Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– И скука ваша – безобразие! Неужели не понимаете? От скуки можно докатиться до… Зазнались – вот что! Да! «По району первый, диссертацию «куплю», «денег хватит». Всего, выходит, достиг, теперь красоты желаю! Ну, да это ладно бы! Вот вы сегодня распекали этого вашего «паразита». Думаете, от ругани он перевоспитается? Думаете, его «шарагу» матом разогнать? Чушь! Вы сказали: «Не такие машины пойму», – вот и сели бы сами на место «паразита». Что? Образования нет? А почему не учитесь? Умный, способный, даже талантливый… Вот и развивайте ваш талант и отдавайте его людям…

Конечно, нельзя жить без красоты. Только что такое красота?

В тот день Алена получила письмо от Глеба: «Принялся за Станиславского, честно сказать, только чтобы подступиться к твоей профессии, – писал он, – а сейчас не могу оторваться. Его положения и методика куда шире профессиональных советов… Это путь к красоте человеческих отношений».

А ведь и правда: если на сцене надо жить для партнера, то тем более необходимо это в жизни. Станиславский говорит: нужно верное действие сделать привычным, привычное – легким, легкое – прекрасным – это же прямо относится к воспитанию в себе нужных навыков, качеств.

Сколько об этом говорилось на уроках мастерства, Алена тогда считала, что отлично понимает все! А оказалось, сегодня, озадаченная письмом Глеба, она по-настоящему взволновалась этими открытиями.

Они подошли уже к поселку, но нельзя было бросить разговор на середине. Хотелось узнать, дошло ли до сердца Тимофея то, чем жила она. Алена остановилась.

– Походим-ка еще – ладно?

Они повернули и прямо по росной траве пошли в сторону от поселка.

– В человеке должно быть все прекрасно, – снова заговорила Алена.

– «И лицо, и одежда, и душа, и мысли», – неожиданно с досадой докончил Тимофей. – Я Антона Павловича Чехова читал. Того и хочу.

– Плохо читал, – перебила Алена. – Это ведь говорит Астров, а он посадит деревце и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет. Это не только про работу и дом, это шире. И вообще самое важное в жизни – цель. Надо знать, для чего живешь, – и отстранила уже готовый вопрос Тимофея: – Нет, это очень трудно – найти цель. Не такую общую, про которую все говорят и пишут. А в общей-то отыскать свое… То, что именно тебе хочется.

Алена постаралась объяснить:

– Укрощать реки, строить дома, растить сады – все интересно, когда найдешь в этом свое. Например, мне хочется, – сказала она, – жить… на всю катушку. И чтоб все так жили. Все должны жить на всю катушку, – повторила Алена, посмотрела на шагавшего с ней рядом Тимофея. – На всю катушку – чтоб без скуки.

Она вспомнила, как на уроке мастерства зашел спор о том, что такое скука, и Соколова, подводя итог дискуссии, сказала:

«Словом, как ни крутите, а корни скуки – внутри самого человека. Это прежде всего ограниченность, убожество внутреннего мира, бедность, вялость, неотзывчивость чувств – равнодушие. Почему-то Ленин не скучал даже в одиночном заключении. И он не единственный пример. Человеку с богатым внутренним миром может быть очень тяжело, горько, трудно – только не скучно. Развивать людей, будить, воспитывать чувства, бороться с равнодушием, со скукой, как с лютым врагом – наша с вами обязанность».

Алена взяла за локоть Тимофея. Сила, толкавшая к нему, все так же бродила в ней, но теперь это была ее, Аленина, сила. Движения ее стали легкими, голос особенно глубоким и звучным, а мысли, как огонь на степном ветру, полетели выше, жарче. Она будто думала вслух. Казалось, все, что накопила, видела, слышала, учила, поняла и выстрадала, – все вспоминалось, все собралось и раскрылось.

Забрезжил рассвет.

Они стояли на гривке. Таяла над равниной сизая дымка.

Тимофей словно застыл, поглощенный мыслями.

Вдруг пшеничное море стало розоветь, потом все пошло волнами, закипело, зашелестело. Утренний ветер разметал волосы Алены, закрутил их, бросил на лицо. Замерзли намокшие от росы ноги. По телу пробежала дрожь, хотя давно уже была надета вязанка и пиджак Тимофея перекочевал на ее плечи.

– Зазябла? – спросил он, осторожно отводя волосы с ее лица.

– Нет.

– Устала?

– Немножко. А вот тебе холодно.

В какую минуту она перешла на «ты», Алена и не заметила, а теперь это было уже все равно. Она хотела снять пиджак, но Тимофей, взяв за лацканы, крепко запахнул его на Алениной груди, словно спеленав ее руки. Склоненное к ней лицо, темное от загара, чуть побледнело, и зеленые глаза под лохматыми рыжими бровями казались еще зеленее.

– До чего же ты сейчас нежная… Лена… Елена… Галя.

Он смотрела на него открыто и ясно, ничего не скрывая и ничего не боясь.

– Ну вот, стало быть, и все. – Тимофей отпустил ее, отвел назад руки, развернув во всю ширину могучие плечи. – Вот оно, стало быть, и все.

– У тебя есть на чем записать адрес?

– Не надо адреса.

– Я напишу.

Тимофей упрямо покачал головой.

– Не пиши.

– Почему же?

– Стану думать, может, с женихом поссорилась, если напишешь… Не надо.

– Все равно ты меня не забудешь, а я – тебя.

Тимофей насторожился:

– Правда?

– Думаешь, такие люди каждый день встречаются?

Он усмехнулся:

– Убогонькие? Скучливые?

Алена улыбнулась:

– Ладно, не прикидывайся. Все равно еще встретимся. Нет, с женихом я не поссорюсь, – ответила она на немой вопрос в глазах Тимофея. – Не поссорюсь, не такой он человек. – И подумала, что Глебу можно все рассказать без утайки, что он поймет.

– Ну пошли до дому, «невеста», – с иронией сказал Тимофей и первый сбежал по откосу.

Будто провожая их, залился над полем жаворонок.

…Когда она вернулась с ночной прогулки, на крыльце школы, предоставленной артистам для ночлега, ее ждали Глаша и Олег.

– Эгоистка паршивая, беспокойся тут о ней, не спи! – нападала на нее Глаша.

– Ребятки, я же не думала…

– Вот именно: не думала… – сердито перебил Олег, но в эту минуту первый луч солнца упал на верхушки тополей и зеленые крыши поселка, и Олег заулыбался. – О, девчонки, до чего здорово!

Алена была прощена.

Однако в конце очередного производсовещания Маринка, брезгливо поджимая губы, заметила:

– Я бы считала полезным обсудить поступок Елены.

– Что-о-о? – в один голос спросили Зина, Глаша, Олег и Женя, а Миша с возмущением оглянулся на жену.

– Нет, я лично ничего не думаю, – оправдывалась Марина. – Посторонние могут подумать черт знает что… Это для всей бригады…

Ей так попало, что Алена была вполне удовлетворена. Но она отлично видела, что думает сама Марина. И Джек – он ни полслова не сказал тогда, только буравил Алену узкими глазками.

То, что говорила Алена Тимофею, что тогда, сгоряча, казалось ясным, непреложным, сейчас почему-то вызывало сомнения.

– Хотеть счастья – это эгоизм? – задала она Олегу мучивший ее вопрос.

– Только ненормальный захочет несчастья, – ответил Олег недоуменно.

– Тогда что такое эгоизм?

– Надо же и о других думать.

– И о других?

– Нет, прежде о других.

Глава шестнадцатая. «Заколдованное место»

Алена, загримированная, стояла за кулисами, обмахивалась тетрадкой из реквизита, слушала зал и сцену.

В такой тропической жаре и духоте, кажется, еще не приходилось играть. Открытое окно за ее спиной не дышало, темная портьера чуть вздрагивала, когда по ту сторону сцены распахивалась дверь.

Маленький низкий зальчик кажется набитым доверху: головы зрителей, стоящих на скамьях заднего ряда, едва не упираются в потолок. Дверные проемы забиты людьми, в распахнутых окнах торчат головы смотрящих с улицы. На улице шумят те, кому не удалось проникнуть в зал, стаскивают пристроившихся в окнах и лезут сами. Стучат оконные рамы, дребезжат стекла. Но самое страшное – орава подвыпивших парней, засевших где-то в дальнем ряду: они громогласно задирают артистов, гогочут, на замечания соседей отвечают матерщиной и злорадным ржанием.

«Не все коту…» и «Предложение» еще кое-как слушали, а водевиль… Артистов слышно только первым рядам, остальные из-за шума уже потеряли нить действия, потеряли интерес, и дальняя половина зала занята главным образом перепалкой с хулиганьем.

«Для кого играем? – думала Алена. – Это оскорбительно. Нельзя играть «В добрый час!».

Эти сцены были особенно дороги всей бригаде. Алена, Миша, Олег не прощали ни себе, ни друг, другу ни малейшего нажима, вялости, небрежности и, с точностью выполняя все задания, приобрели наконец свободу, легкость, сыгрались, сдружились. «В добрый час!» до сих пор покорял любую аудиторию, но что-то будет здесь?

У Маринки дрожит голос – бедняга вот-вот заплачет. Олежка и Джек, видно, думают только о том, как бы скорее кончить. Жуткое место! А радовались: районный Дом культуры, настоящее театральное помещение, сцена! Нет, играть в такой обстановке «В добрый час!» немыслимо. Что делать?

Алена сорвалась с места, пробралась за кулисами, спустилась в коридор.

Слепенькая лампочка под потолком освещала группу: Глаша, Зина, Миша и Женя разговаривали с Ольгой Павловной, заведующей Домом культуры.

– Была бы я мужиком, своими бы руками вышвырнула это хулиганье, – говорила она измученно, то отирая лицо, то обмахиваясь платком. – Ведь их и всего-то трое заводил, а безобразия от них – на весь район. И ведь так каждый раз! Мне бы радоваться надо хорошему мероприятию – к нам редко кто приезжает, – а я, верите ли, ночи не сплю от переживаний. Ну что делать? Родненькие, я же все, что в моих силах… Уж как-нибудь!

– Но ведь просто нельзя играть!

– А если объявить, что не начнем второго отделения, пока…

– Все уже перепробовано! – с отчаянием перебила Мишу Ольга Павловна. – Ничем их не выкуришь.

Внезапно в коридоре появился Арсений Михайлович, за ним шагал незнакомый плотный человек среднего роста и длинный худой парень, секретарь райкома комсомола Радий Светлов.

С Радием Алена познакомилась еще днем.

Верхняя Поляна даже издали показалась унылым, неблагоустроенным поселком.

Автобус въехал в райцентр по длинной улице, где по одну сторону выстроился ряд старых добротных рубленых изб с резными наличниками, занавесочками, цветами на окнах, но вокруг домов было голо – ни палисадников, ни деревьев. По другую сторону улицы тянулись огороды, картофельные поля.

– Старинный поселок! – сказал Виктор.

Они миновали три широкие улицы, где не было ни одного достроенного дома, хотя во многих уже поселились люди. К недостроенным сборным и рубленым домам лепились кривые, приплюснутые саманные уроды разных размеров и форм, и никак нельзя было уловить признаков планировки, угадать контуры будущего поселка.

Автобус остановился на площади – вернее сказать, на большом пустыре, окруженном постройками. И тоже – ни деревца, ни куста, даже трава дочиста вытоптана, лишь кое-где уцелели грязные зеленые клочья. Сухая земля пылила под ногами пешеходов. За пробегающими машинами вздымались бурые клубы.

В здании исполкома было тихо, ни одна дверь не открывалась на стук. Внезапно с улицы в коридор влетела ярко одетая девушка, накричала на столпившихся студентов за то, что «ввалились стадом в обеденный перерыв». Подчеркнутая корректность Арсения Михайловича несколько охладила ее пыл, и она сообщила, что «начальники все по району разъехались, а ей самой о концерте ничего не известно».

Одноэтажный Дом культуры стоял неподалеку от площади. У входа его возвышалась гипсовая девушка с веслом, запыленная, в серых потеках. На постаменте кто-то крупно написал химическим карандашом «дура». Нигде ни афиши, ни объявления, извещавшего о концерте. Видимо, бригаду тут не ждали. Впервые ребята почувствовали себя непрошеными гостями.

Долго не могли попасть в Дом культуры, все двери заперты. Наконец нашли вход в библиотеку, поместившуюся в небольшой комнатке, заваленной книгами, загроможденной стеллажами и от этого полутемной. От библиотекарши узнали, что заведующая Домом принимает стройматериалы и будет не раньше как через час-полтора. Сама библиотекарша о концерте слышала, но впустить их в Дом культуры без заведующей отказалась.

Несколько обескураженные, остановились обсудить план действий. Алена влезла на выступ фундамента и заглянула в окно Дома культуры.

– Ой, ребята, какое милое помещение!

Полезли в окна, и начались восторги:

– Какой уютный зальчик!

– А сцена-то! Хоть маленькая, но настоящая!

Их восторги нетерпеливо прервал Виктор:

– Покушать необходимо, граждане!

В душной чайной народу было мало. Официантка подала несвежего вида «свежие щи» и традиционный гуляш с традиционной пшенной кашей. Как выразился Олег, похоже, что все «щедро приправлено мухами». Действительно, мухи ползали по тарелкам, садились на лицо, руки, лезли в рот.

– Интересно, тут есть санитарный надзор? – возмутилась Глаша.

– Все могу: не спать ночь, ездить в пыль, в дождь, по жуткой дороге, копать, толкать, лежать под машиной, – сердито ворчал Виктор, – но есть с мухами – это уже свыше… Эх, завернуть бы в Деевский район! Чистота, как в аптеке! А кормят – пальчики оближешь!

Раздраженные, голодные, вывалились из духоты на улицу, постояли, повозмущались и решили купить хлеба и молока – отличная еда! И черт с ним, с обедом!

В продовольственном магазине продавщица оживленно болтала с подружкой. На прилавке под стеклом красовалась вазочка с окаменелыми белыми пряниками, по бокам расставлены были пирамидами коробки с рыбными консервами, перед ними разбросаны пачки чая, спички, соль.

– Нет хлеба. Кончился, – ответила продавщица так, словно хотела сказать: «Пристают тут с глупостями!»

– Пораньше приходить надо, – добавила ее подруга. – Я вот с пяти утра тут. А молока и сроду не купите. По домам разве что? Может, кто пойдет навстречу.

– Поехали в гостиницу, – мрачно сказал Виктор. – Возьмем в работу хозяйку. Да консервов прихватим.

– Район выращивает миллионы пудов зерна, а в лавке хлеба не купишь. Объясните популярно! – Олег с недоумением посмотрел на всех.

– Тут еще не то повидаете, – буркнул Виктор.

Заведующая гостиницей, беременная женщина, суровая, но миловидная, встретила их неласково.

– Я здесь временно, сама-то я трактористка, – поторопилась она объяснить, явно презирая свою нынешнюю работу. – Муж запретил на тракторе, чтоб вреда не получилось.

Узнав о злоключениях артистов, совершенно равнодушно заметила:

– У нас, кроме приезжих, никто в чайную не ходит. Разве что пьянь.

Показав, где умывальня, будто мимоходом, сказала: «Придется, видно, выручать», – и ушла.

Не успели умыться, как она вернулась с бидоном холодного молока, выложила на стол поджаристый каравай домашнего пшеничного хлеба, десятка два яиц и горкой – молоденькие огурцы.

Благодарили ее аплодисментами.

Хозяйство свое – крошечную гостиничку – Евдокия Ниловна держала в образцовом порядке и чистоте, что-то неустанно мыла, терла, прибирала. Джеку спокойно приказала:

– Ноги оботрите. Пыль с воли тащится.

Настроение поднялось – великое дело – добрая снедь и человеческое отношение!

Вообще гостиничка показалась оазисом: аккуратный белый домик стоял немного в стороне от поселка, среди полянки, покрытой зеленью, – здесь легче дышалось, не висел в воздухе пыльный туман. Домик делился как бы на две квартиры, каждая половина, и мужская и женская, из трех комнат и кухни, и у каждой – отдельный вход с улицы.

– Зачем же такая строгая «изоляция»? – посмеиваясь, спросил Олег.

– У Го́лова справляйтесь, – ответила женщина с присущей ей невозмутимостью.

О Голове – председателе райисполкома – что-то говорил Виктор, Олег потому и обратился к нему.

– При чем тут Голов, или Голый – как его?

Прихлебывая молоко, Виктор ответил:

– Говорят, он этот дом для виду под гостиницу строил, а метил себе и секретарю райкома под квартиры. Потому и вода подведена и вообще все…

– Допустим, метил, а почему не занял?

– Секретаря сменили, дружка-то его смахнули. – Виктор злорадно подмигнул. – Вот и весь кордебалет!

Покончив с едой, мужчины собрались ехать в Дом культуры – готовить сцену для концерта.

– Вечером пешком прогуляетесь, граждане, – хмуро объявил Виктор, усаживаясь за руль. – Тормоза отказывают, смотреть буду.

Девушки остались отдыхать. Маринка повалилась на постель, Зина, Глаша и Алена вышли на воздух и уселись на траве в тени дома.

У колодца стоял ветряк, качавший воду для гостиницы, справа от него начинались задворки улицы, по которой въехали в Верхнюю Поляну. Вдали желтели недостроенные сборные домики.

– До чего уныло, голо, серо, – недоуменно сказала Зина. – Какое-то неживое место.

На крыльцо опять вышла хозяйка с бадейкой в руках, принялась подмывать ступени. Несмотря на беременность, движения ее были проворны и даже красивы.

– Давайте-ка лучше я, – предложила Алена.

– Оюшки – лучше! – насмешливо передразнила женщина, выпрямилась, отвела плечом с румяной щеки прядь волос, выбившихся из тяжелого узла, оценивающе оглядела Алену: – Сломаешься. Поди, и тряпку-то в руках не держала.

– Ого! – Алена завладела тряпкой.

Единственная из домашних работ, которую она любила, – мытье полов, и даже мать признавала, что в этом деле ей за Аленой не угнаться. Недоверчивый, критический взгляд хозяйки и подмигивания подруг раззадорили Алену, а уж «на подзадор» она всегда работала быстро и ловко. Когда подтерла насухо последнюю ступеньку, сказала:

– Принимай работу, товарищ начальник!

– Ну что ж, – сдержанно начала хозяйка. – Коли гоже, так гоже, – и вдруг улыбнулась. Ямочки на щеках сделали ее совсем юной.

– Слушайте, чудачка какая! Вам всегда улыбаться надо. Вы же просто красавица! – поразилась Алена и подумала с ревнивой грустью: «Вот бы такую Тимофею!»

Через несколько минут неприступная Евдокия Ниловна присела на чистом крылечке «маленько язык почесать».

– Вы давно здесь? – спросила Глаша.

– Здешняя я, природная, неструганая.

– Отчего же у вас так плохо все? – не утерпела Алена.

Дуся нахмурилась.

– Почему плохо? Урожай в прошлом годе собрали лучше лучшего, заработали и денег и хлеба. Почему плохо? Конечно, мне тут в привычку…

Она вдруг прислушалась и оглянулась на звук приближающегося мотоцикла, позади которого так и клубилась дорога. Мотоцикл стремительно подлетел и резко остановился в нескольких шагах от крыльца. Молоденький плечистый парень, весь в пыли, в кепке, надетой назад козырьком, опустив ноги на землю, в изнеможении откинул голову и закрыл глаза.

– Гошка! – вмиг подскочила к нему Дуся. – Опять напился, опять прогул делаешь! Оюшки, голова дремучая, сознания в тебе нет!

– Пить подай, Дуська, – как бы не слыша ее, хрипло попросил парень и облизал темные губы.

– Вот я те подам! – Хлопнув его по спине, Дуся приказала строго: – А ну иди в избу, проспись!

– Не-е, – капризно протянул парень, приоткрывая мутные глаза. – Пить подай!

– Да не пущу я тебя такого – убьешься, пустоголовый, на своем «коне». Иди проспись!

Парень ударил ногой по педали, рванул застрекотавший мотоцикл и, круто повернув, выехал на дорогу.

– Гошка, стой! – закричала Дуся. – Паршивец!..

Но только пыль взлетела по дороге. Глаза женщины наполнились тревогой.

– Ну, вовсе бросовый стал парень!

– Брат? – участливо спросила Зина.

– Мужнин братишка. – Дуся отерла разгоряченное лицо рукавом и глубоко вздохнула. – Как прошлый год работал! А нынче? С зимы, правда, уж говорили, с дружками схлестнулся – выпивать начал. А сейчас, глядите-ка, середь рабочего дня…

– Это с какой же радости? – спросила Алена.

– С какой? Денег много, вот и загулял. Прошлый год, глядите-ко, сколь у нас заработали! Гошка – на тракторе сколь деньгами получил, да боле полутораста пудов хлеба зерном. Вот и «случилось», – закончила она сердито.

– Разве от достатка обязательно запивают? Ерунда! – раздраженно возразила Алена.

Дуся горько усмехнулась.

– Который человек самостоятельный – конечно, худого не будет. Муж у меня, комбайнер, поболе Гошки-то заработал, – сказала она, – и я немало «а тракторе. Батя мой работает дай боже! Вот мотоцикл купили, одежу справили, гардероб, приемник, дом починили. А этот – как уборку прошлый год кончили, совсем смурной сделался. «Скучно, – говорит, – место здесь неславное». Просто несамостоятельный человек. Коля, муж мой, – он и книжки читает, и в шахматы… Теперь вот в заочный поступать надумал, учебники привез, и буфет сам делает – не нравятся ему магазинные… – И, спохватившись, что слишком уж много наговорила о муже, нахмурилась: – Что за скука, если человек самостоятельный? – И, опять поглядев на дорогу, подумала вслух: – Прямо расстроилась вся… Не убился бы! Надо бы его в нашу эмтээс – при братних-то глазах все лучше.

– Он комсомолец? – спросила Глаша.

– Оюшки, важность! – почему-то опять рассердилась Дуся. – У нас здесь и комсомолы и некомсомолы – все враздробь.

– Девушку бы хорошую вашему Гошке! – налетела Алена. – Если человек хорошо зарабатывает, ничего ему больше и не надо – так по-вашему? Мужа в пример поставила! Во-первых, у мужа твоего семья. Во-вторых, говоришь, он человек самостоятельный. А что делать в вашем райцентре несамостоятельным? И правда, место здесь неславное: пылища чертова, ни садика, ни кустика, в магазине пустота, какой-то Голый командует, себе квартиры строит. И все враздробь!

Не желая слушать Дусиных возражений, Алена махнула рукой: знаю, мол, все, что скажете! – и, чувствуя, что ее волнение вроде как бы и неуместно, вдруг встала и пошла к дороге.

– Ты куда, Аленка? – крикнула Зина.

– К нашим, в Дом культуры! – Куда еще было идти в этом чужом, неприглядном поселке?

Дорога курилась под ногами. Алена сошла на обочину, где земля потверже, и повернула на широкую серую улицу, упиравшуюся в площадь, а там и Дом культуры. Дорога жалась к домам с подветренной стороны: по ней то и дело проносились грузовики, выбрасывая из-под колес фонтаны пыли. Действительно, такого неприглядного места еще не попадалось в их путешествии. Такое неустроенное, неуютное, будто здесь никто всерьез не собирался надолго обживаться! И солнце, от которого иссохла, растрескалась земля, казалось здесь яростным и враждебным. Странно: в таких поселках они были не раз. Но там чувствовалась жизнь. Не идиллическая, не безоблачно прекрасная, но естественная, а тут… Резкий порыв ветра швырнул в лицо пригоршню колкого мусора и пыли, Алена повернулась спиной – переждать, пока уляжется, и остановилась возле небольшого бревенчатого дома с вывеской: «Верхнеполянский районный комитет ВЛКСМ».

Зачем Алена зашла в этот дом, она не очень ясно понимала. Но ведь отвечает же кто-то за таких, как Гошка? Должен же кто-то обратить на него внимание, если родным и горя мало? И вообще, как можно жить в таком безобразии! И – «все враздробь»?

Через темные сенцы она вошла в узкую комнатку, где у затянутого марлей окна за столом сидела загорелая девочка лет шестнадцати, в ситцевом платье, с аккуратным белым воротничком, широконосенькая, большеротая, с яркими зелеными глазами и светлыми толстыми косами, заплетенными над ушами. Она грызла хрустящий огурец и с унылой покорностью слушала парня в облезлом комбинезоне и засаленной кепке, который стоял посреди комнаты и на вошедшую Алену не оглянулся.

– …в нужный момент естественной надобности приходится бегать, кто куда… и разбрасывать антисанитарное состояние. Создайте культурный очаг и бытовые условия, – требовал он, с усилием выговаривая слова.

– Когда придете в трезвом виде, товарищ Светлов вас примет, – раздельно сказала ему девушка и, обрадованная появлением Алены, спросила: – Вы к товарищу Светлову?

Алена увидела на двери напротив табличку «Первый секретарь тов. Светлов Р. П.» и ответила:

– Да. К нему.

– Посидите минуточку, сейчас от него выйдут, – с интересом разглядывая ее, улыбнулась девушка и сердито напустилась на парня: – Двадцать раз вам повторю: приходите в трезвом состоянии.

Парень шагнул к столу и, навалясь на него, с еще большим усилием выговорил:

– Радиоточки нет – так? Политмассовая работа не организована – так? Читка газет не проводится – так? Значит, я лишен просветительской, агитационной возможности – так?

– Я не могу сейчас с вами разговаривать, – пробовала остановить его девушка.

Парень с хмельным упорством выдавливал слова:

– А увольнение неправильное. По злости. За критику.

– Вы систематически пьянствуете, прогуливаете – как же это по злости? – Девушка посмотрела на Алену, ища поддержки.

Парень только сейчас воспринял нового человека и повернулся к Алене.

– Вот посторонняя гражданочка скажет: ежели начальник автобазы даже не признает своих рабочих за класс и смотрит на них с противоположной стороны? Ежели мы живем как дикари восемнадцатого века, вот и получается в душе полное обострение…

Этот здоровый, молодой парень, еле ворочавший языком, вызывал одновременно и жалость и отвращение. От него и тянулась ниточка к таким, как Гошка, и другим «несамостоятельным».

– Убирайтесь отсюда, пьяное чучело! – крикнула Алена.

Парень вздрогнул, шатаясь, отступил к выходу, изобразив на лице глубочайшее презрение, отмахнулся от Алены, пробормотал: «Орут на человека дикобразным голосом», – и не вышел, а словно вывалился за дверь. В ту же минуту у стола девушки раздался прерывистый звонок, и она, с веселым испугом глянув на Алену, влетела в кабинет первого секретаря.

Алена вдруг, будто со стороны, представила свою атаку и поспешное отступление жалкого противника – стало не по себе. Потому что во многом этот парнишка был прав. Природа не терпит пустоты, а «со скуки можно и в церковь ходить, а можно и пакостить», – говорила Лиля. Взволнованный женский голос донесся из-за неплотно прикрытой двери.

– Ну, как еще тебе втолковать! Ведь смысла-то никакого! Хоть лопни тут – все только ругают!..

– Прости, – мягко перебил ее мужской голос. – Люба, что там у вас?

– Это опять тот выпивоха с автобазы.

– Зачем же на него так кричать?

– Это не я… Там к вам пришли… Приезжая, по-моему.

– Ну, пусть подождет. И, пожалуйста, потише. Нехорошо.

– …целые дни голосую на дорогах, глотаю пыль, бегаю по десяти километров в час – все ноги сбила. Как ишак, таскаю на горбу газеты, ругаюсь с директором кирпичного завода, как извозчик. Всю женственность порастеряла. Хожу грязная, голодная, сплю где придется! А ради чего? – отчаяньем звенел высокий девичий голос.

Люба вышла и плотно притворила за собою дверь.

– Вот еще случай, – видимо прочитав на лице Алены недоумение и вопрос, Люба вздохнула: – Такая девушка славная… Инструктор… Третий раз приходит. А что Радий может?

– А чего она хочет?

– Чего, чего? Удрать хочет. – Вдруг спохватившись, Люба спросила: – Вы к нам на работу приехали?

– С концертной бригадой.

– Артистка? – Девушка с радостным любопытством уставилась на Алену.

– Студентка театрального института. – Говорить о себе Алене вовсе не хотелось. – А вы здесь давно?

– Папа – с февраля, он директор совхоза. А мы только третью неделю. После окончания учебного года приехали: мама – учительница литературы. Как вы этого пьяного турнули отсюда! – вдруг засмеялась Люба. – Хотите? – Она вынула из ящика два нежно-зеленых огурца и протянула Алене. – Прямо с грядки, молоденькие, свежие, как пахнут!

– Весной пахнут, – откусив кончик хрупкого огурчика, сказала Алена. – А ты школу-то кончила?

– …В десятый перешла. Здесь, – Люба хлопнула по столу загорелой ладошкой, – только на лето. Это Лиза, жена Радия, меня в райком приспособила. Она тоже учительница. Институт нынче кончила. Они сами здесь всего три недели как. В тихой тоске от «прекрасных» здешних мест.

– Так ведь здесь жуть!

Люба расхохоталась:

– Мама говорит: концентрат, достойный пера Гоголя и Салтыкова-Щедрина. И такая текучесть кадров, – вдруг тоном бывалого комсомольского активиста заговорила она. – В прошлом году приехали в район восемьсот тридцать шесть комсомольцев, а осталось всего двести восемь. Остальные удрали. И, думаете, по домам разбежались? Ничего подобного. Большинство в соседних районах осело. Вот как. Неправильно, конечно, а с другой стороны, перетерпеть можно, когда есть перспектива. Только о какой перспективе разговор, когда Голов так прямо и объясняет: за зерно башку снимут, а за неблагоустройство можно отделаться выговором.

Любу прервал телефонный звонок.

– Вас слушают, – деловито начала девушка и вдруг обрадованно улыбнулась: – А-а! Здрасьте, Иван Михалыч! Сейчас узнаю, Иван Михалыч, минуточку… – И опять зашла к секретарю.

– …бессмыслица! Ради твоих прекрасных глаз… – опять вырвался из полуоткрытой двери напряженный голос. – К черту! – Крик сорвался на слезы.

Люба вернулась хмурая, взяла трубку.

– Иван Михалыч! По нашим сведениям – только четыреста, а остальные, как у чеховской барыни, неизвестно куда! – Она невесело усмехнулась. – Да. До вечера, Иван Михалыч. Завотделом пропаганды из райкома партии, – положив трубку, сказала Люба, – тоже недавно здесь. Понимаете, на культурно-бытовое строительство крайисполком отпустил району два миллиона рублей, а истратили по назначению всего четыреста тысяч, да и то на ерунду! Видали, около Дома культуры «произведение искусства» – девушку с веслом? Сколько денег, да перевозка, да установка, а зачем? Пропаганда водного спорта, а вода пока только в колодцах. Лучше бы радио установили на полевых станах! – Люба только махнула рукой. – Ай, да всего и не расскажешь! Культурной работы никакой, бытовые условия – не позавидуешь! Этот парень, конечно, для своего оправдания, а ведь верно говорил…

– Так в чем же дело-то? – взорвалась Алена.

– Районное руководство, – немного обиженно объяснила Люба. – Предисполкома Голов и компания.

– Ну и что? Сильнее кошки зверя нет?

Люба дернула плечами.

– Пока, выходит, нет! У него здесь кругом дружки да свояки.

– А райком?

– Секретарь болен.

– А до болезни?

– Так он же тоже новый. Всего полтора месяца и побыл. Сейчас в больнице лежит, а потом должен лечиться ехать. Голов и распустился.

– Заколдованное место, значит! Ну, краевое-то руководство что-нибудь думает?

– Лично мне не сообщали, – не без ехидства ответила Люба. – Но не случайно сюда новых людей направляют.

Алена не знала, что и сказать. Через минуту Люба заговорила сама:

– Все возмущаются: снять, снять! А не так-то просто, – заявила она авторитетно. – Папа говорит, он опытный, знающий агроном, дядька ловкий. Что показать, что спрятать – не перепутает. Языком владеет: умеет и маслом по сердцу смазать, и слезу вышибить погорше да посолонее, где надо. И вообще отец говорит – «деляга».

Люба озабоченно посмотрела на часы, потом на Алену и вздохнула:

– Что-то долго вам приходится ждать, – сказала она сочувственно, потом, словно решившись на что-то, вошла в кабинет, на сей раз плотно прикрыв за собой дверь.

Алена вдруг представила, как войдет к секретарю. Что ему скажет? Почему Гошка пьет? Почему молодого шофера уволили? Почему в чайной беспорядок?.. Глупо… Вот всегда сгоряча кажется одно, а разберешься… Уйти, что ли?