Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."
Автор книги: Екатерина Шереметьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Глава восемнадцатая. Так должно быть
О Деевском районе, одном из передовых в крае, бригада слышала давно, а Виктор – тот прямо уши прожужжал.
После Верхней Поляны и соседнего с ней Источинского района, где неустройство лезло из всех углов, Алена очень рвалась в Деево.
Из Источинокого выехали утром и, учитывая качество дорог, предполагали, что пятьдесят километров проедут часа за два с половиной и успеют отдохнуть, пообедать, осмотреть Деево да еще прорепетируют «В добрый час!» для Саши Огнева.
Кроме полного вечернего концерта в Доме культуры, бригаде на следующий день предстояло дать четыре коротких выступления на полевых станах. Эти коротенькие концерты во время обеденных перерывов назывались упрощенно «половинками». В этих «половинках» Алешу впервые должен был вместо Миши играть Огнев – это позволяло бригаде разделиться и работать одновременно на двух станах.
Они проехали километров двадцать пять, успели почернеть от пыли, уже устали проклинать тряску и жару, как вдруг на очередном ухабе автобус словно крякнул, закачался и, припадая на правое переднее колесо, остановился.
– Рессора! – в один голос закричали Виктор, Арсений Михайлович, Саша Огнев и один за другим выскочили из автобуса.
Оказалось, что действительно сломался какой-то коренной лист рессоры, ехать нельзя и починить здесь нельзя.
Кузов подняли домкратом, разобрали рессору, и Виктор, обещав вернуться «часика через три, не более», уехал на попутной машине в ближайший гараж километров за десять. Бригада осталась «загорать» в ожидании.
Поблизости ни жилья, ни воды, ни тени. Поля, поля и поля. Солнце пекло немилосердно.
Сначала шутили, острили по поводу «вынужденной посадки». Потом притихли, девушки сидели на чемоданах в жалкой тени от автобуса, остальные бродили, присаживались время от времени на сухую горячую траву. Лучше всех устроился баянист: улегся на склоне придорожной канавы, поставил в изголовье свой баян, накинул на него плащ и, соорудив таким образом нечто вроде тента, мгновенно уснул.
Прошло три часа. Неотрывно следили за каждой машиной, появлявшейся в той стороне, куда уехал Виктор, но они одна за другой мчались мимо, надолго оставляя пыльную завесу.
Хотелось есть, а еще больше – пить, жара утомила даже самых выносливых. Прошел и четвертый час, и пятый был на излете, стало тревожно: ведь вечером концерт в Дееве, туда еще часа полтора езды, да пока Виктор поставит рессору… А все голодные, измученные, отдохнуть некогда, а уж в Дееве-то никак нельзя осрамиться. Приходила в голову мысль: не случилась ли с Виктором беда?
Алена с Олегом присели на траву, вытянув ноги, набухшие от зноя и ходьбы, – на ходу все-таки меньше пекло, Алене так хотелось спать, что глаза сами закрывались.
– Слушай, у нас же летит репетиция «Доброго часа», – сказала она, чтобы прогнать сон.
– Ага, – облизывая пересохшие от жары губы, ответил Олег. – Ничего: «половинки» назначены на три часа, может, успеем прорепетировать. Да, честно говоря, Сашке и не нужен этот прогон, это уж его дотошность заедает. – Олег посмотрел в ту сторону, где между дорогой и пшеницей маячили взад и вперед Миша, Арсений Михайлович и Огнев, о чем-то негромко, но горячо споря. – Ну, что там наш мудрый триумвират родит?
Из-за автобуса донесся отчаянный, истеричный крик Маринки:
– Не могу больше! Я умру здесь!
– У, психованная! – выругалась Алена, однако, как и все, бросилась к ней.
Бледную до зелени, плачущую Марину поддерживала Глаша. Зина стояла перед ними на коленях, испуганно обмахивая их косынкой.
Маринку уложили на чемоданы. В горячей воде из раскаленного радиатора смочили платки, кое-как остудили их, помахивая на ветру, положили Маринке на лоб и на сердце. Ее вдруг начало тошнить. Глаша, оставив Маринку на попечение Миши и Зины, торопливо отвела за автобус Арсения Михайловича, Аленку, Олега и Огнева.
– Похоже на тепловой удар, – сказала она почти беззвучно.
Однако, что нужно делать – везти ли Марину в ближайшую больницу на первой попутной, или тряска для нее опасна, – не знала даже Глаша…
– Поеду в больницу, выясню… – начала Алена – ее мучило, что она не сразу поверила в Маринкину болезнь.
– Почему ты?
В эту минуту налетел ветер, вздымая пыль, и сразу стемнело.
Никто не заметил, как черная туча, закрыв полнеба, уже наползала на солнце. Упали крупные капли, сверкнула молния, сразу же последовал раскат грома. Опять закричала Марина. Все заметались: дождь хлынул стеной.
В машине, поднятой на домкрат, укрыться было нельзя. Олег осторожно влез в автобус, но пока собрал плащи, все уже промокли насквозь. На Маринку вдруг полило с автобуса, ее спешно перенесли на обочину и опять уложили на чемоданы, укрыли плащами. Она тряслась, как в лихорадке, девушки и Миша растирали ей руки и ноги. Время от времени смотрели на дорогу, прислушивались, ждали.
Из канавы вылез баянист, ошалело моргая от хлеставшего в лицо ливня, и сказал неуверенно:
– Так и промокнуть можно.
Только потом, вспоминая это «явление», хохотали до слез, а в ту минуту вовсе было не до смеха.
Арсений Михайлович, засучив брюки, встал посреди раскисшей дороги «голосовать», чтобы добраться до ближайшей больницы и сообщить в Деево о непредвиденной задержке.
В мути дождя затарахтел мотоцикл, со свистом и шелестом разбрызгивая грязь, проскочил мимо, затормозил, затих на мгновенье и вернулся.
– Вы, что ли, артисты будете? – крикнул мотоциклист.
– Да, да, да!
Арсений Михайлович, пробираясь между лужами, подошел к мотоциклисту. Через минуту парень умчался, а он спустился с дороги с доброй вестью – Виктор прислал записку: «Граждане, спокойствие! Подкрепление из Деева в пути. Подробности лично. Ваш В.».
И сразу все повернулось. Туча унеслась так же стремительно, как и налетела. Опять засияло солнце, и все вокруг засверкало. Правда, солнышко уже катилось вниз и не жгло, все скинули плащи, грелись в его нежарких лучах. Однако самым неожиданным и радостным было то, что Марина вдруг ожила. Тут-то уж Глаша и поставила настоящий «диагноз».
От сердца отлегло. И так легко дышалось после грозы, запахли травы и сырая земля.
Чтобы взбодриться, размяться, Алена с Олегом занялись фехтованием на воображаемых шпагах и не слышали, как возник спор между Джеком и Арсением Михайловичем. Они подошли, когда спорящих уже окружили Женя, Огнев, Зина и Глаша.
– О чем вы говорите? Что вы знаете? – горячился Арсений Михайлович. – Как можно забыть, что права непременно накладывают обязанности? Мне всю душу переворачивает, когда я вижу распущенность, пьянство, безнравственное, неуважительное отношение к людям, как в Верхней Поляне, или эти убийственные дороги. Так говорить, как вы… – Он посмотрел на Джека с нескрываемым осуждением. – Вы разве не отвечаете за каждое безобразное явление вместе со всеми?
– Отвечаю. Хулиганство, лень, пьянство, всю человеческую мерзость ощущаю как личную свою вину. А вот…
– Я не к вам обращаюсь, Саша, – прервал его Арсений Михайлович.
– Нет, дело не в том, – повторил Огнев. – Дело не во мне или в Яше. Но ведь каждое безобразие, и большое и мелкое, не только общая вина, а еще и чья-то персональная. То есть каждое безобразие имеет фамилию, имя и отчество.
«Саша – самый толковый на курсе», – подумала Алена.
– Да, но я не об этом, – мягко, однако и настойчиво ответил ему Арсений Михайлович. – Вот Яков Яковлевич считает, что и капитализм по-своему дает простор личной инициативе, следовательно, не мешает развитию личности. Так я вас понял? – обратился он к Джеку.
– Ну, не совсем так… – Джек, щурясь, глядел в сторону. – Начали-то с дорог…
После верхнеполянской ссоры он раздражал Алену каждым словом. «Вот ведь и не дурак, а беспринципный. И любой дрянью, если она «заграничная», способен восхищаться».
– Да, начали мы с вами с дорог. Я в этом районе, вы знаете, случайно, а постоянно я работаю в предгорной зоне… – Арсений Михайлович вдруг замолчал, всматриваясь в даль.
Все повернулись, проследив его взгляд, и увидели приближавшуюся машину.
– Виктор!
Это действительно был Виктор, взволнованный, но торжествующий. Кроме нового коренного листа, он привез посылку от заведующей столовой из Деева – большую картонную коробку бутербродов с сыром и еще теплыми котлетами и два термоса горячего кофе.
– Кормят там, граждане! – со сладким вздохом, прикрывая глаза, произнес он и пропел диковато: – «О, дайте, дайте мне свободу!» – я б только в деевской столовой кушал.
Разговор с Арсением Михайловичем, конечно, был прерван. Виктор «с переживаниями» рассказывал, как «в двух гаражах не оказалось коренного листа нужного размера и пришлось махнуть в Деево. Ну, там, конечно, народ мировецкий. Ждут».
Потом он с деевским шофером, проклиная грязь, ставил рессору, а голодная бригада уничтожала продовольственную «посылку». Кстати, Маринка от других не отставала.
Когда подъехали к переправе через речку, увидели, как по всему широкому, пологому спуску к парому в несколько рядов выстроились грузовики с лесом, машины, покрытые брезентами, среди них затерялось несколько вездеходов – «газиков», да на отлете, чтобы не придавили и не ободрали, словно нахохлились, зашлепанные грязью голубенький «Москвич» и бежевая «Победа». На обочине спуска человек пятнадцать водителей, стоя группой, курили, о чем-то разговаривали, смеялись.
– Это же «представление» часа на четыре! – Виктор указал на противоположный берег, где грузился паром и где было такое же скопление машин.
– Может, пропустят?.. – заикнулся было Женя.
– Держи карман… – Виктор выключил мотор.
Бригаде случалось «стоять в очереди» на паром, и они уже знали, что порядок соблюдается строго, и никому, кроме «скорой помощи», исключений не делают. Но до сих пор ожидание ничего не значило, а сегодня они и так опаздывали, и не куда-нибудь, а в легендарное Деево, и вот на тебе – очередища часа на четыре!
– Нас же ждут!
– И откуда столько транспорту набралось?
Виктор таинственно подмигнул, включил мотор, автобус, воровато прижимаясь к очереди машин, стал тихо спускаться.
– Ты что же делаешь? – спросил Арсений Михайлович.
Огнев взял Виктора за плечо:
– Подожди, стой!
– Э! Э! Э! – донеслось из группы шоферов. – Вали-ка назад!
– Умный нашелся!
– Тоже мне – «скорая медицинская»!
Виктор выключил мотор, но, не внимая ничьим уговорам, не тормозил, и автобус продолжал медленно ползти вниз.
– Ты что, глухой? Я те уши-то прочищу! – Один из водителей, ловко пробравшись между рядами машин, встал перед автобусом. – Стой, тебе по-русски сказано!
Пришлось нажать на тормоза. Автобус сразу же окружили обозленные водители, а первый, преградивший им путь, молодой, черноглазый, в распахнутом до пояса комбинезоне, насмешливо поглядывая на девушек, дразнил Виктора:
– Подождешь, не скиснешь, скоропортящийся груз! Думал – крадучись проползешь? Подхилый, да мы тоже непросты. Не состарятся твои невесты.
– Да пойми ты, сатана черный, артистов везу! – багровый от злости, орал Виктор.
Его заглушил сердитый хор голосов, а «черная сатана», дурашливо прищурясь – «ври, мол, больше!», – тонко, фальцетом выкрикнул: «Мы тоже артисты!» – и, манерно, будто юбочку, вздернув штанины комбинезона, закружился, притоптывая на плотной сырой земле:
Деревня моя
Деревянная.
Полюбила я мило́го,
Окаянного!
– Открой, Виктор!
Огнев и Арсений Михайлович выскочили из автобуса и обратились к двум пожилым водителям. Что они говорили, Алена не слышала, только видела, что вокруг них собиралось все больше народу, и на сердитых лицах появилось сначала выражение заинтересованности, потом они стали дружелюбными, видела, что черноглазый «артист» что-то возразил, к нему возмущенно повернулось несколько человек, а он оглянулся и погрозил кулаком Виктору. И вот уже, деловито указывая на колонну, водители перекинулись друг с другом замечаниями и почти все разошлись.
– Все в порядке! – заглядывая в дверцу, сообщил Огнев.
Как всегда, самые нетерпеливые и непоседливые Алена и Олег вышли из автобуса и взбежали на крутой край дороги, откуда было видно весь спуск, и реку, и даль. Словно огромные звери, зафыркали, заработали моторы, и тяжело груженные автомашины осторожно отворачивали на сторону, освобождая путь автобусу.
Золотистое закатное небо отражалось в реке. На том берегу по обе стороны черной мокрой дороги уходило вдаль желтое пшеничное поле. Справа густо-зеленой полосой тянулся березовый колок, сквозь зелень просвечивали белые пятна стволов.
Черноглазый шофер – его машина стояла далеко, и отводить ее не было надобности – подошел к автобусу и громко отчитал Виктора:
– Ты свои заходы забудь. Объяснил бы, как человек. Неужели нам по формализму нужно задерживать? Неужели мы не сочувствуем, ежели рабочие люди ждут артистов? А ты, понимаешь, вертихвостом. Кабы не артисты, посчитал бы ты, подхилый, тут звезды до светлого утречка… У Нижне-Долинского паром сорвало, все сюда и ринулись, оттого такой завоз и получился.
По тому, с каким удовольствием парень произносил местные словечки, Алена решила, что он приезжий: ей самой нравилось иной раз щегольнуть местным словцом – сказать вместо забор – заплот, вместо лужа – лыва, наперекосых – вместо наискось.
За рекой начинался Деевский район, тряски поубавилось, дорога пошла ровнее.
– Вот, кстати, иллюстрация к нашему спору. – Арсений Михайлович указал на красные пятна битого кирпича, то и дело попадавшиеся на дороге. – И не асфальт, и не гудрон, но разве можно сравнивать с верхнеполянскими? А природные условия те же. Тут за дорогами следят, выравнивают, подсыпают отходами со стройки. А там запустили до того…
– Без капитального ремонта одни диссонансы получаются, – авторитетно подтвердил Виктор.
– Деевский район славится не только высокой культурой земледелия.
– Тут и хлеб лучше, я уже заметил, – перебил Арсения Михайловича Миша, – и чистый…
И Алена увидела, что пшеница здесь выше, гуще, сильнее.
– Район славится еще… – Арсений Михайлович сделал паузу, – благоустройством. Вы правильно сказали, Александр Никитич, – обратился он к Огневу, – каждое безобразие имеет фамилию, имя и отчество, но и каждое полезное свершение не безымянно. Приглядитесь к людям в Дееве…
Издали в лучах заходящего солнца Деево показалось не то огромным садом, не то лесом. Потом кое-где среди зелени завиднелись светлые шиферные крыши, кирпичные стены домов. Архитектурой поселок не поражал, домики, сложенные из кирпича, отличались только размерами. Но возле каждого был палисадник. Цвели левкои, медонос, табак и флоксы, и вечерний запах цветов с ветром врывался в открытые окна автобуса.
– Девочки, это же сказка!
– Здесь не только электричество, водопровод и канализация, – хвастливо сообщил Виктор. – На дорогу обратите внимание – паркет!
Деевский Дом культуры, построенный по знакомому уже типовому проекту, был, как и весь поселок, сложен из кирпича и отделан очень скромно. Фасадом он выходил на площадь, почти целиком занятую сквером с цветами, с кирпичными дорожками, где сидела на скамейках нарядно одетая публика. По обе стороны широкого подъезда стояли «Победы» и «Москвичи».
– Все собственные, – опять похвастал Виктор, будто эти машины принадлежали ему лично.
В Дееве бригада впервые увидела у себя за кулисами первого секретаря райкома партии. Он пришел к ним в антракте вместе с директором самого крупного в районе целинного совхоза и председателем Деевского колхоза, который пригласил артистов «отужинать после концерта в колхозной столовой».
Несмотря на усталость, играли собранно, горячо. Да еще и зрители помогали: отлично слушали, принимали, долго не хотели отпускать.
Виктор не преувеличивал, говоря, что в деевской столовой «чисто, как в аптеке», кормили в ней по-домашнему вкусно и обильно. Заведующая – маленькая хлопотливая женщина – колобком каталась вокруг длинного стола, радушно угощала и все беспокоилась: понравилось ли? не голодны ли? – хотя гости ели в три горла, нахваливая пухлые сибирские беляши и курицу с зеленым салатом, восхищались домашней малиновой наливкой и удивительным квасом.
Но самое интересное, как всегда, были люди.
В антракте Глаша, еще в гриме и в образе Натальи Степановны из «Предложения», кокетливо поглядела на секретаря райкома:
– После Верхней Поляны мы точно в сказку попали!
– Да-а… – с неопределенной интонацией, басом прогудел широколицый шатен в расшитой украинской сорочке.
Алене он показался флегматичным.
– Руководители района там не очень-то о людях заботятся, – продолжала Глаша тем особенным голосом, по которому ее товарищи сразу определяли, что «Глашуха обвораживает».
– Правильные люди, – как бы возражая, ответил ей директор совхоза, человек в отличном костюме, но… с пустым левым рукавом. Лицо его, некрасивое и чуть асимметричное, привлекало живостью и острым, насмешливым взглядом. – Так и надо, – резко продолжал он, не смущаясь тем, что всех насторожили его первые слова. – Это самое благоустройство вроде азартной игры – так затягивает… Вот видите? – нагнув голову, он хлопнул себя по сильно поредевшей макушке. – Преждевременное облысение на почве благоустройства. И отстать невозможно, и конца ему не видно.
– Как и во всяком деле, – с мягкой усмешкой подковырнул секретарь райкома.
– Если б раньше сообразил, ни за что бы в это дело не влез. Верхнеполянцы понимают толк в том, как беречь собственное здоровье. Ругают нас не меньше, чем их, а хлопот у верхнеполянцев – никаких!
– Кто ругает и за что ругает – разница, – опять невозмутимо вставил секретарь райкома.
– Разница, разница, а все равно пух и перья летят, кровь льется, километры нервов наматываются…
– Да брось, – вмешался третий пришедший, председатель колхоза. – Люди не знают тебя, подумают, что всерьез.
– Не подумают, – все так же резко ответил безрукий. – Люди, близкие к театру, к литературе, не подумают. Разве бывает, чтобы отрицательный тип носил имя Андрей? – Безрукий вопросительно оглядел всех, и хотя вокруг уже смеялись, он с деловой серьезностью ответил, словно бы себе: – Это прекрасное имя существует только для положительных героев. Верно? Вот у тебя, друг, имя… – Он подмигнул спокойно улыбавшемуся первому секретарю: – Ты еще можешь и в отрицательные выйти: Никон, да еще Антипыч! А фамилия-то, фамилия! Разлука! Просто опасно!
За ужином этот положительный герой – Андрей Иванович Найденов – сел рядом с Аленой. Она заметила, как он следил за ней, когда рассаживались за столом, и, словно бы невзначай, ловко прихватил два стула слева от нее.
– Леночка!
Алена с удивлением обернулась, но Андрей Иванович звал не ее, а миловидную женщину лет тридцати, стоявшую по ту сторону стола с первым секретарем. Та ответила легким кивком и, что-то досказав собеседнику, неторопливо пошла вокруг стола.
«Жена!» – было подумала Алена, на минуту стало скучно: она любила, чтобы за ней ухаживали. Но тут же сообразила: «Значит, понравилась как актриса!»
– Познакомьтесь, – сказал Андрей Иванович. – Елена Андреевна Разлука, великий и безжалостный эскулап. А вашего имени-отчества, извините, не знаю.
– Мы тезки, – ответила Алена, глядя в глаза женщины. – Тезки по имени и по отчеству.
Они пожали друг другу руки, и Алена почувствовала, что и этой женщине она симпатична.
– Андрюша, загадывай желание! – сказала новая знакомая. – Меж двух Елен, – и тут же, опираясь на плечо Андрея Ивановича, заговорила с Аленой. – Вы очень талантливо играли сегодня! Правда, правда! Весь коллектив у вас хороший, свежий, искренний. Но вы нам особенно понравились. Правда-правда. – Женщина коротко переглянулась с первым секретарем.
Возле него с одной стороны ворковала Глаша, а с другой сидел Огнев, и Алена подумала, что это хорошо: Сашка наверняка поговорит с Разлукой о БОПе.
Аленина тезка оказалась разговорчивой, Алена узнала, что новая знакомая – хирург: после школы поступила на курсы медсестер и сразу же попала во фронтовой медсанбат. На фронте познакомилась с Никоном Антипычем и его лучшим другом Андреем Ивановичем. Ее родные погибли в Житомире, и после войны она поехала в Новосибирск, к родным мужа, Никона Антиповича. Так и стала сибирячкой. Андрей приехал к ним только в прошлом году, да так и остался здесь.
Андрей Иванович преувеличенно тяжко вздохнул:
– Кто может сделать человеку большую гадость, чем лучшие друзья? Втравили меня в это дело… – Он не докончил и махнул рукой.
Елена Андреевна засмеялась и, глянув за его спиной на Алену, сказала:
– Вы уже видите, конечно, что он у нас только на разговор дурной. Вам бы надо побывать у него в «Радуге» – это совхоз называется «Радуга».
Когда все встали из-за стола и начали прощаться, Алена вдруг огорчилась, рассердилась, что так и ускользает от нее этот непонятный Найденов. Колючий, противник благоустройства на словах, а на деле – директор необыкновенной «Радуги». Глядя в насмешливые ярко-голубые глаза, упрямо сказала:
– А мне вашу «Радугу» посмотреть необходимо.
– Сейчас? – словно ловя на слове, спросил Найденов.
Алена точно повторила его интонацию:
– Сейчас.
– Поезжайте! – Елена Андреевна шепнула Алене: – Правда-правда, вам понравится.
Уже у дверей столовой Алена, оглянувшись, встретила возмущенный взгляд Огнева.
Еще за ужином Алена удивлялась, до чего уверенно и ловко действует ее сосед единственной рукой. Но легкость, с какой Найденов управлялся со своим «Москвичом», просто поразила ее.
– Неэкономно господь бог сконструировал человека: зачем-то лишние руки приделаны, – будто прочитав Аленины мысли, сказал Найденов и добавил: – По плохой дороге я бы, конечно, не рискнул вас везти, а по этой можно.
Дорога действительно была отличная, по сторонам рядками стояли невысокие тополя. Через несколько минут впереди заиграли огни.
– Вон уже видна и наша «Радуга». – Найденов неожиданно остановил машину, обошел ее и открыл дверцу Алене. – Посмотрите пшеничку.
Она хотела ответить, что ничего не понимает в хлебах, но загляделась на залитое лунным светом поле. Словно затихающее море внезапно застыло, так и сохранив легкую неровность волн. Только темное небо не отражалось в этом море, не сверкала на нем ослепительная лунная дорожка. Оно ровно отбрасывало матовый, чуть голубоватый свет, уходя вдаль, постепенно темнело и где-то там соединялось с ночным небом. Ближе на шелковистой бледной голубизне проступали тонкие, как черная паутина, причудливые переплетения теней от колосьев, а еще ближе колосья уже не сливались в шелковистое море, невысокая, но сильная пшеница будто дремала, чуть склонив налившиеся, отяжелевшие колосья.
– Красиво, – с едва уловимым нетерпением сказал Найденов. – А вы видели, как льется потоком чистое зерно?
– Красиво! – тихо ответила Алена, думая о своем. – Почему художники не пишут поля при лунном свете? Голубая пшеница. – разве это не красота? – И, ощутив, что спутник ждет другого ответа, сказала: – Хороший у вас хлеб.
– Через пять дней уборку начнем. Только бы не зарядили дожди. В нашем деле каждый день на счету. Вырастить добрый хлеб – полдела. Убрать и вывезти до последнего зерна – тогда полный порядок.
Алена следила за его подвижным лицом: по интонации было не разобрать, смеется он по своей обычной манере или всерьез говорит, а по глазам виднее. Интересно бы сыграть такого человека. Сашка мог бы, пожалуй.
– Верхнеполянцы потеряли авторитет и народ разогнали не только из-за пренебрежения к людям, к их быту. – Найденов легко, как по струнам, провел по ряду колосьев и прислушался к тонкому, чуть звенящему шуршанию. – Музыка, верно?
Алена кивнула. Он, неторопливо и удивительно точно действуя единственной рукой, стал закуривать.
– Урожай в прошлом году получился баснословный, и не наша в том заслуга, природа – целина да влага – в меру сработала. А вот уборка да вывозка зерна – это уж люди решали. В Верхней Поляне погубили столько зерна! – сказал Найденов зло. – Повесить на всеобщее обозрение. Уборку гнали для «показателей» – столько-то гектаров! В бешеной спешке теряли зерно, рассыпали безжалостно на дорогах, а сколько хлеба у них сгнило, «сгорело» – вспомнишь, так оторопь берет. Разве людям не обидно? Подняли десятки тысяч гектаров целины, сеяли, убирали под дождями, ночей недосыпали – и для чего? Бросить на ветер человеческий труд! Белка может вертеть колесо без цели, а человек… Можно терпеть и неустройство, и всякие другие беды ради большой, доброй цели, но по чьей-то лени, разгильдяйству, карьеризму…
Найденов слегка прикрыл глаза.
«А что, если он живет с глубокой душевной болью, и вот эти глаза, эти колючие остроты – все для маскировки?» – подумалось Алене.
– Нельзя обманывать людей. Обещать исправную технику, а дать расхлябанные чудища. Обещать квартиры – и оставить на зиму в продувных бараках. Нельзя обманывать и выкручиваться. Этих Верхних Полян еще достаточно в нашей жизни. А человеку нужен осмысленный труд. Когда он теряет веру… – глаза его открылись. – Вот наш Никон Разлука… Э! Такого на сцене сыграть бы. Только не написать и не сыграть. Пуд соли надо съесть, чтоб его понять.
Но сам Найденов казался Алене интереснее.
Он сильно затянулся сигаретой и, выпустив струйку дыма в сторону, посмотрел ей в глаза.
– Вот – руку на сердце – Разлука вам не очень понравился? Я и говорю: пуд соли, а у нас с ним больше съедено… Поедем в «Радугу», – оборвал он себя и пошел к машине.
Найденов долго еще возил ее по полям, называл сорта пшеницы, объяснял особенности каждого сорта и по-детски обрадовался, что она запомнила латинские названия, научилась отличать «альбидум» от «мильтурум» и «гордейформе» – рослой красавицы с пышным длинноостым колосом.
– Народ за изящество зовет ее «гордая форма». Это экспериментальное поле. – Найденов плавно повел рукой, как бы подчеркивая движением особенную стройность пшеницы. – Э-э, хороша выросла! – смачно покрякивая на этом «э», воскликнул он. – Идет на высшие сорта муки, очень ценная твердая пшеница – одним словом, «гордая форма».
Потом, уже почти требуя, чтобы Алена поняла и запомнила, словно завтра ей самой предстояло заниматься севом, он объяснил, как удалось им при нынешней засухе получить виды на хороший урожай. С особой горячностью рассказывал, почему за всю посевную не случилось ни одной аварии, ни одной серьезной поломки машин – словом, ни одной задержки.
Алена слушала, не пропуская ни слова, ее интересовало не то, что он говорил, а как он говорил.
– А вы видели когда-нибудь бескрайнее поле, усыпанное изумрудами? – на миг повернувшись к Алене, спросил Найденов. – Приезжайте-ка ранней весной. Степь наша не скупа на урожай, она только требовательна к земледельцу.
Они уже приближались к поселку, миновали густой березовый колок с искрами на стволах от лунного света и поднялись по пологому склону.
Такие же, как в Дееве, кирпичные и сборные дома под шиферными крышами выстроились в три продольные и три поперечные улочки. Посверкивая листьями, стояли прозрачные молоденькие тополя, кустарник отделял проезжую часть улиц от пешеходной. Как и в Дееве, возле каждого дома был палисадник с цветником.
– Разрастется все – будет как в Дееве, – опять, словно отвечая на мысли Алены, заговорил Найденов. – Только в прошлом году посажено, а кое-что и этой весной.
Аккуратно ведя машину по безлюдным улочкам ночного поселка, он принялся рассказывать Алене, как выбиралось место для жилья: чтобы вода была близко, а грунт не задерживал влагу, чтобы не гуляли по склону холодные ветры.
– В общем, знаете, это строительство и благоустройство до того морочное дело… – будто устыдясь своей увлеченности, Найденов снова перешел на привычный иронический тон. – Мало того, что мозги пухнут, так мы еще перессорились со всеми: строители из края, дорожники – все нас костерили. Все построили сами, и дороги ремонтируем сами. Сначала квалифицированных строителей оказалось у нас только двое, а сейчас почти все стали строителями. Вот кончим уборку, водопровод начнем, клуб надо достроить, – он указал на кирпичные стены, выросшие до половины второго этажа. – Пока кино крутим в столовой. Эх, жаль, люди спят. Я бы вам квартирки показал! Ванны, конечно, еще не поставлены, но водопровод осилим, тогда догоним Деево. Канализацию, центральную котельную… Да! Паровое отопление, а там и газ… – Он нарочито тяжело и длинно вздохнул: – Как поэтично! Путь к поэзии лежит, извините, через канализацию.
– Да вам же нравятся и стройка и благоустройство!
Найденов мельком глянул на нее.
– Эх, артистка! – поддразнил он довольно сердито и спросил в упор: – Надо или не надо, чтобы люди жили как люди? Вот отсюда и «нравится», пропади оно пропадом! Я же вам сказал: путь к поэзии – через канализацию!
Они объехали вокруг заложенного прошлой осенью молодого фруктового сада, затем Найденов показал столовую, баню, место будущей больницы и школы.
– Школа – стройка не срочная. Народ в большинстве молодой, школьников пока маловато.
И опять Алена услышала в спокойных, деловых словах спрятанную боль. Она попробовала продолжить разговор:
– Да, удивительно тут мало ребятишек. Одни холостяки на целину приехали?
– Большинство. Да мы уж и так много свадеб отгуляли, скоро ясли придется строить, – усмехаясь, ответил он и, с напряжением глядя вперед, сказал: – Кого это бессонница мучает? До начала уборки по ночам надо спать. Впрок, так сказать. Потому что потом станет не до сна.
На отлете поселка, вблизи молодого лесочка, насаженного для защиты жилья от снежных буранов, стояло длинное, заводского типа здание. В его больших окнах горел свет. Найденов затормозил.
– Разрешите, я на минутку загляну? – И, не дожидаясь ответа, ушел.
Алена вышла из машины, огляделась.
Тихо стоял молодой лесок, чуть шевелилась блестящая листва тополей. От поселка по склону, покрытому травой, сбегали тропинки. Внизу сквозь прибрежный кустарник виднелась темная, с яркими бликами излучина реки. За ней начиналось пшеничное море – без конца и без края.
В детстве Алену тревожил, иногда пугал свет луны. Яркие, веселые краски дня исчезали, черные тени и холодный блеск делали все похожим на грустную сказку. Когда выросла, ей стали нравиться пастельные тона лунных ночей и графическая резкость теней, а все-таки бывало чуть-чуть грустно от этого негреющего света.
Но тут, в «Радуге», грусть не возникла. Впервые за поездку все было здесь так, как ей хотелось. Как должно быть. Как могло бы быть везде, если б… Алена присела на траву. Как устала, оказывается, да уж и денек выдался! Она закрыла глаза и вдохнула теплый, медовый с горечью запах – близко цветет гречиха!
«Почему не пишут пьесы про таких людей? Какие характеры! Найденова отлично мог бы сыграть Саша. Разлуку – Миша или даже Валерий – пусть будет красивый и с обаянием. Джек должен играть Голова – умный и злой эгоцентрик. Олег – это, конечно, – «бросовый Гошка». Ох, Тимофея-то, Тимофея обязательно нужно. Что ж, тогда Разлуку все-таки мог бы сыграть Миша, а Тимофея – Валерий. Жаль только, что он не такой комплекции, как рыжий. Да! А Женька-то мог бы очень смешно сыграть Виктора с его «кордебалетами» – очень смешно!
