Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

В особенно ясный, весенний день, после первой лекции Алена, Глаша и Женя остались в аудитории, распахнули настежь окна, высунулись на солнышко и переговаривались, слушая, как гулко отдаются во дворе их голоса и смех.

– Девочки! – прозвучал позади них крик Агнии. Она стояла в дверях аудитории, стиснув руки у подбородка. – Рышков умер!

В коридорах и на лестницах все только и говорили об этом. Алена сбежала вниз, чтобы своими глазами прочесть: «…в ночь с 7-го на 8-е… внезапно скончался…»

Задребезжал звонок, уроки продолжались, будто ничего не случилось… Как в полусне, Алена стала делать упражнения по ритмике и сбилась. Вдруг вспомнила Рышкова: «Ни усталость, ни горе, никакие другие обстоятельства не дают права работать хуже…» Она заставила себя сосредоточиться, но бравурная музыка коробила ее. Опять усилием воли она вернула себя к работе. Это повторилось несколько раз. Наконец Алена почувствовала, что овладела вниманием, и странно: непроходившая боль теперь не только не мешала, но как будто помогала полнее отдаваться музыке. Нина Владимировна вызвала ее дирижировать отрывком из «Ромео и Джульетты» Прокофьева, и вместо обычного смущения Алена ощутила покой, уверенность и смелость. Как никогда, всем своим существом она слышала музыку и со всей силой выражала через нее свои чувства.

– Вот так и надо работать, – похвалила Нина Владимировна.

На гражданской панихиде в театре, которым руководил Рышков, Алена еще раз почувствовала, что ушел большой человек. Многолюдность, торжественность, а главное – искренняя взволнованность, звучавшая в речах, – все подтверждало это.

Только гладкое выступление Барышева показалось холодноватым, да прощальные слова Таранова, высокопарные, с патетическими возгласами, обращенные прямо к умершему и почему-то на «ты», прозвучали как фальшивая нота.

У изголовья гроба всю долгую панихиду с неестественной неподвижностью простояла высокая женщина в черном платье и шляпке с густой вуалью. Что-то театральное почудилось Алене в ее позе, и захотелось узнать, какая она, эта женщина – его жена, самый близкий ему человек.

С кладбища «колхоз» возвращался пешком. На светлом небе под легкой дымкой облаков холодно светило солнце, порывами налетал ветер. Алена поежилась.

– Мерзнешь? – заботливо спросила Агния. – Жакеточка у тебя…

– Это не от холода.

Агния помолчала, темно-золотистые брови беспокойно сходились и расходились.

– Около меня стоял дядька, – голос Агнии прозвучал глухо, – он привел… не поняла, чьи слова: «Когда умирает человек – умирает целый мир». И правда: сколько он знал, думал, чувствовал. Целый мир!

– Это идеалист сказал, – сердито заметил Женя. – Мир – реальность, а не представление…

– Уж помолчал бы, философ! – с тоской оборвала его Глаша.

Сзади послышались возбужденные голоса, подошли Джек и Саша.

– Спокойно! В твоей жизни смысла будет не больше, чем в моей! – сказал Джек пренебрежительно и зло.

Глаза Огнева вспыхнули, лицо потемнело, и весь он так напрягся, точно готовился броситься на Джека.

– Дурень дремучий! – с какой-то дикой горячностью процедил он. – Что может обессмыслить жизнь, прожитую со смыслом? А коли ничего доброго не сделаешь, хоть тысячу лет живи, хоть сегодня помри. – Вдруг он рванулся, побежал рядом с автобусом, подходившим к остановке, вскочил в него и, не оглянувшись, уехал.

Вечером попробовали репетировать сцену в тюрьме из «Как закалялась сталь». Работа не клеилась. Решили расходиться. Вдруг Огнев, как всегда, стремительно – Алена даже вздрогнула – вскочил ей ступеньки лестницы и прошел несколько шагов по аудитории.

– Напишем в министерство сами. А театр назовем именем Рышкова.

Огневу, Березову и Хорькову поручили сочинить письмо. Но прежняя вера, увлечение и сплоченность не вернулись.

Тамара Орвид из параллельной группы осторожно сказала:

– Меня, пожалуй, муж не отпустит…

Никто не ответил ей.

Коля Якушев, хитроватый парень, опустив голову, забормотал:

– А у меня мамаша сильно хворает…

– За три-то с половиной года, может, поправится? – спросил Женя.

– При чем тут мамаша? – ядовито заметил Сережа Ольсен.

– Да какая разница: мамаша или не мамаша… Не хочешь ехать – не надо. Кто еще не хочет?

…Шумели, стонали под ветром деревья, солнечные зайчики бегали по верхушкам – пришло время идти домой, а жалко расставаться с лесом, где так свободно думалось…

Глава седьмая. Лиля Нагорная

Мыло пенилось в корыте, пена поднималась, как облако, – хорошо стирать в дождевой воде! И хорошо, когда никто тебе не указывает!

Сегодня воскресенье: мать с Петром Степановичем с утра уехали к его родственникам в пригородный колхоз за кадушками для капусты и огурцов, вернуться обещали только к вечеру. Из дому не уйдешь: надо присмотреть за братишками, накормить кур и поросенка, и Алена решила стирать.

Третьего дня набежало почти две бочки воды – дождь проливной шел. Мальчики помогли ей развести костерок, разожженный между кирпичами, под чугуном, где кипело, пузырилось и плюхало белье.

Степа убежал на огород накопать картошки к обеду, с Аленой остался ее любимец Лешка.

Денек выдался серенький, прохладный, но Алене было жарко. Еще бы: какую гору белья настирала, и все – как снег! Конечно, и спину поламывает, и руки задеревенели, но это ерунда, пройдет!

– Ты любишь стирать? – спросил Лешка, подбрасывая сучья в огонь.

– Люблю? – с удивлением спросила, в свою очередь, Алена. – Я не стирать люблю, я люблю, чтобы хорошо получалось. – И, поглядев на братишку, подумала: «А ведь чудно, когда принималась – проклинала белый свет, а сейчас вроде и нравится. Любую работу можно делать с душой, если она получается. А может, наоборот? Всякая работа получается, когда делаешь с душой?» Алена вдруг засмеялась: «Тупица! Год учили, что главное – цель!» Она бросила отжатую наволочку в лохань, где возвышалась гора уже прокипяченного и отстиранного белья.

– А мама сказала, что мне так не выстирать!

Лешка оценивающим взглядом посмотрел на белье в лохани.

– Вообще чистое. – Потом вздохнул: – Степашка тоже на подзадор что хочешь сделает. Прошлым летом червяка съел, – мальчик пожал худенькими плечами. – А я так не могу.

– Я не на подзадор вовсе, – стала оправдываться Алена. – Маме-то самой тяжело, а мне не дает – боится, что не справлюсь!

– Мама тебя жалеет, – объяснил Леша.

Алена смутилась – уже не в первый раз братишка удивлял ее. Как же она, будущая актриса, не, поняла, что сердитые слова матери: «Чего зря дрызгаться – разве справишься? Все равно мне перестирывать!» – скрывали заботу о ней, а не о белье. А главной причиной Алениного рвения был, конечно, задор… И мысли побежали по привычной уже дороге: хорошо это или плохо? Если плохо, почему? И как воспитывать свои чувства? Когда играешь, можно сто тысяч раз обдумать, проверить на репетициях. А как поступать в жизни?

– Почему люди говорят не то, что думают? – спросил Алеша.

Алена изумленно выпрямилась.

– Кто тебе сказал?

– Сказал? – Алеша усмехнулся. – Сам замечаю.

– До чего же ты умница! – восхищенно воскликнула Алена и, забыв, что перед ней девятилетний ребенок, хотела было рассказать, как много написано об этом у Станиславского и как важно для актера как раз это умение докопаться, понять, что думает человек, когда говорит совсем о другом.

С улицы донесся голос почтальона тети Нади:

– Дома кто есть? Письмо тут артистке вашей.

Письма Алене приходили нередко, больше всего от Жени (в стихах и прозе), писали Агния, Глаша и Олег. На этот раз почерк она не сразу узнала. На листке, вырванном из тетради, стояло всего лишь: «Ленка! Если ты действительно друг – приезжай не позже двадцать пятого. Не приедешь – проклятую литературу провалю. Лиля».

Точно сквозняк ворвался в голову Алены, Конечно, Лилька провалит. Не умеет сама заниматься. Если к двадцать пятому… Ехать сутки, а сегодня уже двадцатое – значит, выезжать через четыре дня! Мама расстроится, и Лильку бросить нельзя…

Алена сдружилась с Лилей еще в дни первых зимних каникул. Глаша уехала к родным в Щербаков. Агния – к матери в Таллин. Алену тоже тянуло домой. Но провести каникулы в этом, еще так мало знакомом ей городе, вдоволь походить в театры, музеи, осмотреть исторические места, наконец, просто побродить по улицам, садам, набережным было слишком заманчиво – и она домой не поехала.

Однако, проводив подруг, Алена затосковала. Правда, Женя, продолжавший «гореть» в «вихре огненном», да и Олег обещали походить с ней и в музеи, и в театры, но оба жили в семьях, а Женя к тому же был единственным мужчиной в доме – забот у него хватало.

Алена обрадовалась, когда на третий день каникул к ней зашла Лиля Нагорная. Остановившись в дверях, она сказала с виноватой улыбкой:

– Миша уехал к родным в колхоз и Сашку сманил. Одной скучно очень.

– И мне тоже, – Алена втащила Лилю в комнату и принялась расстегивать ее шубку. – Заходи.

После экзамена о Строгановой и Нагорной заговорили как о самых талантливых девушках на курсе. Это усилило их интерес друг к другу. Поэтому, вероятно, и пришла Лиля к Алене, и Алена особенно обрадовалась ей. С этого дня они почти не разлучались до конца каникул. Лиля охотно оставалась ночевать у Алены в общежитии. Однажды Алена переночевала у нее в заставленной дорогой и неудобной мебелью комнатке, которую Лиля снимала в семье друга своего отца.

Каждый день Алена открывала подруге новое и непонятное для себя. Все-то они воспринимали по-разному, все рождало споры. В музее Алена подолгу простаивала у понравившихся картин. А Лиля быстро уставала и, рассеянно обойдя зал, садилась на банкетку.

Как-то, глядя на мадонну с младенцем, Лиля сказала вдруг:

– Маленьких детей легко любить, а когда вырастут, оказывается, мешают. Зачем только и родились?

– Кому это мешают?

Лиля засмеялась.

– Да прежде всего родителям! У меня, например, никогда не будет детей!

Алена возмутилась:

– Ты какая-то ненормальная!

– Я просто лучше тебя разбираюсь в жизни.

Алена взглянула в смеющееся Лилино лицо, подумала, что та дразнит ее.

Однажды, переходя мост, они залюбовались открывшимся видом. Лиловея у гранитных берегов, уходило вдаль снежное русло реки. Пушистые крыши, белый узор присыпанных снежком подоконников, карнизов, лепных украшений делали дома набережной легкими. За решеткой сада чернели стволы деревьев в белых брызгах снега. Выше деревья становились прозрачными и дымкой растворялись в небе с сиренево-серыми пятнами низких облаков.

– До чего хорошо! – останавливаясь у перил, негромко сказала Алена. – Я даже не представляла, что город может быть таким задумчивым… одушевленным… почти как море!

– А на меня эта красота тоску нагоняет! – не то раздраженно, не то капризно возразила Лиля, потянула Алену за руку. – Пойдем!

– Почему? Почему тоску?

– Мысли всякие в голову лезут. А жить надо не думая.

– Как не думая? Как не думая, когда самое интересное на свете – думать! – вспылила Алена. – И как ты хочешь стать актрисой, не думая?

– Ну, о ролях думать – это другое!

– Роли-то ведь – тоже жизнь, – не унималась Алена. – Надо о жизни думать! И это самое интересное – наблюдать, осмысливать, разбираться!

Лиля засмеялась.

– Смотря какая жизнь! Бывает, что и разбираться-то противно! – И, крепко взяв Алену за руку, она вдруг с заискивающей ласковостью заглянула ей в лицо. – Не обращай на меня внимания. Это я так!

Алену злило ее недоброе, пренебрежительное отношение ко всему и ко всем.

– Если тебе никто и ничто не нравится, зачем же тянешься ко мне? Почему не дружишь, к примеру, с Патокиной? – резко спросила Алена.

– С тобой интереснее.

– Пожалуйста, не замазывай! – оборвала Алена. – Если, по-твоему, все плохи, значит, прежде всего ты и сама не золото! Не хочу… не хочу вообще иметь с тобой ничего!..

Круто повернувшись, она освободилась от Лили, перебежала на другую сторону.

– Лена! Ленка! Что ты? Подожди!

Алена не оглянулась, свернула за угол, вскочила в первый остановившийся троллейбус.

Подойдя к дому, она обнаружила в авоське котлеты, хлеб и пирожные, купленные на общие с Лилей деньги. Как глупо! Что теперь с этим делать? Гнев прошел – долго сердиться Алена не умела, – стало неловко, досадно, что так грубо вела себя. Минут через пятнадцать вошла Лиля, стала извиняться, что-то объяснять.

– Ладно! – прервала ее Алена. – Раздевайся, а я пойду котлеты поджарю.

Обе старались не ссориться больше, говорили о посторонних вещах, и тут впервые завели речь о «Тихом Доне», о Григории Мелехове. Алена осуждала его «за безответственность в общественном и личном», за двойственность, безволие, эгоизм, но признавала, что его жалко, потому что много в нем и хорошего, обаяние есть. Лиля с ней соглашалась и вдруг неожиданно сказала:

– Сашка Огнев на него похож.

– Ты что! – Алена с удивлением заметила, что будто бы и обиделась за Огнева, она поспешила объяснить: – Мне, наоборот, он кажется принципиальным до тупости.

Лиля засмеялась.

– Он, конечно, принципиальный! Но про тупость – это ты пальцем в небо. Нет, он, знаешь, чем на Григория похож? Такой же добрый и бешеный.

– Он добрый? – с недоумением возразила Алена. – Ему бы прокурором быть!

Лиля замахала руками.

– Он только издали колючий… А между прочим, он про тебя тоже нелестно отзывается.

Алене отчаянно хотелось спросить, что же такое говорит про нее Огнев, но она лишь пренебрежительно пробурчала:

– Очень рада. И вовсе не желаю ему нравиться. – И принялась собирать посуду со стола.

Лиля, откинувшись на спинку стула, смотрела на нее критически:

– Говорит, у тебя на голове перманент, а в голове манная каша. Глупо, конечно.

Алена уронила вилку, нырнула за ней под стол и, поднявшись, краснея от злости, сказала раздельно и четко, как упражнение по технике речи, страстно желая, чтобы Лиля передала ее слова Огневу:

– Штампованный, стопроцентно правильный кретин из плохой пьесы.

Лиля расхохоталась:

– Ты совершенно не разбираешься в людях!

Алена постаралась не показать, что разговор задел ее, и когда Лиля предложила пойти к ней переночевать, охотно согласилась.

Лилины хозяйки ошеломили Алену своим властным гостеприимством.

Обе, мать и дочь, твердили, что очень рады ее приходу и что они, «как глубоко русские, не привыкли садиться за стол без гостей», приглашали приходить «запросто к обеду», расспрашивали Алену, кто ее родители, как она решилась стать актрисой, чувствует ли она в «душе талант», а в заключение мать – Полина Семеновна – сказала:

– Да, народ наш даровит. Оч-чень даровит! Ведь вот и в старое время в артисты шли по большей части не из интеллигенции.

Слова ее Алену задели.

Любезно извинившись, хозяйки вернулись к прерванным занятиям – «смотру весенне-летнего обмундирования», – как выразилась младшая, Ремира Петровна.

Из разговора Алена поняла, что муж Ремиры, капитан первого ранга, дома бывает редко, все больше в плавании, мать и дочь занимаются больше собою, увлечены театрами, концертами, вернисажами, вообще любят развлечения. И очень бы хотели ввести в приличное общество Лилечку. «Но девочка так много времени уделяет институтским занятиям!»

Когда Лиля, извинившись, ушла в ванную, Полина Семеновна торопливо рассказала Алене то, о чем сама Лиля не говорила никогда.

Во время войны, когда Лиле было лет девять, мать ее сошлась со своим помощником – мальчишкой-инженером. Отец узнал об этом и вскоре нашел себе машинистку при штабе фронта. После войны родители развелись, оформили новые браки, а Лилечку отправили к бабушке. Старушка умерла года четыре назад. Лилечку сначала взял к себе отец, но она не поладила с его женой. Последний год жила у матери. Там тоже вышла какая-то неприятность с отчимом.

Лилечку, безусловно, любят, она ни в чем не нуждается, одета, обута, и отец – теперь он генерал-майор – присылает ей денег, и мать также. Тем не менее… У матери двойняшки-мальчики от второго брака, и потом… Приятно ли иметь при себе взрослую дочь, когда муж молодой? Короче говоря, Лиленька и там и там лишняя.

– Сиротка! – скорбно приподняв тонкие, как нитка, брови, со вздохом произнесла Полина Семеновна. – Сиротка при живых-то родителях! А у нас она принята как родная! Вот и на каникулы осталась, никуда, представьте, не захотела ехать. Несчастный, глубоко травмированный ребенок! Столько пережить! Все эти семейные драмы, смерть бабушки – Лилечка, представьте, оказалась совсем одна с этими печальными хлопотами, отец прилетел в день похорон. А ведь ей тогда было четырнадцать! Это ужасно! Ужасно!

Полина Семеновна рассказывала историю Лили с удовольствием, говорила плачущим голосом, прикладывала платок к сухим глазам.

В ванной громко щелкнула задвижка, и Полина Семеновна торопливо зашептала:

– Только Лилечке ни слова – она девочка скрытная.

Действительно, Лиля всегда удивительно ловко уходила от вопросов, касающихся ее детства, семьи, ухитрялась ничего о себе не сказать. Алена знала только, что мать ее – инженер, а отец – военный.

Временами Алене казалось, что Лиля будто играет какую-то роль, что она не такая, какой старается быть. Иногда она вела себя как растерянная, обиженная девчонка, иногда ошеломляла своим житейским опытом и устоявшимся высокомерным отношением ко всем и всему.

– Невозможно так всех презирать! Ты что – не любишь никого? Тогда уж лучше утопиться! – как-то сгоряча сказала ей Алена.

Лиля сморщила нос и нарочито фыркнула:

– Зачем спешить? Это доступно каждому. А уж эти красивенькие слова: любишь, люблю, любовь… Их выдумал подлый человек.

Алена уже и рот раскрыла, хотела отрезать, что только подлый человек может так говорить, но глянула в Лилины глаза, и стало невыносимо жалко Лильку.

Когда Агния и Глаша вернулись после каникул, Алена рассказала им Лилькину историю. Глаша вдруг расплакалась.

– Кошмар какой-то! Девочки, мы должны ее перевоспитать.

Агния поморщилась.

– Что из тебя все лезут казенные слова? Просто мы должны ее… приручить. А там видно будет.

И вот тут-то Алена и предложила ей готовить диалог Аксиньи и Натальи из «Тихого Дона».

Для самостоятельной работы Соколова советовала брать отрывки не из пьес, а из прозы, где описано все: поведение, мысли, чувства персонажей, то есть точно даны предлагаемые обстоятельства, и, значит, не нужно их придумывать, нужно только внимательно прочитать.

Лиля была для Алены желанной партнершей, но тем не менее они сразу же начали ссориться, спорить.

– Прежде всего ты сама виновата: ведь знала, что Григорий любит меня, зачем шла-то за него? – строго глядя на Лилю, сказала Алена.

– Откуда? Мало ли что болтали на хуторе? Я думала, он так… Пока холостой – бесится. И что я понимала тогда – девчонка! – рассеянно возражала Лиля и вдруг спросила, будто подлавливая Алену: – А ты зачем позволила ему жениться, раз он любил тебя?

– Ну, как я могла?.. Ну, как? Подумай, о чем ты спрашиваешь! И поговорить-то с ним… – Алена собралась объяснить ситуацию, мешавшую удержать Григория от нелепой женитьбы, но Лиля сама уже поняла необоснованность вопроса.

– Хорошо! Поставим вопрос так: а зачем ты вышла за Степана, раз не любила его?

Алена даже руками всплеснула:

– Да что же такое ты говоришь?!.

И Глаша, занятая штопкой невоображаемой дырки на невоображаемом чулке, опередила ее:

– Разве могла Аксинья выбирать? Порченая девка! – наставительно сказала она. – Да и семейка у нее – вспомни: мать и брат убили отца – от таких зверей за первого попавшегося пойдешь.

– Я бы, может, и полюбила Степана, да ведь он тоже зверем оказался, – сказала Алена. Она взяла одну из четырех книг, лежавших на столе, нашла нужную страницу. – Вот: «В тот же день», то есть на другой день после свадьбы, – пояснила Алена, – «в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину: бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры он стал прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, уходил чуть не каждую ночь, замкнув Аксинью в амбаре или горенке». Если бы он по-человечески отнесся, я бы, наверно, полюбила его! – воскликнула она с горьким сожалением и замолчала, задумалась.

…Очнулась Алена, услыхав голос Агнии, чистившей картошку на тумбочке у дверей:

– Конечно, в Конституции этого не запишешь, но ведь человек имеет право на любовь. И как страшно, девочки, если нельзя любить, кого любишь! А любовь такая, через всю жизнь, как у Аксиньи…

– А у Натальи не через всю жизнь? – закричала Лиля. – Косой перерезать горло, а потом в сердце нацелить – это так просто? Да ведь и смерть ее – почти самоубийство, – все более возбуждалась Лиля. – Ей никто, никто не нужен, – один Григорий, через всю жизнь – вот это любовь! А у Аксиньи – и Степан, и Листницкий…

– Сравниваешь! – возмущенно перебила Алена. – Разве так жила Наталья? В семье росла, любимая дочка у отца, никто не обижал, у Мелеховых тоже любимая, как своя… Потом – дети. А у Аксиньи… Только били, унижали, уродовали, и никто не любил. Одна, одна, одна… Никого в целом свете – это же надо понять! – Алена тоже не понимала, не могла объяснить, оправдать связь Аксиньи с Листницким и, защищаясь от нападок Лили, больше для самой себя искала причины этих непонятных отношений. – Ребенок умер, Григорий на войне, да и вообще-то Григорий ненадежный, и никого близкого, кругом одна!

– Объясни, объясни получше! – вдруг зло выкрикнула Лиля. – Я, дурочка, не знаю, не понимаю, не представляю, что это такое – одна. Да разве семья – это всегда близкие люди? Разве не бывает одиночества в семье? Это ведь еще страшнее. Ну кому, кому я нужна? Кому Наталья дороже жизни? Скажи! – Огромные серые глаза налились слезами, Лиля резко отвернулась к окну.

«Не надо больше говорить», – подумала Алена, а Глаша сказала примирительно:

– У вас все преотлично выяснено, чего еще? Этюды делать надо.

– У них этюды и получаются, – отозвалась Агния. – Они спорят, как Наталья с Аксиньей. Пообедаешь с нами? – обратилась она к Лиле. – У нас сосиски с картошкой и молочный кисель с черносливом. Ела когда-нибудь?

За обедом Лиля, рассеянно глядя в потолок, сказала с легкой усмешкой:

– Читаем о любви, ищем эту «большую» любовь, которая через всю жизнь… Вот будем играть. Ерунда какая. Обманывать наивных людей. Зачем? А ведь попросту две кошки из-за кота дерутся.

– Ты опять за свое? – рассердилась Глаша.

И начался обычный спор между Лилей и тремя подругами о том, есть ли на свете настоящая любовь.

Зимнюю сессию Лиля сдала на тройки.

– Лишь бы из института не выгнали, проползу как-нибудь и на троечках! – смеясь и дразня, говорила Лиля. – Не буду себе мозги засорять из-за стипендии, пусть государству останется.

Миша Березов как-то сказал:

– По-моему, у нее не все колесики вертятся – заедает!

Работать с Лилей было непросто. Иногда она легко схватывала и запоминала сложное, а иной раз простые вещи невозможно было вбить ей в голову. Женя и Олег относились к ней добродушно, случалось, обозлясь, называли ее «паразитом на теле рабочего класса», «двойственной личностью», а Женя как-то стихами даже разразился:

 
То ли солнце, то ль луна,
То ль глупа, то ли умна?
 

Пробовали поручать ей записывать лекции, но она делала это неряшливо, неточно, с пропусками. Когда стали готовиться к экзаменам, заставляли ее читать вслух, но очень скоро Лиля, точно не замечая знаков препинания, начинала произносить каждое слово отдельно, и было невозможно уловить, о чем речь. Когда читал кто-нибудь другой, ее рассеянный взгляд витал где-то за тридевять земель.

– Лилька, очнись! – по очереди окликали ее.

Она вздрагивала, виновато смеялась, а через несколько минут опять повторялось то же самое.

И на репетициях «Тихого Дона» Алена тоже мучилась с ней. Иногда Лиля бывала сосредоточенна, тогда споры возникали только деловые, репетиция проходила в хорошем напряжении и приносила столько удовлетворения, что Алена забывала начисто обо всех Лилиных грехах. В такие дни девушки не могли оторваться от работы. Наступало время освобождать аудиторию, и они долго еще сидели в темном коридоре, на лестнице, ходили по улицам, продолжая жить в мире Аксиньи и Натальи, и, как влюбленные, не могли расстаться друг с другом. Но чаще Лиля приходила на репетицию с пустыми глазами, путала текст, капризничала, дразнила Алену, и тогда лучше было вовсе не заниматься.

«Колхоз» от Лили долго не отступал. Успокаивая друг друга, девушки старались относиться к Лиле мягко, терпеливо, прощали ей много такого, чего никогда не простили бы друг другу. И все-таки в один прекрасный день терпение их лопнуло. Случилось это уже в конце весенней сессии, когда все устали и нервы были напряжены до крайности.

Зеленели деревья в парках и трава на газонах, отчаянно чирикали бесстрашные городские воробьи, а ночью так манили широкая набережная, прохлада с реки, колеблющиеся столбики отраженных в воде огней и нежные краски раннего рассвета. Беспокойная весна обострила все чувства. Будоражили воображение даже стишки, написанные на синей обложке тетради:

 
Я вновь вспоминаю прощанье с тобой,
Ушла… звук шагов замирающий…
Оставила мне только шарф голубой
На небе, в рассвете сверкающем…
 

Накануне экзамена произошло событие, спутавшее все взаимоотношения.

Курс профессора Линдена показал одну из дипломных работ – «Таланты и поклонники». Спектакль обсуждали в институте горячо и не один день.

«Я бы третий акт решал иначе!», «Я бы играла сцену с письмом в другом темпоритме», «У Мелузова нечеткое сквозное» – никому же не заказано иметь свое мнение.

Без конца разбирали этот спектакль соседней мастерской, какой считался курс Линдена, и в «колхозе Петровой». Вдруг Лиля вне всякой связи с зашедшим разговором заявила:

– Негина абсолютно права – я обязательно выйду за богатого.

Все рассмеялись, приняв это за шутку.

– За Форда-младшего или за Рокфеллера-старшего? – спросил Женя.

Лиля оглядела всех с презрительным недоумением.

– Наивные вы до глупости!

– А ты, очевидно, великий мыслитель.

И тут раздался трубный хохот Клары:

– Не проще ли за кандидата наук или за военного, лауреата какого-нибудь? Но самое надежное – научные кадры!

Обрадованная поддержкой, Лиля пренебрежительно махнула рукой в сторону Жени:

– Уж за такую голь-шмоль не пойду!

Поднялся крик: «Что за «голь-шмоль»? Безобразие!..»

Олег выскочил на середину комнаты, негодующе взмахнул руками:

– Не комсомолки – мещанки беспробудные!

Лиля с Кларой перемигивались, посмеивались. Алена, не отрываясь, смотрела на Лилю – что она опять выламывается?

– Не верю я, что ты это всерьез. Зачем изображать из себя бог знает что? – сказала Лильке Агния.

– Неужели ты так думаешь? Или нарочно играешь какую-то гнусную роль? – подхватила Алена.

– Думаю! – Лиля вскочила, заложив ручонки в карманы чесучового платья, прищурилась и сказала прямо в глаза Алене: – А вот когда веду высоконравственные, высокоидейные разговоры, тогда играю. И смеюсь над вами.

Глаша охнула.

– Врешь! – сдерживая злость, спокойно возразила Алена.

Лиля дернула плечами и отвернулась к окну.

– Странные вы, девочки, – наставительно затрубила Клара. – У каждого в жизни свои принципы, а вы хотите всех под один штамп подогнать.

– Как вы только терпите эту гадость! – хватаясь за щеку, будто у него заболели зубы, воскликнул Женя.

Глаша гневно отмахнулась от Клары:

– Тебя-то мы и не собираемся переделывать. И не ввязывайся!

– А меня, значит, собираетесь? – с издевкой спросила Лиля. – Думали охмурить сахариновой пропагандой «настоящих любовей» и прочего рая? А знаешь, что я тебе скажу? – слегка наклонясь вперед, в упор Глаше сказала Лиля. – Не будь дурой, не думай, что если твои образцово-показательные родители не докладывают тебе о своих романах, так, значит…

– Замолчи! – закричала Алена.

– Это же гнусность! – взвыл Олег.

– Как вы их только терпите! – простонал Женя.

Агния, заслонив собой побледневшую Глашу, с неожиданной силой сказала:

– Пошла вон!

– С удовольствием! – Лиля приветственно взмахнула рукой и уже у двери через плечо бросила: – Ханжи!

Но в расширившихся на мгновенье серых глазах мелькнули испуг, и обида, и недоумение.

Конечно, поступок был омерзительный, а по отношению к Глаше, которая не только любила родителей, но и гордилась ими, по отношению к Глаше это было особенно подло. И все-таки Алене стало жаль Лильку.

Она молча гладила по плечу разрыдавшуюся Глашу. Но когда Клара ушла и все единодушно решили, что «хватит цацкаться с Лилькой – пусть ищет своего «Рокфеллера», Алена возразила:

– К ней нельзя подходить с обычными мерками.

Глаша отшатнулась от Алены.

– Что за странный либерализм? – возмущенно спросил Олег.

– Подождите! – Агния тоже была, видимо, поражена. – Мы все время относились к ней… даже слишком снисходительно, но всему есть предел, Лена! Нельзя же позволять ей…

– Она будет плевать мне в самое сердце, а ты… ты друг мне или нет? – Глаша хотела еще что-то сказать, но слезы помешали.

– При чем здесь это? Я же не оправдываю…

– Ты ведешь какую-то соглашательскую линию! – перебил Олег.

– Но нельзя же отшвыривать Лильку! – перебила его Алена.

– Что значит – отшвыривать? – махая стиснутым кулаком, точно заколачивая гвозди, сказал Женя. – Хватит индивидуального шефства – пусть с ней возится институтская общественность.

– Какая общественность? При чем тут общественность? А мы кто? Я не оправдываю Лильку, но и вы не хотите понять…

– И не хочу понимать! И завтра не хочу завалить экзамен из-за этой… – Глаша всхлипнула, – аморальной личности! – Глотая слезы, решительно вытерла лицо. – Хватит!

Алена долго тогда не могла уснуть. Она не отличалась особенным мягкосердечием и даже часто подтрунивала над Агнией, которой всегда всех было жалко. Но случалось, что жалость, как болезнь, поражала Алену и неотвязно мучила, заставляя напряженно искать: чем, чем помочь? И эта вот острая жалость к Лиле не проходила. Не раз уже Алена заступалась за нее, оправдывала ее перед Глашей – но сегодняшнюю выходку даже обсуждать нельзя, до того отвратительна. И все-таки Алена чувствовала, что несчастье Лили, обманутой, обиженной самыми дорогими ей людьми – отцом и матерью, чем-то страшнее даже горя Вали Красавиной, у которой родители погибли во время войны. Память о них осталась у Вали светлой. А у Лили… Родные отец и мать довольны, что их дочь не с ними… На летние каникулы – отец купил ей путевку в санаторий, до этого на несколько дней она должна заехать к нему в Калининград, а после санатория, тоже дней на десять-двенадцать, – к матери. «Ее любят, заботятся, – любила говорить Полина Семеновна. – Лилечка ни в чем не нуждается». «А может быть, это как раз плохо, что ни в чем не нуждается?» – подумала вдруг Алена, вспоминая, как глупо Лиля транжирит деньги, не старается учиться, потому что стипендия ей не нужна, и вообще живет как-то… безответственно. «Да, – решила Алена, – вот бывает горе, хоть большое, а чистое… А у Лильки… Вот уж кому наплевали в сердце! Нет, – засыпая, сказала себе Алена, – надо ее вытаскивать».