Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."
Автор книги: Екатерина Шереметьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
Пошутили, поострили по поводу его отсутствия и долго спорили, пока обставили сцену. Ни в семь, к началу репетиции, ни в половине восьмого Огнев не явился. Случай был из ряда вон: за два года Саша ни разу не опоздал и беспощаднее всех расправлялся с опаздывающими.
– Что-нибудь стряслось, – сказала Глаша, волнуясь.
– Ну вот еще – обязательно «стряслось», – заворчал Миша. – У него внимание, знаете, на десятерых готовили – одному выдали.
– Саша не может опоздать просто так! – с обидой твердо возразила Зина. – Кто видел его после занятий? Кто знает: он куда-нибудь собирался? – Она поспешно оглядела всех. – Ты говоришь – «внимание», а мало ли случаев: тормоза отказали, шофер пьяный или… – Она и молчала, слезы в одну секунду закапали по щекам.
– Да ну вас! – крикнула Алена. Отчетливо представился Саша… машина… стало жутко до тошноты. – Просто… просто задержался где-нибудь. – Она сказала чту явную глупость, чтобы разрядить напряжение.
– Скоропостижно влюбился и потерял рассудок! – с ухмылкой провозгласил Джек. – А что? С этими Савонаролами так и бывает: уж влюбится – будто пятитонкой переехало!
– Я позвоню в «Скорую помощь», – нелепо и не к месту испуганно предложил Женя.
За дверью послышались шаги, все затихли, но в аудиторию вошли Агния и Лика. Узнав об Огневе, обе даже и лице переменились.
– Звонить в милицию? – сказала Агния.
– Верно, верно! – подхватила Лика.
– Надо звонить, – повторила Агния. – Пойдем, Миша.
Едва открыли дверь, как, словно очумелый, ворвался в аудиторию Сергей – в пальто, в кепке, нагруженный какими-то свертками, запыхавшийся, красный.
– Ребята, ну в историю попали!.. Черт знает! Сашка в общем ничего, скоро придет. Можете начинать репетировать…
– Ты спятил?
– Что случилось?
– Расскажи толком!
Едва переведя дыхание, Сергей рассказал, как, сделав покупки для вечеринки, возвращались они с Огневым по набережной, а в переулке трое парней напали на прохожего. Саша швырнул покупки и устремился на помощь. Сергей, заорав во всю глотку, побежал за ним; дворники, свистя, заспешили со всех сторон.
Один молодчик удрал, а двоих и Сашу задержали и отправили в милицию. Сергея со свертками, как свидетеля, тоже повели.
Пока в милиции разобрались… эти сволочи орали, что прохожего стукнул Саша, а они-де защищали. Но у тех отобрали кастет. А Сашка в общем сейчас явится. Только вот рука порезана и брюки порваны.
Сережу еще расспрашивали о подробностях происшествия, говорили об Огневе, его ловкости, горячности, смелости, а Джек, поддразнивая всех, повторял, что самое примечательное в Огневе – тупость: один кинулся против троих. И тут явился сам Огнев. На распухшей щеке, пониже уха, белела наклейка, левая рука была забинтована, а левая штанина зашпилена булавками. Его встретили ликующими криками, закидали вопросами, но ни на один возрос он не ответил, разозлился, что целый час вместо работы идут тары-бары, раскричался и заставил тотчас начинать репетицию.
Алена отлично сознавала, что Огнев – талантливый, умный, остроумный, обладает бешеной энергией и волей, хороший товарищ, словом, «личность весьма своеобразная и с обаянием», как говорила о нем Глаша. Алена не могла определить, за что именно не любила Огнева, но за что-то не любила и была к нему несправедлива, хотя злилась и спорила, когда ей это говорили. В глубине души она побаивалась его – никогда не знаешь, чего от него ждать…
Когда Алена так позорно лишилась стипендии, Огнев больше всех хлопотал, чтобы устроить ей заработок (почти два месяца она работала в массовке в эстрадном театре, а на майские дни разносила телеграммы), но разговаривал с ней с таким кислым лицом, будто она ему до смерти надоела, а ведь сама Алена даже и не обращалась к нему. Иногда Алене казалось, что вот еще немного – и у них может возникнуть дружба, но этого немногого всегда и не хватало.
Памятный праздничный и трудный день ее жизни, день, когда ее приняли в комсомол, казалось, стал значительным благодаря Сашке.
Проснулась в этот день Алена рано и снова передумывала все, что было уже сотню раз обдумано: что должна сказать в райкоме? Все казалось или невыразительным, или официально-трескучим.
У себя в институте Алена, конечно, волновалась. Но, во-первых, знала, что тут полагается рассказать свою биографию и ответить на вопросы, и круг вопросов тоже примерно знала. Во-первых, тут все было привычно, все свои. Рекомендовали Глаша и Агния. Саша высказался, правда, сдержанно и коротко, но в общем за. Валя и Гриша Бакунин – члены институтского комитета – говорили даже слишком тепло.
В райкоме же ее никто не знает, и казалось, что она должна чем-то убедить незнакомых товарищей, что она достойна, что ей можно верить: ведь они же принимают и на себя ответственность, вручая ей комсомольский билет.
По дороге в райком снова проверяла, помнит ли Устав, и вдруг сообразила, что не прочла, даже не просмотрела сегодняшних газет. А если спросят… Хотела вернуться, купить газеты, но подумала, что в райкоме есть киоск.
Киоск был уже закрыт. Алене показалось, что непрочитанная газета может изобличить ее легкомыслие, безответственность. Она оставила пальто в гардеробе и поплелась по лестнице. Ее даже затрясло. На втором марше Алену вдруг нагнал Сашка.
– У тебя нет сегодняшней газеты?
– Есть. А что? – непривычная мягкость озадачила Алену.
– Да не успела прочесть. А вдруг спросят!
– Ну и не успела. – Он даже улыбнулся, что редко бывало с ним.
– Правда, ничего?.. А ты зачем сюда?
– Вдруг помрешь со страху, мне же отвечать, – отшутился он.
Алена рассмеялась.
– Уж как-нибудь… Спасибо. – Ей стало спокойнее оттого, что Саша здесь и пришел ради нее.
Пока она ждала, Саша сидел рядом, рассказывая о заводском драмкружке, которым руководил. Когда Алену вызвали, он сжал ее локоть и вошел вместе с ней.
Вся процедура продолжалась несколько минут.
На вопрос, как она, будущая актриса-комсомолка, представляет свою работу, Алена, не задумываясь, ответила:
– В молодежном театре, на целине или новостройке.
Ее поздравили со вступлением в ряды Ленинского комсомола, пожелали успеха.
Алена вышла растерянная: все так быстро и даже как-то неторжественно.
– Поздравляю, Алена. – Саша, кажется, впервые пожал ей руку. – По-моему, главное – это честность. Для нас это очень важно… «Театр – самая сильная кафедра для своего современника» – ты помнишь?
У райкомовского подъезда они простились – Саша спешил в свой драмкружок. Дома ее ждал «колхоз» в полном составе: Сережа, Миша, Валя, Зина и Валерий с праздничным пирогом Зининого приготовления. На тумбочке у Алениной кровати стояла корзиночка цикламенов с коротеньким поздравлением от Глеба и книги – ее любимый «Тихий Дон» – коллективный подарок курса.
Алена была уверена, что теперь ее отношения с Огневым изменятся. Но уже через два дня все вернулось к старому: он опять не проявлял к ней ни малейшего интереса, насмешничал по-прежнему, на самостоятельных репетициях как-то особенно обидно делал ей замечания: «Шлепнулась в кресло, как клецка в суп», или «Почему Маша ходит как солдат?»
Она тоже не оставалась в долгу…
– Нет, Сашку твоего я бы тоже не пустила в коммунизм, – окончательно решила Алена и, не давая возразить ошарашенному Валерию, упрямо повторила еще раз: – Не пустила бы, он очень грубый!
– Ну, понимаешь!.. Тогда бы я никого не пустил!
– Подожди-ка, подожди! – Алена увидела, как Огнев шел к Лиле, и по особенной плавности его походки, и по взгляду его она поняла, что это уже не Огнев, а Тузенбах приглашал Ирину.
– «Мария Сергеевна, – в тот же миг услышала она. – Я очень рад, что встретил вас на этом томительном балу. – Перед Аленой стоял по-военному подтянутый, задумчивый и любящий Вершинин. – Вы окажете мне честь?» – Он почтительно склонил голову.
– Елена, танец мой! Я же просил! – Джек отстранил «Вершинина» и уже тянул Алену за руку.
– Но я не давала согласия! – ответила она и, повернувшись к Валерию, через плечо бросила Джеку насмешливые слова Маши, обращенные к Соленому: – «Ужасно страшный человек!»
Положив руку на плечо Валерия, Алена старалась двигаться так, как если бы на ней было не легкое крепдешиновое платьице, а глухое черное с тяжелым шлейфом. Старалась действовать так, как если бы вокруг танцевали не свои ребята, а малознакомые и вовсе не знакомые люди на официальном балу. И если бы вдруг среди этих чужих людей она встретила того, о ком почему-то много думала последнее время…
– «Право же, этот Соленый, – улыбаясь Валерию, говорила она, – этот страшный штабс-капитан кажется мне человеком нездоровым даже».
– «Если бы наше общество не так снисходительно относилось к людям, не уважающим его…»
Валерий замолчал, чуть усмехнулся, и Алена тоже засмеялась, она почему-то представила, что на языке у него была фраза «Бытие определяет сознание». Но Вершинин не мог так сказать. Вот она, «историческая ограниченность»!
– «Лет через сто, а может, и раньше, общество станет выше, строже, и таких, как Соленый, будет все меньше».
– «Может быть».
Оба замолчали. Труднее всего давалось Алене отношение к Вершинину. «Он казался мне сначала странным, потом я жалела его… потом полюбила… полюбила с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками», – говорит Маша. Все это решительно не походило на отношения Алены с Глебом, но почему-то снова и снова ее мысли обращались к нему.
Его забота, нежность, сдержанная, даже суровая, пробивались сквозь все Аленины огорчения и настроения. Ей всегда было хорошо с ним, и всегда она чувствовала, что бесконечно обязана ему. Но, странно, это чувство не тяготило. Оно просто вызывало желание сделать для него что-то хорошее. И сейчас, нащупывая в памяти это желание, Алена старалась найти, чем порадовать Валерия – Вершинина, чем передать ему свою любовь. Осторожно, чтоб никто не заметил, она смахнула нитку с его плеча. Так молча они кружились, глядя друг другу в глаза, Валерий чуть сжимал ее пальцы, и Алена ощущала, что и он нашел какую-то крупицу для роли. Крупицу, но удержишь ли ее?
«Ищите и опять ищите! – всегда говорила Соколова. – Второй раз найти легче, в третий еще легче, а в тридцатый, глядишь, само придет. Работайте!»
Алена посмотрела в угол, где сидели педагоги. Анна Григорьевна разговаривала, но взгляд ее сопровождал кого-то из танцующих. Кого? Женя танцует с Зоей Степановной, преподавательницей танца, и лицо у него такое, словно он обнимает бомбу замедленного действия; вот Агния с сияющим Сергеем, Глаша с Джеком (конечно, спорят!)… Ага, Анна Григорьевна следит взглядом за Лилей… Из-за плеча Огнева на Алену глянули широко раскрытые, недоумевающие Лилькины глаза.
– Ирина Сергеевна такая хрупкая, нежная, нуждается в твердой мужской руке, которая вела бы ее и оберегала, – сказал Валерий.
– Рука должна быть не только твердая, но еще и любящая и любимая, – ответила Алена резко.
Валерий посмотрел на нее вопросительно: почему это Маша так странно разговаривает с Вершининым?
– Не знаю, ну совершенно не знаю, что делать с Лилькой?
– А я о ней сказал – когда насчет твердой мужской руки, – объяснил Валерий. – Она, особенно сейчас, сама не выплывет.
Алену поразила неожиданная мысль.
Не раз на уроках мастерства говорили о содержании слов «привычный, привычка, привыкнуть», о том, какое значение в жизни имеют привычки. Ведь можно привыкнуть и перестать замечать как дурное, так и хорошее…
Лилины отец и мать – самые близкие люди – вытолкнули из своей жизни, обманули девятилетнего ребенка. Она еще не понимала запутанных человеческих отношений, а жестокую, незаслуженную обиду запомнила навсегда, поняла и привыкла считать, что самые близкие, любящие, да, любящие люди ненадежны, и, значит, верить нельзя никому. А если никому, то чем Гартинский отличается от других? Алене стало страшно. Жалость обожгла, словно Алена проглотила горячий уголь.
– Если б Сашка влюбился в нее, понимаешь, как Тузенбах в Ирину… – услышала вдруг Алена.
– Что? – оборвала она Валерия. – Огнев? Да ты спятил! Огнев! – повторила она таким тоном, будто. Валерий предлагал бросить Лику стае волков. – Огнев! Сегодня он миленький, а завтра вроде цепного пса… Вообще бешеный! Лильке нужен спокойный человек! Ровный, мягкий, веселый. Вот если б Миша не женился на Маринке!.. Выдумаешь ты – Саша!
После вальса Алена хотела подойти к Анне Григорьевне, но там Зоя Степановна показывала, как Женя, боясь отдавить ей ноги, старался держаться подальше и в конце концов потерял ее. Их окружили, смеялись, и Алена, крепко обнимая Лилю, смеялась. Потом Зина объявила весело:
– Последний танец перед выступлением курсовой самодеятельности! – И пошла по кругу первая, таща за руку Валерия.
– Ты чего скисла, Елена? – раздраженно спросил Джек, прихватывая ее за талию.
– Наоборот, очень хорошо все. Очень хорошо.
– Раз «очень хорошо», для тебя – плохо, – безапелляционно сказал Джек и, насмешливо щурясь, воскликнул патетически: – «А он, мятежный, просит бури!»
Алена смолчала. Тогда он с притворным участием спросил:
– Как поживает твой идеальный герой?
– Что? – угрожающе протянула Алена. Она отлично поняла, о ком речь, но ее до того извели цинично-практические рассуждения Клары по поводу Глеба, что она вскипала при малейшем намеке.
– Ты чего бесишься? – Джек отчетливо произнес: – Я спрашиваю: как твой великолепный кэп?
В этот момент легко, с шиком пристукивая каблуками, их нагнал Олег в паре с Ликой и, чуть не налетев на Джека, озорно ткнул его пальцем под мышку. Лика громко засмеялась, но глаза ее оставались застывшими, удивленными. Ей было невесело на этой вечеринке. И Алена это поняла.
– Уступила бы ты ей своего уютного кавторанга. Тебе он все равно надоест. А Лильке такая тихая пристань вполне… – равнодушным тоном дразнил Джек и пристально следил за лицом Алены.
– Твое какое дело! – Алена вырвалась от Джека, выскользнула из круга танцующих, пробежала по темному коридорчику в кухню и остановилась между плитой и горой немытой посуды.
До сих пор она не думала всерьез: когда и чем кончится ее дружба с Глебом? Ничто пока не грозило нарушить ее. Глеб приезжал к ней. Иногда они ездили за город, редко вдвоем, а по большей части в сопровождении свободных членов «колхоза». Иногда скопом отправлялись в кино. Глеб участвовал во всех спорах и дурачествах, с ребятами дружил, был внимателен ко всем девушкам, ничем не подчеркивал общеизвестного факта, что приезжал все-таки ради Алены. Она тоже никогда не щеголяла своей особой дружбой с ним, хотя в душе гордилась: Глеба полюбили. Надо отдать справедливость и такту «колхозников»: никто ничем не выдавал, что всем известный факт для них не секрет.
Музыка смолкла. Алена вернулась в комнату, с порога увидела Лилю и привычно двинулась к ней, привычно обняла Лилю, но совсем непривычное чувство, как невидимая стена, отделило ее от Лили.
Глава двенадцатая. Потери
Анна Григорьевна поставила условие: на целину поедет только тот, кто сдаст сессию без троек. Угрожающее положение было у Лили и у Жени, но оба так хотели ехать, что даже Лиля занималась без понукания.
Мысль о поездке на целину «озарила», конечно, Огнева. На майской вечеринке «капустник» удался на удивление. И Анна Григорьевна не только бурно аплодировала со всеми и смеялась до слез, но после сказала:
– Молодцы. Остроумно. Весело. Молодцы!
И вдруг Огнев бросился перед ней на колени:
– Анна Григорьевна! Позвольте нам бригадой на целину!
В ту же минуту Лилька, сияющая, как ребенок, протянула к Соколовой руки:
– Позвольте!
Следом за ней бухнулся Миша:
– Позвольте!
Алена:
– Позвольте!
Зина, Агния, Глаша, Олег.
– Аленке за шапкой необходимо! – воскликнула вдруг Лиля.
Под общий смех Соколова, как бы проверяя своим «рентгеновским» взглядом каждого, подняла обе руки.
– Поддерживаю и помогу.
Все закрутилось, завертелось, покатилось, понеслось. Готовились к зачетам и тут же на уроках сольного пения учили дуэты для целины, в переменах после сценической речи Наталия Николаевна слушала прозу и стихи – для целины, вечерами репетировали чеховское «Предложение», современный водевиль, сцены из «Не все коту масленица» и «В добрый час!». Показывали Анне Григорьевне и работали снова. Откуда только брались силы.
Дни летели.
– Несемся, как на ракетном снаряде, – с восторгом определил Женя, – не расшибиться бы.
Курс работал дружнее, чем во времена знаменитого БОПа – мечты, похороненной в министерских архивах. Даже те, кто не вошел в «целинную бригаду» (то есть почти половина курса), помогали, чем только могли.
Уже благополучно прошли зачеты. Последний – по актерскому мастерству – был настоящим праздником: о двух актах из «Трех сестер» заговорили в институте. Когда замерли последние слова Ирины – Лили: «В Москву! В Москву! В Москву!» – седовласый Линден взял Анну Григорьевну за руку и, наклонясь, зашептал так, что все услышали:
– Убила, мать, наповал. Кое о чем спорю, но методически великолепно! Завидую.
Старик Вагин, склонясь над Анной Григорьевной, взял ее руку и по-старомодному поцеловал:
– Преклоняюсь, коллега…
Барышев перебил его:
– Прошу членов комиссии в кабинет директора, – сказал он с обычной стеклянной улыбкой.
В институте существовали авторитеты, с которыми приходилось считаться, потому что от них – директора, заведующего кафедрой, замдиректора – зависело многое. Но куда сильнее, крепче был авторитет Соколовой и Линдена, их оценки иной раз для студентов значили больше, чем отметка в зачетной книжке. Пользовался доверием и старик Вагин. Человек большого таланта, с подлинной культурой и вкусом, Вагин отлично чувствовал настоящее, живое на сцене, к его мнению прислушивались, особенно уважая за прямоту.
Рассказывали, что, выйдя в коридор после экзамена «директорского курса», Вагин весело и добродушно сказал Таранову:
– Эка навалял, друг сердечный! Ох и навалял!
И вот самые уважаемые авторитеты, Линден и Вагин, уже высказались. Друзья курса, будущие режиссеры – студенты Линдена повторяли: «Нечего вам паниковать. Играли здорово все», – и тут же схватывались в споре о толковании образа Маши и Тузенбаха.
А все-таки курс ждал свою Агешу с великим нетерпением: она – высший суд.
Соколова пришла, как всегда, сдержанная.
– Комиссия в общем нами довольна, – начала Соколова, и несколько голосов робко прервали ее:
– А вы?
Она засмеялась и махнула рукой:
– Довольна!
Захлопали, закричали «ура»: похвала Агеши дорогого стоила.
– Но… – Соколова подняла руку, и все мгновенно стихло. – Я довольна последним периодом. Если бы вы всегда так работали, как в мае, мы сделали бы куда больше. Главное, – в глазах Анны Григорьевны появились веселые чертики, – чем я довольна, – то, что увидела, как вы можете работать, и теперь знаю, чего от вас нужно требовать.
Смех, жалобные стоны, трагические возгласы: «Вот это влипли! Анна Григорьевна, пожалейте! Что теперь будет!» Когда страсти улеглись, Соколова, как обычно, объяснила каждому: что и почему было верно и что неверно в сегодняшнем исполнении.
– Вы, Лена, хорошо работали этот семестр, многое нашли. Верю, что Вершинин вам мил, близок, но вы замужем, и он женат. Впереди «счастье урывочками, по кусочкам», – говорит Маша в четвертом акте. Возникающие отношения – как огонь для окоченевшего человека: и притягивают и обжигают. А вы в какие-то моменты – словно в теплую ванну сели. И особое внимание уделите деликатности в отношениях окружающих. Машина грубость – не то, что ваша – Алены Строгановой.
Уже со всеми переговорила Анна Григорьевна, оставались только Огнев и Лиля.
– Отлично работаете, Саша, отлично, – Соколова смотрела на него, а его жадные глаза ловили каждое ее слово, каждое движение. – Хорошо, что много читаете. Хорошо. Но нужно быть мягче, внимательнее ко всем, не только к Ирине. Старайтесь, чтобы всем вокруг вас было тепло, всем. И Соленому тоже. Ну, а в общем – молодец!
Соколова перевела взгляд на Лилю, в нем появилась нежность и, пожалуй, тревога.
– Вы прошли сегодня, как говорится, первым номером, Лика. Справились с главной бедой: не рассеиваетесь, не рвете действия. Очень вы меня радуете. Очень.
Лиля сидела, склонив голову, и смотрела куда-то в сторону, будто и не о ней шла речь. До чего она всегда была равнодушна к своим успехам и неудачам… «Три сестры» второго курса, как всякое «событие», обсуждались в общежитии, в столовой, в аудиториях. Почти все выделяли Ирину и Тузенбаха.
Алену тоже хвалили, однако оценка Соколовой и собственное Аленино ощущение говорили, что на этот раз она от Лили отстала. Но уколы самолюбия сейчас не мучили – не хватало времени для этих переживаний. Кроме того, Лилина Ирина была в какой-то степени и ее – Алениным – созданием. И очень радовалась, когда говорили: «Ирина – явление. Такую Ирину не забудешь».
Каким заманчивым казалось будущее! Сколько рождалось идей, как нетерпеливо рвались к тому неведомому, что ждало на целине!
Прошел первый экзамен. Лилина четверка обрадовала всех.
Алена с Ликой кончили свои дуэты и сбежали вниз посмотреть, как идет репетиция чеховского «Предложения». В аудитории, устало поникшие, сидели на столе Глаша с Женей. Лица у них были расстроенные.
– Вы что? Не получается? – спросила Алена и, прежде чем ей ответили, поняла, что дело тут не в репетиции.
Женя молча развернул бумажку, которая лежала в ладонях, протянул Алене. Это была телеграмма из какой-то Козульки студенту Александру Никитичу Огневу. «Александр приезжай хоронить мамаша при смерти ожидаем дядя Ипат тетя Клаша», – прочла вслух Алена.
– И чего «ожидаем»? Сашиного приезда или смерти его матери? – Лиля взяла телеграмму, пробежала глазами, – А Саша знает?
Ответить ей не успели… В аудиторию вошел Огнев. Лицо почернело, глаза потухли, как у смертельно усталого человека.
– Мы с Михаилом к Анне Григорьевне сейчас, – сказал он нарочито сдержанно и облизал пересохшие губы. – Решим, как с заменой, я утром вылетаю. – Он взял из рук Лили телеграмму, пошел к двери, остановился. – Зайди к Михаилу насчет расписания, Глаша.
Настроение сразу сникло. В расписание, и без того плотное до крайности, втиснули еще репетиции для замены Огнева.
Уже отлаженную программу приходилось делать наново, и получалось явно хуже. Великовозрастный Миша не очень-то подходил на роль восемнадцатилетнего Алексея, Джеку не совсем удавался купец Ахов. Миша, вероятно, сыграл бы его лучше, но переделывать всю программу уже не было времени.
Лиля после репетиции розовской пьесы «В добрый час!» грустно шутила:
– Что-то скучно с Михаилом задираться. Его Алексей прямо какой-то… дядька. А с Сашей было так легко играть.
И за Сашу болела душа. Все знали, что у Саши не осталось никого, кроме матери, – отец и старшие братья погибли на войне.
Маринка тоже ходила зареванная. Молодожены собирались на все лето к Мишиным родителям в деревню. Теперь Миша вместо Огнева должен был ехать на целину, а Маринку не берут, нет лишней вакансии. Огнев обещал нагнать бригаду при первой возможности, но кто знал, когда эта возможность наступит? И Маринка являлась на репетиции, садилась в угол и следила за мужем полными слез глазами. Даже невозмутимый Миша нервничал.
Но это было только начало бед.
После экзамена по истории театра, обрадованные второй Лилькиной четверкой, весь день репетировали как проклятые, и вдруг Лика придумала:
– Пойдем-ка в баню! Смоем экзаменационную накипь!
– Только в субботу мылись, – заворчала Глаша и отказалась.
Агния прихварывала. Зимний грипп не прошел бесследно, и ей вместо целины грозило ехать в санаторий.
Алена с Ликой отправились в баню вдвоем, торопились, чтобы поспеть до закрытия, намылись всласть и, разморенные, распаренные, вышли на улицу. Теплая июньская ночь поманила их к реке. На набережной было пусто.
Ветер приятно освежал разгоряченные лица, продувал непросохшие волосы. Алена прислонилась к нагретому за день граниту, ощущая его тепло сквозь легкое платье, смотрела на светлое небо, на тусклые звезды, на бесцветную воду с дрожащими желтыми отражениями огней, на серые, как дым, громады зданий.
– Какое-то колдовство в этих белых ночах.
– А у меня от этой красоты под ложечкой щемит. – Лика засмеялась, уселась на парапет спиной к реке. – Скорей бы в дорогу! В дороге все иначе. – Она вынула шпильки и, тряхнув головой, рассыпала скрученные узлом густые длинные волосы. – Быстрее просохнут.
Прозрачно-розовая, большеглазая, со светлыми разлетающимися волосами Лиля показалась Алене похожей на цветок.
– Если б я была художником…
– Ты бы меня изобразила вроде Лорелеи или русалки, да? – Лиля закуталась волосами, оперлась о парапет и с мрачно-загадочным выражением уставилась на Алену. – Демон женского рода. – Вдруг поднялась. – А то можно и в обличии Жанны д’Арк на коне. – Она отбросила волосы назад, села верхом на парапет и, вытаращив в небо смеющиеся глаза, молитвенно сложила на груди руки.
Алена схватила ее за локоть:
– Упадешь, дуреха! А плаваешь, как утюг.
– Ничего не будет. Правда. – Лиля взяла за плечи Алену и с детской серьезностью сказала: – Когда бабушка умерла, вдруг стала холодной и твердой, как вещь, я испугалась мистически. Четырнадцать лет, одна… А потом – как рукой сняло. – Лиля отпустила Алену и хлопнула узкой ладошкой по граниту. – Ну, не верю, что я, представляешь, я, – она вытянула свои худенькие руки, пожала плечами, – могу стать как вещь.
Давно не случалось им поговорить вдвоем, и Алена слушала, то тревожась, то радуясь, а Лиля с какой-то поспешностью рассказывала.
– Разжевала я эти безвкусные Иринины слова: «Душа моя, как дорогой рояль, который заперт, а ключ потерян». Лиля неожиданно расхохоталась. – Ведь я сначала думала: Чехов – это серьезно. Представляешь: сама про себя – «дорогой рояль»? Даже стыдно, да? – Лиля зажмурилась. – А какая гиблая скука – ее жизнь! Маша-то хоть полюбила. А Ирина? Хочется же хоть каплю переживаний, хоть какую ни на есть красоту. И – ни грамма. Даже все хорошее, детское, дом их детства и юности загажен скукой. Ирина спасается от нее только вечером, ложась в постель. Не спит и выдумывает про себя эту ужасную красоту: «Моя душа, как дорогой рояль». – Огромные глаза Лили вглядывались в далекий мир Ирины Прозоровой.
– Ты будешь играть гениально.
Лиля посмотрела на Алену, скорчила озорную рожицу:
– Комиссаржевская – и ни на грамм ниже.
Алена, подпрыгнув, уселась на парапет рядом:
– Ну, честно, Лилька, по чистой правде: вовсе не хочешь быть знаменитой?
Не отводя взгляда, ставшего серьезным, Лиля сказала иронически:
– «Желаю славы я… Чтоб громкою молвою все, все вокруг тебя звучало обо мне…»
– Ты все еще?
– А ты уж очень простенькое тот плохой – его не люби, тот хороший – люби. А если человек захлебнулся в скуке? Если всю жизнь ему дико везло, вроде как одни пирожные жрал, – это ведь тоже скука? Представь только, какая муторная скука! А со скуки… – Лиля замолчала, недоуменно дернула плечами, – можно и в церковь ходить, а можно и пакостить.
– Скука – не оправдание, – начала Алена резко. – «Сколько же еще возиться с этим! Как длинный гвоздь в каблуке: колоти-заколачивай, а он вдруг ехидно вылезет и воткнется в пятку». Вообще какая такая скука?
Лика засмеялась:
– Душевная тошнота. – С иронической назидательностью, подняв указательный палец, объяснила: – Бывает с голодухи, а бывает с пере… как это? Ну, когда обожрешься… – И неожиданно пьяным голосом пропела: – «Пусть водка пьется, пусть песня льется, что будет завтра, не все ль равно?» – И опять засмеялась.
Послышались шаги. Шли двое, шли степенно, немолодо. Поравнявшись, женщина осуждающим взглядом ощупала обеих, а едва миновав, громко, чтобы слышали, сказала:
– Право, как кошки на заборе! Ну и молодежь – срам глядеть!
Алена взорвалась:
– Сама кошка! – соскочив на землю, закричала вслед уходящим. – Ханжа!
Женщина взвизгнула и ответила оскорбительным словом.
– А ты…
– Да плюнь, – Лиля спрыгнула с парапета, быстро собирая волосы в узел. – Бери чемоданчик. Видишь?
От ближайшего дома к ним не спеша двигалась приземистая фигура в белом фартуке.
– Еще милицию свистните! В отделение отправьте! – задиристо бросила Алена.
Фигура остановилась и проводила их добродушным старческим смехом.
– Нет, что мы такого сделали? Кому помешали? – Не унималась Алена. Давние и недавние обиды – то, что про Лику сплетничали в институте, и опять, как гвоздь, вылез этот Гартинский, и дворник, напомнивший ту жуткую зимнюю ночь, когда Алена чуть не отморозила ноги, – все вздыбилось от ядовитого бабьего плевка. – Не смейся, – оборвала Алена Лилю, – черт бы побрал! Даже наша чудная тетя Лиза на вешалке зудит: «Молодежь такая, молодежь сякая!» И грубые-то мы, и нахальные, и бесчувственные, и распущенные… Будто сами так и родились старыми…
– Тургенев в известном романе «Отцы и дети»… – нудным лекторским голосом завела Лиля.
– Брось! Вот сейчас окно расколочу, чтоб не зря ругали. Да не смейся ты! Почему-то не кричат: «Ах, старики!», если один старик некрасиво поступит. А мы, виноваты, не виноваты, – «ах, молодежь!» – Алена громко стукнула чемоданом о фонарный столб.
– Ух, хотела бы я сыграть такую пьесу!.. Чтоб у всех мозги спеклись, чтобы сообразили, какая мы есть молодежь.
Лиля усмехнулась.
– А я хочу про корявых и неудобных… с перцем в сердце. Только где взять такую пьесу? «В добрый час!» – хорошая пьеса, но хочется и другое… – Взгляд ее стал рассеянным, растерянным.
– Анна Григорьевна говорит: «Пока мы «Три сестры» наладим, напишут нам хорошую молодежную пьесу», – Алена задумалась. – Если бы все относились к нам…
– …как Анна Григорьевна? – подсказала Лика и засмеялась. – Тогда, пожалуй, все было бы куда проще! – Помолчав, Лика вдруг спросила: – Слыхала, говорят, Илья Сергеевич останется вместо Ладыниной?
Алена встрепенулась.
Илья Сергеевич Корнев, человек в институте новый, понравился студентам прежде всего тем, что сухая политэкономия, на которой при Ладыниной играли в «балду», считая минуты до конца лекции, – политэкономия вдруг стала интересной.
– Товарищи, я сегодня на лекции определенно не выспался, – с удивлением сообщил Джек после первой же лекции Корнева. – Не тянет резину, не глушит цитатами.
Когда Илья Сергеевич, прохаживаясь между столами, начал разговор со студентами, никто не подумал, что это лекция началась. Он именно разговаривал, и притом простыми человеческими словами. Шутил, острил, пояснял рассказанное жизненными примерами.
Скоро этот невидный кудрявый светловолосый человечек сделался одним из любимых педагогов. Молодой, подвижный, веселый, острый на язык, он не боялся вопросов, отвечал на самые заковыристые, но пустословить не давал.
– Все приемчики известны. Сам был мастером этого «спорта», – сочувственно говорил он «заводилам», хитро щуря глаз. – А уж если действительно интересуетесь домарксистскими экономическими теориями, охотно побеседую после лекции.
