Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Уже поднявшись, чтобы уходить, он сказал:

– Я не имею возможности часто навещать вас. Вы в великолепных руках, – Рышков с ласковой иронией чуть наклонился к Анне Григорьевне, – эти женские ручки стоят самых крепких мужских.

Алене показалось, что присутствие Рышкова на экзамене принесло ей удачу. Даже когда работа не ладилась, Алена перестала поддаваться отчаянию, одергивала себя и еще яростнее набрасывалась на работу.

С самого начала года, как бывает почти на каждом первом курсе, возникли, по выражению Миши Березова, «колхозы», то есть ячейки, объединявшие наиболее сблизившихся между собой студентов.

Самым тесным и крепким было объединение «Три грации», или «колхоз» имени Петровой. Основное его ядро составили Алена, Агния и Глаша, в честь которой было дано второе название «колхозу», но числились в нем еще Женя и Олег.

Благодаря необыкновенной энергии Глаши ее, Алену, и Агнию не «растыкали» по разным комнатам, а, к великой их радости, оставили вместе. Но комната была на четверых, и им пришлось согласиться на «принудительный ассортимент» в виде Клары – ни одна из девчачьих комнат общежития не принимала ее. Клара слыла старожилом общежития, хотя училась на втором курсе режиссерского факультета, но до этого два года пробыла на актерском, затем на театроведческом, в общем «трубила» в институте пятый год.

Имя Любавиной стало нарицательным в институте. Тем не менее Любавина продолжала существовать и в общежитии твердо держалась своих «принципов». Она утверждала, что ежедневная уборка комнаты – «пережиток проклятого прошлого», вполне достаточно того, что по субботам уборщица моет полы.

Для Глаши чистота была первейшим условием душевного равновесия.

– Поймите вы! – страстно ораторствовала Глаша. – Гигиена – основа здоровья! Поймите, у меня же мама медсестра, я сама выросла при больнице!

У нее было какое-то особенное чутье, она замечала каждую пылинку, малейшее пятнышко и боролась с ними, как с живыми врагами. Алена хоть и не сразу, но как-то поняла Глашу и даже заразилась этой ее страстью. Агния вообще была аккуратна и только по близорукости могла чего-нибудь не заметить.

– Не ту тряпку берешь! – взрывалась тогда Глаша.

Однажды Агния рассердилась от неожиданного окрика: «Сумасшедшая! Главтряпка!»

Это прозвище так и прилипло к Глаше.

Недели, когда по комнате дежурила Клара, были неделями бурь.

– Да плюнь ты на нее! Уберем сами.

– С какой радости за эту паразитку работать? Выселю я ее! – неистовствовала Глаша.

Очень противно было запирать еду, но иначе Клара уничтожала все.

– Не желаю кормить паразитку! Дадите хоть крошку – уйду из «колхоза», – бушевала Глаша. – Пусть вступает в «колхоз» и вносит свой пай! Что еще за иждивенка?

Клара изрядно отравляла девушкам существование, но, к счастью, вопросы быта для них не были главными, да и времени на Клару не оставалось. Всего раз в неделю они освобождались после шести уроков, остальные дни занятия шли по восемь, десять и даже двенадцать часов. Хотя история театра сменялась танцем, сценическая речь – музграмотой, основы марксизма-ленинизма – актерским мастерством, но все это была работа. Даже танец, представлявшийся раньше развлечением, отдыхом, для некоторых оказался едва ли не самым трудным предметом.

Первый семестр организатором и погонялой в самостоятельных занятиях была Глаша. Она и держала в ежовых рукавицах весь «колхоз».

Поднимались в семь, чтоб до начала занятий успеть не только умыться, одеться и попить чаю, но еще и проделать упражнения по дыханию, голосу и дикции, поработать с воображаемыми предметами и хотя бы мысленно повторить приготовленные этюды. Репетировали этюды по вечерам, чтение планировалось тоже на свободные вечера, а их выпадало за неделю только три. При этом девушки так уставали, что сама Глаша с отчаянием захлопывала книгу и говорила:

– Голова не принимает!

Тем не менее с середины ноября Глаша увеличила в расписании количество самостоятельных занятий.

– Наш «колхоз» должен быть образцово-показательным. Кто не согласен – может убираться.

– Ты какая-то безжалостная, просто садистка! – воскликнул однажды Олег. – Мама сказала, что я стал кащеем. Это из-за тебя!

– Он стал кащеем, – с иронией тянула Глаша. – А остальные? Одного только Евгения ничто не берет – жирок на нем какой-то особенной плотности! А посмотри на Агнию – бледно-розовый скелет. Даже Елена как видение: дунешь – улетит! А ведь приехала точно булка сдобная!

– Ты всех и доконала! – не унимался Олег. – Несчастные вы, девчонки, даже ночью вам нет спасения от этой кровопийцы!

– Да-да-да! – медленно, демонстрируя великолепное владение грудным резонатором, ответила Глаша. – Да, кровопийца, да, безжалостная. Зато все вы у меня выйдете на повышенную стипендию.

Во втором семестре Алена превзошла Глашу в своей ревностности в работе и безжалостности к товарищам. И Алене подчинялся теперь не один Женя – нет, пятерка на экзамене и то, что сказал о ней Рышков, многое изменили. Только Огнев по-прежнему относился к ней с холодной иронией, да Березов покровительственно поддразнивал: «Ну как, Ермолова, творим?» или: «Раз говорит Ермолова – все!»

Наталия Николаевна, преподавательница сценической речи, прощала ей все. На ритмике строгая Нина Владимировна, наоборот, придиралась к самой незначительной ошибке, говоря: «Уж кому-кому, а вам-то, Строганова, должно быть стыдно!»

Лиля с первых же дней раздражала педагогов своей рассеянностью и дерзкими ответами. Валерий, как и Алена, успевал по всем предметам, но он был старше, увереннее в себе. Женя отставал по пластике, а уж танец превратился для него в сущее наказание. Огнев, казалось, не нуждался в одобрении и поддержке.

У Алены завелось много приятелей, и не замечать Огнева с Березовым не составило ни малейшего труда. Куда сложнее было не замечать того нового, что появилось в отношении к Алене Соколовой.

На одном из занятий после зимних каникул Анна Григорьевна, говоря о связи поведения с чувством, вдруг обратилась к Алене:

– Кстати, Лена, я думаю, вы правильно поняли Алексея Николаевича Рышкова – он остановился на вашей работе не потому, что счел ее лучшей, а просто ваш этюд оказался подходящей иллюстрацией к его мысли.

– Я так и поняла, – вспыхнула Алена.

– Да, еще! – словно вспомнив что-то, сказала Анна Григорьевна. – Насчет этой болтовни: «Комиссаржевская», «Ермолова»! Надеюсь, головки не совсем пустые, не закружатся?

После урока Джек сказал Алене:

– Педагогические штучки! Воспитывает! Чтоб не зазналась. Пренебреги.

Алена и была бы рада пренебречь, да не получалось. Она не могла понять, почему Соколова, так мягко и бережно направлявшая ее в первом семестре, теперь то и дело высмеивает ее.

– Почему вы появляетесь, как оперная Жанна д’Арк? – останавливала она репетицию сцены в тюрьме из «Как закалялась сталь». – Христина, простая деревенская девушка, запугана, измучена, входит в полутьму, в подвал, не знает, что ее ждет здесь. Откуда этакий победный выход на аплодисменты?

Однажды Алену остановил на лестнице режиссер выпускного курса:

– Послушай, ты мне очень подходишь для «Бесприданницы».

Польщенная предложением, она откинулась спиной на широкие мраморные перила и ответила, как бы дразня его:

– Я же первокурсница! Нам не разрешается! – и в ту же минуту увидела, что сверху, с большой площадки второго этажа, за ней наблюдает Соколова.

Вскоре на уроке по поводу только что просмотренного этюда возник разговор о воспитании вкуса.

– А бывает, что человек родится с безупречным вкусом? – спросила Глаша со скорбным выражением. Ей попадало за любовь к эффектам.

– С абсолютным музыкальным слухом люди родятся, – ответила Соколова. – Вкус – дело иное. Человек может привыкнуть и к плохому и к хорошему. Большинство в какой-то период отдает дань броскому, кричащему, но далеко не самому красивому, – она с легкой улыбкой смотрела поверх голов студентов. – Я больше двадцати лет преподаю здесь и почти на каждом курсе наблюдаю одно и то же: приходит в институт скромная девушка, а через полгода-год, глядишь, у нее уж неведомо какие архитектурные сооружения на голове. Руки пугают кроваво-красными, как у мясника, ногтями…

Алена сжала пальцы в кулак, но, слава богу, не у нее одной были такие ногти.

– А потом, – иронически сказала Анна Григорьевна, – эта девушка, разговаривая с товарищем, эффектно выгибается, раскинувшись на наших беломраморных перилах, и громко хохочет, чтоб все обратили внимание на несусветную красоту.

Алену точно в кипяток окунули. Никто, вероятно, и не догадывался, что слова Соколовой относятся прямо к ней, но ей показалось, что это поняли все. От стыда, обиды, злости она готова была убежать. И, неудержимо глупея от бешенства (ну, что бы промолчать!), сказала дерзко, почти цитируя из лекции по изобразительному искусству:

– Но ведь понятия о красоте в разные эпохи разные. И даже нормы поведения меняются!

Соколова рассмеялась так искренне, так весело и заразительно! И все засмеялись. Теперь-то действительно стало понятно, о ком шла речь.

– Меняются, дружок, меняются! – согласилась Анна Григорьевна. – Может быть, мои понятия устарели. Подумайте, подумайте…

Алена почувствовала себя уничтоженной. Чтобы показать, что она все-таки не признает поражения, Алена презрительно пожала плечами, фыркнула и отвернулась. Но Соколова будто забыла о ней.

После урока на Алену посыпалось со всех сторон:

– Так это ты «возлежала» на лестнице?

– Что же ты, «Ермолова», так опозорилась?

– Насчет «разных эпох» гениально сказано!

– Да вы что… Ничего подобного! – хорохорилась Алена.

И это унижение, в котором сама была кругом виновата, Алена не могла простить Соколовой – теперь уже в каждом замечании Анны Григорьевны ей чудилось что-то обидное. Она старалась успокоить себя, повторяла слова Джека: «Педагогические штучки. Воспитывает!», а все-таки не считаться с Соколовой оказывалось невозможно. Ее замечания и требования всегда были точны и убедительны.

Глава шестая. Вот и год прошел

Шумели под ветром, раскачивались высокие сосны. При сильных порывах шум нарастал, гнулись и стонали могучие стволы. А тут, внизу, было тихо. Только изредка чувствовалось легкое дуновение да чуть слышался плеск всегда дрожащих листьев мелкого осинника.

Алена закрыла глаза и постаралась представить себе, что это шумит море. Нет, не похоже. По-другому звучит голос моря. Она знала все оттенки этого голоса и не могла их забыть.

Она привыкла к лесу, к глухим, темным чащам, прозрачным опушкам, густому смолистому воздуху, ей нравилась особенная тишина жаркого безветренного дня.

Молчат птицы. В прохладный зеленоватый сумрак лишь кое-где вливаются тонкие струи солнечного света – поймаешь на ладонь яркое пятнышко и держишь долго.

Но самый прекрасный лес нельзя сравнить с неоглядным морем, то сверкающим, как само солнце, то сумрачно-тусклым, то черным с яркими белыми гребнями. А его соленое дыхание, изменчивый, понятный, как слова, неумолкающий говор… Тесно здесь! Даже неба не увидишь во всю ширь. Шумят, гудят, скрипят и стонут деревья, и солнечные пятна мечутся!

Алена шла по пружинящей земле, чуть скользкой от опавшей хвои, останавливалась, взглядывала вверх, где голубело в просветах небо, и снова шла. Вдруг напала на нетронутый черничник, горстями ела крупные прохладные ягоды, раздвигая ржавые листики. Да, коротко северное лето: зелень поблекла, румянится брусника, краснеют осинки… И каникулы идут к концу. Пора уже думать об институте. Впрочем, разве не думала она о нем постоянно? Не вспоминала, снова и снова переживая события минувшего года? Соскучилась так, что любому из товарищей обрадовалась бы, даже Саше Огневу. С той встречи на лестнице они перестали замечать друг друга. Его взгляд скользил по ней с выражением скуки, будто она была пустым местом, и она старалась смотреть на него точно так же.

Собираясь домой на каникулы, Алена готовилась рассказывать о чудесах, открывшихся ей, и, конечно, вскользь, незаметно – о своих успехах. (А успехи-то были нешуточные!) Представляла, как жадно и обязательно с восхищением будут слушать ее в маленьком Забельске, где и понятия не имеют о мудреном пути к ее великолепной профессии. А вышло все не так, как представлялось.

Мать слушала и сокрушенно советовала:

– Училась бы на педагога лучше или на доктора. Ведь это беспокойство одно, а не дело.

Алена вскипала:

– Что ты понимаешь! Не дело! Да ни в одном институте столько не занимаются!.. Ведь у нас и общее образование, и специальность. У других по тридцать шесть часов в неделю, а у нас пятьдесят…

– Вот и высохла вся, как от болезни… – твердила свое мать.

Подруги по школе, как и Алена, приехавшие на каникулы, слушали с интересом, скорее даже с любопытством, расспрашивали обо всем подробно, а потом говорили без всякого восторга:

– Конечно, весело: вместо лекции вдруг – танцы. У нас-то потяжелее.

Алена чувствовала себя глубоко обиженной. Напряженная работа, требующая стольких душевных и физических сил, им кажется не трудом, а чуть ли не развлечением. Она возражала, что на уроках танцев бывает очень трудно, приходится без конца повторять, до семи потов, до полного изнеможения. Но это никого не убеждало.

Только братишки – одиннадцатилетний Степашка да девятилетний Лешенька – слушали ее с восторгом. «Ну еще чего-нибудь расскажи. Ну хоть про Женю – как у него пуговица оторвалась. Ну хоть про Сашу – как он в фашистскую тюрьму играл».

Все в Забельске получилось не так, как хотелось Алене. Она ждала, искала и боялась встречи с Митрофаном Николаевичем, старалась найти в себе гордость, неприступность, самообладание Татьяны, чтобы при встрече «у ней и бровь не шевельнулась».

Одиннадцать дней прошло с ее приезда в Забельск, одиннадцать дней самого нетерпеливого ожидания, но, как всегда бывает, встреча на узенькой улочке застала ее врасплох.

Алена увидела Митрофана Николаевича издали. Он катил детскую коляску и так смотрел на ребенка, словно ничего вокруг не замечал. Он показался ей помолодевшим, лицо ярче прежнего было озарено милым теплым светом, располагавшим к нему сердца всех его учеников. У Алены отяжелели ноги, запылала голова, она старалась идти плавно, мягко, но вдруг, совсем близко от него, споткнулась о край доски на деревянном тротуаре и гулко топнула, возле самой колясочки. Митрофан Николаевич вздрогнул, остановился, поднял недоуменный взгляд, едва узнал Алену, хотел что-то сказать, но в колясочке тоненько запищал ребенок.

– Ш-ш-ш-ш! – Торопливо прикрывая кисеей малыша, Митрофан Николаевич шепотом бросил Алене: – Пора кормить дочурку, извините!.. Вы бы зашли… рассказали! Жене будет интересно!

Алена стояла на тротуаре и смотрела ему вслед. Волнение, с каким она вспоминала о нем весь этот год, ждала с ним встречи, вдруг исчезло. Что случилось? Почему раньше не замечала, что у него широченный лоб, и нос пуговкой, и слишком узкие плечи, и непомерно большая голова… и лысина… и говорит он по-местному, окая. Что же случилось? За долгую зиму в институте все свои удачи и неудачи она особенно сильно переживала потому, что здесь, в маленьком Забельске, жил он – Митрофан Николаевич, ее любимый учитель.

Минувшая зима в институте была для первокурсников насыщена всеобщей легкой влюбленностью во всех и все. И Алена влюбилась в будущую профессию, в Анну Григорьевну, увлекалась предметами, этюдами, ролями, но в отличие от подруг не выделяла никого из ребят-однокурсников и старших студентов. Ей, конечно, льстило, и даже очень, внимание, кружили голову похвалы, но все это было особенно дорого потому, что в глубине души она страстно желала когда-нибудь услышать одобрение Митрофана Николаевича.

Так что же случилось? Алена ощутила непривычную пустоту и скуку в душе. Стало грустно, стало чего-то до слез жаль.

Через день она встретила жену Митрофана Николаевича.

– Почему же вы не заходите? – с веселым укором спросила Серафима Павловна. – Митрофан Николаевич рассказал о вашем приезде.

Алена впервые без ревнивого недружелюбия разглядывала Серафиму Павловну, хорошенькое румяное личико с гладкой, нежной кожей, ее располневшую фигуру и не очень старалась скрыть чувство превосходства над ней.

Но Серафима Павловна, казалось, не замечала этого и добродушно приглашала:

– Заходите – расскажете о вашей новой жизни. Муж будет рад.

Алена к ним не зашла. Ходила по ягоды с братишками, бродила одна, занималась этюдами, пела, читала стихи. Все ее помыслы, все чаяния теперь сосредоточились на институте. Пережив первое ощущение потери чего-то хорошего и даже некоторого разочарования в себе, Алена стала думать, что год жизни в большом городе, год учения, конечно, не прошел бесследно. Появились новые интересы и цели, расширился ее кругозор. Забельск же с его обитателями остался прежним. Казалось, она выросла из него, как из старого платья.

Как-то в метельное мартовское воскресенье, после одиннадцати, девушки не торопясь сели завтракать. По выходным даже деспот Глафира позволяла поспать подольше, поваляться, понежиться в постели.

В дверь громко постучали. Не дождавшись ответа, ввалились Женя с Олегом.

– Собирайтесь, живо! – стряхивая с шапки растаявший снег, крикнул Женя так, словно минута задержки грозила катастрофой.

– Целинники уезжают! – возбужденно сказал Олег.

– А толком? – строго спросила Глаша.

Перебивая друг друга, мальчики рассказали, что фабрика, где работает Женина мать, и турбостроительный завод, где трудятся отец и брат Олега, провожают молодежь на целину. Среди целинников товарищи Олега по школе, Женины – по драмкружку, а от первых комсомольцев турбостроительного на митинге будет выступать отец Олега Александр Андреевич. Поезд отправляется в двенадцать тридцать.

– Мы еще успеем к ребятам. Собирайтесь быстрей, девочки! – распорядился Олег.

Глаша, хлопнув книгой о стол, застонала:

– Вот! Все едут!.. А мы? Кому нужны?

– Дура ты, дура! – провозгласила Клара. – Думаешь, там будут встречать цветами, угощать пирогами и сразу же предоставят квартиру с телефоном и ванной?

– Замолчи! – грозно предупредила Глаша.

Связываться с Кларой девушки не любили.

– На энтузиазии ловятся одни кретины, – продолжала Клара, прожевывая пирог. Она «принципиально» завтракала в постели, – Нормальный человек по доброй воле жить в палатке, на холоде…

– Нормальный должен весь день в постели валяться?

– Неужели тебе ничего не интересно?

– Волки, медведи – ужасно интересно, сожрут и не подавятся…

– Ты что, не понимаешь, какое это огромное дело? – Агния до сих пор не могла поверить в искренность Клариных утверждений.

– Тьфу, припадочная! – взвизгнула Клара. – Да тебе-то что? Шубу сошьешь из тех га?

Спорить было противно.

Алена понимала, что никакие слова на Клару не действуют. И это бесило Алену, но сейчас ее занимало другое. Если бы не институт, поехала бы она сама на целину? Какие уж там цветы с пирогами? Страшновато! Конечно, холод, конечно, палатки, ночью – тьма кромешная, может, и волки… На голом месте начинать… Нет, все равно интересно.

И проводить целинников интересно. Торопливо дожевывая воскресные слойки, допивая чай, девушки принялись одеваться.

– Ох, у меня ж белье мокнет! – вдруг застыла Глаша.

– Экая важность! Не скиснет. Я помогу! – крикнула Алена.

– Девочки! – Просунув голову в ворот свитера, Агния испуганно вытаращила янтарные глаза. – На такие проводы и с пустыми руками?

Глаша мгновенно вынула из тумбочки коробку из-под монпансье – «колхозную» кассу.

– А что купить?

– Цветы? Конфеты? Ну, с чем провожают?

По дороге на вокзал, запорошенные снегом, ввалились в цветочный магазин.

Продавщица невольно подняла брови. Глаша, не дав ей ответить, начала проникновенным голосом:

– Простите! Пожалуйста! Мы очень торопимся.

– Пожалуйста! Пожалуйста! – подхватили Агния с Аленой, и Женя, улыбаясь, умоляюще сказал:

– Пожалуйста, два букета.

– Ни цветочка, – раздельно ответила женщина. – Приходите после обеда…

Молча вышли на улицу.

– А если конфет? А? – нерешительно спросил Женя и вдруг обрадовался: – Братцы, это же существеннее! Купим ирисок. Килограмма три или… на сколько денег хватит! – Так и купили на все деньги три с половиной килограмма ирисок, попросили продавщицу разложить их в семь пакетов, чтобы каждый мог вручить свой подарок.

На площади толпился народ. До отхода поезда оставалось двадцать минут. В здание вокзала было не пробиться. Впереди, расчищая путь, двинулись Огнев и Миша. Платформа оглушила гулом голосов, громом оркестра, врывались звуки гармони, песни, аплодисменты, где-то говорило радио.

Медленно протискиваясь сквозь плотную, шумную массу людей, Алена ловила отрывки разговоров, деловых и тревожных, задорных и шутливых. Мелькали лица, множество цветов, плакатов. Вдруг, покрывая все звуки, из репродуктора словно вылился на голову голос: «Подвиг не только там, где люди рискуют жизнью…»

– Отец! – Олег остановился, схватил Алену за руку, глядя испуганно-веселыми глазами на репродуктор.

– Идем, идем же скорей! – Она потащила его, чтобы не оторваться от своих.

Совсем рядом с ласковым укором какая-то девушка сказала:

– Ведь не под пули едем! Ну, мама…

И тут же мелькнуло заплаканное лицо женщины и оживленное – дочки.

Олег, внезапно оставив Алену, протиснулся к группе парней и девушек, те приветливо замахали руками. Алена заметила, что растеряла всех своих. И тут на нее налетел Женька, схватил за руку и потащил, что-то говоря. Она пошла, прижимая к груди кулек ирисок. И вдруг ощутила себя ненужной здесь, посторонней всем. Пришла поглазеть? И вручить кому-нибудь полкило ирисок?!

Когда поезд тронулся, какой-то парень в распахнутом ватнике, без шапки подхватил Алену за талию и побежал рядом с идущим уже вагоном. С площадки тянулись к ним руки.

– Хватайся за поручень!

– Я же не еду! – на бегу отчаянно крикнула Алена, поспешно сорвала с головы вязаную шапочку, сунула в нее ириски и протянула незнакомому парню: – Это вам! На дорогу!..

Уплыла площадка с огорченно и укоризненно глядевшим на Алену парнем, уехала на целину ее шапочка…

– Где у тебя голова-то? – Женя взял ее под руку. – Пошли! Ребята, понимаешь, звали: «Кончай, говорят, институт, приезжай артистом…» Только когда еще кончим!

– И меня… звали… – сказала Алена с грустью.

…На следующий день после проводов целинников, во время занятий ритмикой Алена с Лилей, сделав упражнения, отдыхали, пока работали другие пары.

– Посмотри-ка напротив, – сказала Лиля.

У противоположной стены сидели Березов и Огнев. Лица у обоих были возбужденные. Следя глазами за строгой Ниной Владимировной, они сердито о чем-то спорили. Алена подумала уже не в первый раз, что Лилька-то рассеянная-рассеянная, а все замечает.

– Говорят, – тихо зашептала Лиля, – что бешеный наш чуть не махнул на целину.

– Что? – громко вырвалось у Алены, и Нина Владимировна строго глянула на нее. Выждав, Алена осторожно повторила: – Ну и что?

– В райкоме сказали: нечего с учебы срываться.

Едва кончился урок, Огнев оповестил присутствовавших:

– Никто не расходится. Слово для информации – Березову.

– Братцы, – заговорил Миша с непонятным волнением, – Огнева озарила идея. По-моему, гениальная. Товарищи, внимание! – Он выждал, пока замолчали. – Вопрос очень серьезный. Через три с половиной года мы кончим институт…

– Вот это открытие! – негромко бросил Джек.

Вокруг засмеялись, а Сашка зло зыркнул глазами.

– Через три с половиной года на нынешней целине, – твердо продолжал Миша, – будет нужен театр. Молодой и легкий на подъем, передвижной молодежный театр.

Стало тихо.

– Есть предложение. – Миша обвел всех глазами. – Добиваться, чтобы нас при окончании института не разогнали по всем концам света, а выпустили коллективом в любой целинный район. Все. Пусть каждый обдумает, вечером – обсудим.

– Чего тут еще думать! – возбужденно крикнула Алена, и все разом заорали.

Курс забурлил. План сразу сблизил все «колхозы», и даже злостные «единоличники» – Джек и Володя Сычев – вдруг высказали весьма здравую мысль: уж в своем-то театре никому не придется годами сидеть и смотреть, как играют народные и заслуженные, поскольку таковых не окажется. Все будут играть много, приобретать опыт, быстро расти. А потом поедут на гастроли в Москву и удивят столицу. А потом – чем черт не шутит! – может, пошлют на международный фестиваль?

Соколова сразу же поддержала березовско-огневский план, названный сокращенно БОП.

– Конечно, через три с половиной года там будут нужны театры. И коллектив, сплоченный годами учебы, может стать ядром такого театра, – внимательно и весело оглядывая всех, сказала она. – Все студии, из которых вырастали хорошие театры, начинались с дружного, крепкого ядра. – И подзадорила: – Добивайтесь!

Почти всем курсом отправились в дирекцию.

Когда, возбужденные, они ввалились в кабинет Таранова, глаза его на мгновение изумленно расширились, но тотчас же лицо засияло приветливой улыбкой.

– С чем пришли, молодые друзья мои? – Он встал из-за стола. – Размещайтесь, размещайтесь. Так что скажете, дорогие?

Березов коротко изложил суть вопроса. Таранов, хмуря светлые брови, выколачивал мундштук, затем, закладывая новую сигарету, заговорил растроганно:

– Долг каждого советского юноши и девушки, скажу, даже каждого советского гражданина – внести свой вклад… – И начал объяснять, что даст целина стране, как велик подвиг едущих на новые земли, как незыблемы романтические традиции комсомола.

Алене показалось, что его монолог здорово похож на посредственную статью. «Ну и ладно, пусть на здоровье изливается, лишь бы идея нашего БОПа его заинтересовала». И, не особенно вникая в смысл директорской речи, она вдруг обратила внимание на то, что у него плохая дикция, буква «с» определенно подсвистывает. «Наталия Николаевна наверняка поставила бы ему по сценической речи плохонькую троечку», – мелькнула у Алены озорная мысль.

Таранов затянулся сигаретой, выпустил дым колечком и заговорил грустно и деловито:

– Возвращаясь конкретно к вашему вопросу, принужден сказать, что постановка его несколько преждевременна. – Светлые глаза его, точно лаская, оглядывали молодые сосредоточенные лица. – Три с половиной года – срок огромный при наших-то темпах! Рано, друзья, рано, милые, поднимать этот вопрос.

– Почему рано? – напористо спросил Огнев. – На пятилетку планы составляются, а на три с половиной года почему-то рано?

Алене показалось, что директор рассердился, – скулы его порозовели, но он улыбнулся Огневу:

– План! Да вот целинные-то земли, видишь, сверх плана выскочили. А мероприятие грандиозное.

– Но ведь от этого же не прекращается планирование на пятилетку, – возразил Березов.

Таранов повернулся к нему, слегка прищурился.

– А вы, кажется, молодой коммунист?

«Что плохого сказал Миша?» – тревожно подумала Алена.

– Так разве он?.. – выскочил Олег и осекся.

– Да. Член партии – и что из этого? – вопросом ответил Таранову Миша.

– Члену партии надлежит мыслить масштабнее, – заметил Таранов и неожиданно весело, перейдя на фамильярно-товарищеский тон, подмигнул: – Наше дело надстроечное – как пойдет экономика, так пойдем и мы.

– Культурное строительство тоже планируется, – возразил Огнев, плохо скрывая иронию.

Таранов чуть поморщился, зажигая погасшую сигарету, потом вздохнул и, как бы размышляя вслух, сказал с легкой досадой:

– Значит, не понимаем. Не доросли.

– Почему не доросли, Иван Емельянович? – кокетливо улыбнулась директору Глаша. – Объясните – поймем. Мы все нормальные.

Таранов устало усмехнулся.

– Пожалуйста, объясните, Иван Емельянович, – уставясь ему в лицо, с оттенком кротости попросил Джек. – Мышление, конечно, не масштабное, в особенности у меня. Объясните.

Светлые глаза директора, казалось, совсем побелели. Он заговорил официальным тоном:

– Есть много обстоятельств, с которыми сложно вас знакомить, и… Короче говоря: никто сейчас вашими вопросами заниматься не сможет – есть неизмеримо более важные дела. Подождем годик. Меня – я уже упоминал – радует ваш патриотический почин, но… Подождем, друзья. Вот так… – И он раскрыл папку с бумагами, показывая, что беседа окончена.

Обескураженные, высыпали в коридор.

– Ну и что теперь? – уныло начала Глаша.

– Дипломатический прием – «мордой об стол», – мрачно констатировал Женя.

– А с чего бы нам киснуть? – вдруг взорвался Огнев. Он повернулся к Глаше: – Айда в партком!

– А если от курса написать в министерство? – неожиданно предложил Женька.

– Стоп! – Березов поднял обе руки. – Стоп! Подождем Алексея Николаевича Рышкова, он-то нас поддержит!

– Ты прав, сумасшедший! – воскликнул Джек. – Имя Рышкова – это тебе не наши подписи!

Все воспрянули духом и выздоровления Рышкова ждали теперь с особенным нетерпением.

Идея «своего» театра все крепче входила в жизнь курса: спорили о репертуаре, расспрашивали Соколову, разрешит ли она самостоятельно, то есть с кем-нибудь из режиссеров с курса Линдена, приготовить сверх положенных по программе еще один спектакль. Обсуждали, куда лучше всего было бы поехать. Огнев, конечно, расхваливал Красноярский край, а большинство привлекал Алтай. В газетах все, что касалось целины, прочитывалось теперь с особым вниманием. Если кто-нибудь опаздывал на самостоятельные занятия или работал лениво, ему говорили угрожающе:

– Попробуешь так репетировать в своем театре! В два счета выкинем!

Придумывали и отвергали названия нового театра и в спорах доходили чуть ли не до рукопашной.

– ТАМПИС – Театр алтайский молодежный передвижной имени Станиславского, – предложил Джек.

– ТАМПИС! – возмутился Женя.

– По-русски надо, – подхватил Олег. – По-моему, Передвижной театр алтайской молодежи лучше!

– То есть ПЕРТАМ – совсем «по-русски», – захохотал Джек.

Однажды прибежала к ним Валя Красавина:

– Возьмете? Литературно-репертуарной частью заведовать у вас?

Трое учеников Линдена с режиссерского факультета тоже собирались ехать с ними. Без конца обсуждали творческое лицо будущего театра, название и репертуар. Педагоги отмечали, что первый курс стал дружнее, работает отлично.

Конец апреля неожиданно выдался по-летнему теплый. Сразу почернела река, лед отступил от берегов, и пронесся слух, что Рышков после майских праздников придет в институт.

Перед самыми праздниками вдруг снова задул свирепый ветер, принес холод и снегопады.

– В такую погоду после болезни на улицу не выйдешь! – озабоченно глядя в окно, сказала Глаша.

И все поняли, что она думает о Рышкове.

Потеплело неожиданно. Еще шла шуга да изредка плыли запоздалые льдины, но ветер смягчился, с бледного неба ласково светило северное солнце, над водой хлопотливо метались чайки – установилась настоящая весна. Каждое утро Алена просыпалась с мыслью: «А ну как сегодня придет?»