теплый запах моря почудился ей.

– Мы… не разбились? – в смятении спросила она.

– Не знаю, – не отпуская ее, ответил Глеб. Через платье Алена почувствовала, какие у него горячие руки.

Она впервые за эти дни улыбнулась и испугалась, что может улыбаться.

На счастье, оказалось, что только крыло у машины помято. В институт Алена вернулась вовремя. Но мир словно раскололся надвое. И заблудившаяся между двумя мирами, растерянная, пришла она на репетицию.

До своего выхода Алена ушла за кулисы, села на куб и мысленно двинулась по пути Гали к дому Авериных. Воображение не подчинялось. Куда явственнее видела Алена больницу, кладбище, слышала ночной разговор на набережной, давние споры о «Тихом Доне», о любви. И вдруг чувствовала, как начинали светиться Глебовы глаза теплой солнечной искрой, горячие руки сжимали плечи, пахло морем. Алена возвращала себя к роли и опять сбивалась. Повторяла себе: «Должна, я должна» – и снова думала не о Гале, совладать с мыслями, приготовиться к выходу не могла.

Сцену мальчиков останавливали, повторяли второй и третий раз – не ладилась у Миши роль Алексея. Чем дальше, тем труднее становилось и Алене: легкое течение Галиного дня захлестывал и поглощал поток собственной Алениной жизни, густой, как лава, странно раздвоенной. Она устала. Ну, если нету сил? Нельзя, неверно, жестоко заставлять ее сегодня репетировать… Сейчас, как только Анна Григорьевна прервет сцену, надо сказать… Неужели она не чувствует?..

Алена осторожно отвела кулису, чтобы увидеть Соколову. И увидела серое, осунувшееся лицо, запавшие глаза. Сосредоточенно, с горячим, острым вниманием, может быть, более острым, чем всегда, следила Соколова за мальчиками. По ее взгляду, по легкому подрагиванию бровей Алена поняла, что репетиция идет плохо, прислушалась.

– «А что, если я вдруг экзамены сдам? Вот смеху будет!» – тупо сказал Олег.

Алена перешла к другой кулисе, откуда ей видна была сцена. Алексей – Миша сидел за столом грузный, обмякший. Андрей, задрав ноги, лежал на диване с книгой в руке. Лица у обоих измученные, растерянные. Они иронизировали, дразнили друг друга, но не легко, а уж слишком весело, и потому казалось, что в доме у Авериных произошло несчастье. Однако Соколова почему-то не стала их прерывать еще раз. Галин выход приближался.

Алена собралась. Чтобы помочь себе, взмахнула сумочкой и, раскачивая ее, вышла.

– «Мальчики, как дела?» – Алена невольно повторила интонацию Лили. Глаза застилало, под ложечкой жгло: «Не могу! Не могу!» Но она интуитивно почувствовала, что, если сейчас не выдержит, не выстоит, будет куда хуже и уже не поднимешься, потащишь за собой всех…

Алена резко отвернулась от Олега и, как если бы рассматривала себя в зеркало, проглотила ком в горле:

– «Сейчас еду в метро…» – звонко, хвастливо рассказывая, как загляделся на нее паренек в очках, она думала: «Только бы не зареветь!»

– «На тебя многие заглядываются», – сказал Олег – Андрей, и она услышала за этим: «Ну, помоги же, помоги!»

– «Да, удивительно», – ответила Алена, и опять прозвучал Лилин голос, и слезы сдавили горло. Она подумала: «Не могу. Ну почему Анна Григорьевна не остановит, она же видит!»

– Не останавливаться, не останавливаться! Дальше! – жестко подстегнула Соколова.

– А тебе нравится? – спросил Олег – Андрей. – Ведь ты же хочешь?

Она повернулась и увидела его блестящие, ожидающие глаза.

– Конечно, – торопливо ответила Алена. – Не волнуйся, Андрюшечка, у меня, кроме кудряшек, ладошки есть. Ты знаешь.

– Включайте Алексея, – подсказала Соколова.

Алена понимала, что делает совсем не то, но она уже видела Олега и говорила с ним. Пусть не о том, о чем должны бы говорить Андрей и Галя, но все-таки она уже говорила сама, не слыша Лилиных интонаций.

– У Алексея грамматика хромает, – то есть: «Ему тоже тяжеленько», – сказал Олег.

– Да ну? Я думала, он все на свете знает! – воскликнула Алена, спрашивая: «Ах, и этому здоровенному типу я должна помогать?» – и поняла, что приближается к Гале, к ее желанию уколоть Алексея.

– Дальше! – одобрительно бросила Соколова.

Только когда Алена осталась вдвоем с Мишей – Алексеем и задорно, колко, по-Галиному, приказала: «Ну, развлекай», – Соколова остановила сцену и заставила начать ее снова.

Не давая ни на секунду отвлечься, Анна Григорьевна подбрасывала неожиданные мысли, подсказывала новые и новые повороты действия, изменяла мизансцены, неотступно направляла их поиски. И все дальше уводила Алену от Лили. Алена почти физически ощущала, как держит, поворачивает, увлекает за собой Соколова. Седьмым или двадцатым, особым актерским чувством улавливала свои и чужие находки, понимала, что сцена строится.

Соколова кончила репетицию внезапно, напомнила, как обычно:

– Завтра в десять, – и быстро ушла, уже на ходу объясняя Мише ошибки в последней сцене.

– Агеша потрясает, – сказал Олег, глядя на закрывшуюся за ними дверь, хотел что-то сказать, но только широко взмахнул тонкими мальчишескими руками. – Просто потрясает!

Алена была не меньше его поражена. Этот день показался ей ненастоящим. Будто его до отказа набили, беспорядочно нашвыряв несовместимые события, враждебные друг другу чувства, мысли. Непомерно разбухнув, день этот вылетел из ряда других и утащил ее за собой. И вот ей бросили спасательный круг. Единственное, что давало сейчас право жить, пить, есть, дышать, побить и позволяло ощущать Лилю рядом с собой, – работа.

Они спустились по широкой белой лестнице молча. Работа кончилась, и говорить стало трудно. Алена хотела выйти с Олегом на улицу, но ее зазнобило от вечерней свежести, от усталости. Она пошла в гардеробную взять свою вязаную кофточку. В изогнутом коридорчике полуподвала было темно, но впереди брезжил свет – значит, тетя Лиза еще не ушла.

Алене показалось, что в гардеробной кто-то тяжело, прерывисто дышит, и тут же она услышала:

– Водички принесу, Анна Григорьевна, а? – спрашивала тетя Лиза. – Может, капли какие взять в общежитии?

Алена застыла.

– Не надо. Я сейчас, – ответил срывающийся, совсем незнакомый голос.

Алена хотела броситься туда, но что-то удерживало.

– Может, они бы денек-другой и без вас? – сказала тетя Лиза. – Самостоятельно бы?..

– Что вы, Лизавета Мартыновна… Им же труднее… – Голос дрожал и прерывался, Алена узнавала его. – Разве они справятся?

– Ну и оне бы денек отдохнули…

– Тогда их и ложкой не соберешь. А до просмотра чуть больше недели. Ребята совсем растерялись… На Лену… страшно смотреть… – Анна Григорьевна не договорила.

– Может, водички-то принесть? Холодненькой?

– Нет, нет, – тихо ответила Анна Григорьевна, вздохнула глубоко несколько раз и заговорила спокойнее: – «Спасибо, Лизавета Мартыновна. И простите, что вас растревожила. Не с кем поплакать мне – вы же знаете… И муж… и сын… Простите, не буду больше. Спасибо, друг вы мой золотой. Устала, будто камни ворочала. Если завтра утром не рассыплются мои ребятки, вечером оставлю одних репетировать. Внуки на даче брошены. Анюта звонила сегодня: «Не волнуйся, бабуля, у нас порядок: с хозяйкой полное взаимопонимание».

– Анюта уж большая, – с легким смехом заметила тетя Лиза, – и самостоятельная она у вас.

– А все-таки беспокойно.

– И Павлуша не озорник…

Неслышными шагами, лепясь по стене, Алена торопливо покинула коридорчик.

Наутро начинать сцену было почти так же трудно, как накануне вечером. И Анна Григорьевна не уехала к внукам ни на другой, ни на третий день…

– Ребятишечки, чай пить! – позвала Зина. – Пошли скорее чайку горяченького!

Посредине купе, как мост, перекинутый с одного сиденья на другое, стоял большой Глашин чемодан. Выкладывали на него свои продовольственные припасы. Не было только Маринки с Мишей.

– А семейная ячейка сепаратно? – спросила Алена.

– Прекрасная Елена, не будь идеалистом, – провозгласил Джек. – Потомки чеховской Наташи, к сожалению, произрастают и в наше время.

– К сожалению, и Соленые произрастают; – заметила Глаша, – без удобрений и без подкормки.

– Ну, подкормки-то хватает, – растерянно возразил Женя, следивший, как она аккуратно разворачивала плавленые сырки.

У Жени все получалось с каким-то неожиданным подтекстом, и все рассмеялись.

– Да нет! Да я же – про волны разных длиннот…

– Поняли, поняли!

– Подкармливайся-ка лучше сыром!

Чай пили долго. В тесноте Глаша облила Джека чаем, Женя по ошибке съел Зинин бутерброд, исчез Глашин сахар – оказалось, что на нем сидит Олег. Пожилая проводница то и дело останавливалась возле их купе, охотно наливала им чай. С любопытством косились на них проходившие по коридору пассажиры.

«Вот и без Лили едем, – подумала Алена с горечью. – А всего две недели прошло. Затихнет ли когда-нибудь горькое чувство потери? Как много еще надо понять!..»

– До чего же меня, братцы, эта самая целина привлекает, – хозяйственно убирая оставшуюся еду, заговорила Глаша. – И вообще Сибирь…

– Все могу рассказать в деталях, – прервал ее Джек. – Будем ходить все время грязные, жрать пшено без масла и спать вповалку, на соломе… с блохами.

– Ой, засохни! – застонала Зина.

Олег взмахнул перед носом Джека:

– Привет от чеховской Наташи на короткой волне!

– И чего ж ты тогда поехал? – дожевывая бутерброд, недоуменно спросил Женя.

– Образ мышления у вас… – Джек повертел пальцем у виска и перешел в нападение. – Да мой, извините за выражение, патриотический порыв куда ценнее. Вы же на все через розовые очки глядите: «Ах, целина!» А я знаю трудности…