Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."
Автор книги: Екатерина Шереметьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
– Ой, этот сплетник, пожалуй, на всю губернию ославит, что у Чубуковых плохо приняли! – подбрасывала Глаша.
И Алена заговорила с повышенной любезностью:
– «Хотите завтракать?.. «Курите… вот спички… Погода великолепная…»
Глаша зудела:
– Кажется, плотно уселся. Так прямо и ввинчивается в диван.
Алена разглядывала ерзавшего Женю.
Глаша вдруг с облегчением заметила:
– Ой, ведь он во фраке! Значит, едет по важному делу, к нам мимоходом, не засидится!
Обрадованная Алена воскликнула:
– «Вы, кажется, во фраке?.. Вот новость! На бал едете, что ли?»
– Чем еще подмаслить, чтоб скорее убрался? – вставила Глаша.
– «Между прочим, вы похорошели…» – отпустила комплимент Алена.
Взволнованные слова Ломова: «…Я решился просить вас выслушать меня… Конечно, вы удивитесь и даже рассердитесь, но…»
Глаша расшифровала:
– Ага, косилку приехал просить, для того и во фрак вырядился, дурень.
Алена спросила сухо:
– «В чем дело?»
– Продержит, как в прошлом году молотилку… Не дам, – решила Глаша, и Алена грозно произнесла:
– «Ну?»
В эту минуту она ясно ощутила, что ее Наталья Степановна – здоровенная, толстая тетка, а вовсе не тоненькая, как Галя из «Доброго часа». Встревоженная, повернулась к Глаше:
– Да! А в чем я буду играть?
И поднялась суматоха. Широкое платье Глаши позволяло подложить грудь и бедра, но оно и так было коротковато Алене, а еще поднимется на толщинки… Выпустить подол? Надставить?
Пока примеряли костюм, примчались Зина с Огневым, пошли, конечно, охи-ахи над Глашей, но оба тут же включились в дело. Зина взялась надставить подол и, чтобы платье не выглядело надставленным, сделать такого же цвета бантики к рукавам и у ворота. Теперь – чем надставлять? Надо же в тон платья.
Перебрали весь гардероб девушек, пришлось Алене пожертвовать свою блузку – другого выхода не было.
Зина принялась за шитье, репетиция пошла дальше.
И тут возник вопрос о распорядке концерта. Алене предоставили право решать, что играть первым – «В добрый час!» или «Предложение», но она растерялась.
– Успокоишься на «Добром часе», и потом легче пойдет «Предложение», – говорил Саша.
– Наоборот, сбагрить поскорее «Предложение», – возражал Джек.
– Нет, публика, если полюбит ее в Галине, то отлично примет и дальше, – поддержал Огнева Миша, и почти все согласились на этом.
Репетировать кончили только в четверть седьмого. Джек – он отлично рисовал и шел первым по гриму – был уже наготове. Все остальные волновались, лезли с советами и, конечно, мешали.
– Пошли вон! – наконец завопила Глаша.
Отдыхать было некогда. Алена сняла пробный грим Натальи Степановны и начала готовиться к «Доброму часу». Сегодня все оберегали ее, старались ободрить.
– Очень смешно получается: ты большая, а Женька маленький, – сказала Зина.
– Сыграть в один вечер такие разные роли: Галину и Наталью Степановну – это здорово! – заметил Олег.
– Память у нее чертова, – солидно похвалил Женя, – и темперамент…
Даже Огнев был к ней внимателен. Глаша строгим глазом наблюдала за всем и подсказывала:
– Сумочка на радиаторе, Алена. Да пусти ты ее к зеркалу, Евгений! Зинуха, платье – на плечики.
Концерт прошел, по выражению Глаши, «с блеском».
Бригаду провожали горячо и торжественно. Приехали комсомольцы из района, инструктор крайкома комсомола вручил грамоту «За отличную работу», сказал, что вопрос о молодежном театре будет обсуждаться на ближайшем пленуме. Артистам подарили букет из спелых колосьев, благодарили, приглашали приезжать.
Алена понимала, что ее успех – это победа больше всего Глаши. Но все говорили о Строгановой, чувство победительницы так и распирало ее. За кулисами дурачилась, острила, смеялась без удержу, а потом театрально бухнулась перед Глашей на колени:
– В общем, товарищ командир, победа организована вами. Ура-а!
И Глафире трижды прокричали «ура!».
Черной ночью крытая брезентом трехтонка увозила бригаду из «Цветочного».
Возбуждение спало, усталость брала свое. К тому же и разговаривать стало трудно: кроме обычного шума, ворчания мотора и лязга на ухабах, с присвистом вздыхал и хлопал от ветра брезент.
Алена сидела впереди у кабины, рядом с ней, как всегда, Олег. Глашу и Маринку устроили посреди машины на тюфяках. Лампочка-малютка у перекладины каркаса, державшего брезент, еле освещала людей, временами гасла. На скамье против Алены сидела Зина, с ней рядом – Огнев.
Перед самым началом концерта, уже готовая к выходу, в гриме и платье Галины, Алена вдруг почувствовала усталость, панический страх. Вышла неловко, тусклым голосом сказала: «Мальчики, как дела?» – и тотчас открытое восхищение Олега – Андрея, колючие слова и глаза Саши – Алексея раззадорили ее. Туман страха рассеялся, она ясно увидела знакомую дорогу, почувствовала, что сбиться ей не дадут, и пошла увереннее. Алена знала, и товарищи говорили, что последнюю – любимую – сцену объяснения с Алешей она – нет, оба они играли как никогда. И, как никогда, бушевали зрители. И впервые после конца отрывка она встретила не обычный огневский взгляд – плоский, словно обороняющийся, – а взволнованный, полный горячей нежности взгляд Алеши. Как-то он смотрит на нее сейчас и смотрит ли вообще? Да и какое это имеет значение? Так, просто интересно, что с ним вдруг случилось?
Ночной холод струями вливался в машину. Алена приподняла край брезента и высунулась наружу. Пятно света от фар ощупывало землю, и земля бежала навстречу, то замедляя бег, то словно кидалась под колеса. Неподвижно стояло небо, черное, звездное, такое близкое. Конец. Страница перевернута. Но, бог мой, сколько неразгаданного, нерешенного, сколько встреч, впечатлений, тревог, мыслей на этой странице!
Шурова… одаренная, удачливая в работе, привлекательная женщина… Что она пережила? Почему одна? В памяти Алены возникали люди, с которыми не хотелось расставаться навсегда. Сильным, обжигающим воспоминанием представилась ночная прогулка с Тимофеем. Жить на всю катушку… Без скуки…
Алена устала, очень устала, но тревожное ощущение избытка сил опять завладело ею. Только одни руки обнимали ее, только одного человека поцеловала она, и только он был ей нужен в эти минуты.
Кто-то потянул за карман плаща. Перекинув край брезента, она повернулась.
– Ангина требуется или грипп? – приподнимаясь на тюфяке, сказала Глаша.
Алена присела возле Глаши и наклонилась к ней:
– Ничего не будет, Глашуха! Ночь-то какая! Небо, ветер, звезды!
Глава двадцать первая. Концы и начала
Уже не различая фигуру отчима в группе провожающих, Алена последний раз помахала косынкой и вошла в вагон.
Неделю назад, вот так же ночью, она сошла с новосибирского поезда, чтобы заехать домой. Чуть не со слезами смотрела тогда Алена на Зину, Олега и Женю, стоявших на площадке отходившего поезда. Обидно было, что завтра они увидят Соколову, первыми расскажут ей все. И так не терпелось встретиться с Глебом! Но нельзя же не побывать дома.
Окончание поездки праздновали в Барнауле. Снова огорчались, что не побывали в Алтайских горах. Но Глаша сказала, что это не настоящий праздник, а «черновая репетиция», потому что бригада не в полном составе. Джека из Бийска увез к себе в совхоз отец; Огнев, ко всеобщему удивлению, отправился с ними, чтобы посмотреть предгорье Салаира. Оттуда он собирался заехать в родную Козульку и еще куда-то.
Остальные поехали вместе.
Поначалу Алене не хотелось высаживаться в Вологде. Но она все-таки уговорила себя ради матери побыть дома хотя бы недельку.
То, чем переполнена была Алена, интересовало всех. А с отчимом они засиживались до глубокой ночи.
– Полоумные, ну чисто полоумные! – просыпаясь, ворчала мать. – Тебе же отдохнуть, поправиться надо, сухарек ты черный! И тебе, Петруша, рано на работу.
Алена недоумевала, как ухитрилась прожить рядом с человеком столько лёт и не узнать его!
Не менее неожиданное открытие сделала Алена, побывав у Митрофана Николаевича.
– Ну уж о целинных-то землях должны вы нам рассказать. Моя Серафима Павловна во сне и наяву ими грезит, – сказал он с легким укором.
Алена зашла без особой охоты, а после была у них еще два раза. Серафима Павловна, которую прежде Алена ревниво называла «сдобной мещанкой», слушала ее рассказы о поездке с такой жадностью и непосредственностью, как слушали братишки Степан и Лешка, вопросы ее были почти так же неожиданны и наивны.
Алена представила себе эту веселую, добродушную, неукротимо деятельную женщину в «Цветочном» или в Верхней Поляне. Да она же просто клад!
– Конечно, вам надо ехать – вы как дрожжи… А учителя там – вот как! – нужны. А вы-то, Митрофан Николаевич, вы же можете всех заставить влюбиться в литературу! Поезжайте!
Митрофан Николаевич, держа на руках черноглазую дочку, глядевшую на Алену с любопытством, все посмеивался и расспрашивал о работе, о Чехове, о Розове и вдруг, увлекшись, вдохновенно, как бывало на уроках в школе, стал говорить о «Трех сестрах».
Накануне отъезда Алена выбралась пораньше утром в лес, где ей так хорошо всегда думалось. День был серый, тихий, деревья стояли неподвижно, будто не проснулись, изредка вспархивали птицы, испуганные приближением человека. Как в прежние годы, Алена пела и читала стихи:
Весна идет, весна идет!
Мы молодой весны гонцы, —
а слова будто стали другими, они звучали для нее шире, глубже, неожиданно возникала в них целина, и слышалась музыка. Прошлой осенью здесь же, в лесу, только в ясный ветреный день, она размышляла о том, что переросла Забельск. А пережив, повидав, передумав за нелегкий год, пожалуй, больше, чем за предыдущие девятнадцать, Алена с недоумением и стыдом вспоминала свои высокомерные, пустые рассуждения.
Алена застлала постель, забралась на полку и стала укладываться. Грусть расставания с домом проходила. От Глеба, от института, от Соколовой Алену отделяло теперь несколько часов езды, и нетерпение, неодолимое, как озноб, напало на нее.
Глеб встретит ее на вокзале. Ох, проспать бы завтра, ну, хоть до двенадцати! Если проснуться в семь, как привыкла в поездке, то до трех часов сойдешь с ума! Спать, спать, спать, и как можно дольше…
Пахло морем, Глеб обнимал ее, никогда еще не пережитое волнение то жаром, то холодом обливало тело. Алена проснулась. Перед глазами – стенка вагона. Она взглянула на часы – половина седьмого. Спать, спать! А сна – ни в одном глазу.
Она осторожно повернулась. Знакомо, тревожно и нежно смотрели на нее раскосые черные глаза.
– Сашка!
Они одновременно рванулись друг к другу.
– Ты когда села?
– А ты не слышал?
– Спал как убитый…
– Ой, смотри: осинки – будто кровь…
– А небо серо-северное…
– А на Алтае-то помнишь?..
Свесившись с полок, перебивая друг друга, они говорили шепотом, чтоб не разбудить попутчиков.
– Чего валяться? – нетерпеливо сказала Алена. – Встанем, выйдем в коридор?
Через минуту Саша, перекинув через плечо полотенце, оттенявшее его бронзовый загар, ушел умываться. Алена поспешно, не понимая, куда торопится, надела шаровары, блузку, полетела тоже умываться.
Саша, уже в ковбойке, стоял возле открытого окна пустого коридора, и она, зашвырнув на полку полотенце, накинула на плечи вязаную кофточку и стала рядом.
И опять они наперебой говорили о предстоящем учебном годе, о Соколовой, о том, что проносилось мимо окон, вспоминали поездку, дороги, Арсения Михайловича, последний концерт в «Цветочном», гадали: выгорит или не выгорит затея с молодежным театром. Потом Саша рассказал ей о попутчиках:
– Она – директор школы, толковая женщина, должно быть, и педагог хороший. Муж ее – архитектор, но… В общем, увидишь. Мы с ним три дня из-за Станиславского сражаемся. В соседнем купе их друг, старый путиловец, персональный пенсионер, он еще с Лениным встречался. Все занятные – не соскучишься.
Алена и не думала скучать.
На большой станции Алена и Саша вышли поразмяться на перрон. Уже после второго звонка Саша вдруг разглядел в ларьке за вокзалом яблоки, и они вперегонки побежали за ними. Пока рассчитывались, поезд тронулся, и оба вскочили на ходу в последний вагон. В пустом тамбуре, еле дыша от бега, волнения и смеха, они выдумывали невероятные приключения, которые могли бы случиться, уйди поезд без них. Зеленые жесткие яблоки вязали рот.
– Из-за такого добра чуть не отстать! Ой-ой-ой! – вдруг сморщившись, застонала Алена, – За ушами кисло. А у тебя не бывает?
Чтобы не пробираться через все вагоны, решили ехать в тамбуре до следующей станции.
– Анна Григорьевна мне много интересного написала, – вдруг заговорил Саша, – в деревню… когда мать… – Он вынул папиросы. – Сейчас я должен изо всех сил воспитывать в себе качества Тузенбаха: бережное отношение к людям, благородство, нежность, тонкость душевную. – Он отогнал рукой дым.
Алена засмеялась:
– Дыми уж!
Саша чуть сощурился, и по глазам было видно, как быстрая мысль его улетела далеко.
– Эта Марья Алексеевна, директор школы, мне вчера все мозги дыбом поставила. Она считает, что самый мощный рычаг в воспитании – чувство.
«Мы часто недооцениваем значение чувства, – вспомнила Алена строчки из письма Глеба, – а чувство иной раз шире и глубже захватывает жизнь, чем рассудок. И нередко работает надежнее разума». У нее чуть не вырвались эти слова, но что-то удержало их.
– Конечно, чувства… И Разлука говорил…
– И Разлука, и Анна Григорьевна… И Рышков… И вообще это, очевидно, элементарно. Но до меня по-настоящему дошло только сейчас. Понимаешь, самая правильная, нужная мысль не окажет никакого действия, скользнет и забудется, если не взволнует человека, не затронет чувства, не заинтересует. Интерес – это ведь чувство, – объяснял Саша.
Ей нравилось и то, что он говорил, и мягкий звук сильного голоса, она только старалась поменьше смотреть на него, особенно когда он улыбался.
– Обязательно стану физиологией заниматься, – сказал Саша и торопливо отвел Аленин вопрос. – Потом объясню зачем… А знаешь, я до чего додумался! – начал он смущенно. – Слабость, бедность, мелкота чувств – это всегда пессимизм – понимаешь?
– Большие чувства, будь то самое страшное горе, все равно – это утверждение жизни. Не понимаешь? Сильное чувство всегда толкает к действию, а действие – это жизнь…
– Да! – подхватила она. – Так и в искусстве: Пушкин и Шекспир.
– А Корчагин? – Саша сжал ее локоть, и оба засмеялись – вместе думать было очень хорошо.
Уже не боясь показаться навязчивой, Алена рассказала об отчиме, о Митрофане Николаевиче, о прошлогодних и нынешних впечатлениях от Забельска. Оба вспоминали детство. Они словно старались наверстать, наговориться за два года, потерянных из-за нелепой, непонятной неприязни. И наконец, напали на самую интересную и желанную тему. Почти месяц, изо дня в день, они играли вместе сцены зарождающейся любви Гали и Алеши. Каждый в одиночку думал, волновался, находил что-то новое, но лишь изредка, холодно, деловито договаривались о тех или иных изменениях.
Серьезно разобраться снова во всем ходе отношений Гали с Алешей давно было нужно, но до сих пор оказывалось почему-то невозможным. Сейчас, вдруг заговорив о глупых, колючих ссорах, обостренных самолюбиях Гали и Алеши, о том, что кому из них нравится и не нравится друг в друге, почему так трудно друг с другом, оба – Алена и Саша – почувствовали, что им самим становится очень беспокойно, они пугались, прятались за резкостью, насмешливостью…
Неожиданно в тамбур вышла проводница.
– Станция? – растерянно спросил Саша. – Ну что ж, пойдем в свой вагон?
– Пойдем. – Не будь тут проводницы, Алена, может, сказала бы: «Останемся» – вдвоем в пустом тамбуре было так свободно.
– Стоянка две минуты, – предупредила проводница, когда Саша помогал Алене спуститься.
Пока они молча шли вдоль состава, подставляя ветру разгоряченные лица, Алена вспомнила о Глебе и думала о нем, ровно ничего при этом не чувствуя, как бывает во сне.
В купе черноглазая женщина с тонкими чертами лица, худощавый старик и плотный, пышущий здоровьем мужчина лет сорока пяти пили чай.
– Саша, где вы пропадали? Мы уж телеграфировать собрались. Завтракать с нами пожалуйте.
– Да вот… Это наша Алена Строганова, – словно оправдываясь, сказал Саша.
– Вот вы какая! – Черноглазая Мария Алексеевна одобрительно посмотрела на Алену.
А ее муж шутливо, но подозрительно спросил:
– Сговорились? Сознавайтесь! Неужели совпадение? Не только поезд, но вагон, купе?.. Чудо!
Все засмеялись, и Алена поняла, что Саша рассказывал о ней случайным знакомым, удивилась, обрадовалась, испугалась – что он наговорил?
Темный румянец сквозь загар проступил на его лице, он взглянул на Алену с детской беспомощностью. И внезапно все для нее странно сосредоточилось на Саше. Она старалась ничем не проявить этого, быть спокойной, приветливой с незнакомыми людьми, пила чай, принимала участие в споре, возникшем почти сразу между Сашей и архитектором. Но важным стало только одно, то, чего никто не знал, кроме них двоих: все ее мысли, слова и поступки как бы зависели от Саши, а его мысли, слова и поступки – от нее. Они вместе беспощадно нападали на архитектора, доказывая, что Станиславский первый выгнал из театра всех, кто подменяет истину страстей правдочкой чувствишек. Они жадно слушали Марию Алексеевну, говорившую о формировании характера и таланта, о связи чувства, труда и нравственности.
Но вдруг случайное замечание архитектора словно оторвало Сашу от Алены. Забыв о ней, он кинулся в спор об архитектуре. Он говорил, что игра в формы не создает стиля эпохи, колонны, с которых счистили красоту, – это попросту столбы, а прямоугольные отверстия вместо окон – не новаторство, что архитектор обязан как художник использовать то, что сегодня диктует целесообразность, и у гениев зодчества все было гармонично и непременно целесообразно, называл имена, неизвестные Алене, – откуда он это все знал?
Алене нравилась смелость и свобода его суждений, то, что он многое знает. Она видела, с каким интересом слушала Сашу Мария Алексеевна, на равных спорил с ним ее муж. А Сашка стоял, положив локти на верхние полки, и смотрел в окно горящими глазами, на нее ни разу не взглянул. Алена почувствовала себя обманутой. От обиды захотелось встать и уйти. Но Саша вдруг наклонился к ней:
– Ты не уснула?.. Что-то притихла?
Взгляд его горячей нежностью обдал Алену. Обида схлынула – он думал о ней, он чувствовал ее. Алена засмеялась, ответила задорно:
– Образования не хватает.
Мария Алексеевна, улыбаясь Алене, сказала:
– А я все думаю о вашем молодежном театре. Настолько это нужное, хорошее дело.
Разговор пошел о театре, о бригаде, о целине, о роли искусства в жизни. Алена вспоминала самые яркие эпизоды из поездки, чувствовала, что рассказывает занятно, для всех интересно. И Сашка опять был рядом с ней.
Они сидели вместе, не дыша, слушали старика Павла Егоровича. Он вспомнил, как в голодном Питере путиловцы задумали учить детей музыке. Долго ходили по разным учреждениям, им отвечали: «Мысль прекрасная, но подождите. Голод, разруха, враги кругом, а вы – о музыке».
– И решили мы – к Ильичу, – неторопливо говорил Павел Егорович. – Пришли – там все кипит – чистый муравейник. Время-то: самый тяжелый год – девятнадцатый. И секретарь Ильича тоже сказал нам: «Не время Ленина по пустякам беспокоить». А тут как раз Владимир Ильич сам и вышел: «Путиловцы? Заходите, заходите», – и рукой за плечо одного и другого подтолкнул. Объяснили мы наше дело. Глаза у Ильича повеселели, он быстро так повернулся – в углу кабинета за столиком какие-то товарищи сидели, он и сказал им: «Путиловцы хотят свою трудовую интеллигенцию создавать. Это же замечательно! А им советуют подождать годик-два! Только еще взяли власть в руки и уже думают о своей рабочей интеллигенции. Это замечательно!» И тут же позвонил по телефону в Комиссариат просвещения. Так первую музыкальную школу для детей и рабочих и открыли у Нарвской. – Взволнованный воспоминаниями, Павел Егорович закашлялся, глотнув остывшего чаю: – Теперь, конечно, все понятно. А тогда мы далеко не загадывали: просто хотели детей музыке научить. А он смотрел далеко.
На большой станции Алена с Сашей гуляли под мелким теплым дождем, говорили о своем театре. Казалось, никого вокруг не было. Саша смотрел на нее глазами Алексея и будто думал его словами: «Ты даже и вообразить не можешь, до чего же ты мне нравишься!»
Едва вернулись в купе, Саша подсел к Павлу Егоровичу, и Алена опять потеряла его. Разговор шел общий, но Саша думал не о ней: она была словно не нужна ему. Она замолчала. Он не заметил. Алена застыла от обиды, даже думать стало трудно, не то что говорить.
Почему так – она все время с ним? Могла участвовать в разговорах, быть внимательной к людям и ни на секунду не отрываться от него. А он?
– Кому билетики вернуть? – В купе заглянула проводница. – За чаек разрешите получить.
– Как? Разве подъезжаем? – спросила Алена так, словно произошло непредвиденное событие.
– Подъезжаем! – с шутливым торжеством провозгласил Саша и посмотрел на нее глазами Алексея.
Мысли ее как ветром расшвыряло. Она вдруг смутно ощутила, что с ней что-то случилось.
Все вокруг задвигались. Павел Егорович ушел в свое купе, Мария Алексеевна с мужем стали собирать вещи. Алена и Саша, чтоб не мешать им, вышли в коридор.
– Ты не рада, что приехали? – Сашины глаза не отрывались от Алены.
– Почему?.. Рада… – Она растерянно смеялась, думая о Глебе с непонятным чувством вины. – А ты опять будешь меня шпынять, подкусывать?
Саша повел плечами с веселым сочувствием.
– Кому много дано, с того много и спрашивается.
– Нет, ты ко мне придираешься. Ну почему?
– Потому, что ты мне небезразлична.
– Саша, будьте добры, помогите мне снять чемодан. – Мария Алексеевна смеялась, говорила что-то. Саша ушел. Мимо окна строем двигались высокие заводские корпуса, знакомое серое небо висело над ними.
– Не доверяет мне жена чемоданы. – Это сказал архитектор, рассматривая Алену.
Она постаралась улыбнуться.
– Вы принадлежите к типу женщин, в которых все, хоть немного, влюбляются. А ведь и не красавица.
Слова эти совершенно не тронули Алену. Вокруг суетились, одевались, громко разговаривали, она вдруг спохватилась, что ей тоже бы надо переодеться.
– Достань мне юбку на полке, – заглянув в купе, сказала она жалобно.
– С величайшим удовольствием. – Саша стоял на лесенке, она не видела его лица, но по голосу знала, что он улыбается.
Алена стала переодеваться, заторопилась – вагон уже подрагивал на скрещениях путей.
В коридоре было полно пассажиров, и Саша в плаще стоял у окна.
– У тебя все? Возьмем такси. – Он сказал это, как бы с ней вместе думая.
Алена ответила ровным, деревянным голосом:
– Меня встретит Глеб… Иваныч.
– А-а!.. – протянул Саша, и в глазах его словно что-то захлопнулось.
Алена слышала, как он громко и весело прощался с Марией Алексеевной и ее мужем, с Павлом Егоровичем. Потом, протискиваясь с двумя большими чемоданами, в которых вез все, что осталось от родного дома, он, не глядя, сказал Алене: «До свидания». У нее ком подступил к горлу, загорелось под ложечкой: «До свиданья», – что еще могла она сказать?
Алена, прижимая к груди чемоданчик, посмотрела в окно, вагон поравнялся с перроном, заполненным людьми. Она увидела невысокого крепкого человека в парадной морской форме – он шел возле окна, – увидела взволнованное лицо, вдруг расцветшее в улыбке, улыбнулась в ответ и вся съежилась от ожидания…
Ее толкали, она прижималась к стене, но не уходила. Попрощались и прошли попутчики. Все теснились к выходу. Высокий полный мужчина, замыкавший очередь, отступил назад. Глеб, взволнованный и чужой, оказался возле Алены. Она протянула ему руку.
Он прижал ее руку к губам, к лицу. Алена отступила в купе, и он вошел следом. Мягкие серые глаза с солнечной искрой уже не казались чужими.
«Все, что было, ерунда, – сказала себе Алена, – все было на минуточку! Ерунда!»
Она крепко обняла Глеба и, ощутив знакомый, родной запах моря, вдруг разрыдалась.
– Лена! Леночка… Случилось что-нибудь? – Хрипловатый звук его голоса успокаивал.
Алена изо всех сил прижалась к Глебу.
– Я дура… Просто дура… Устала… Ох, до чего ты родной!..
Она подняла голову, посмотрела в милые взволнованные глаза, засмеялась и вытерла ладонями щеки.
– Поехали, Глебка, мне столько надо тебе рассказать!
